Тишина.

Это была бесконечная борьба в докторе Уотсоне. Борьба между двумя сильнейшими страстями – любовью к тишине и любовью к… Ко всему, ключом к чему был Шерлок. Что там, за маленькой дверью, в которую не войти без него? Погони, адреналин, цель, краткое ощущение, что это и есть настоящая жизнь, полная координация действий Джона и разума Шерлока, а ещё это глобальное понимание, что то, что они делают, действительно нужно, необходимо, фатально востребовано, потому что в каком-то смысле Шерлок был не быстрым решением проблем – он был светом, освещающим тёмные фрагменты мира – те тени, которые ломали одних людей – и давали другим ощущение власти. Шерлок разрезал пополам забирающих власть из бедных – и отдавал уверенность обратно. Уверенность в справедливости. Зло должно быть наказано. Именно с Шерлоком Джон всё чаще убеждался, что так оно и происходит на самом деле. Что было за пределами Шерлока, Джон уже не помнил. Кажется, теперь Шерлок и был тем пределом, которым жизнь отделялась от смерти. И, с другой стороны, любовь к тишине. Чем она была? Желанием завести свой дом, детей, милую жену, собаку, камин? Да, иногда Джону так казалось. Но обычно тишиной было другое – утренние завтраки, поход по магазинам («Где я должен найти тебе твою грёбанную эмалированную мясорубку, таких вообще не бывает!» «Джон, мне нужна эмалированная мясорубка! ШХ») , вечера – они, кстати, неплохо проводили вечера, несмотря на то, что Шерлок был невыносим, он был как-то приятно невыносим, когда увлекался – словно беспокойный, но единственный и любимый ребёнок, который отдал своё доверие только одному человеку. И Джон принял это доверие, как должное, как Шерлок принял Джона полностью – в качестве второго себя, когда первого не хватало. Когда они вечерами сидели на диване, Джон иногда словно ненароком придвигался поближе – и Шерлок вместо того, чтобы возразить, с удовольствием наваливался на его плечо со всеми своими тяжестью и теплом, словно так и нужно было, словно он только этого и ждал. Они никогда не говорили об этом, они вообще не обсуждали то, что происходит (если дело не касалось выживания в этом доме или каких-то бытовых мелочей), но иногда Джону казалось, что это и есть тот самый телесный аспект их отношений – когда он чувствовал тепло плеча Шерлока на своём плече, ему казалось, что вся энергия жизни, которая бурлила в этом человеке, на секунду проходила через него. И он был готов закрыть глаза и застонать от наслаждения, полностью раствориться в этом ощущении, потому что в этот момент всё сливалось воедино – жажда жизни, жажда тишины. И, он был готов поспорить, что хотя Шерлок и ничего не говорил по этому поводу, черты его лица тоже разглаживались и приобретали какое-то нежное выражение. И он листал страницы в несколько раз медленней, чем обычно. Да, это была тишина, и какая-то часть Джона стремилась к ней, но какая-то не могла найти в ней покоя. Так бывает, когда человек не может полностью раскрыться, если в его жизни есть любимая работа и нет семьи. Или есть работа и семья, но нет хобби. Каждая дверь, которую мы открываем, приводит нас в конечном итоге к нам самим, и Шерлок по счастливой случайности или какому-то удивительному замыслу богов, открывал все двери, которые приводили Джона к настоящему Джону, тому, кто ему на самом деле нравился. Тому, кто подходил ему. Он кричал на Шерлока, он хлопал дверью и уходил из дома, он не мирился со многим, что делал Шерлок, но у него ни на секунду не возникало мысли, что эта странная связь между ними будет прервана. В конце концов, это же Шерлок. Кому он ещё, если подумать, нужен? Нет, даже не так. Кому он ещё так нужен, кто был бы нужен ему? Для Шерлока тоже было актуально это понятие – тишина. Но оно означало что-то совершенно другое. Оно означало «ужас». Ужас, заброшенность, заколоченная дверь, а за ней одиночество. Тишина означала краткие моменты, когда он, оторвавшись от очередной загадки, открывал глаза, звал Джона – и несколько секунд не мог понять, почему Джон не отвечает – но, что хуже, что гораздо хуже, намного хуже, хуже не бывает – есть ли Джон вообще. Не в принципе, а есть ли он сейчас и здесь. Его мозг, настроенный на несколько мыслей и времён одновременно, направленный на решение одной-единственной задачи, иногда не сразу понимал, что происходит здесь и сейчас. И он вполне, вполне мог пропустить этот момент – момент, когда Джон исчезнет из его жизни, как исчезали другие люди. Только вот Джон не был другими людьми, потому что тишина без него стала ощутимой. Говорят, невозможно привыкнуть к одиночеству, но это не так – если у тебя никогда не было ничего, кроме одиночества, то не понимаешь, как это страшно. Не понимаешь до того момента, когда в первый раз зовёшь: «Джон!» - а он не отзывается, и вдруг на секунду становится страшно. Потом, конечно, видишь его вещи, понимаешь, что не стал бы он съезжать из дома без вещей, понимаешь – но до конца не осознаёшь, потому что твой мозг не может ни на чём сосредоточиться, пока не послышатся знакомые шаги на лестнице. Но до этого момента Шерлоку не по себе, и тишина начинает давить на него, и ему не по себе. В десятках квартир до этого тишина была необходимой, тишина была востребованной, даже полезной – в ней было удобно думать, но сейчас, здесь, эта тишина казалась неправильной, неуютной, даже неприятной. Майкрофт спасался от мира в тишине «Диогена», и Шерлок всегда понимал его, но… Но когда в тебе видят человека, когда с тобой обращаются, как с обычным человеком, это тоже открывает какую-то дверь к тебе. Дверь, за которой есть испуганный миром Шерлок, который вслушивается в тишину с ужасом, который так боится, что его все бросят, который смеётся шуткам и беспокоится за своих близких. У которого в принципе есть близкие. Для Джона тишина – это уют, когда Шерлок рядом. Для Шерлока тишина – это напряжённые, натянутые нервы, когда Джона нет рядом. И почему-то иногда кажется, что это на самом деле одно и то же.