Дикие звери

После неудавшейся засады на короля — неудавшегося убийства, — в лагере Отверженных тихо. Предательство Кову висит темной тучей, тяжелым дымом стелется над зажженными кострами. С еще одного костра — большого, только что прогоревшего — собирают большими листьями золу и прах: чтобы развеять потом, как велит обычай. Часть этой золы Витани загребает в ладонь, проводит пятерней по лбу, над бровями. Полагалось бы, чтобы точно то же сделала Зира — и как мать, и как командирша; но Зиры нет нигде вокруг, и каждый из них — тощих, жилистых женщин и бесполого вида оголодавших подростков — ощущает ее отсутствие кожей, но молчать — безопаснее. Витани касается костяного ножа у себя на поясе — все той же, серой от пепла рукой. Безотчетно. Прикосновение к церемониальному оружию успокаивает; ещё два, три дня — думается Витани — и она надрежет ладонь наискосок, смешивая кровь с ядовитым древесным соком, посвящая жгучую боль духам войны и мести. Тогда не останется сомнений, не останется тупой боли под ребрами: останется только сражаться, как зверь, и победить — или умереть. Что так, что этак — Витани будет свободна. Она подходит к бочке с водой, укрытой от дневного пекла под ещё не полностью засохшим кустарником, зачерпывает потемневшим ковшом и пьет, не замечая вкуса — хотя вода застоялась и уже горчит. Закат дотлевает у края скал — самым большим костром. Витани обходит лагерь — по собственной инициативе, просто чтобы унять тревогу, не дать ей зазвучать в полный голос. Сосредоточиться на движении ног, на том, как стопы приминают мертвую траву. Она приказывает мимоходом какой-то мелюзге (девчонке? мальчишке?) — наносить воды заново. Им понадобится вдоволь напиться перед дневным переходом — и ещё раз промыть раны тем, у кого они были серьезней простых царапин. Да и похлебка — из корней и костей, что уж там оставалось в запасах, — сама собой не сварится. Витани ненавидит эти заботы; ненавидит собственную привычку к ним. (Но Зира всегда, сколько Витани себя помнит, думала о мести, о возвращении в королевство — поселение с лиственными крышами и статуэтками львов, лепящееся к почти отвесной священной скале, — по кровавым следам; не о том, что мясо далеких врагов не наполнит пустой желудок. Нет, Витани и сама попробовала крови чуть ли не сразу после того, как ее отняли от груди — и ещё раньше сосала, с голоду, брошенные кости. Но ей просто приходилось… задумываться — потому что кому ещё). — Мясо ещё осталось? — без особой надежды спрашивает она у Раны: той, кто сходит Отверженным за повара. Рана качает бритой головой. — Всё сегодня ушло. — Ее низкий голос такой же тихий, как вечер вокруг. Витани кивает. Перед боем — даже если это засада в глухом месте, где множество поколений назад текла старая река, — требовалось подкрепить силы. (Зира рвала лучший кусок зубами, почти не жуя, и Нюка, всегда восторженный, пробовал поступать, как она — но закашлялся, и они обе, мать и Витани, хлопнули его по спине: мясо вылетело и шмякнулось обратно на мятый зеленый лист.) — Понадобится ещё. Будут ещё бои. Им надо действовать, пока верные Симбе не сообразили: у Отверженных довольно ограниченное пространство маневра. Рана глядит исподлобья; взгляд у нее почти белый, почти не двигающийся. Витани чуть приподнимает верхнюю губу, обнажая клыки. Не угроза: указание. — Добудем? — спрашивает подошедшая откуда-то сбоку — в темноте уже не вполне получается разобрать, — “львица” из материнской гвардии: ожерелье из разномастных клыков охватывает ее шею. (Раньше — не сегодня — она непременно ухмыльнулась бы Витани ободряюще; но сейчас ее оскал кажется застывшим). Витани кивает — голова дергается резко, как у тупой птицы. — Как Зира прикажет. Обе других женщины молчат. Да, Зира прикажет. Зира приказывает всегда. — Прикажет, — повторяет Витани. — Завтра. Она сглатывает безотчетно; кладет ладонь на собственный живот, но не