Dura Lex Sed Lex

В Садах Созерцания только перезвон кристальных листьев, вызванный легким искусственным ветерком, нарушал тишину, разбавлял покой отголосками непроизвольной музыки, скользящей, будто плоский камень по водной глади, и тонущей где-то в глубине лабиринта деревьев. Сладковатый аромат лунных цветов въедался в кожу и волосы, слегка кружил голову, бесповоротно впитывался тканью, так, что призрак благоухания витал несколько циклов спустя. Крохотные птички-стражники — невероятно изящные механизмы, до блеска в ониксовых глазах пародирующие давно вымерших птиц из плоти и крови, бесшумно порхали среди растительных альковов, отслеживая состояние экосистемы. Их тонкие крылья ловили свет рукотворных звезд, лучась серебристым мерцанием. Сенбиаль лежал, сжимая длинными пальцами травяной покров, словно сам был бесплотным духом, рискующим не удержаться на земной тверди и воспарить под вершинами куполов. Его легкие болели, терзаемые частыми судорожными вдохами, и боль просачивалась с током крови в глубь тела, пробираясь к сердцу и выворачивая суставы. Лоб покрылся холодной испариной, уже успевшей кристаллизоваться, украшающей голову, подобно венцу. Птицы-стражники тревожно закружили над молодым эльдаром. Сенбиаль смотрел ввысь широко распахнутыми глазами и не видел ни кромки куполов, отделяющей мир-ковчег от космического пространства, ни серебристых дронов, зависших аккурат пред его взором, предметы давно потеряли очертания, расплываясь и образовывая слитное пятно. Он провалился в темноту, словно в болото, понимая, что не сможет выбраться, но продолжал барахтаться, все глубже и глубже погружаясь в чернильную трясину, постепенно теряя жажду к сопротивлению и смиряясь. Она поглотила сознание, и мысли испарились из разума, оставив после себя ощущение пустоты. Сенбиаль становился пустотой, и пустота становилась им. Не существовало больше ничего, кроме первозданной бездны. Он был и не был одновременно, парил и падал, и взлетал вверх, к черным небесам, и так же стремительно пикировал в пропасть мрака, в какой-то невозможной точке слитую с высью. Он был самой тьмой-прародительницей, той, которая древнее всего сущего, вне времени и пространства, явлением, неподвластным для осознания простому смертному разуму. А потом задребезжал свет. Воспоминания, которые провидец хранил так же осторожно и втайне ото всех, особенно от учеников, как хранят запретные знания о самых коварных и мерзостных приемах и силах Той Стороны для бесчестных, беспощадных и бессмысленных боев. — А мы… Живы… Первые слова, что смогла произнести, заикаясь и все еще стараясь не дышать, Акилья. Остальное ее тон передал брату без слов, благо он чувствовал то же самое. То, что уравнивает даже эльдар с самым низшим из мон-кей. Заставляет так же забиваться в угол, забыв о молитвах, о долге, чести и стремлении не бросать своих. Терять облик разумного существа и ощущать только то, что, по-видимому, чувствует любая тварь, рожденная из плоти и крови. И то, чего охочие за тем и другим твари Той Стороны, рожденные из боли и жажды, ощущать не могут. Остались только нерассказанные последние моменты тех, кто боялся меньше. Не было на ступенях места, где Кхорн не вписал бы в свою летопись, как сражались и как умирали. Где два бога решили проверить, кто из них лучший учитель и наставник — и теперь каждое кровавое пятно, каждая дыра от выстрела в стене, каждая разрубленная кость и каждый собранный череп готовы были передать двум последним живым свидетелям послание на их общем языке. Как будто в знак некоего извращенного уважения и почтения к противнику, в силу своих страшных законов, почти в благодарность, тела немногочисленных воинов