American boy

Тео смотрит на своё отражение, мнущееся от каждого вздоха в равнодушно-янтарной поверхности виски. Тео смотрит на золотое обручальное кольцо с бриллиантом — как будто вычурностью можно скрыть фальшивость брака. Может, и можно. Ну, по крайней мере, они с Китси замечательно справляются — идеальные жених и невеста, идеальная ячейка общества, идеальная картинка американской жизни. У них даже лица были одинаково злобные, когда они пытались избавиться от треклятого риса, которым их обсыпали на свадьбе — Тео, чертыхаясь, ползал пальцами по карманам шитого на заказ пиджака, Китси перед зеркалом всё расчёсывала свои жемчужно-светлые волосы, и оба молили Бога, чтобы эта вычурная ложь была всё-таки во благо. Тео снимает кольцо и, как будто это не кольцо, а железное колёсико от детской модели автомобиля, катит его по тёмному дереву. В баре немноголюдно, ливерпульская четверка через виниловый проигрыватель у бармена поет о любви. Кто-то влюблён в кого-то нового, кто-то влюблён в кого-то как ты. Бриллиант на кольце может поцарапать стол. Тео — мебельщик-антиквар, Тео знает, как собрать из столетних щепок сервант, а потом сбагрить его за кругленькую сумму, и какая-то царапина не станет для Тео проблемой. Тео знает, как создавать иллюзию благополучия. Чем он и занимается уже полгода. Кольцо скатывается со стола и со звоном падает на пол. Тео, чертыхнувшись, нагибается, подныривает под стол и уже цепляет кольцо с пола, как вдруг, в этот самый момент, сверху раздаётся надменный смешок: — Так жёнушку свою не любишь? Тео глухо стукается затылком о дерево. За секунду он подцепляет взглядом пару смолисто-лаковых туфель на каблуке чуть выше, чем обычно носят мужчины, но несомненно, всё-таки, мужскую пару — на туфли спадают с худых ног чёрные в тончайшую серую полоску брюки. Тео спешно разгибается из-под стола. — Чего, прости? — Тео надеется, что голос горчит раздражением. Незнакомый молодой мужчина ухмыляется снова, одной рукой покачивая в воздухе стаканом виски, а другую сунув в карман брюк, и вальяжно плюхается на диванчик напротив Тео. — Я говорю, ты что, так свою жену ненавидишь, что уже грёбаные полчаса туда-сюда кольцо по столу возишь? Что, пытаешься незаметно его выкинуть, пока пьяного духу хватает? Тео, скрипнув зубами, торопливо, едва не перепутав руки, натягивает кольцо на палец и огрызается: — Нет, на прочность покрытие стола кольцом проверяю. Тот расстёгивает пуговицу чёрного в тончайшую серую полоску пиджака, делает шумный глоток алкоголя и, вскинув тёмную бровь, передразнивает: — Покрытие стола на прочность! Ты чего тут, мебельщик, чтобы прочность проверять? Его славянский акцент, как топорное острие елозит по дереву, царапает и Тео. В отместку прикончив своё виски, Тео чопорно выпрямляется: — А может, я и мебельщик. Может, антиквар. Тот с театральным вздохом подбирается к столу и с прищуром чёрных блестящих глаз подпирает щёку рукой, всей в серебряных кольцах. Свет — жёлтый, будто из-за райских врат, — падает сверху и тем самым лишь гуще очерняет тени от длинных ресниц на щеках молодого мужчины. — Боже правый, какой интересный американский мальчишка, — скалится, но совершенно беззлобно. Если бы оскал мог быть нежным, он бы выглядел так. — А хочешь, расскажу тебе одну не менее интересную историю про другого антиквара? Тео складывает руки на груди невербальным отказом. О, если бы Тео мог убивать взглядом, то у этого незнакомца давно бы во лбу, аккурат между спавших смоляных кудрей, зияло пулевое отверстие. Незнакомец под столом закидывает ногу на ногу — Тео чувствует, как чиркает по его брючине мысок чужой туфли. — Есть знакомый у меня один… — визави прерывается, чтобы одной рукой, другой всё ещё подпирая лицо, стащить из открытого портсигара Тео папиросу и за пару секунд с удивительной ловкостью её поджечь. — В общем, есть у меня один знакомый — хрен тот ещё, блевать от одного вида тянет, но у нас с ним до поры до времени всё тихо-мирно, понимаешь сам... Тео вздыхает и устало потирает глаза под очками. — И на днях решил он мне похвастаться какой-то антикварной покупкой, — выпускает собеседник дым через нос, когда Тео резко отнимает руки от глаз. — Ну, у меня ж в заду любопытство заиграло, я пришёл посмотреть, что за хрень он принёс, а там действительно — хрень. Незнакомец замолкает, чтобы с удовлетворением понаблюдать, как лицо Тео собирается в заинтересованно-напряжённое выражение. Для пущей драматичности паузы даже пепел стряхивает — тонким пальцем стучит папиросой о стеклянную пепельницу. — Говорит мне, мол, посмотри. Такую красоту купил, говорит, столько бабок отдал! А там… Ну… — он задумчиво, зажав курево между указательным и средним пальцами, трёт веко с сосудистой сеткой. — Короче, не знаю, как эта штука называется, но там оказался какой-то круглый столик на одной ножке, вроде всё красиво, но я аж чуть не помер от натуги — чуть не заржал. Да он же буквально из кусков был склеен! Как будто заплатки одни, честное слово, даже мне, ничего не смыслящему, ясно, что это надувательство какое-то. В общем, если это называется антиквариатом, то вы хорошо устроились. И теперь, знаешь, мне интересно, какой шутник ему это чудище продал! Тео чувствует, как сердце с грохотом падает вниз. — Это я. Это я продал поддельный геридон, — бормочет Тео в ответ. Незнакомец останавливает стакан в воздухе, его губы расползаются в ошеломлённом острозубом оскале, и унизанный серебряным кольцом указательный палец, как секундная стрелка, вскакивает в сторону Тео. Так Тео знакомится с Борисом. Борис из тех людей, которых даже после первой встречи забыть в принципе не представляется возможным, и он об этом знает, но почему-то всё равно напоминает о себе. Одно дело — по несколько раз на неделе встречать Тео в баре, который тот внезапно для себя начинает посещать даже в хорошем расположении духа. Но не то чтобы Тео ожидал увидеть Бориса в своём магазине. Да ещё и с Пиппой. Пиппа забегает в обеденный перерыв, чтобы