Прощальная песня

      Матерь, Матерь всеблагая,       Сразу и не разобрать, что поет Пташка — ее растерянный голос блуждает среди грохота пьяного дыхания, проваливается в темноту, слишком быстро обращается тишиной, не дает сполна насладиться обещанным. Пес рывком придвигается ближе, чтобы расслышать хоть что-то, и теперь невесомые призраки ее выдохов щекочут подбородок вместе со словами.       Помилуй наших сыновей,       Чтоб ему провалиться, Гимн Матери! Хохот вперемешку с опаляющим рыком катится вверх по горлу, когда оранжевая вспышка, ярче прежних, на миг застилает комнату пламенем, срывает покрывало темноты с покорного личика — и Пес каменеет, запихивает нерожденный рев обратно в глотку, весь обратившись в слух.       Огради щитом их крепким       Клятым словам удается попасть в цель — он вздрагивает всем телом, со злобой смотрит на отсветы, что пляшут на гладкой стали, плещут зеленью на беззащитную шею. На бледной коже они выглядят точно подживающие кровоподтеки: те, что успели там побывать, и те, что еще будут. Будут, Пес не сомневается, стоит ланнистерову бастарду накрыть Пташку своим плащом, и ни один щит между ними не встанет — помер даже хренов карлик. Пес стискивает зубы в ожидании нового прилива ярости, жаждет этой вспышки, которая заглушит его мысли… но вместо нее грудь стягивает ледяным обручем, да так, что дышать выходит через раз.       От стрел каленых и мечей.       Багряные полосы сменяют мерзкую зелень и вспарывают лицо Пташки. Он знает, что это только игра света и тени, но воображение вдруг решает иначе. Ему мерещатся рассеченный до кости лоб и раздавленный, почерневший нос; губы, с таким трудом давящие слова, обращаются жуткими морщинистыми рубцами похуже его собственной рожи. Ошметки платья едва держатся на покрытых кровью плечах, и клочья кожи свисают на грудь, точно поникшие знамена. Пес хочет зажмуриться… и не может, все глядит на следы ожогов, покрывшие ключицы, на кончики пальцев, вместо ногтей увенчанные мерзкими темно-розовыми струпьями. Он смотрит и смотрит, упрямо пытается впитать в себя эти не нанесенные — пока — раны, хотя бы так разделить с ней грядущую боль; а она постепенно заражает его, въедается под кожу, подменяет кровь на Дикий огонь.       Матерь, женщин оборона,       Взгляд мечется от окна к Пташке, от Пташки к двери, снова и снова. Сведенные мышцы отчаянно зудят, требуют немедленных действий: схватить, унести, вывезти подальше из трахнутой, пожираемой пламенем Гавани. Она смирная, не станет брыкаться, а если вдруг удумает, его глотка сама решит, как пострашнее рявкнуть, чем припугнуть — уж это он мог в совершенстве. От напряжения его бьет дрожь, и лучше зарыться в раздробленное стекло, чем чувствовать этот зуд. Рукоять кинжала вплавляется в ладонь от жара, и Пес готов поддаться собственным уговорам: вытряхнуть остатки вещества, что плещется между ушей, отдаться на волю инстинктов, сгрести Пташку, сейчас, и гнать вперед, на север.       Помилуй наших дочерей,       Сила его безумия отравляет происходящее за окном: небо взрывается разноцветьем, наполняет комнату бликами, и Псу чудится в них насмешка над его недавней бравадой. Собственные глупые обещания, не лучше пташкиных сказочек, пульсируют в висках, заглушают ее нежный голос. Изнутри, вместе с привкусом вина и желчи, неспешно поднимается отвращение, насмехается, спрашивает, не стал ли он безумнее гребаного Таргариена. Пес почти рад, что в очередной раз спугнул ее своей рожей, — пусть уж сидит здесь, чем пропадает с шутом, спьяну похвалившимся, будто сумеет в одиночку защитить ото всей львиной армии. Повезет, если убьют на месте, но в этом Пес сомневается, а уж он знает, на какие чудеса способен королевский палач, провались тот в пекло. Багровый отблеск медленно ползет по лицу Пташки, снимая гладкую кожу столь же тщательно и медленно, как это сделал бы Илин-трахнутый-Пейн, и Псу мерещатся сплетенные струны мышц… Озноб сбегает по позвоночнику, и кровь толкает Дикий огонь под самые ребра, болезненно опаляет внутренности, а в груди становится совсем тесно.       Утишь безумство супостата       Блики уходят за окно, оставляют комнату в покое; нахлынувшая тьма легко расшвыривает в стороны мысли и растворяет все, кроме голоса, напоминает о том, что случится: Пташка останется в черном тумане Гавани, а он увезет с собой только песенку. «И эти видения», — напоминает себе он вдруг. Обруч вокруг груди стягивается туже, и воздух закисает — кое-как удается вдохнуть. Жжение под лопаткой становится почти нестерпимым, и из него рождается болезненное биение. Псу хочется встряхнуться, прогнать его прочь, впасть в бешенство, но вместо привычной ярости он находит только это, странное, слабенькое и невесомое… как Пташка.       Рукою благостной своей.       Он невольно поддается новому, разрешает себе обмануться мыслью, что разделается с ним позже. Позже — не сейчас; сейчас слишком живо это отзывается на звук пташкиного голоса, бьется и трепещет, оставляет глубокие ссадины где-то внутри: так, что сердце сбегает из груди в горло и грохочет теперь там, отдавая тошнотой. Он не знает, что делать с этим хрупким и незнакомым, беззащитным перед его внутренней тьмой, и не знает, что делать с Пташкой, как бросить ее здесь — и как не бросать.       