Dolor

— Ставрогин, солнце мое, ну что же вы не открываете? Раздражающий глухой крик из-за железной двери. Веселый, издевающийся, заползающий под дерму и насилующий нервные окончания. Николай ненавидит его сильнее Бога и ждет сильнее смерти. — Сейчас! Вместо крика получается какой-то звериный рык, что не казалось удивительным — человеком Ставрогин уже точно не был. С нажимом проведя грязными ногтями по щекам, мужчина крепко жмурится, яростно ругается про себя, клянется, что этот раз — последний и идет открывать дверь. — Вечно вы меня ждать заставляете, — саркастически-плаксивый голосок начинает резать барабанные перепонки до того, как его обладатель оказывается в поле видимости. — А вот я к вам как только, так сразу… Игнорируя совсем негостеприимно стоящего на пути в коридор хозяина квартиры, Верховенский ныряет под его руку и преувеличенно-нагло идет прямо в комнату, не потрудившись снять кроссовки. Чувствуя себя слишком усталым даже для того, чтобы материться, Николай тихо вздыхает, трет пальцами переносицу и захлопывает дверь. Медленно шагая за гостем, тихо молится, чтобы тот остался в гостиной и не шел в спальню. На диване в гостиной его не оказывается. Петр развалился прямо на хозяйской кровати, полулежа, опираясь на локти, и мечтательно, отрешенно смотрит в потолок. Впрочем, как только Ставрогин входит и подпирает спиной стену — так не хочется подходить близко к этой дряни — начинает говорить совсем осмысленно и даже серьезно. — Зачем вы всегда делаете вид, будто мои визиты для вас — мука? Ждете же их, как пришествия второго, а потом нос воротите. — Что принес? — грубо обрывает Ставрогин, не желая слушать /правду/ бред. — Трамадол, — немного устало выдыхает Верховенский, но тут же вновь надевает на лицо мерзенькую улыбочку и смотрит из-под бровей, наклонив лохматую голову вперед и чуть-чуть влево. — Я же говорил без опиатов, — зло плюет брюнет, прекрасно осознавая, что все равно закинется. — Какая незадача… — бровки домиком, щенячьи глазки, переигранная грусть. Ебаный Цербер, сидящий на страже его зависимости. — Неужто мне уходить? На Петра смотреть больно, а не смотреть невозможно. — Сколько? — Вы знаете цену, — в голос пробираются устрашающие нотки. Верховенский улыбается более осознанно, мрачно, смакует момент и заранее подписывает поражение. — Всего один… — Ни за что. — Чеканит Николай, его рот непроизвольно изгибается в порыве кристальной ненависти. — Почему? — Говори ебаную цену в ебаных рублях и проваливай из моего дома. — Полторы, — недовольно, даже зло, но пассивно и обреченно. Ставрогин еще секунду пялится на распластанное по бархатному покрывалу тело, а потом резко, рывком поворачивается и возвращается в коридор. Достает из кармана куртки кошелек и берет последние две банкноты, что там лежат. — Это последние, у меня больше нет. Можешь не приходить больше. Никогда, — брюнет протягивает мятые купюры так и лежащему на его кровати Петру и замечает на тумбочке подле прозрачный колпачок. — Вы всегда можете расплатиться по-другому, не забывайте, — устало тянет Верховенский, впрочем, уже не надеясь на победу. — Пошел вон! — решительно подавляя в себе желание вышвырнуть его из квартиры за шкирку, рявкает Николай и с хрустом сжимает кулак. Он агрессивно, глубоко дышит еще минуту, а когда пелена ярости перестает застилать радужку, перед ним никого уже нет. Ну, не считая колес. *** Окно открыто настежь, и ледяной ноябрьский ветер гуляет по комнатке, но Ставрогин не предпринимает ни одной попытки спастись от холода. Он вяло морщится, когда кожа вновь покрывается мурашками, но не отрывает взгляда от дерева на улице. Стремительно лысеющие ветки, пока еще окрашенные то там, то сям буро-желтыми, резными листьями. Оно такое… Завораживающее. Кто-то взял и щедро