Синица

Раздражает. До электрических искр бесит. — Спасибо, что угостил, Синица! — Иноске коварно лыбится и улепётывает куда-то с половиной чужого Сникерса в пасти. У него опять расстёгнута рубашка и никакого чувства такта: конченный сорвиголова. Сначала Зеницу его боялся, но раздражение быстро пересилило страх, стало парализующим с ног до головы — лишь по этой причине Зеницу сейчас не ринулся его догонять. Первый шок проходит, Зеницу опускает глаза. Сникерс у него откусили прямо с упаковкой. «Идиот». — Не обижайся на него, он же не со зла! — Танджиро улыбается. У него, как всегда, всех надо простить и понять. — Да чёрт с ним, со Сникерсом! Я не об этом. — Да я тоже! Я про имена. Он и меня только раза с седьмого нормально называть стал. Что поделать, если не может запомнить? — Это уже десятый, — подмечает Зеницу и сам поражается, когда это он успел подсчитать. Краснеет до ушей и переводит тему на симпатичную сестру Танджиро. Ну, так, на всякий случай, чтобы было, из-за чего краснеть. Танджиро о ней увлеченно рассказывает, а потом вдруг срывается с места на полуслове и спрыгивает через перила вниз, на первый этаж. — Чт… — Зеницу успевает прижаться к стенке, чтоб его не снесло бурлящим воздушным потоком: сразу за Танджиро стремительно следует Томиока-сенсей со свернутыми трубочкой бумагами в руке. Со стороны выглядит всё страшно, но на самом деле повседневный ритуал: Танджиро не может не нарушить правила, надевая в школу фамильные серьги, а Томиока-сенсей не может не отчихвостить его за это. Работа у него такая. А работа Танджиро — замечать сенсея вовремя и давать дёру. Зеницу хочет подумать, что надо тоже быть повнимательнее. Хочет, но не заканчивает мысль — что-то смыкается на его плечах, вжимает его лопатками в стену. Весь мир опять — в искры, а за ними — глаза в озорстве свежей зелени, крошки шоколада на пересушенных губах, растянутых в дурацкой улыбке. У диких зверей нет понятия личного пространства. Может, поэтому его лицо внезапно так близко к лицу Зеницу. А может, чтобы Зеницу лучше слышал, когда он гаркнет: — СИ-НИ-ЦА! — ухмыльнётся, гордый собою донельзя, и удерёт невесть куда, будто вепрь, за которым гонится стадо охотников. А Зеницу лопатками съедет вниз по холодной стене. У тупого кабана ни ума, ни фантазии. Даже оскорбление нормальное сочинить не может. Вот только менее обидно от этого не становится. Пускай забирает хоть десять Сникерсов, лишь бы звал нормально, по имени. «В следующий раз обязательно ему врежу», — решает Зеницу, а рукавом вытирает мокрые глаза. Следующий раз точно будет. Он будет, потому что Танджиро не прав, и хряк всё это — нарочно. С этим дурацким «Синица» — нарочно. Вот «незачёты» по математике — да, ненарочно. Зеницу знает, потому что Хашибира прячет их от бабки-опекунши. Их — прячет, а своё громкое «Синица» гордо пихает ему под нос, как особую заслугу. Заслуга тут разве что в том, что это дебильное имя лучше всех предыдущих вариантов: с тех пор, как Иноске к ним перевели, Агацума успел побывать и Моницу, и Тонкацу, и Сенкецу, и чёрт знает кем ещё. А потом вдруг произошла «Синица», и всё — заклинило. Заело, как несговорчивый автомат, из которого приходится пинками вытрясать оплаченный Сникерс. Зеницу мутузит железный шкаф с такой злостью, что равнодушно курящий за школой младший братец математика Шинадзугавы-сенсея подходит к нему и предлагает сигарету. Молча и со взглядом убийцы, как и всё, что он делает. Зеницу сегодня слишком зол, чтобы сжаться под этим взглядом. — Опять сопли развесил, — язвит дома Кайгаку, пока дед не слышит, а Зеницу ничего не отвечает и даже не уходит к себе. Ему в кои-то веки так нахрен плевать. Ему приходилось плакать от страха, от беспомощности, от жалости к себе, боли и обиды. Но ни разу прежде — от злости. Он просто хочет, чтобы его поняли. (Он просто хочет понять сам). Засыпает с этой мыслью, спит как убитый — вопреки настроению на грани — и едва не опаздывает на школьное дежурство у ворот. Стоит весь всклокоченный и сонный, чавкает яблоком вместо завтрака. Взгляд расплывается, не в состоянии сфокусироваться ни на опрятной юбочке Канао, ни на крохотной изящности пропорхавшей