чувствует голода — только тревогу. Ей всё-таки нужно сделать это. Раз не решится никто другой. (Витани зло прикусывает нижнюю губу клыком. Не до крови.) Пещеру, которую выбрала себе мать, охраняют двое — в тех же одинаковых ожерельях “львиц”. Они не заступают дорогу Витани: значит, Зира не давала им указаний. Скорей всего — не давала вообще никаких. (Мать упала рядом с Нюкой на колени и завыла без слов, и так и сидела, пока они делали для тела носилки — на руках его, изломанное, с торчащими костями, нести было боязно, пускай даже он был мёртвый. И больше ее голоса никто в лагере не слышал. Наверняка она так и просидела здесь, а "львицы" — что же, они каждый день бросают жребий костями: кому караулить следующим.) Зира сидит на каменном уступе-возвышении: никто не назвал бы такое “троном”, он даже ничем не покрыт. Сидит, сгорбившись; седеющие волосы, окрашенные алым пигментом и пеплом, растрепались, когда она сбросила свой боевой убор. (Витани переступает через этот убор осторожно, стараясь не задеть даже пальцем ноги). На плечи матери накинута львиная шкура: эту свирепую самку Зира убила когда-то сама. (Это обычай, для вождей и — потом — королей: охота с одним копьём или ножом, следы от когтей на плечах и предплечьях. Не для женщин — обычай; но Шраму тогда уже помогали его "гиены", и любой подлинный обычай летел в сухой подземный ад.) Плечи под шкурой неподвижны. Как каменные. — Мы похоронили Нюку, — произносит Витани. Зира не отвечает. Не шевелится даже. (Из такой стылости Зира могла броситься — опасней всего: особенно в темноте. Не раз Витани лежала, цепенея, под телом матери, с шишкой на затылке, дыша загнанно — и видя над собой лезвие белой с кровью ухмылки.) Ладонь Витани вновь, сама собой, сжимается на ноже. Но ничего так и не происходит. И только она хочет уже заговорить вновь — как слышит глухое шевеление: как в камнях перед обвалом. — Иди ко мне, — роняет Зира. — Если уж ты здесь. Ее голос столь же тяжел, неподвижен, как и фигура. Витани, вопреки словам (приказанию), застывает на месте. (Она слышала эти же самые слова, этот самый тон — не раз, не два и не три, и перекатывалась на другой бок на лежанке из листьев, затыкая уши, приказывая себе: не слушать, не слышать, это ведь не ее дело, в конечном-то счёте, а.) ...От нее пахнет Нюкой; пахнет его пожитками, которые она разбирала, и самим его телом, которое готовила к костру. Витани расчесывала и переплетала его спутавшиеся в смерти и последнем самоубийственном рывке курчавые волосы — длиннее, чем у нее самой, как всегда и было, сколько она себя помнила. Должно быть, все дело в запахе, в средах на коже — именно так большие кошки отличают своих. Витани сжимает и разжимает кулак. Запах — не то же самое для людей (но разве не говорила то и дело Зира, что они — точно дикие звери, и король Симба разве не внушал своим, что Отверженных можно убивать, как зверей?..) Она всё же подходит к матери ещё на шаг — на два, на три — ближе. Трогает за плечо. — Мам, — ее голос почти срывается. Почти звучит — жалобно, почти как у… — Ты, — роняет Зира. В ее тоне — эхо утробной тоски. (Зира презирала Нюку, конечно же, это знали все Отверженные: с его слюнявым ртом и слюнявой же преданностью, с обгрызенными ногтями на дрожащих руках, которыми он не способен был ни разу ударить с нужной уверенностью — а оттого направлял жестокость на беспомощных насекомых и грызунов. Презирала — и любила. Утробно — всей утробой своей.) Витани вздрагивает. Всем телом, крупно и долго, как не бывало ни на охоте, ни перед боем. Руки Зиры — жилистые, сильные, злые — сложенные одна поверх другой на голых коленях, сжимаются; скребут пальцы по коже. — Мама, — говорит Витани опять. — Мама, так нельзя. Твои люди... — Молчи. Зира оборачивается — так всплывает из воды, вскидывая морду, крокодил, к которому добыча подошла слишком близко. Витани готова — почти — и к хищному