раскрасил природу мягкой, светлой акварелью, и даже на это полуголое, будто стыдящееся своей наготы дерево приятно смотреть. Этим Николай и занимается последние… Полчаса? Час? Время вообще существует, когда в тебе колеса? Мужчина медленно поворачивает голову и так же медленно поднимает над собой тонкую, бледную руку с белыми кружками-шрамами на запястье. Видит только размытое светлое пятно посреди серого потолка в паутине четких, резких трещин и мокрых подтеков. Петр должен, нет, обязан был предупредить его о специфике прихода. Ну и что, что он выгнал его чуть ли не с кулаками сразу после того, как расплатился? Петра сейчас не существует. И револьвера, лежащего в нижнем ящике тумбочки, заряженного и всегда готового. И веревки под кроватью, и мыла в ванной, и тупого ножа на кухне, и лезвия «Спутник» от бритвы, которой он не пользуется, и открытой крыши его хрущевки — ничего не существует. А если и существует, то в какой-то далекой, параллельной вселенной, альтернативном мире, где у Ставрогина нет заветных таблеточек, а есть лишь желание стереть себя из этого мира. И все-таки, сейчас еще вечер или уже утро?.. *** — Николай, ну открывайте же скорей! У вас в подъезде холодно, как на девятом кругу! Двое суток. Каждый раз проходит ровно двое суток, сорок восемь часов, ни минутой больше, ни минутой меньше. Ровно в шесть Верховенский у его двери, тянет слова и начинает бесить, не показавшись на глаза. Даже если у Ставрогина нет денег. Или желания. Или самого Ставрогина нет дома. Приходит, словно на воскресную службу, и ждет, сукин сын, пока не пустят и не заберут, с чем пришел. Один раз до трех ночи просидел, чем сильно удивил вернувшегося с затянувшегося свидания с очередной девицей Николая. Внешне он этого, конечно же, не показал, но голова его во время последующего трипа была забита не узорами на обоях и не листьями клена, что рос напротив окна, а сидящим на заплеванном полу мужчиной. Все по порядку: открытая через несколько долгих минут дверь — бесстыжее вторжение в личные покои — неприличное предложение — оставленный на тумбочке зип — плотно сжатые, недовольные, обиженные губы — поспешное исчезновение. Сценарий, обоими заученный назубок за три месяца такого «общения». Ни разу еще не менялся. — Вы же нашли, чем заплатить, я правильно понимаю? — полузагадочно ухмыляется Верховенский, переворачиваясь на живот и кладя светлую голову на руки. Белоснежные «Аир Форсы» оказываются прямо на ставрогинской подушке. — Или… Все-таки согласны на мое предложение? — Никогда в жизни. Но деньги есть, — устало, разбито отвечает Николай и запускает пятерню в чернильные завитки. То, что не было отходов, не значит, что на душе не может быть паршиво. — Тогда советую вам отложить свою грусть, если, конечно, не хотите словить бэд трип. Я приготовил настоящую вкусняшку, — мужчина скалит жемчужные зубы и достает из ниоткуда зиплок с двумя цветными кружочками. Ставрогин вопросительно изгибает бровь. — Малли. Чистейшее, как утренняя роса, на Гидре такого не найдете. — Сколько? — не пытаясь скрыть заинтересованность, шепчет пересохшими губами Николай. Он как раз захотел сменить привычные седативы на что-то поинтереснее, и Петр будто прочитал его мысли. — Четыре. Ставрогин хмурится. Напрягается, выпрямляет спину и опускает взгляд. — Три? Брюнет едва заметно качает головой. — Сколько у вас? — Две с половиной. — И вы не… — с плохо скрываемым возбуждением тянет Верховенский, принимая сидячее положение на кровати и стараясь заглянуть покупателю в глаза. — Нет! — резко, но беззлобно отвечает Ставрогин. — Ладно, — дилер с некоторой досадой отклоняется назад. — Значит, две с половиной. Мужчина протягивает заранее приготовленные деньги, и бумажки исчезают в поясной сумке, а прозрачный пакетик оказывается