повидаться с Хобартом, а Тео, проведший перерыв в какой-то сонной прострации, осоловело размешивая ложечкой кофе, выходит из подсобки её проводить. Пиппу, не прострацию, конечно. А Пиппа болтает с Борисом. Пиппа — в яблочно-зелёном фетровом платье, с распущенными, пушистыми, как у хиппи, медными волосами и шёлковым платком цвета солнечной шмелиной шёрстки вокруг веснушчатой шеи, — вся яркая, сладко-медовая. И Борис в бархатном чернильном костюме рядом с ней похож на кляксу. Пиппа, смеясь, закусывает губу. Тео, нарочито громко отхлебнув кофе, смотрит, как Борис, вдоволь наигравшись с сигаретой, заправляет её себе за ухо, и тут они его всё-таки замечают. Оборачиваются синхронно. Пиппа просто улыбается ему, румяная от комплиментов, а Борис — Борис взмахивает руками и дарит Тео самый нежный из своих оскалов: — Кто пожаловал! Американский мальчишка! Кофе в глотке Тео чуть вероломно не решает изменить направление, но Тео вовремя берет себя в руки. Тео говорит: — И тебе добрый день, Борис. Пиппа тем временем, торопливо натянув на себя пальто, взмахивает Тео на прощание рукой — Тео ей улыбается. Ну а Борис, конечно, конечно же, не упускает возможности попаясничать — нарочито галантным жестом открывает перед ней дверь. Пиппа со звонким смешком благодарит его и ускользает, тряхнув рыжиной. — Твоя? — Борис спрашивает в лоб, без обиняков, когда звенит колокольчик над дверью. Тео чуть второй раз не давится. — Мог бы просто на руки посмотреть, — язвит он. — Нет, не моя. — Блин, жаль, — Борис театрально вздыхает, как будто бы правда расстроился. — Такая прелестная ведь! Тео мысленно молится всем богам. — Да, прелестная. Но, — он поднимает указательный палец, — не смей за ней ухлёстывать. У Бориса от такой наглости аж кудри на лоб падают. Он, по-собачьи хохотнув, вскидывает брови: — И почему это? Потому что у тебя свои планы на неё, что ли? Тео мысленно считает до десяти и сбивается уже на тройке. — Нет, Борис. Потому что она не любит кого-то вроде тебя. Тео надеется выбить этими словами из Бориса злость или хотя бы обиду, но выбивает лишь озорные искры в тёмных глазах. Борис ухмыляется уголком рта: — Да ладно? А кто тогда любит кого-то вроде меня? Тео закатывает глаза — Борис чертовски хорош, и Борис это знает. Может, поэтому рубашку расстёгивает на две лишних пуговицы, кто там их, этих русских, разберёт. Под яремной впадиной у Бориса, кстати, мигает родинка. Тео со вздохом отставляет чашку на продающийся комод и от греха подальше переводит тему: — Совсем забыл спросить: ты зачем пришёл? Борис многозначительно потирает гладко выбритую щёку и, остановившись мизинцем на губах, смотрит на Тео из-под завесы ресниц: — Тебе кто-нибудь говорил, что ты выглядишь как те снобы, которые отлично играют в бильярд? Ох, Матерь Божья. — Конечно нет! — Тео чувствует жар в скулах и кулаках одновременно. — Кто кроме тебя, чёрт возьми, вообще может такое сказать? — Ха! Значит, я всё-таки смог удивить такого искушённого собеседника вроде тебя комплиментом, — издевается Борис, и выходит у него это искусно. — Я просто подумал… Борис, нахмурившись, тянется руками к галстуку Тео. Тео сдавленно спрашивает: — Ну, что ты там подумал? Борис берётся пальцами правой руки за узел, левой рукой пробегает по языку. — Я подумал, что грёбаную тысячу лет не заколачивал шары в лузы, — говорит он и резко затягивает расслабленный галстук Тео до приличного состояния. — А ты — неплохая компания. Что скажешь? Тео чуть не задыхается. Тео, вообще-то, дурно играет в бильярд, но всё равно не находит, как бы ни старался в эти секунды, решительно ни одной причины отказаться от приглашения. Ну, Хобарт простит. Борис курит прямо в машине — развалившись на заднем сидении Линкольна слева от Тео, он подставляет кудри весеннему ветру, пропахшему городской пылью, и выпускает густые клубы дыма через слово. Борис говорит: — А ты знаешь, на работе у тебя очень миленько! Тео отворачивается от окна, где над городом виден душераздирающий кобальт весеннего неба, и принимает сигару из рук Бориса. — Я не говорил тебе, где именно я работаю, — он прерывается, чтобы сделать тяжелую затяжку и испустить её на улицу. Борис забирает сигару обратно. — Как ты меня нашёл? Цветком на лице Бориса распускается оскал. Он подбирается ближе — слишком близко, ближе, чем нужно, — и выдыхает дым прямо Тео в лицо: — Это было просто. Даже слишком. Тео бросается взглядом в затылок водителю, но нет, тот спокоен и по-медвежьи непоколебим. Привык, видать, к Борису, к выходкам его, к абсолютному игнорированию чужого личного пространства и шороху, с которым брюки Бориса ползут по кожаным сидениям — может, каждый день такое кино через зеркало заднего вида смотрит. Один что ли он, Тео, такой, чтобы быть первым. Чтобы быть последним. Тео поднимает брови с заинтересованностью на границе с раздражением и желанием влепить пощёчину. Ничего личного — мало ли, вдруг Борис пьян и срочно нужно его отрезвить. Борис заговорщицки, как затеявший шалость мальчишка, понижает голос: — Ну, смотри. Собрал я своих людей — самых лучших, самых верных, с которыми и в огонь, и в воду. Награду назначил — до смерти хватит. И сказал найти мне преступника опасного, страшного афериста, обманщика. Словом, одного небесно-голубого антиквара в полосатом галстуке, — Борис подцепляет пальцами синий с серым атлас, — и черепаховых очках, — Борис щёлкает ногтём по дужке. — Et voilà!* Тео со злостью отпихивает его руку. На французском его никогда не обольщали, можно подумать, ага. Вообще-то, правда не обольщали, да так самонадеянно, что самонадеянность эта на чужих зубах скрипит, но- — Ты охренел? Что ты несёшь? Борис, поперхнувшись от смеха дымом из отнятой сигары, резко сгибается в кашле. Тео неосознанно дёргает локтём в его сторону — хоть по спине стукнуть. Но вот Борис уже снова разрывается хохотком. И даже Юрию, этому широкоплечему водителю, смешно. Даже ему. Тео нервно приглаживает галстук. Лицо его горит. Борис смеяться перестает, сминает брови домиком и дружелюбно трогает ногу Тео мыском: — Mon oiseau, pardonne-moi!