броску, и к удару (ее лицо помнит тяжесть материнских оплеух, — и других ударов, не только голой ладонью); но не к этому. Зира протягивает навстречу Витани мозолистые, жесткие руки — и берет в них ее лицо. Хватка жесткая — обломанные ногти впиваются чуть пониже ушей, безо всякой ласки. Так цепляются, падая, за камень у края обрыва. Витани вынуждена наклониться, согнуть спину, будто в ещё одном излишнем поклоне. Глаза Зиры смотрят на нее в упор, но не видят. Жёлтые, раскосые — они горят на ещё сильнее исхудавшем, посеревшем скуластом лице. Блестят сухо — отчаянием за гранью слез. (У самой Витани глаза голубые, и кожа у нее светлее — почти как у Налы, главной жены их врага, гордячки-полукровки, — и это повод для шепотков: был бы повод, не умей она с детства бить в самое уязвимое место и впиваться зубами — до крови. У Кову, помнит она, глаза Шрама, яркая, жгучая прозелень. "Глазами Шрама" это звала Зира; никто не был так глуп, чтобы говорить поперёк. Какого цвета были глаза у Нюки, Витани уже не может сказать.) Зира выглядит так, словно потеряла сегодня не одного сына, а двух. Впрочем, почему “словно”?.. Витани и сама не знает: злиться ей на Кову или рыдать, как по мертвому. (Если бы Витани, конечно же, умела это: рыдать.) (Осталось ли в ней, на ее теле, хоть что-то от Кову? От того, кого она всегда берегла, пускай с тычками — взаимными — то в бок, то по ягодицам. Кову огрызался, конечно, но всегда прикрывал ей спину: без вопроса, без слов. Они, впрочем, вообще не говорили почти. Только касались: плечом, боком, рукой, бедром. Она даже не добралась до него во время этой стычки. Даже не увидела толком. Только услышала раненый крик - и гневный вопль, слившиеся воедино, на два знакомых голоса: женский и мужской). Витани дышит ртом, будто через силу. Будто мужские запахи — оба — вот-вот нахлынут и на нее тоже, на ее собственную звериную суть. Зира тянет ее на себя, прямо так, за лицо, и Витани лишается равновесия, почти падает на мать, успевая лишь вовремя опереться рукой. Рот Зиры расходится в оскале, совсем зверином. С края, кажется, вот вот потечет слюна. Витани пытается отшатнуться, ее ладонь неловко скользит по камню. Губы расходятся сами собой — предупредительный оскал, какого в присутствии Зиры она не должна была бы позволять себе; но кровь кричит о тревоге — и Витани обнажает зубы. Зира скалится ей в ответ. Мать делает ныряющее движение вперед и впивается ей в ухо — то самое, порванное еще в детстве. (Яркое, острое воспоминание: материнский нож, пронесшийся со свистом у головы, срезавший вместе с несколькими шальными прядями и кусочек плоти. "Ты не посмеешь больше так говорить о Шраме" — свистящий шепот, желтый огонь в безумных глазах. Злой, веселый взгляд Кову — совсем сопляка тогда, не старше двух лет, но уже умевшего кивать в ответ на обращение — "сын, наследник". Нюка пофыркивал — то ли смущенно, то ли гаденько, — он сам часто говорил невпопад, но когда материнский гнев был направлен на кого-то ещё — наверняка чувствовал облегчение; но его Витани всегда было непросто понимать.) Они обе, Зира и Витани, пахнут потом и немного кровью. Дыхание матери тяжело отдается на шее, путается в корнях волос. — Не смей. Не оставляй меня, — шепчет Зира исступленным тоном приказа. — Как… “Как Кову. Как Нюка”, — без слов добавляет Витани. Она сама вдруг, безотчетно, касается Зиры, ее рук, ее горячей кожи. (Кову рядом с матерью она, напротив, никогда — не то что не видела, не слышала даже. Только в ту ночь, перед степным пожаром, — прислонившись к стене, почти не дыша, ожидая, когда Зира окончит свое напутствие, — она оглянулась, и ей почудилось: одна высокая тень привстает с каменной плиты навстречу другой — Кову всегда был выше, выше всех, даже Зиры, — соприкасаются головы, и слышится влажный, исполненный тоски вздох — но ведь это мог быть и поцелуй в лоб, правда?..) Зира считывает ее