на тумбочке. Сейчас он должен прогнать Петра, как всегда прогоняет. Петр ждет. Ставрогин тоже ждет. У моря погоды? Черт его знает, но извечного «пошел нахуй отсюда» так и не звучит. Николай просто молчит, а потом подходит к тумбе, берет зип, достает колесо. Крошечная таблеточка, содержащая в себе целый мир, шершаво ласкает подушечки пальцев, а когда брюнет открывает рот растекается по языку безвкусной кислинкой. Он глотает и, еще раз взглянув на несколько удивленного Верховенского, уходит на кухню запить неприятное послевкусие. *** — Что это такое? — счастливо, по-настоящему счастливо смеется Николай, стоя посреди комнаты и слегка дергаясь в такт минимал-трэпу, что льется из портативной колонки, принесенной с собой Верховенским. — Платина. Если бы ты был трезв, сказал бы, что это дерьмо, — Петр, совсем войдя во вкус, удобно расположился на кровати, подложив под голову несколько подушек, и уже несколько часов делал вид, что скучает в телефоне, наблюдая краем глаза за клиентом. На «ты» он к нему обращался впервые. — Во мне полтора круга, какой нахуй трезв, — еще громче и веселее смеется Ставрогин и смотрит изучающе на своего дилера. Верховенский одет стильно, даже слишком, но мужчине сейчас — да и всегда — откровенно поебать, что на человеке напротив «Овервест» и «ТНФ», а на нем самом — извечные черные джинсы и черная же рубашка, стиравшаяся последний раз, кажется, недели две назад. Петр любит красиво одеваться, любит красиво выглядеть, любит подчеркивать свой статус. Николай любит смотреть на Петра, но никогда ни себе, ни ему в этом не признается. МДМА действует в полную силу, и брюнету кажется, что он летает под потолком и может улететь еще выше, к Господу, который точно-точно существует, как в этом можно сомневаться, когда так хорошо? Вибрации от басов буквально прошивают внутренности, и они все превращаются в однородное пюре, кости сыпятся на пол, и мужчине так радостно-радостно-радостно, собственное тело такое смешное, когда растекается на полу. Он снова смотрит на Верховенского, косо наблюдающего за ним с полуулыбкой, собирается в более-менее внятную человеческую форму и идет к кровати. — Бля, — он падает сразу рядом с дилером, не разрывая зрительного контакта, и тут же садится, подгибая колени. Пялится прямо с открытым ртом своими бесконечными, словно вселенная, зрачками, склоняет голову в бок и будто размышляет. О чем вообще можно думать в таком состоянии? Верховенскому это все приносит небольшой дискомфорт, он не любит сидеть с въебанными людьми — по крайней мере трезвым — но товара на себя у него не осталось, а не воспользоваться шансом и уйти из квартиры было глупостью сродни исповеди. Он откладывает одиннадцатый Айфон и слегка неловко сцепляет руки, ожидая, что будет дальше. — Дай что осталось, — на удивление внятно говорит брюнет, но тут же начинает хихикать и вертеть шеей. — Достаточно, отхода будут не из приятных, — со знанием дела возражает Петр. — Ну-у, — хмурится Ставрогин, а потом хитро щурится. — А если так? Он слепо, почти наобум, почти понимая, что делает, быстро подается вперед и утыкается носом в щеку вздрогнувшего Верховенского. — Бля, как же мажет, — снова смеется мужчина, отодвигается и встает с кровати. — Интересно, я до кухни дойду? — Не дойдешь, — скептически подняв бровь, тянет в привычной манере Петр. — Что принести? — Воды, — тихо просит Николай, мотая головой туда-сюда и двигая губами в попытках подпеть Лил Кристалллу. — Сию секунду, — как-то немного вымученно натягивая привычную маску, дилер сползает с кровати и проворно идет на кухню, где среди чашек с остатками чая, кофе и вина не находит ни одной чистой емкости. Думает с полторы секунды, берет большую чашку, пахнущую черным цейлонским, моет ее в загруженной донельзя