** Я же любя! Пошутить нельзя уже? — Шутки у тебя, Борис, — цедит Тео, — в корне своем неправильные. — А правильные вещи, понимаешь, в принципе своём чертовски неинтересные, — хлопает его по плечу Борис и в знак извинений передаёт сигару. — Ну-ну, по тебе заметно, — Тео закатывает глаза. Но извинения всё-таки принимает. — К твоему сведению, я терпеть не могу французский. Борис подавляет смешок — жулик жулика обмануть пытается, вот комедия. — Да ты не переживай, я помимо французского много всего знаю. Успеешь выбрать по душе, — подмигивает. Тео выпускает вязкий дым через нос. Борис улыбается ему и расслабленно откидывает голову на окно — ветер путает его кудри, мнёт воротник чёрной рубашки и то и дело пролетает насквозь в окно Тео, донося до Тео одеколон Бориса. Тео прячет охочие до красоты глаза в сизых клубах. — Знаешь, не люблю, когда народу много, — говорит Борис, стоит им вступить в полный запахов дерева и табака полумрак бильярдной. Не то чтобы Тео ему верит. Борис как раз из тех, кто в любой людской мясорубке не только выживет, но и выйдет победителем, не забыв станцевать на костях побеждённых в своих туфлях на каблуке выше, чем обычно носят мужчины. И всё-таки, Борис приводит в до неприличия безлюдную бильярдную. В разные эпохи в разных странах бильярд был под запретом церковным и государственным — он считался развращающим и греховным. Тео ловит себя на мысли, что ему любопытно, помнит ли Борис об этом. Борис зажимает кий между жилистыми бёдрами и, закусив губу в христиански-невинной задумчивости, натирает кончик кия мелом. Лаковое дерево скользит по ткани, под которой и плоть крепкая, и кровь горячая. Тео думает, что лучше бы не помнил. Когда ты с Борисом, то как будто ведёшь ножом по капроновому чулку: нож остр, капрон тонок и должен порваться в любую секунду, но — не рвётся. Балансирует молекулами полимеров на атомарной решётке острия, держится из последних сил, хотя, всё-таки, ненадёжно. И вот этот баланс на грани — то ли приличия, то ли истерики, — заводит кого угодно. Не может не заводить, к сожалению. Тео слушает трещотку шаров о бортики, чтобы не слушать собственное сердце. В бильярдной, точно в казино Лас-Вегаса, нет часов — чтобы посетители не считали спущенное в азартном безумстве время. Пальцы Бориса похожи на секундные стрелки. Острые, юркие. — А что с твоим отцом? — неожиданным вопросом Борис перекрывает удар Тео. — Про маму я помню. Но папаша-то где? — Отец от нас ушёл. Нашел себе другую женщину и уехал в Лас-Вегас, — Тео провожает взглядом шар до лузы. — После смерти мамы должен был приехать за мной и забрать в Вегас. Но не приехал. Разбился в аварии. — То есть, ты в тринадцать лет должен был переехать в Вегас? И жить с ним? — Борис всплескивает руками. — Господи, ну даёшь! Нет, ну ты можешь себе представить — я ведь жил там в то же время! Тео замирает, удивлённо поднимает брови. Борис довольно смеётся. — Представляешь — не разбейся твой отец, мы бы могли встретиться пораньше, кто знает? — Маловероятно, — хмурится Тео. — Слишком большой город. — Ну, Нью-Йорк ничуть не меньше. Не помешало же. Тео, помолчав, кивает: — Резонно. И игра продолжается так, будто и не было ничего, будто не Тео по доброй воле рассказал очередной неприглядный кусок собственной биографии. Борис играючи подкидывает кий в одной руке, второй упираясь в бильярдный стол. Его бледная кожа на зелёном сукне выглядит очень светлой, как глыба мрамора или голова козьего сыра, а кольца блестят особенно сильно. Борис мог бы поставить свою бледную кисть в открытый мост — большой и указательный пальцы сложены V-дугой, удар мягкий, кий проскальзывает по ним. Но он уже который раз собирает указательный и большой пальцы кольцом, чтобы кий скользил внутри него. — Это называется «закрытый мост», — поясняет Борис, заметив, как Тео украдкой поправляет давящий на горло галстук. — Чтобы контролировать сильные удары. Тео многозначительно кивает, как будто ему это интересно и как будто он вообще любит бильярд. Борис дёргает бровью — он тоже его не любит. Кто вообще думал, что они вправду будут играть в бильярд? Борис сдувает со лба кудри и, не глядя на стол, но глядя на Тео, со звуком, похожим на выстрел, заколачивает шары в лузы одним движением кия в кольце пальцев. Борис знает, как расставлять всё по местам. Даже если цена этому — за секунду вспыхнувшие и погибшие от перегрева нервные клетки Тео. Весь вечер Борис только этим и занимается, если говорить честно. Убивает нервные клетки, в смысле. Тео одобрительно хмыкает, незаметно обтерев вспотевшие ладони. Борис цокает языком, стукает кием по полу и сверкает глазами на Тео: — Eh bien, mon précieux Théo,*** — говорит он и обходит стол. Как будто есть необходимость говорить это каждый раз. — Теперь твоя очередь! Тео потирает глаза, уставшие от жёлтого света бильярдной — такой тусклый, что будь он человеком, то из него бы вышел претендент на звание «Самый ленивый работник месяца». У Тео вспотели ладони и спина под пиджаком, Тео ужасно хочется пить и домой — к Китси, к правильности и чувству защищённости без этих дымных бильярдных, в которых сердце стучит то ли от азарта, то ли от тревоги. Под этим светом, думает Тео, он чувствует себя обнажённым. Распятым. Отданным на растерзание его собственным демонам. Борис присаживается на край стола. Оборачивается почти целомудренно, когда Тео юркает руками в лузы за забитыми самим Борисом шарами. Тео чувствует его взгляд — острый, всаженный по самую шляпку гвоздь Господень. Тео вытягивается над столом, поднимает треугольную рамку от вставших на свои места шаров, откладывает в сторону её. Поправляет съехавшие на нос очки, пробегается пальцами по галстуку. И тут Борис его целует. Ты понимаешь, как рьяно обожаешь жизнь, только тогда, когда шагаешь с Эмпайр-стейт-билдинг вниз, ты понимаешь, насколько бешено жглась глотка от жажды, только