касания, как нападение — они все привыкли больше нападать, чем что-либо другое, это только понятно. Отшатывается, рыкнув предупредительно; впивается ногтями-когтями уже в плечи. Руки матери давят, заставляют наклоняться все ниже, ниже — пока колени Витани не ударяются о каменный пол. Зубы щелкают; Витани сжимает челюсти, едва не прикусывая язык. Зира наклоняется сама, и ее обвисшие груди, не подвязанные, не прикрытые, оказываются прямо у лица Витани. (Она кормила Кову дольше, чем любого из них — докармливала, точнее; ещё лет до семи он мог попросить материнского молока. И Нюка от зависти канючил по-страшному, но ему, конечно, не доставалось — а Витани была слишком гордая, и щекотала язык кровью, когда было совсем невмоготу.) Сосок Зиры сухой, сморщенный, даже не привставший от возбуждения; Витани прилежно мусолит его губами, стараясь не слишком кусать. Она ещё надеется, может быть, что этим всё обойдется. Но от своих вялых грудей Зира толкает Витани ещё раз — резче, больнее, и разводит колени, острые, колючие, как и всё в ней: самым недвусмысленным образом. (В полевом лагере ничего толком не скроешь, и нельзя не получить опыт — когда женщин столько, что выбора особенного не остаётся: они ложатся друг с другом. Подруга — с подругой. Конечно же, Зира знала; кто мог не знать. Разве что — тот же Кову, которому затыкали уши самодельно-колыбельными песнями; и где же, где он теперь?!..) Даже если бы Витани и хотела — из этой хватки не вырваться. Зира держит, как клыки смертельно раненого зверя; как защелкнувшийся капкан. Между ног у матери пахнет резко, остро и пряно. Витани глубоко втягивает носом воздух, погружает себя в этот запах, как в аромат крови — к которому тоже привыкла не сразу, хотя не помнит уже жизни, в которой не чувствовала его почти каждый день. — Ты любишь меня? Любишь?.. — слышится сверху горячечный, глухой голос. (Нюка любил мать, о, как он ее любил. И в конечном счете — какая разница, они же все дикие звери; и кто только не лежал с Зирой в ее прошлой жизни, с кем не лежала она — даже если Шрам, полевой командир и вожак, стал в ее голове первее всех — звездой, вокруг которой вращалась ось ее неба). — Витани, — зовёт Зира хрипло. С оттенком угрозы; даже сейчас, даже здесь. (Нет, мать всё-таки видит ее, именно ее, — но разве это что-то меняет). — Люблю, — неразборчиво, сквозь зубы, выдыхает Витани, и позволяет себе — единственно — чуть прикусить внутреннюю сторону бедра, у самого края жёстких рыжевато-коричневых волос. Она разделяет эти курчавые волоски пальцами и губами, добираясь до главного. Распластывает язык на всю ширину, прижимает, ведет плотно, резко, неутомимо: как вела бы за собой в бой. Старается приспособиться лучше, как приспосабливалась всю жизнь, — и дышит ртом, чтобы меньше, как бы там ни было, отвлекаться на запах. Зира не стонет в привычном смысле — скорее, хрипло рычит. Горлом, со злостью, исступленно. — Я тоже… тоже… — повторяет она. Ни имени назвать Зира не может — сейчас, — ни самого этого слова произнести. Слишком привыкла к его противоположности. Только впивается в волосы, скребет ногтями кожу головы, жирную, грязную. — Так почему?.. Почему... он… Тоскливый вой — вопросом. Кто из них только вот — этот "он". — Витани! Витани представляет, будто высасывает сок из какого-то фрукта — Отверженные порой налетали на чужие посадки, когда был подходящий сезон. — Витани-витани-витани-витани-и-и-и... Голос матери, выводящий ее имя, превращается в одно сплошное завывание, ноги давят на плечи и спину так, что вот-вот — и позвоночник не выдержит. И Витани знает лучше, а оттого не впивается ногтями в бедра Зиры — даже если бы ей того очень хотелось. Впиться, разодрать до крови. (Но это привилегия одной только Зиры — проливать среди Отверженных кровь). Зира толкается ей навстречу бёдрами, как толкаться стоило бы навстречу не языку — члену. Готовому излиться