раковине, набирает из-под крана же воды и идет обратно. Ставрогин пьет большими глотками, выливая половину на грудь, потом очень долго рассматривает чашку — вау, там что, ромбики нарисованы? — Помыл ее для меня, да? — как-то уже совсем не счастливо и неискренне смеется брюнет, отрывается от посуды. Нечитаемым стеклянным взглядом смотрит насквозь, кусает губу. Плохие признаки. — Закинули, пока меня не было? — недовольно хмурится Петр и даже со злостью отбирает чашку, возвращаясь к привычному «вы». Только с бэд трипом ему не хватало мучаться. — Неа, — абсолютно осознанно, будто вынырнув из проруби, отвечает Николай и смотрит на этот раз прям в душу, мрачно и неуютно. Потом кивает на кровать, где по-прежнему лежит зиплок с остатками. Он ухмыляется, будто признав свое поражение перед эффектом наркотика, после чего шагает вперед и делает попытку поймать Петра за шею. Ему это не удается, Верховенский ловко уворачивается и возмущенно вскрикивает. — Вы чего себе тут позволяете? — задрав голову и стараясь изо всех сил смотреть хотя бы вровень, но не снизу вверх, тянет он. Ставрогин совсем открыто улыбается, горько и почти обреченно, и уже всем телом старается придавить дилера к стенке. Вторая попытка выходит куда более удачной, и он упирается руками в стену, отрезая все пути для побега. Тяжело дышит, рассматривая чужие плотно сомкнутые губы. Грубо тыкается в них, на этот раз попадая в цель, пытается укусить, но Верховенский упрямо поворачивает голову и не дается. — Ну и что случилось? — безумно, бессознательно шепчет Николай в скрытое за русыми волосами ухо, вызывая у Петра россыпь мурашек горячим дыханием. — Что, блять, случилось? Разве не за этим приходишь каждый раз? — Вы не в себе, Ставрогин, — морщится дилер и закрывает глаза, чтоб ненароком не сорваться. — А не ты ли меня до такого состояния довел, а? — брюнет теряет мало-мальский контроль и начинает кричать, от чего Верховенский практически съеживается. — Не ты ли, блять, даешь мне каждый раз дозу, даже когда у меня ни копейки нет? Не ты ли сегодня принес это ебаное экстази, хотя прекрасно знал, как его еще называют? * Так какого хуя, — пальцы грубо хватают за подбородок и разворачивают к себе, — ты сейчас морду воротишь, если каждый гребаный раз пытаешься выклянчить за стафф не деньги, а сраный поцелуй? — Да, я! — окончательно взбесившись, отвечает в тон — ором — Петр. — Я приношу вам каждый раз кайф, я принес долбаный МДМА, я знал, как он работает, — он переводит дух и продолжает уже не криком, но перевозбужденным голосом. — И вы прекрасно знаете, почему я это делаю. Да, я хочу чтобы вы платили не деньгами, хочу чтобы сами, на коленях ползая, молили меня, но я не хочу трахаться с безвольным телом под эйфоретиками! — Хочешь, чтобы я сам сломался, в трезвом уме? — сумасшедше скалится Ставрогин и с силой отталкивается руками от стены, сразу отходя на шаг. — Да никогда в жизни, дрянь, я не сделаю такого ради дозы. Ты еще не понял? За эти сраные четырнадцать недель? — Нет, сделаете, — теперь уже Верховенский шагает вперед, брызжа слюной. — Вам это нужно не меньше, чем мне. Еще как приползете, будете умолять мне отсосать, лишь бы ломки не было! Кулак со сбитыми костяшками летит прямо в нос, дилер не успевает сориентироваться, и горячая кровь хлещет на дрожащий подбородок, белый ворот рубашки, черный свитшот. Николай, с перекошенным от гнева лицом, тяжело дышит и, кажется, совсем трезвеет. — Вон, — тихо, с расстановкой произносит брюнет. — И чтобы больше ни разу я тебя на пороге своего дома не видел. С лестницы спущу… Только попробуй сунуться. Верховенский пару секунд смотрит сквозь него, а потом вытирает кровь рукавом, размазывая по щеке. — Ставрогин, — он взволнованно, беспокойно заглядывает тому в глаза. — Не нужно