Я тебя научу

— Я не проиграл, — его голос звучит так неуверенно, что он и сам бы себе сейчас не поверил. — Проиграл. — Не... о! Нет! Голос срывается отчаянным стоном, когда холодные пальцы, которые только что кружились по его груди, до боли сжимают сосок. — И к тому же, совсем не умеешь проигрывать. — Мне не приходилось учиться, — возражает Достоевский, и слышит в ответ искренний веселый смех. Как такое вообще могло случиться, думает он, старательно одергивая рубашку, оттягивая ее ниже, чтобы скрыться от любопытного взгляда. Всё пошло совсем не по плану. Да что там — у него и плана такого не было! Чертов Дазай. Сколько раз они с ним играли — кажется, во все возможные игры, азартные и не очень, и он так увлекся этой чередой интеллектуальных поединков, что согласился, не думая. Оказывается, он никогда не играл в «Правду или действие». Какой вообще смысл играть, если никто из них не хочет говорить правду, и оба понимают друг друга слишком хорошо, чтобы их можно было обмануть? Действие, действие, еще действие. Он изумленно раскрывает глаза, когда Дазай с невозмутимым видом предлагает ему снять брюки. — Это еще зачем? — Ты что, никогда не играл? — Дазай весь искрится самодовольством. — В этом же суть игры — или откровенный ответ, или откровенное действие. Чего ты смущаешься, как последний девственник в Йокогаме. Или... — он прищуривается, и Достоевский, выругавшись по-русски, нащупывает пряжку ремня. Самое ужасное, что этот мерзавец действительно не врет — где-то в недрах его памяти всплывают истории об играх такого рода. В основном из фильмов сомнительной ценности. Кажется, в них еще играют нетрезвые студенты в общежитиях, так что неудивительно, что варианты заданий такие... приземленные. Но если бы он вспомнил об этом сразу, черта с два согласился играть! — Ну давай, — говорит Дазай. — Ты проиграл. Так что целуй. Достоевский смотрит на него с бессильной злобой. Он даже убить не может этого нахала! И может, поцелуй — не самое страшное, уж точно не хуже всего остального, что они уже сделали этим вечером, но он прекрасно знает своего противника. Нет, вовсе не поцелуй у него на уме. Дазай придвигается к нему, почти опускается на его колени; они оба проиграли почти всю одежду, вот только Дазая это не смущает, скорее напротив. Достоевский осторожно касается чужих губ — они сухие и теплые — и целует, Дазай тут же отзывается, поцелуй становится глубже, чужой язык у него во рту, нестерпимое, невозможное ощущение! А вот и подвох: ладони Дазая скользят под рубашку, добираются до обнаженного тела, пальцы сжимают мошонку, напряженный член, заставляя Достоевского беззвучно вскрикнуть, ладонь скользит вверх и вниз, влажная от смазки — его смазки, и это так мучительно стыдно, что он готов сгореть до тла. А может, это вовсе не от стыда? — Так значит, тебе все-таки нравится проигрывать, — хрипло шепчет Дазай. — Хотя ты, похоже, действительно не умеешь. Достоевский стонет, толкается навстречу этой руке, как в пьяном угаре, хотя пьяным он не был уже давно, а таким — таким не был никогда. — Ничего, — шепчет Дазай ему на ухо. — Я тебя научу.