уже вот-вот, выстрелить семенем в жадную мякоть. У Витани кружится голова. Не от вкуса даже вовсе, и не от запаха. Дикие звери. Молодой самец убивает отца. Оплодотворяет мать; раз за разом, сколько придется. И всё начинается заново. Как жаль, наверное, что она, Витани, — самка тоже. Зира над ней в последний раз исступленно бьет ее пятками и застывает, выгнувшись в пояснице. Витани почтительно слизывает всё, что еще только может — бедра матери безотчетно вздрагивают в ответ. Пальцы Зиры сжимаются-разжимаются у Витани в волосах, но больше она не издаёт ни звука. Витани ждет, послушно, не поднимаясь с коленей, не шевеля затекшими плечами, пока не чувствует, что вес тела и отчаяния Зиры перестаёт на нее давить. Встав, и выругавшись про себя, сквозь зубы, за неловкость в ногах после такой позы, Витани замечает - она ещё слишком близко, чтобы замечать: как Зира, опустив взгляд, подтягивает ноги на возвышение и ложится на жёстком камне, но прежде, чем она натягивает на голову всё ту же шкуру, Витани видит промельк ее лица. Губы у Зиры — оказывается — искусаны в кровь. В глазах, полузакрытых, горят алые отсветы — на желтом; кровь приливает внутрь, окрашивает соответственной жаждой. Собственное возбуждение предательски пульсирует у Витани между ног; она сводит бедра, напрягает мышцы, пытаясь избавиться от него. Она — не ее мертвый, глупый брат. У нее есть чувство собственного достоинства. (Впрочем, когда-то она думала, что могла бы сделать это с Кову; может, и не братом по крови — может, не братом даже по матери, она была слишком мелкая и не помнит, Зира ли вообще его родила, или только выкормила, как и ее саму, — но всё-таки братом. Родным.) Витани кусает себя за внутреннюю сторону щеки — так, что на языке появляется железистый привкус. (Что она будет делать, если столкнётся с ним в бою? Она умеет ненавидеть Налу — за свое злосчастное сходство, если уж не за то, что та — выскочка, не ценившая доблесть Шрама. Она умеет ненавидеть Киару, потому что та выросла сытой и вольной. Но Кову?..) Мать неразборчиво, злобно стонет что-то. Это не может быть имя — или, напротив, может; вопрос только, чьё. Витани углубляет укус у себя же во рту; слизывает и сглатывает кровь до тех пор, пока на этом ощущении не замыкается мир. Пока оно, это ощущение, не стирает все остальные. Пока не заполняет Витани вместе со злостью, ненавистью к самому факту, что она — они трое, сестра и братья — вообще родились на свет. И тогда она дергает себя — надо было вспоминать сразу одно из вернейших средств — за резанное ухо, что есть сил в подрагивающих пальцах. Кривится. Стряхивает остаточную дрожь. С коротким поклоном — которого некому замечать — выходит из материнских покоев. (Зира, впрочем, так и не открывает глаз — может, вообще и не видит; только вздрагивают ресницы, на которых нельзя заметить — и нельзя замечать, нельзя! — мелких капель влаги.) Одна из стражниц задремала — прямо так, стоя, — привалившись краем щеки к скальному уступу. Вторая глядит расширенными зрачками в никуда, шевеля губами — во рту наверняка смола, навевающая видения; Нюка тоже любил такую, и Витани положила часть ее ему на костер. Толкнув обеих в плечи — несильно, но ощутимо — Витани проходит мимо, не оглядываясь, не сгибая спины. В небе сверкают звезды; Витани щурится на них, не моргая, как если бы их мерцающий свет играл с ней в гляделки на превосходство. Под кривым ссохшимся деревом Витани ещё днем приметила довольно удобное место между вылезших корней. Там можно посидеть, скрестив ноги, дыша спокойно — насколько она вообще на это способна — и складывая мысли рядом, точно обломки веток, обструганные ножом: игрушки детства. С тем, что этой ночью спать не придётся, Витани успела смириться. Ей еще, в конце концов, надо спланировать будущую кампанию. (В том, по крайней мере, что не касается любви и мести — об этом точно есть, кому подумать ещё).