тогда, когда делаешь первый глоток воды. Ты понимаешь, как сильно хотел поцеловать человека, только в ту самую секунду, когда целует тебя он сам. Тео, задохнувшись от близости, обхватывает Бориса руками. Борис ловит момент — вонзает руку под пиджак, рвёт на себя Тео за талию, другой рукой вплетаясь в старательно уложенные волосы, — как Тео в этот самый момент отшатывается как от пощёчины. Социально приемлемая дистанция в разгар неведомой эпидемии, два дышащих жаром метра — не подойти, не дотронуться. Тео задыхается: — Что?.. Борис чуть не валится с бильярдного стола, всего на пару секунд ставшего ему пьедесталом. Весь он какой-то шальной, потерянный. Хлопает глазами: — Ты чего? Тео открывает рот, закрывает. И правда — чего? У Тео звенит в голове — поди разберись, кровоток это разгоняется до астрономических скоростей или ползут по моральным устоям трещины. Тео поднимает руки извиняющимся жестом. Борис прячет глаза за шторкой ресниц — на секунду лицо становится безмятежным, как у святых на полотнах, — и ровно на эту секунду отдаёт себя во власть Тео. Но Тео не принимает его. Только сжимает руки в кулаки и возвращает их себе — дрожащие от нервов, гудящие. Цокнув каблуками по полу, Борис спрыгивает. Тео вздрагивает. Исказившись рваной усмешкой, Борис хлопает себя по бёдрам и откидывает кудри со лба. Очередным гвоздём в переносицу Тео вбивается взгляд Бориса — чуть насмешливый взгляд человека, который надеялся на лучшее, но понимал, что идеально всё бывает только в теории. И впору бы попросить не мучить его, пустить, да только Борис его и не держит. Он вскидывает подбородок и, поправив съехавшие на нос очки Тео, говорит ему: — Просто скажи Юре адрес. Тео не двигается. Борис морщит прекрасное лицо. — Он на улице ждёт стоит, иди, — дёргает он подбородком. Отходит, пробегаясь пальцами по краю стола. — Я так, знаешь, в целях личной безопасности — мало ли. И это задевает. Борис умеет из слов ножи вытачивать. — Слушай… — гневно начинает Тео. Но Борис резко вскидывает руку, прерывая его. Может, и к лучшему — не то чтобы Тео знал, что ему сказать. Юрий не спрашивает у Тео ничего. Лучше бы спросил, да хоть нелепость какую — как жену зовут, как она поживает, есть ли дети, какой породы собака. Любит ли Тео гольф. Бывал ли Тео в Канаде. Пепел давно уж отгоревшей сигары с мрачной издёвкой пачкает брюки Тео. Юрий молчит. Борис, конечно, интересный человек. Тео таких не встречал, да и где ему таких, как Борис, встретить, когда весь его круг сводится до вереницы лиц с тонкой душевной организацией и толстыми пачками денег. От них Тео не нужно ничего кроме этих денег, это аксиома. А вот с Борисом сложнее. Его за одно только существование либо пристрелить, либо поцеловать хочется, и оба порыва — от бессилия. И оба порыва противоречат морали, напомнил себе Тео тогда, когда в одну из встреч в баре Борис бесстыдно подцепил пальцами оливку из его мартини, который сам же для Тео заказал, и закинул себе в рот. Можно было бы оправдать это русской мудростью — чего добру пропадать? Но у Бориса столько денег, что он без проблем мог бы сбежать в Италию или Грецию и целую аллею оливковых деревьев высадить, так что одна несчастная оливка ему не сдалась, и Тео об этом знает. Вопрос в том, что ему сдался Тео. А ещё вопрос в том, что дихотомия желаний Тео по отношению к Борису вдруг раскрывается световым спектром — их теперь больше, один цвет перетекает в другой, из двух рождается множество. Тео достаёт портсигар и спрашивает Юрия не из вежливости, на которую у Тео дыхания сейчас не хватит, а просто чтобы словами себе пощёчину дать, отрезвить на мгновение: — Могу я здесь покурить? Юрий чуть поворачивает голову, становится заметной его добродушная улыбка. — Конечно можешь, — говорит он с акцентом гуще, чем у Бориса, и подмигивает. — Борис же курит. Благодарно кивнув, Тео открывает окно. Вечерний Нью-Йорк набрасывается на него херувимом с сотней окон-глаз, и в каждом глазу Тео видит осуждение, в каждом фонаре — занесённый меч кары Божьей. Тео далёк от религии, но близок к самокопаниям. Скрывшись от пристальных взглядов за вуалью дыма, Тео потирает гудящую то ли от духоты в бильярдной, то ли от мыслей голову. Завтра Тео ехать в Ньюарк — важный клиент, личная встреча, резная шкатулка стоимостью как автомобиль, а так же все сопутствующие мероприятия, которые требует этикет людей, ненавидящих друг друга так же сильно, как и зависящих материально. Впрочем, шкатулка эта Тео нравится. Понравилась она и Борису — когда он заскочил, чтобы увезти его в это полутёмное логово, то Тео заметил, как чёрный взгляд его упал на неё, на щегольское красное дерево с витиеватыми силуэтами птиц, цветов и деревьев. Может, и не понравилась ему, но точно что-то напомнила. Может, даже русский фольклор, если Борис в детстве вообще читал сказки. Но это вряд ли — не та обстановка. Тео в Ньюарке натягивать жеманную улыбку придётся с неделю. И выглядеть это будет именно так, будто Тео разозлился или испугался. Дал слабину. Решил сбежать. Тео стряхивает пепел. И не замечает даже, что делает теперь это как Борис — так же, зажав сигарету пальцами, стучит ей по невидимой пепельнице. Не то чтобы это не так — Тео даже ликует, что с неделю не будет видеть эти прищуренные или распахнутые, блестящие или жёсткие, но перманентно немигающие глаза. За неделю можно и мозг из той перепутанной лапши, что осталась после чужих обветренных губ, обратно скрутить, если постараться. — Приехали, — гудит вдруг Юрий. Тео даже дёргается. Выглядывает — и правда, знакомая улица, знакомый дом. Даже объявление на фонарном столбе висит со знакомой кривизной, и почему-то Тео цепляется за это несовершенство как за якорь. Тео вытягивает из подаренного Китси зажима несколько сотенных бумажек и просовывает их между креслами. Юрий, конечно, не таксист, но благодарности заслуживает. И извинений, возможно. Возможно, не он один. — Спокойной ночи, — говорит Тео и выходит из салона. Заслышав хлопок двери, Китси