Небо в полдень

Несколько лет Соловей провёл в царьградской тюрьме. Условия там были не бесчеловечные, но всё же далеко не из приятных. Еда — обычная для тюрем (то есть отвратительная), воздух — типичный для подземелий, свет — только от факелов, а для компании — одна лишь неразговорчивая тюремная стража да редкие заключённые, которые, как правило, надолго не задерживались. Не слишком приятные несколько лет, не так ли? Но Соловей был не простым разбойником, а разбойником благородным (во всяком случае, считал себя таковым), а обширные знакомства с людьми самых разных сословий да из самых различных стран позволяли ему смотреть на мир шире многих иных людей, и всю жизнь узнавал он множество интересного. А кое-что из узнанного оказывалось и полезным. Вот и в заключении своём Соловей не отчаивался, а проживал дни, месяцы и годы, как и раньше, с пользой для себя: духовными практиками занимался — и даже преуспел. Потому-то, когда какой-то шум прервал его медитацию, он только вздохнул: небось, опять поймали кого и в темницу кинули, чтобы на следующий день отпустить… или казнить. Казнить местный царь, именуемый василевсом, любил: куда проще было платить одному палачу, нежели содержать за государственный счёт целую армию заключённых. Странно, что Соловья-то никто казнить и не думал — хотя возможно, василевс просто опасался международного скандала, который вполне мог разразиться, ежели казнить иностранного заключённого. Верна ли эта причина, Соловей не знал, но жаловаться в любом случае не собирался. Уж лучше заниматься духовными практиками в тюрьме, чем лично выяснить, существует ли «гиена огненная», которой пугают священники. Выдумают тоже, гиена… Почему не простая собака, интересно? Или не лев? В общем, за этими думами не придал Соловей шуму особого внимания. Эх, кабы знал он, чем этот шум обернётся!.. Куча проблем в буквальном смысле свалилась ему на голову, приняв облик мальчишки с огромными глазами и взъерошенными льняными волосами. К груди мальчишка трогательно прижимал счёты и хлопал этими своими глазищами, глядя растерянно и немного испуганно. И как оказался-то здесь, такой тонкий, звонкий и наивный? Но как бы ни оказался, стал он для Соловья билетом на свободу… а ещё — первым за несколько лет человеком, который не был ни стражником, ни преступником, и с которым можно было поговорить как с нормальным человеком. Подумать только — Елисей, ученик Добрыни Никитича, муж Забавы, княжеской племянницы! Муж. Да какой из него муж?! Его же соломинкой перешибёшь — и не заметишь! Талия тонкая, голос звонкий, руки нежные, как у девицы. Соловей уж и не помнил, когда последний раз помогал кому-то просто так, ничего не ожидая взамен и не зная, не накликает ли на свою голову ещё большей беды, нежели уже стряслась. Ведь выбрался же из темницы, да не просто так, а с мешком золота! А и пусть треклятые богатыри золото отобрали — где наша не пропадала! Легко можно было ограбить первого встречного да вернуться на родину, не поднимая шума и не привлекая внимания: богатыри явно были слишком поглощены вопросами государственной важности, чтобы всерьёз за ним гоняться, а после его бы и след простыл… Но эти глазищи были столь же голубыми и чистыми, сколь голубым и чистым бывало полуденное небо в те времена, когда Соловей ещё мальчишкой валялся в стогу сена посреди поля, слушал стрёкот сверчков, глядел вверх, в это самое небо, и мечтал о чём-то неясном, о далёких берегах, о невиданных чудесах… Богатыри говорили, что Елисея казнят. А значит: не увидит больше Елисей родного неба, и жену свою не увидит, и воеводой ему не бывать. А Соловей — не увидит больше Елисея. И казалось бы, какая в том печаль? Дорога к порту звала и манила, а там — корабль, море, далёкий родной берег, мамины пирожки… «Здравствуй, сыночек мой дорогой, — скажет мама, пододвигая к нему тарелку с ароматными, исходящими паром