Голоса не слышно уже долго — допела? Пес осторожно отводит кинжал в сторону от ее горла и вглядывается в темноту: туда, где должно быть ее лицо; глядит напряженно, пока глаза не начинают нестерпимо чесаться. Что-то влажное скользит на подбородок с ресниц, но отчего-то это не злит — изумляет.       Маленькая ладонь накрывает его изуродованную щеку, когда короткая бесцветная вспышка на мгновение заливает комнату. Пес не верит себе: на лице Пташки нет страха или отвращения, только покой и еще что-то другое, чего он не может распознать. Ее пальцы бережно скользят по шрамам, а новое в нем отзывается на эти прикосновения болезненным трепетом — и с ним приходит решение, простое и ясное, жгущее хлеще пламени. Он должен сделать так, чтобы Пташка не испытала больше страха и унижения, должен спасти, защитить, как клятый рыцарь из ее сказок.       Дождавшись новой короткой вспышки, Пес перемещает руку с кинжалом вниз: медленно, бесшумно, не желая спугнуть Пташку. Она и не замечает, будто впав в забытье: нежные пальцы все гладят его исковерканное лицо, касаются губ, поддерживают жизнь в том слабом, пробившемся из-под гнева и тоски. Пес позволяет себе насладиться этой простой лаской, накрывает ее руку своей, прижимает к щеке и дышит тихо и медленно, как будто воздух, побывавший в его легких, способен осквернить эту ладонь. Милосердные мгновения тьмы, пока он не видит Пташку, подходят к концу — за окном полыхает красным, совпадая с ударом сердца, и надоедливое жжение снова разрастается, расходится по телу безжалостными толчками.       — Пташка, — он выдыхает это ей в лицо, стараясь, чтоб голос не был так тяжел и груб, пока кинжал в его руке послушно выполняет свою часть работы.       Она крупно вздрагивает, но не отнимает пальцев от его щеки, широко открывает глаза — и Пес страшится ее взгляда, как прежде она страшилась его лица. Он готов к ее обычному ужасу, боится — и жаждет — удивления, ждет презрения… Но не готов к тому странному, что плещется в самой глубине ее глаз и отзывается в его пульсе. Ее губы содрогаются, и жалостливый тихий вздох — всхлип — проносится по комнате.       — Потерпи чуточку, моя Пташка, — торопится прохрипеть Пес прежде, чем ее взгляд опустеет. Утешать он не мастер, но хоть убивать быстро научен. — Потерпи, и никто больше тебя не обидит: ни клятый король, ни королева-сука-мать, — шепчет он не то яростно, не то с мольбой, захваченный странной надеждой, что сумеет объяснить ей и она поймет, не осудит его.       Рука на его лице обмякает, толчки крови слабеют. Пес разжимает рукоять, отмечает, как дрожат пальцы — впервые. Это не занимает его: он смотрит только на Пташку, ловит мгновение, когда ее глаза заволакиваются забытьем и покоем. Он много раз слышал глупые утешения: покойник-де выглядит спящим, и рад, что у нее по-другому. Месяцы в клятой Гавани сделали ее сон тревожным, не давали забыться — он понимал это всякий раз, когда видел ее хмурое, заплаканное лицо поутру. Мерзкие королевские ручонки дотянулись даже до девичьих грез; но теперь — кончено!       Он отнимает ее руку от своей щеки и бережно укладывает ей на грудь. Кинжал вытаскивает быстро и осторожно: какая-то часть в нем не верит, а потому боится причинить Пташке боль. Пальцы покрыты ее кровью — ее кровью! — но Пес не торопится смахнуть тяжелые капли и, изменив себе, даже не стирает их с лезвия перед тем, как сунуть в ножны. Он сидит с ней еще немного, впитывает покой ее лица, по которому больше никогда не побегут слезы, которое больше не исказится, как при виде головы отца на пике; губы больше не распухнут, не нальются синим от кулаков гребаных рыцарей, ни один кровоподтек не расцветет на коже. Эти мысли возвращают сердце Пса из глотки на место — теперь оно стучит ровно, остужая кровь, пророчески пышет холодом и гонит его на Север, в руки Молодого Волка. Легкой смерти не будет, но он точно не собирается принять ее здесь — по приказу ублюдочных львов.       Взгляд падает на темное пятно, поплывшее по платью. Уродливое, бесформенное — Пташка бы расстроилась, он знает. Пташка любила красоту. Пес рвет со спины плащ, бережно укрывает ее, отмечает, что за эти минуты ее лицо почти сравнилось цветом с белой тканью. Хрупкое и новое в нем болезненно стучит изнутри о грудь, но Псу удается скрыться в привычном ворчании.       — Знаю, Пташка, ты мечтала, чтоб это был какой-нибудь лорденыш на вашей свадьбе, — хрипит он, но все же старается сгладить грубость шуткой. — Но ты представь, как повытянутся завтра ланнистеровы рожи!       Он разворачивается и выходит прочь, не обернувшись; улыбка больно кривит ему губы, и жгучий хохот рвет изнутри горло. Пес не сдерживает его: несет впереди себя как щит по коридорам Красного замка, по улицам Гавани, по неприметным лесным дорогам; а за спиной его все звучит упрямый нежный голос:       Матерь, Матерь всеблагая…