подает голос из гостиной: — Не спрашиваю? Тео исступлённо озирает прихожую. Дома у них не пахнет ни деревом, ни табаком, лишь духами Китси и пластиком. Всё как-то ярко слишком, правильно, глаза режет после сумрака. Тео отзывается: — Не спрашивай. Связать из всех этих полосатых галстуков канат да забраться на шпиль Эмпайр-стейт-билдинг. И вот, Тео сидит на собственной кухне через неделю, а в голове всё та же просроченная на неделю лапша. Ньюарк не забрал у него ни шкатулки, ни мыслей. Клиент неожиданно долго примерялся, ходил вокруг да около, а потом постучал ложечкой по фарфоровой чашке с вензелями молока в чае и сказал, что шкатулку не возьмёт. Извинился, конечно, возместил расходы на поездку. Но не взял. Тео давно себя таким дураком не чувствовал. За окном темно уж всё, из гостиной слышится тихое бормотание какого-то фильма, который смотрит Китси. О, Китси! За работу с таким партнером по съёмочной площадке, как Тео, памятник при жизни ставить надо. Тео бы поставил. Тео отпивает кофе и раскладывает на столе утреннюю газету, ещё пахнущую краской и многотиражностью, как в глаза ему бросаются строчки о двойном убийстве. Новость свежая, обнаружили вечером. Тео наспех проглатывает кофе и поправляет съехавшие очки. Два трупа, точные пулевые ранения — голова и живот, очевидно, стрелял человек знающий и умеющий, но никаких улик кроме рассыпанного на асфальте кокаина и пуль в телах. Всё чисто-культурно. И можно было бы забыть, как Тео всегда раньше забывал подобные новости, потому что какое ему дело до игрищ мафии, но есть теперь отягощающие факторы, и Тео этому не рад. Лапша в черепной коробке нервно вибрирует — будто волнуется, будто есть по кому волноваться. И вдруг — телефонная трель в прихожей. Прыжки на одной ноге, трубку снимает Китси. Но уже через пару секунд заглядывает на кухню — одна нога изящно вытянута, между пальцев вата, подсыхает красный лак на ногтях, — и смеётся: — Тут американского мальчишку к телефону просят. Я тебя выдала. У Тео сердце так и спрыгивает на диафрагму. Он в три шага подметается к телефону, прижимает к уху трубку, и ему прямо в мозг разливается соловьем, конечно, Борис: — А вот и ты! В общем, у тебя есть пять минут, чтобы марафет навести, а перед домом тебя мой человек ждёт. Давай-давай, жену на дорогу чмокни только и пулей! Наученный горьким опытом Тео не спрашивает, откуда Борис знает его домашний номер. Но спрашивает другое: — Зачем я должен ехать? Что случилось? На той стороне слышится вздох, шорох, будто трубку с одного плеча на другое переложили, и смешок: — Искусство буду тебе показывать. Без шуток, вообще-то! Тебе точно стоит увидеть это. Сдаётся мне, ты такое любишь. Ну что, едешь? Тео устало потирает переносицу. — Так спрашиваешь, будто у меня выбор есть. — И правда, — там снова хмыкают, но уже как-то иначе. Китси выходит к нему только тогда, когда Тео уже надевает обувь. Тео разгибается и смотрит на её идеальное лицо, на светлые глаза, на податливый жемчуг волос. Говорит: — Слушай, извини. Не планировал. Китси взмахивает рукой, искорка света отскакивает от часиков на её запястье. — Да брось, Тео, дело твоё. Понадобился кому-то — езжай. Тео кивает и, оставив на гладкой щеке краткий деловой поцелуй, выходит за дверь под фанфары пульса. Он уже видит знакомый изгиб капота, уже надеется встретить Юрия, но его встречает не Юрий — у автомобиля в облаке дыма стоит высокая узкая как полоз женщина не старше него. Чёрный смокинг, чёрные волосы убраны в высокий хвост, она протягивает руку — всю в кольцах, как у Бориса, — и крепко приветствует Тео. — Мириам, — представляется она, вынув на секунду из острых красных губ сигарету. У неё даже взгляд такой же немигающий, только глаза зелёные и напоминают о змеях. Не знай Тео, что Борис в семье был один, то принял бы Мириам за его сестру. Мириам не Юрий — Тео душно, неловко, точно его в угол загнали. Хочется открыть дверь и выйти. Может, потому что Мириам щеголяет огромной скоростью и крутыми поворотами даже на полупустых дорогах, а может, потому что у её молчания особая титановая тяжесть всезнания — ни с чем не спутаешь. Тормозит она у одного из многочисленных отелей, в которых Тео никогда не был. Да и неважно это — изнутри все они похожи, какое бы название ни подсвечивали над входом. Мириам выходит из машины быстро и так же быстро, быстрее, чем это делает Тео, открывает его дверь. Молчаливая насмешка, пощёчина. — Пойдём, провожу тебя, — говорит она и щелчком отправляет третью за поездку сигарету в урну. Тео, не проронив ни слова, следует за ней, невидящим ничего взором зацепившись за острые локти засунутых в карманы брюк рук и за то, как её волосы в такт ходьбе раскачиваются точно мёртвая змея. Первый этаж, второй, третий — щёлк. Но Мириам из лифта выходить не собирается, только холодной ладонью выталкивает Тео. Дёргает подбородком в сторону. — Предпоследняя дверь по левой стороне. Спокойной ночи. Тео толкает незапертую дверь, бесшумно ступает на гостиничный ковролин. Глухо шуршит вода в ванной. — Борис? Из ванной доносится смешок. — А, ты! Иди-ка сюда. Тео, вздохнув, открывает и ту дверь — свет в ванной яркий, химически-белый, как в больнице. Над раковиной склонился Борис. Он в чёрных брюках, белой рубашке, поджарый торс охвачен чёрными стропами подтяжек. С его руки в раковину свисает змеиным серпантином окровавленный бинт. Тео ловит его взгляд в зеркале. Борис усмехается — не забывай, мол, кто я, но не пугайся. И тут же, зашипев, отрывает от ладони приставший конец бинта. Тео сглатывает. Рукава у Бориса до локтей закатаны, чтобы не испачкать водой да кровью. — Козёл, — ругается Борис и подставляет руку под кран. Тео оторопело смотрит на широкую кровавую борозду, рассёкшую ладонь поперёк. — Надо же было так шмальнуть! Пальцы Тео покалывает от тревоги. Галстук Тео подавно не надел, но сейчас он будто появился, материализовался из воздуха — давит Тео на шею и не даёт вдохнуть. — Кто? Борис не отзывается. Морщится, большим