пирожками с капусткой. — Давно о тебе ни слуху ни духу, я уж испереживалась вся. Расскажи, где ты был, что делал? Что видел в далёких землях да как домой добрался?» И ответит он: «Здравствуй, мама. Был я в золотом Царьграде, видел множество чудес: зверей чудных да птиц ярких, как драгоценные камни, да девиц, разодетых, как те птицы, да мужей благородных и гордых, да царя заморского, у коего на каждом пальце по перстню золотому, а в каждом перстне — по камню, за который полцарства купить можно. Схватили меня там да в тюрьму кинули, а сбежал я оттуда благодаря земляку своему Елисею, честному да смелому, с глазами голубыми, волосами льняными… да душой наивной. Ждёт его молодая жена, да не дождётся, потому что я, мама, сбежал сам, да его бросил, хоть и помог он мне. Вот так, мама, я и попал домой. А теперь налей-ка мне щей твоих наваристых — сто лет таких вкусных не ёдывал, да и не готовят щей за морем-то!» Да уж, до порта путь — куда быстрее и проще: под горочку да с песенкой. А в царский дворец, под которым темница, дорога и дальше, и труднее: всё в горку да в горку. И песенку не споёшь — дыхание беречь надобно. Соловей разжал руку. Последняя оставшаяся от украденной казны золотая монетка поймала солнечный луч, весело сверкнула, едва не ослепив. Он вздохнул, чертыхнулся и направился наверх, во дворец. * Богатыри сдержали слово, данное по прибытии, и Соловей, получив грамоты княжеские, отправился домой к матушке, и никто его по дороге не остановил и не попытался взять под стражу как разбойника. У матушки Соловей жил некоторое время, не зная тревог, наслаждаясь вкусной едой, теплом родного дома да удивительным спокойствием, которого не помнил уже очень много лет. Учился художественно свистеть, кое-как бренчать на гуслях, которые нашёл в сарае, и даже читать по слогам и буквы выводить. И было бы всё хорошо, кабы не снились ему по ночам глазищи огромные цвета полуденного неба да голос звонкий, как серебро: «Спасибо тебе, Соловушка!» Соловушка. Богатыри звали так в шутку, и он смеялся. Елисей же — не шутил и не насмехался, и от этого будто рана в груди открывалась. И однажды Соловей решил: нет, нельзя больше так, хватит. Мама, конечно, не возражает, да и помощь по хозяйству ей совсем не лишняя, но не жить же ему, бывшему благородному разбойнику, весь век на её пенсию да за её юбками? И стыдно, и скучно, и тоска всё больше берёт. Да и сны тревожат. Дело какое-то нужно, чтоб не оставалось времени ни на тоску, ни на мысли, ни на сны глупые. В мореходы, что ли, податься, свистом корабли по морю водить? С княжеским посольством ведь неплохо получилось: быстро и с ветерком. Даже враг заклятый, Илья, доволен остался, а уж Елисей как смотрел! Нет, полно уж о Елисее. Полно. У Елисея — жена, мечты и славное будущее, а Соловей, пусть и не разбойник уже, да всё одно: выше головы не прыгнешь. Собрал Соловей нехитрые пожитки и твёрдо решил: с рассветом уйдёт из матушкиного дома, доберётся до порта, найдёт работу. В последний вечер мама, втихаря утирая слёзы, наготовила самых любимых его лакомств — особенно пирожков, — накрыла стол лучшей скатертью, достала из закромов лучший сервиз да так красиво всё расставила на расшитой скатерти, будто праздник какой. Вздыхала, но отговорить не пыталась. Соловей был ей за это благодарен. Когда, доев жареную картошечку с грибами, Соловей потянулся к пирожкам, раздался осторожный стук в дверь. — Кого это принесло на ночь глядя? — забеспокоилась мама, поднимаясь. — Уж как бы у соседей не случилось чего… — Сиди, — Соловей уже вскочил, готовый в случае чего хоть дверь выбить свистом в лицо незваным гостям. — Сам гляну. И, вдохнув поглубже, открыл. Да чуть было не сел там, где стоял, решив поначалу, что сморило его за столом на сытое брюхо. Потому что те самые глаза, от которых сны его тревожно-сладкими становились, глянули из бархатной темноты