ссориться, забудьте, забудьте что я наговорил! — нервно дергает грязный ворот рубашки и шагает вперед. — Вы мне нужны, а я вам, все ведь правильно, все так и должно быть… — Нахуй ты мне не сдался со своим товаром, — цедит Николай, метая молнии взглядом. — Ставрогин, вы нужны мне, — повторяет чуть не по слогам Верховенский. Серая радужка блестит в свете фонаря на улице. — Без вас я… Господи, обычный торговец. Да, есть деньги, есть уважение, у людей есть нужда во мне. Но все равно, — он захлебывается, то ли словами, то ли рыданиями, — это все приобретает смысл, только когда я здесь, у вас. Пожалуйста, Ставрогин… — Псих, — коротко бросает брюнет и в следующую же секунду покидает спальню, оставляя дилера посреди темной, пустой комнаты, в которой до сих пор играет неуместная музыка. — Вы пожалеете! — кричит вдогонку Петр, даже не поворачиваясь к двери и не осознавая, слышат его или нет. — Хотите сами на адреса ездить и из-за ненаходов рыдать? Да пожалуйста! Только доброты моей вам больше не видать, мерзкий, обнаглевший торчок! Мужчина глубоко выдыхает и прикрывает глаза. Стоит неподвижно несколько секунд. Плейлист заканчивается, и музыка резко обрывается. — Ничего, ничего, еще позвоните… Верховенский со всей силы швыряет колонку в открытое окно, и через секунду слышится глухой звук падения. Он трясет головой, натягивает безразличное выражение на лицо и покидает квартиру вслед за хозяином, хлопая дверью. *** Ставрогин не звонит. Что эта вошь вообще возомнила о себе, если думает, что он будет унижаться и самостоятельно выходить на связь? Когда успела почувствовать себя хозяином ситуации и возомнить невесть что? Верховенский — дрянь, дерьмо, обычная дешевка, неглупая, умеющая вертеть людьми и делами — но все равно пустая и безосновательно гордая. Ставрогин ни за что ему не позвонит. Ставрогин напишет. «Мне нужна гера» «Достань лучшую» «Жду как обычно» Три подряд сообщения в Телеграмме, Николай блокирует телефон и откидывается спиной назад. Он все для себя решил. Он готов. Номер Верховенского у него появился давно, еще весной, в их первую встречу в ЗАЛе. Был концерт какого-то то ли рэпера, то ли рокера, то ли черт его знает, только у тогдашней ставрогинской пассии — как там бишь ее звали, то ли на Л, то ли на М, — были проходки в вип-зону. Выступление по классике жанра задержали чуть не на час, и развлекать их подсел какой-то паренек, младше Николая года на три. Его все знали, и он всех знал, его все уважали, а он не уважал никого. Пестрое джерси, «Изи» последней модели, кастомные брюки. С первого взгляда показалось, что золотая молодежь, оказалось — опасный, тонкий барыга с неплохими связями. Поверхностно намекнув, что ему вполне можно позвонить, если будет скучно, Петр оставил Ставрогину свой номер, хитро улыбнулся, облизнулся и был таков. Брюнет не забыл его, но и не вспоминал каждый день. В середине лета, уже расставшись с той девушкой и разочаровавшись в подобных мероприятиях, Николай наконец позвонил, сказал свой адрес и попросил что-то на вкус дилера. Еще очень вежливо, не грубя. Предложил приехавшему чаю, с улыбкой расплатился, кажется, за кетамин, и заверил, что больше не нуждается в услугах хорошенького продавца. Тот хитро ухмыльнулся и распрощался, кажется, навсегда. Приехал через два дня и с тех пор не пропадал ни разу. *** Ставрогин жмурится, трет переносицу и снова смотрит на экран телефона. 17:54 Время тянулось, как каучук, было сложно усидеть на месте. Мужчина снова отбрасывает гаджет, подрывается, идет в ванную и долго смотрит на свое отражение. Чистые, только вымытые волосы, выстиранная и выглаженная рубашка. Склеры вместо белых розовые — полопались капилляры. Зеленые тени вокруг глаз. Впавшие щеки. Прекрасен, как никогда. Он снова умывается ледяной водой и снова раздраженно идет в спальню. 