пальцем другой руки мягко вымывает кровь — вода в раковине розовеет, намокший бинт становится похожим на вспоротые кишки. Тео мутит. Он переводит взгляд сначала на лежащие под зеркалом кольца Бориса, потом на синюшную шестиконечную звезду на запястье Бориса. Вдруг Борис вскидывает голову, устало, как прачка, утирает лоб тыльной стороной здоровой ладони и оборачивается на Тео: — Слушай, а ты это, газеты вообще читаешь? И Тео складывает два и два. — Так это ты? — Тео сглатывает вязкий комок слюны. — Два трупа, перестрелка? Кокс на асфальте? Борис самодовольно скалится, вмиг напомнив Тео огромного чёрного кота: — Ну я, я. Но, — он резко вскидывает белую ладонь, и с неё слетают слёзы брызг, — сначала ты мне поможешь, а потом я тебе всё расскажу. У Тео мозг отчалил ещё на пороге, но тут, кажется, совсем шторм. Тео хлопает глазами: — Чем помогу? — Руку мне эту перевяжешь, — Борис, выключив воду, отпихивает его бедром и выходит из ванной. Тео выходит следом, в голосе смешивается отчаяние и возмущение: — Но я не врач, чтобы я перевязывал! Борис садится на кровать и кидает на него гневный взгляд из-под сдвинутых бровей: — А я, блядь, не Иисус, но рука у меня почему-то дырявая! Тео сдаётся. Едва он присаживается на постель рядом, Борис доверительно кладет ему многострадальную руку на колени ладонью кверху. Из раны поблёскивает сукровица, розовеющая от крови, но царапина неглубокая, просто большая, и Борис говорит: — Просто перевяжи туго. Я не могу, уж извини, не левша! И всё было бы хорошо, не застони Борис и ткнись лбом Тео в плечо, когда тот прижимает пропитанную антисептиком марлю к ране. — Не стони, не в постели, — нервно дёргает Тео его запястье, сжав пальцами. Борис шевелит пальцами. — Вообще-то, в постели. Ну, почти. Сидим на ней. Тео поднимает на него злобный взгляд — Борис веселится, ему смешно, хоть и по бровям видно, что всё-таки больно. — Помолчи. Тео откладывает марлю, отматывает бинт. Чувствует, что Борис неотрывно смотрит, каждое движение ловит — Тео поджимает губы, берет его правую руку в свою левую, начинает накручивать на перечёркнутую пулей ладонь бинт. Борис — не Иисус, Тео — не врач, и потому у первого ладонь дырявая не насквозь, а по касательной, а второй просто бинтует неважно. Рука Бориса одеревенела от бинта — не согнуть, не напрячь. Борис улыбается — честная, трогательная улыбка благодарности, и Тео на секунду прощает ему это всё. Борис говорит по-русски: — Спасибо. Тео отставляет аптечку и смотрит на Бориса в упор: — Теперь требую объяснений. Борис театрально вздыхает, скользнув пальцами левой руки по подтяжке, откидывает кудри со лба. Лицо у него усталое, в тусклом свете торшера на прикроватной тумбочке сильнее обычного выделяются синяки под глазами. Такой помятый, измученный, что обнять хочется. Не то чтобы Тео отличается огромной эмпатией, конечно, ему не жалко аквариумных рыбок и запертых в клетке птиц, но — Борис пожимает плечами. — Чего ты там вычитал? Кокс, два трупа, стрельба? Ну, в общем-то, недалеко от правды. У всех бывают дерьмовые дни, даже у меня, — усмехается он и хлопает себя по бедру. — Это вот всё приключилось вчера, да я и со вчера тут торчу как идиот. Потому что это недалеко от гнёздышка моего всё было. Опасно. Тео вдруг вспоминает: — Но ты говорил про какое-то искусство. Можно подумать, один Борис про слова свои напрочь забыл. Борис ухмыляется: — Ну, тот чемодан сюда дай. Открой его. Будет тебе искусство! Тео отворачивается от Бориса — к стене прислонился тёмно-коричневый чемодан, большой и плоский, немного напоминающий планшеты архитекторов. — Ты это, на пол положи, — командует Борис и со вздохом откидывается на кровать. — Большая просто, неудобно будет. Тео подтягивает чемодан, осторожно опускает на ковролин, садится перед ним на колени. Открывает — всего лишь слои ткани и что-то жёсткое под ними, и от этого руки уже дрожат. Борис всё так же лежит на кровати, ползает взглядом по потолку. — Разверни тряпьё. Задержав дыхание, Тео поднимает слои ткани. И Тео точно под воду толкают. — Твою мать, Борис… — только и выдыхает он на грани слышимости. Борис хмыкает. Вытягивает тонкую ногу и вслепую касается бедра Тео мыском туфли. — Ага. Нравится, да? У Тео голова идёт кругом — не может с ним происходить это. Не может перед ним лежать то, что написано в самом конце пятнадцатого века кистью Пьеро ди Козимо, то, о чём ему мама рассказывала. — Борис, она же… Она же абсолютно бесценна, — севшим голосом говорит он. Борис наконец поднимается и встаёт на колени рядом с Тео. — А ты думаешь, я тебя просто так дёрнул? Я знаю! Тео всё смотрит и смотрит — изящный профиль Симонетты Веспуччи, золотисто-рыжие волосы собраны вензелями и украшены жемчугом, а вокруг шеи, прямо над обнажённой грудью, вокруг золотой цепочки обвился чёрный с жёлтым брюшком змей. Всё вмиг становится неважным, когда ты встаёшь перед вечностью. Аспид на шее — и тот почти что кусает себя за хвост, символизируя вечность. Свингуют шестидесятые, гремят The Beatles, и тут — холст двадцать два с половиной на шестнадцать с половиной дюйма, флорентийская школа, Ренессанс. Тео не замечает, что Борис стоит рядом с ним и всё это время смотрит не на картину. Тео проводит пальцами по ткани, боясь коснуться краски. — Почему она у тебя? Её украли? — Нет, блядь, погулять вывели, — Борис цокает языком. — У нас иногда картины как залог в сделках используют. Художники на том свете небось повторно помирают, конечно, но что поделать? У Тео даже голова начинает кружиться. Как будто не с ним всё происходит, будто он взлетает вдруг — и откуда-то сверху смотрит на их преклонившие колени перед шедевром фигуры, на жёлтые стены отеля, название которого Тео даже не помнит. Борис встаёт с пола и упирает руки в бока. — И вот из-за неё меня могли убить. Подумать только, ха! Тео смотрит на него снизу вверх, а у Бориса такой взгляд, будто вот-вот поднимет тонкую ногу да и наступит каблуком на грудь. — То есть, это всё из-за