августовской ночи, и серебряно-звонкий голос произнёс с искренней радостью: — Здравствуй, Соловей! Немногим позже, когда мама, совершенно очарованная новым другом сына, поставила самовар и ушла спать, а они так и сидели за столом при свете лучины, Елисей, уплетая с чаем уже третий пирожок, рассказывал: — Я многое узнал, пока работал у василевса, и не только о счетоводстве. Например, есть у василевса такие люди специальные — шпионы. Они прикидываются теми, кем не являются, и выведывают, не грозит ли василевсу опасность, не плетутся ли против него заговоры… У нас такой мерзости, Добрыня говорит, отродясь не было и не будет, но я подумал: а ну как этот же принцип применить в какой-нибудь другой области? Вот, например, страна у нас большая, дорог много, а охраны на них — мало, и разбойникам всегда и всюду было раздолье, особенно на лесных, где ото всех городов далеко. Поймать их сложно, потому что прячутся хорошо и нападают, только когда видят, что для самих опасности нет. Да ты и сам знаешь, ты ведь… ну… — Елисей запнулся и, смутившись, опустил голову. — Знаю, — фыркнул Соловей, стараясь не слишком уж широко улыбаться. — И не надо тут стесняться, я, чай, не девица. Выкладывай, что придумал. — Я, честное слово, не хочу тебя обидеть, — скулы Елисея взялись лёгким румянцем, и Соловей спрятал руки под стол, изо всех сил сжав кулаки, чтобы сдержать искушение дотронуться хоть пальцем. — Напротив, считаю тебя достойным доверия, иначе и не предложил бы… Но хочу, чтобы ты знал: непросто будет и даже опасно, и ты, конечно, имеешь полное право отказаться… — Да говори уже! — хрипло гаркнул Соловей и откашлялся. Что такое с голосом, не простужался же вроде. А к чему клонит Елисей, он уже и сам догадывался. — Не желаешь ли стать нашим шпионом среди разбойников? Ты знаком с ними, они знают и уважают тебя, и, насколько мне известно, не слыхать вестей, будто ты отошёл от дел… Скажешь, вернулся к прежней жизни — да и впрямь вернуться придётся. А на деле будешь работать на княжескую армию и докладывать, что узнаешь, и нам будет легче ловить разбойничьи шайки с таким-то подспорьем. Что скажешь? Соловей поднял взгляд на Елисея. Тот смотрел с надеждой и явно волновался: дыхание частое-частое, глаза блестят, чашку сжимает так, что та вот-вот треснет. — Любопы-ытно, — протянул Соловей. — И очень умно. Правда твоя, малец, опасно это. Только не для меня опасно — что эти псы трусливые могут сделать мне, Соловью? — а для вас, княжеских. А ну как я в самом деле вернусь на большую дорогу? — Тогда, — Елисей опустил голову, глубоко вздохнул, — я пойму, что очень сильно ошибся в тебе. Мы непременно тебя поймаем, не сомневайся, и на сей раз прощения не будет, — закончил он неожиданно жёстко. — Но всё же думаю, не вернёшься ты к разбою. — Это почему это? — фыркнул Соловей настолько ехидно и беспечно, насколько мог. — Ты не сбежал в Царьграде, а вернулся за мной, несмотря на опасность. Не плохой ты человек, Соловушка. — Твоё предложение мне интересно, хотя размер зарплаты надо бы обсудить. Вот что скажи: неужто сам придумал? Без богатырей? — Да какое там «богатыри»… — Елисей нервно рассмеялся. — Они все считают, что я наивный и легковерный. Добрыня позволил попробовать, но и он не верит в успех затеи. Соловей усмехнулся, представив в красках: Алёша стоит, разинув рот, Добрыня скептически хмыкает, Илья недовольно хмурится, а князь испуганно прижимает ладони к щекам, распахнув глаза. Забава откидывает волосы со лба и поджимает губы. — Что ж… — Соловей подался вперёд, заглядывая в огромные голубые глаза и не находя в них ни тени сомнения. От того, как сильно мальчишка в него верил, было даже как-то не по себе. — Давай теперь поговорим о зарплате, страховке для госслужащих и молоке за вредность. Елисей улыбнулся широченной счастливой улыбкой, и Соловей понял, что окончательно пропал. Что бы это ни значило.