17:58 У него сейчас точно поедет крыша, если только не поехала уже; напряжение сковывает, и он невидящим взором буравит облупившуюся на стене краску. Кажется, именно туда позавчера приложился затылок Верховенского, а он даже не заметил, с какой силой припечатал его. Задыхающийся, воодушевленный голос раздается сразу же после мерзкой трели звонка. — Ставрогин, друг мой, открывайте! Николай глупо моргает раз пять, потом смотрит на телефон. 18:00 Вопреки привычке он идет открывать сразу же, не позволяя себе посидеть и поразглядывать природу за окном. — Батюшки, неужели вы не заставите меня ждать под дверью добрый час? — восклицает гость, однако даже ему сегодня не до цирка, и он с плохо скрываемым ликованием проходит в квартиру. — Ну что ж вас держать, раз сам позвал, — широко улыбается Ставрогин. Петр разворачивается и смотрит на него широким взглядом: впервые он в таком настроении с лета. Ситуация настолько необычная, что причиняет дискомфорт обоим, хоть оба и получают то, что хотят. — Чаю? Или, может, вина? — От вина не откажусь, да, — каким-то неверящим, но веселым тоном тянет Верховенский и тоже улыбается. — Ну идите же в спальню, что в коридоре стоять! — Николаю сейчас, кажется, скулы сведет, и искорка безумия в тусклых зрачках уже совсем не искорка. — Я сейчас все принесу… Он действительно бодро идет на кухню за бутылкой и даже пытается найти чистые — или вообще хоть какие-то — бокалы. Не находит, плюет на них и в странном возбуждении идет в свою комнату, где Петр уже расселся на заправленной кровати, как обычно, не сняв кроссовок. Сегодня на нем бежевые «Баленсиаги Трипл С», и Ставрогин сам удивляется, откуда знает название. — За прекрасный весенний день! — с гордостью произносит брюнет, садясь вполоборота подле гостя и делает большой глоток. Петр косится на голое дерево за незакрывающимся окном и потом снова на Ставрогина, будто пытается понять, чем тот успел вмазаться до него. — Да плевать мне, что сейчас осень, настроение весеннее… Не смотрите так, я трезв. Ну, не считая вина… Он протягивает бутылку Верховенскому и как-то уж слишком тепло смотрит, будто не понимает, кто перед ним. — Бросьте вы, — усмехается он, видя колеблющегося дилера. — Знаю, что вы эстет, из горла не привыкли… Зато можно притвориться, что мы целуемся, — переходит на заговорщический шепот. — Ну ежели так… Хотя, право, я предпочел бы не представлять, а делать, — ухмыляется в ответ Петр, но бутылку берет и тоже делает глоток, а потом кривится. — Кислая гадость. — Предпочли бы делать? — повторяет Николай, пропуская мимо ушей оценку вина. — Какое совпадение… Мне сегодня как раз совсем нечем расплатиться. Тишина будто взрывается и заглушает все, кроме крови в ушах. Улыбка сползает с лица Верховенского, глаза распахиваются еще сильнее, и вид он принимает совсем невинный и растерянный. Ставрогин по-прежнему тепло улыбается уголком рта и выжидает, наслаждаясь произведенным впечатлением. — Нечем расплатиться, значит, — глухим голосом отзывается дилер, и светлые глаза заволакивает чем-то темным, чужеродным. Он улыбается, будто готовясь укусить, дергает головой, убирая со лба надоедливые пряди. — Что ж, насколько я понимаю, вы решили все-таки принять мое предложение. — Ты правильно понимаешь, — Николай наклоняется вперед, и расстояние между их носами достигает нуля. Он глубоко, немного судорожно дышит, то ли не решаясь первым поцеловать, то ли намеренно мучая Петра ожиданием. Зрачки дергаются с губ на радужку и обратно. В комнате будто разлили углекислый газ, или сразу космос, потому что звуки так и не вернулись. — Ну платите же, — срывающимся в шепот голосом просит Верховенский. Второго приглашения не требуется. Прикосновения тягучие, густые, сладко-горькие, как