Аспекта не тронули даже кхорнаты. Смертельные раны, быстрая гибель, и не более. Кроваворукий Бог все же внушал наполовину одержимым, что его железо выковано в том же пламени, что их латунь. Что при всей любви Бога Крови к черепам, останки детей Кхейна следует оставить отцу и покровителю. За них платить черепами, конечностями, кровью и криками перед смертью пришлось всем остальным. И на них закон о почтении к достойному противнику уже не действовал. — Не слышу… Никого… После многих дней непрекращающегося шума, тишина на поверхности была страшнее криков Великого Врага и его слуг, скандировавших на чужом языке, раз за разом, три слова. Occidio. Mutilo. Ambustio. Что они значили, дети не знали — но перевод был вписан в то, что осталось от Башни Истириана. Мраморный шпиль продолжал стоять, хотя в нем были прогрызены снарядами дыры величиной с гравитанк. Мон-кей, одурманенные боем, ушли сразу же, едва все вокруг перестало подавать признаки жизни — их интересовало только превращение живого в мертвое, а камень был бесполезен. Но теперь он хотя бы мог спрятать от ревущего дождя и зубастого ветра, убирающих хотя бы самые явные тона красного и черного с улиц. — Значит, умерли все. Остались одни мы. Нет смысла искать дальше. Никто не последовал в узкие лазы для животных, кроме них двоих. Все остальные места не спрятали бы никого. Некому было звать на помощь, а если бы кто их и услышал — помочь им теперь уже было бы нечем. Только находить, что осталось посреди выбитых окон и обрушенных стен съедобного и согревающего, и молиться, чтобы его хватило до прихода кого-нибудь. Кого-то, кто закончит все это тем путем или иным. — Погоди… Там. Даже сквозь стук воды по камню пробился вой, непохожий ни на Врага, ни на зверя, ни на мон-кей. Значит, это мог быть только кто-то из не сражавшихся. Кто-то, кого не нашли — или не смогли пробиться внутрь. Вначале казалось, что это где-то далеко, а то и вовсе мерещится, но стенания не утихали. Будто почувствовали, что кто-то их слышит, и возобновились с удвоенной силой. — Там кто-то остался. Надо посмотреть… А если это… — А если заманивают таких, как ты? Теперь уже Акилья не боится. Потеряла способность к этому. Она уже не увидит ничего страшнее теней на стенах, показывающих картины на фоне пламени. И не может допустить, что где-то кто-то просит помочь, и некому, кроме нее, даже просто знать об этом. — А если нет? Она никого не защитит обгорелой палкой, но это последнее, что дает ей почувствовать себя не беспомощной. — Я есть хочу… Горячего… Сам Сенбиаль тоже больше всего на свете хотел оказаться там, где дождя, и вони, и холода, и промерзшего размякшего хлеба не будет. Уснуть спокойно, не слушая все нарастающие стенания. Но хоть теперь, когда его трусость все же спасла обоих, не хотел показаться умеющим только ныть. И потому молчал. — Только отсюда если… То, что близится искомое, было понятно уже по изодранным телам, которых было все больше… И которых дети уже даже не боялись. Поняли, что бояться надо живых, а не мертвых. И еще это были уже не соседи и не Стражи — а провидцы в когда-то роскошных одеждах и давно угасших расписных рунах. Только за последним поворотом, когда рыдающий голос был уже совсем рядом, даже не показывающая страха Акилья вдруг выронила палку и зажала рот ладонями. По всей окружности главная зала была усеяна копьями, воткнутыми в пол. На них мон-кей насадили столько тел, сколько смогли там уместиться — а ведь психокость могла выдержать очень многое. Никого из них девочка не узнала — узнавать у многих было просто нечего. Но едва не закричала не поэтому. — Мама… Сенбиаль тут же начал искать глазами хоть что-то знакомое. Украшения. Волосы. Цвет