неё, да? — Ну так! Мартин этот, блядь… Ты думаешь, кто меня по руке полоснул? Он! В последний момент, прежде чем от моей пули душу богу отдать, шмальнул! А кокс на асфальте — так, чтобы легавых запутать. На пару деньков время выкрасть, а потом всё само устроится. В ушах у Тео стучит пульс. Подняв брови, Тео спрашивает: — Мартин? Борис расплывается довольной усмешкой и шагает к Тео ближе, так, что Тео мог бы щекой к его бедру прислониться, если бы захотел. — Мартин-Мартин. Знакомое имя, не правда ли? А знаешь почему? Потому что это ты его наебал с этим… Как его, блин, как эта хреновина называется? — Геридон, — ошарашенно подсказывает Тео. — Вот! А я тебя спас, вообще-то, — неожиданно добавляет Борис. - Хоть бы спасибо сказал. — Спас? От чего? Борис стучит пальцем Тео по макушке. — От пиздюлей Мартина. Кто-то — не я! — всё-таки открыл ему глаза на то, что продал ты ему подделку. У этого психа там чуть пар из ушей не пошёл! И вот твоё счастье, что ты в Ньюарке был. Повезло! Под пиджак Тео заливаются мурашки. Тео, сглотнув, переводит взгляд на картину, потом опять на Бориса. Борис отмахивается. — Ну ничего! Позлился на тебя, а теперь с пулей в башке валяется и не коптит. Пули всех успокоят. — А кто второй? С пулей в животе? — Второй-то? — Борис заправляет кудри за ухо. — Фриц, дружок его. Ну, пожили недолго, зато умерли в один день. Да туда им и дорога. Тео прикрывает глаза, потирает их под очками. Боже милостивый, да куда ж его жизнь прикатилась? Потом, не в силах уже смотреть на это всё, осторожно закрывает чемодан и отодвигает его к стене. Пальцы всё ещё покалывает неверием. Стоит ему подняться, как Борис прижимает руку к сердцу. — Слушай! Клянусь, я помру, если не выпью прямо сейчас. Ты будешь? — После всех твоих историй ты ещё и спрашиваешь? Борис смеётся. И от смеха на его щеках проступают ямочки. — Я знал, что тебе понравится! Тео тяжело садится на кровать. Борис, что-то насвистывая себе под нос, склоняется над гудящим холодильником-минибаром, чтобы неуклюже достать оттуда формочки со льдом. — Окажи услугу — достань из ящика бутылки. Обе. И открой тоже, кстати, а то я без руки останусь! — говорит он и неаккуратно вытряхивает лёд в стаканы на тумбе. Тео молча нагибается под его руками, открывает дверцу. Ставит на стол две пузатых бутылки и свинчивает крышки. Борис перехватывает одну и, наскоро наполнив оба стакана и подав один Тео, садится рядом. — Ну что, Тео, за удачу? — усмехается он. — Да, — Тео сталкивает их стаканы. — За удачу. Виски обжигает горло — Тео морщится, жмурится. А Борис вдруг щёлкает пальцами в воздухе, будто вспомнил что-то, и толкает его локтём. Тео моргает: — Чего тебе? — Помнишь, ты сказал мне, что папаша твой на машине разбился? — говорит Борис. — Не разбился. Разбили. Тео уже хочет сделать ещё глоток, но останавливает стакан в воздухе. — В смысле — разбили? — Да в прямом! Потому что головой надо думать, с кем по казино ходить и с кем куда ходить в принципе. Конечно, ты не знал тогда, но на нём долгов уйма была. С кем не бывает, — Борис пожимает плечами. В голове Тео уже еле слышно шуршит, но и информация и без этого доходит туго. Не то чтобы он вообще когда-то думал о своём отце. Осушив первый стакан, спрашивает: — А ты-то откуда знаешь? Борис поднимается за бутылкой. — Оттуда, что человек один, на которого я работал в своё время, к этому руку и приложил, — говорит он и наливает виски доверху обоим. — Вообще, это я случайно узнал. Заикнулись — игрок, Вегас, скрученные тормоза. Что-то ёкнуло во мне. Ну и вот! Тео только и вздыхает. И что бы ни случалось, выход лишь один — смерть. Странно осознавать, конечно, что и мать, и отца убили неисправные тормоза, только одна была перед автомобилем, а другой — внутри. Спасибо, что автомобили и даты разные. Борис обеспокоенно хмурится. Придвигается к Тео поближе, ловит его уже помутневший взгляд и сталкивает стаканы: — Давай просто — за жизнь. Наполовину стаканы они опустошают беззвучно, глядя на колени друг друга. Где-то в соседнем номере то ли плачут, то ли смеются — не разберёшь. И вдруг Тео спрашивает: — А Мириам эта — это кто? — О! А это лучшая женщина на всей планете Земля, — с довольным хохотком отвечает Борис. Тео хмурится. Бросает взгляд на круглые блики от лампы на лакированном дереве тумбы. — Лучшая женщина в смысле твоя женщина? Борис вскидывает брови и крутит пальцем у виска — незнакомый Тео, но очень уж эмоциональный жест. — Да ни за что! К ней если мужик притронется, она ему руки по самые яйца оторвёт. Тео недоверчиво косится на него. Борис ведёт в воздухе стаканом: — А мне она, понимаешь, мне она как правая рука. Чудо! Тео переводит взгляд на его забинтованную руку. Борис его взгляд ловит и, поменявшись в лице, пинает каблуком ногу: — Да иди ты! — смеётся он, и вторая половина виски так и исчезает — под звуки смеха. Тео беспомощно роняет голову на упёртую в колено руку. Всё пьяно, всё плывет — подёрнута дымкой комната, от торшера расползается ореол света, а тот завихряется, завихряется. И только глаза Бориса всё такие же немигающие и неподвижные. Тео чувствует, как блестящее дуло его взгляда прижимается к виску. Тихо звякает стекло, булькает виски. Борис отпускает щелбан Тео в затылок: — Подъём! А кто со мной на брудершафт пить будет? Тео морщится. Не то чтобы ему часто предлагают пить на брудершафт — вернее, не предлагают вовсе. Некому. Не то чтобы Тео не подозревает, чем это кончится. Тео поднимает лицо. — Я думал, люди вроде тебя, — язвит Тео, — в таких ситуациях пьют водку. — Водки нет, — распускается оскалом Борис. — Могу предложить антисептик. Тео закатывает глаза и забирает у него стакан. — Тогда пить один будешь. Борис фыркает — знает, негодник, что не будет, и нагло пользуется этим. Взгляды набрасываются друг на друга, точно сорванные с цепей собаки, и у Тео от взгляда Бориса то ли холодом, то ли жаром снова окатывает. Борис же взглядом Тео очевидно наслаждается — так Тео смотрит, так изучает его, точно