кодеин, текут с губ на язык и дальше в горло, по гландам, по пищеводу, растворяются где-то внизу живота дрожью и спазмами. Мозги плавятся, кожа под прикосновениями плавится, если это ебаное пекло, то почему хорошо, как в раю? Едва начатая бутылка катится по ковру, расплескивая Иисусову кровь. Николай слегка отстраняется и смотрит на свое творение, безвольное и бессознательное. Подбородок Петра блестит от слюны, губы дрожат, и весь он дрожит, не решаясь открыть глаза. Ставрогин ловит себя на мысли, что ни над одной девчонкой он так не старался, да и не хотелось. Он роняет дилера на кровать, падает на худые кости сверху и тянет нижнюю губу сильнее, настойчиво и убедительно, фиксирует правой рукой тонкую дергающуюся шею и лезет пальцами к кадыку, слегка сдавливает и не отпускает, пока тело под ним не начинает протестовать. Рисует ногтями созвездия, наслаждается мраморной кожей и пачкает ее красными яркими полосочками. Петр, кажется, жмурится, чтобы не потекли слезы, обхватывает ладонями его челюсть и тянется, просит еще, стуком сердца выдавая молитву: «лишь бы момент не кончался». Вся его внешность буквально воет о том, как он ждал и желал, и Ставрогину даже становится немного смешно, поэтому он предпочитает закрыть глаза и растворяется в ощущениях. Он переходит на линию челюсти и ниже, на горло, широко лижет языком и горячо дышит. Верховенский покрывается мурашками, бесстыдно стремится к новым касаниям, удовольствию, тяжело выдыхает, не разжимая век. Брюнет думает несколько секунд, а потом вгрызается в жаждущее мясо. — Не смей… Ахх, — «оставлять засосы» тонет в полузадушенном стоне, и до обоих как-то одновременно доходит, что одними поцелуями — условием оплаты — сегодня не ограничится. Ставрогину уже плевать, Верховенскому еще плевать. Дилер распахивает глаза, смотрит в затуманенные радужки напротив, сглатывает и едва заметно кивает, как-то судорожно вылезает из-под Николая, чтобы стянуть с себя лонгслив. Ночь долгая, черная и кипящая. *** Прозрачный пакетик с белоснежным порошком, чистым и качественным, дорогим и полностью отработанным. На вскидку, грамма три, щедро и великодушно, почти влюбленно. Ставрогин усмехается и запрокидывает голову назад, откидываясь на развороченную, влажную постель. Верховенский ушел где-то час назад, рассеянно смотря по сторонам и не до конца осознавая где находится. Его слабо потряхивало, голос охрип и не слушался. Он одевался невнимательно, долго, воспринимая мир будто бы через толщу воды, оставил цепочку белого золота с распятием — любимое украшение на шею. Вместо прощания долго посмотрел в окно, потом на Николая, пустым бессвязным взглядом, не промолвил ни слова и растворился в сумерках. Странно было понимать, что он видит этого навязчивого, раздражающего, наглого парня в последний раз. 02:47 Брюнет откладывает телефон и снова смотрит на зип. Устало встает, идет в ванную, высыпает все содержимое с горькой улыбкой в раковину и включает воду. Чья-то трехмесячная зарплата течет по трубам, а у него грозят потечь слезы, но он смывает их закрывает кран. Осталось только одно. Мужчина возвращается в спальню, тяжело опускается на кровать, обнаженной кожей будто еще чувствуя тепло чужого тела. Тянется до тумбочки, достает из нижнего ящика револьвер. Задумчиво разглядывает его, медленно, заторможенно снимает c предохранителя большим пальцем. Еще чуть-чуть подумав, наклоняется, берет с пола цепочку Петра и зажимает в левой руке. Правую с оружием подносит к виску. Завтра Верховенский придет с очередным кайфом, удивится открытой двери и найдет его труп. Никому не скажет, может, будет рыдать, может, просто уйдет. Уже неважно. Ставрогин последний раз улыбается и спускает курок. *** На следующий день Верховенский в его доме не появляется.