одежды. Он не рассчитывал уже никогда увидеть мать, но если сестра узнала ее тело — ее нужно прямо сейчас… Только бы отыскать ее камень. И просто успеть проститься. Хотя бы. Он знал, и сестра знала, и она знала, что он знает, и он знал, что она знает, что взглянуть на нее мертвую они не смогут спокойно никогда. Никак. Сколько бы ужасов ни увидели ранее. Но не то что перестать смотреть, а даже просто подумать, чтобы этого не видеть, неспособны. Нельзя. Увидеть трудно, но не смотреть еще тяжелее. — Где, я ее не ви… На полуслове догадался посмотреть в центр круга из копий. И сам едва не заорал, потому что не знал, что и как ему теперь понимать. То, что свалившаяся на колени и есть мама, Сенбиаль не мог не понять, но то, что она осталась живой, и это ее голос, уже было чем-то, что не могли после себя оставить слуги Врага. А если оставили… Сестру он схватил за руки и потащил назад, когда та уже протянула руки между двумя древками, пытаясь протиснуться посреди лохмотьев окровавленных платьев. — Стой! От сестры он получил по лицу очень сильно. Но не выпустил. Прежде, чем та успела что-нибудь спросить или сказать, оба подняли взгляд и теперь уже не сговариваясь отпрянули прочь. Тому, что делает Враг с телом и душой, эльдар учат не просто с детства, а едва те вообще начинают понимать смысл хотя бы нескольких слов. Те, кого не учили, становятся легендами наподобие дочери аутарха Искусственного Мира Кер-Ис. Теми, кого в наивности и самоубийственном пренебрежении превосходят разве что далекие предки, сотворившие новое божество, и первыми сполна познавшие его объятия. По сравнению с кем даже друхари — иконы самообладания и разумной осторожности. Немногие бы выжили дольше, если бы не смотрели дальше самого очевидного. Ни один эльдар не посмел бы мешкать, увидев вместо другого тварь Той Стороны. Каждый знал, что их родные, если кому-то из них доведется коснуться ужасов потусторонних глубин, умирают тогда, когда их глаза становятся черными, как уголь, а не тогда, когда выстрел или удар заканчивают их страдания. Что одержимого даже не убивают. Приходят забрать и похоронить уже умершее тело. И душу, если та чудом уцелела. Сенбиаль сам не знал, как, по каким знакам он смог определить, что за ними смотрит что-то, по сравнению с чем даже гиганты в красных и латунных латах пугают меньше. Просто почувствовал. Сомневался ровно до момента, пока руки матери, за долю мгновения оказавшейся около копий, не натолкнулись на стену из голубых письмен, появляющихся в воздухе только от ее прикосновений. Ступив чуть-чуть дальше, Акилья бы оказалась шеей ровно там, где не смогли двинуться дальше окровавленные пальцы. Но просто сорваться с места и бежать как можно дальше, пока не выбьются из сил, детям не давало то, что мама все еще была здесь. Инородное чудовище не вышвырнуло ее из собственного тела, и не заперло в глубинах памяти. Дало вдоволь рыдать и смотреть. И его план едва не удался. Пара мгновений замешательства и доверия — все, что ему было бы нужно. — Что они с ней… — Не знаю! Говорить разборчиво она не могла, но то, что раз за разом велит обоим идти прочь и не оглядываться, понять было можно. Вот теперь было самое время и бояться, и кричать, и убегать. — Вставай быстрее, если круг откажет… А еще у мамы были треугольные зубы, видимые даже при слабом свете. И на белой коже были царапины — как будто вырезанные острым ножом. Сначала Сенбиаль подумал, что это следы от ногтей или зубов… Пока вдруг прямо на щеке у матери не появились новые борозды, тут же засочившиеся кровью. Теперь в виде узнаваемых, тщательно выводимых рун, сложившихся в слово. «Еды.» Рыдания умоляли не читать и не слушаться. Но