мимо Шинобу-семпай, ни на рёве мотика, на котором Гютаро подвозит в школу свою сестрицу. Зато хаотичный столб пыли в конце прямой, как линейка, улицы край глаза фиксирует на раз-два. Сначала размером с пылинку, столб разрастается ввысь и вширь с пугающей скоростью. А, может, просто время вдруг набирает дикий темп, чтобы потом остановиться как вкопанное, когда чужая пятерня грубо и резво треплет волосы Агацумы. — Сини-и-ица! — сегодня Иноске протягивает это с особой радостью, а потом на миг — всего на долю секунды — его хитрая рожа зависает у самого лица Зеницу дольше нужного. В животной улыбочке выступают клыки, пальцы продолжают трепать одуванчиковые волосы, и это Иноске зря, ой как зря, зря ворон считал на физике и забивал на контрошки по статическому электричеству. Потому что тогда-то и ударяет искра. Раз. Это не больно, но чувствуется как прикосновение чего-то за гранью человеческой силы. Стихия. Они слышат её короткий электрический всплеск. Иноске рефлекторно отдёргивает руку от чужой макушки, вызывая новый салют статических разрядов. Теперь уже в его глазах — недоумение, а Зеницу вдруг чувствует себя как никогда сильным. Они срываются с места почти одновременно — Иноске успевает чуть раньше, у него мгновенные реакции и прекрасные инстинкты. И всё же на соревнования по бегу от школы ездит не он, а Зеницу. Потому что Зеницу быстрее. Потому что Зеницу догонит, прижмёт к стенке, защемив рукой непослушные иссиня-чёрные волосы, и выпалит: — Какой к чёрту я тебе Синица?! Достал со своей Синицей! Не коверкай моё имя, кабан придурочный, тебе ясно?! Если слишком тупой, чтобы сам запомнить, напиши себе на руке, как меня нормально зовут, пока я не написал это тебе на лбу! Тишина за безлюдным крылом школы повисает такая резкая, что Зеницу кажется, он всё ещё слышит мелкие разрядики электричества у себя в стоящих дыбом волосах. А может, это толпа мыслей бегает туда-сюда по его нейронам так громко. Но из них он осознает сейчас только одну: «Мне пизда». Потому что Иноске офигеть какой сильный, потому что Иноске офигеть какой бешеный, потому что Иноске никого и ничего не боится и обожает потасовки. Потому что Иноске сейчас ему точно врежет. Или сейчас. Ну, или вот сейчас. Зеницу уже чувствует себя глупо, так долго стоя с зажмуренными глазами и ожидая удара. А когда открывает глаза, резко подаётся назад и отчего-то наливается краской по самые горящие уши: перед ним Иноске с резинкой на запястье абсолютно спокойно расстёгивает на себе форменную рубашку. Ах да, конечно, бабка же кабанчика всегда собирает на уроки как по протоколу: причесанного, с аккуратным хвостиком и в наглухо застегнутой форме. За пять минут пути до школы Хашибира умудряется на ходу снять ботинки, растрепать хвост, скомкать пиджак и расстегнуть рубашку. Говорят, не рвёт он её только потому, чтоб бабке новую покупать не пришлось. Выходит, бывает хоть иногда не кретином? — Синица — это птичка, долбодятел ты. Есть, короче, такая желтая птица, на тебя похожа. По-русски она — «синица», — в диковатой улыбке Зеницу впервые читает не озорство, а превосходство, мол, смотри-ка, знаю кое-чё покруче тебя, умник. А ведь и правда, знает. Русский. По всем предметам у Иноске посредственные результаты, кроме русского. Зачем им в школе вдруг поставили этот язык — чёрт его знает. Так думал Зеницу, так думали все, вот толком им и не занимались. Не думал только Иноске. Он вообще редко думал, зато учил метко. — Так ты что же, и моё имя нормальное помнишь? — в голосе Агацумы звучит вызов, но сердце уже невесомо спокойно, как парящий на ветру лист. — Ха! Зеницу! Ерунда, с третьего раза запомнил, — хвастает Иноске, едва пар из ноздрей не пуская. Зеницу вдруг как будто вниз головой подвесили — всё переворачивается, как на американских горках, которые он так ненавидит, только в этот раз почему-то не страшно. По макушке всё ещё бегает что-то электрическое, но теперь это что-то приятно почесывает и успокаивает. Зеницу кладёт руки в карманы, натыкается пальцами на упаковку от Сникерса и улыбается: — Ладно, хряк, знаешь, что? — И чё?! — Хотел врезать тебе, но не буду! — Это ещё п-почему? — Ну, я же синица.