Акилья, сглотнув, не отвернулась. Молча вытащила последнее, что оставалось, и осторожно кинула к упертым в пол рукам. Сама не зная, зачем. Брошенную пищу мама схватила и затолкала в рот почти сразу. Так быстро, что даже уследить дети не смогли. Успела только чуть-чуть успокоиться, самую малость почувствовать облегчение и забыть про все. Ненадолго. Потому что дальше с воплем омерзения зашлась кашлем, и изо рта у нее потекла черная слизь, перемешанная с чем-то, про что Сенбиаль даже не захотел знать, чем оно когда-то было. Даже они почувствовали, оба, каково ей — как будто ощущение битого крошева было у них самих в глотке. На другой щеке проступили новые символы. «Мяса.» Взгляд у мамы поднялся выше. Достать до висящих на копьях тел рукам не давала невидимая стена. Потом ее взор опустился на детей. Будто угадав их мысли, стоило тем еще чуть-чуть отползти назад, на лбу у матери демон вывел еще знаков. «Иначе убью.» — Они единственные. Напуганы до помрачения рассудка у обоих, но… Никакого иного ответа экзарх и не ожидал. Почти все, кто проходили через бойню Врага, кто видели его глаза и ощущали его дыхание, тратили долгие годы, чтобы вновь смотреть на мир глазами, свободными от ужаса и от ненависти. Особенно те, кто еще не успели ступить на Путь. Но даже две души, спасенные милостью Иши, это намного больше, чем ни одной. Говорящие с Призраками скорбели обо всех, чьи путеводные камни были расколоты, но уже закончили сбор тех, чьи уцелели. Они поднимали тяжелый груз чужой памяти, и говорили с ними, вспоминая их имена. Сам экзарх вспоминал совсем другое. Ему предстояло испытание, к которому он, посланник Кроваворукого Кхейна, его огонь и меч, не был готов никогда. Ни разу, хотя не впервые с ним сталкивался. Едва уже ничего не видящих вокруг себя, лишь неосознанно жмущихся друг к другу спасенных унесли — даже не увели, идти они бы все равно уже не смогли — Потерянный на Пути Огненного Дракона повернулся лицом к защитному кругу из шестидесяти четырех поющих копий. Его Враг разрушить не сумел, хотя старался изо всех сил… И только это в итоге спасло очень многих от участи куда хуже смерти. Теперь все, что отпечаталось кровавыми следами ладоней на стенах, полностью повторяло слышанное экзархом много раз. Песнь, слова которой заменяли искры сталкивающихся мечей. Аккомпанемент взрывов, отражающихся в масках войны. Рывок от укрытия к считающему себя неуязвимым противнику, на расстояние, где огонь Кхейна поглощает и очищает все. Единое острие пламенного копья, пробивающего навылет строи, стены, щиты и заслоны, как шкуру змея, чтобы добраться до его беззащитного сердца и одним ударом проложить путь другим ликам Бога Войны. Это зов, что слышат эльдар, столь сильный, что он раскалывает душу. Война, родная мать всех потомков древних, переживших Падение. Иногда она порождает воина, которому улыбается и Кроваворукий Бог, и тот, кто некогда восхитился им. По-своему, извращенно оказал почести, как блудному, незаконнорожденному, но любимому сыну, за чьими плечами тысячи великих свершений. Иногда… Иногда нет. Неписаный, но никем не оспоренный закон, один из немногих, что чтят даже мон-кей. Всякого, кто увидел лик войны, и не смог выстоять, следует простить, и милосердно отпустить. С этой мыслью, воздавая хвалу отваге и жертве колдунов, экзарх пробудил семь знаков огня на своем оружии. Его зрение, обученное даже за стенами пламени ловить мельчайшие детали, успело заметить глубокие черные порезы, сложившиеся в последний момент в руны. «Закон есть закон». У проклятого изгнанника Той Стороны была, при всей его низости, хотя бы отвага принять поражение достойно. — Истину глаголишь, раб. Хорошо сказано.