глазами лицо вылизывает, сам того не замечая. Борис закусывает нижнюю губу. И переплетает их ослабшие руки в локтях. — За нас! — восклицает на русском. От третьего стакана Тео уже не морщится, всё равно ему уже терять нечего. Рука Бориса выскальзывает из руки Тео, оставляет стакан, и вот лицо Бориса снова совсем близко — Тео чувствует жар его ухмылки кожей, и Борис с хлопком опускает на плечи Тео ладони. — Снимай очки, мальчишка, целоваться будем. И вот это уже слишком — последнюю броню срывать, но Тео, увы, вступил на эшафот по доброй воле. Отец его за азарт жизнью поплатился, Тео же — очками. Кесарю кесарево. Тео стягивает их с себя с тихим присвистом. Моргает. По лицу Бориса на миг проскальзывает нежность, тронув его черты, но, может, Тео это только кажется. Борис резко дёргает Тео на себя. Но всё кончается так быстро — щёлк! — что Тео и понять-то не успевает ничего, только вцепляется Борису в локоть. Обидно даже. Тео припоминает рабочие часы своего психотерапевта и на всякий случай делает себе заметку переписать всё имущество на Китси — на случай собственной невменяемости. Тео щурится: — И это всё, на что ты способен? Ладони на плечах Тео вздрагивают. — Эй, ты меня недооцениваешь, — вяло возмущается Борис. А у самого меж ресниц черти пляшут. — Я только начал! Ладони переползают выше по шее мучительно медленно. Бинт на ладони Бориса царапает щёку Тео. Тео кажется, что он чувствует каждую ниточку и даже запах крови — жадный, звериный, первородно-страстный. Но и Тео не промах. Он оставляет в сторону стакан и, мучая чуть ли не сильнее, опускает привыкшие чувствовать ценность на ощупь руки на плечи Борису. Борис усмехается. Гостиничная пыль — ворс, песчинки бумаги, крохотные частички чьей-то чужой жизни, — и та в воздухе замирает. Да весь мир готов от усмешки Бориса замереть, к чему лукавить. Тео закрывает глаза. Отец ещё тринадцатилетнему Тео рассказывал, что если рулеточное колесо работает идеально, то шансы на выигрыш у казино всегда выше. Но бывает и так, что уравновешено оно неверно и какие-то числа выпадают чаще остальных. Даже несовершенство может вывести в плюс. Борис целует Тео. Но стоит Тео во вкус войти и, осознав ошибку, исправить её — пинком спустить в воду брыкающийся здравый смысл, как Борис отстраняется сам. Щёки у него пылают как тюльпаны. — Ну-ка, двигайся давай, — пьяно хохотнув, говорит Борис и толкает Тео в грудь. Тот с неловким вдохом забирается на выглаженную гостиничную постель — замшевые оксфорды оставляют грязные полоски на одеяле, будто чиркнули по нему сгоревшей спичкой. Непослушными руками стягивает пиджак. Пиджак его, на заказ шитый из произведённой в Англии шерсти, теперь кажется лишь надоедливой серой тряпкой в решетчатую клетку. Борис хмыкает: — Эй, а колечко-то где? Развестись за неделю успел? Тео останавливается. Поморгав, смотрит на руку — пустой безымянный палец, никакого бриллиантового блеска в обрамлении золота. Накатывает чувство уязвимости. — Нет, не развёлся. Наверно, дома забыл, — выдыхает он. — Кто-то совершенно не дал мне времени собраться, не так ли? Борис смеётся и самодовольно встряхивает кудрями. — Очень плохой ты муж. Я бы на её месте давно развёлся. Нельзя так с женщинами поступать! Тео изгибает бровь. — А так, как ты поступаешь, значит, можно? Борис встаёт над Тео на четвереньки, уперев одну руку в матрас совсем близко к его ребрам, а второй потянувшись к ступне, и собирает лицо в невинное непонимание: — А как я... — прерывается он, чтобы сбросить лаковую туфлю на пол. — Как я поступаю? Тео сбрасывает наконец с себя пиджак и упирает указательный палец Борису в подбородок. — Мужей уводишь. Борис смеётся, промазав губами по пальцу Тео. Вторая туфля валится на пол. — Конечно же! Как агнцев заблудших увожу и штабелями прячу у себя в сейфах. Тео очерчивает взглядом его шею и проскальзывает ниже, к ключицам между створками расстёгнутой на три пуговицы белой рубашки. — Да кто ж тебя знает? Борис перекидывает ногу через бёдра Тео, опускается резко и прямо в цель — Тео давится воздухом. Не до пинг-понга колкостями ему становится. Борис только хуже делает — устраивается плотнее, сжимает разгорячёнными мышцами, заставляя шуршать и брюки, и постельное бельё. По пьяному сознанию Тео это бьёт громче чем выстрел. И тут Борис, накрыв забинтованной ладонью чужую ширинку, выпрямляется, чтобы нервно отбросить со лба нежные смоляные волосы. — Ой, ну слушай, — надменно оглядывает он Тео, чуть надавливая рукой — Тео отзывается вздохом. — Тебя почаще надо из дома выдёргивать, а не с работы. Хоть на человека похож! Без галстуков этих всех, волосы не зализаны. А глаза-то как без очков блестят, эй! Тео закатывает глаза. — Борис, они блестят не из-за того, что я без очков, — он жмурится и потирает переносицу. Дышать тяжело, все очертания подрагивают. — А потому что ты, мать твою, меня напоил. Борис в отместку сжимает Тео через ткань. Ему в руку больно врезается бинт, жжётся рана, но того стоит — Тео стонет и злобно толкается бёдрами вверх. Тео хватает его невредимую руку за запястье, впрочем, не тронув ту, что у него в паху: — Да хватит! Борис скалится. Выдёргивает одну руку, вторую поднимает и, привстав с Тео, отклоняется вбок, чтобы взять с тумбочки открытую бутылку — остатки сладки, кроме половины этой бутылки алкоголя у них больше нет. — Хватит, да? — понижает голос Борис, улыбаясь. — Хватит ему! Глаза Тео округляются. Тео дёргается всем телом, но тут Борис опускается обратно, сжимает его бедра своими сильнее и стискивает подбородок Тео левой рукой. — Нихрена тебе не хватит, блядь, Тео, — мурлычет он. И, стукнув горлышком о клык Тео, плескает виски в рот. Тео изгибается весь. Кашляет, дёргается, а Борис льёт и льёт, у Тео горло горит, по шее золотыми цепочками катится виски — заливает рубашку и пиджак. Борис упрям — сидит крепко и настроен решительно. — Американский мальчишка, которому хватит, — воркует он. — Давай, пей! Тео — хоть плачь. Клокочет весь, бедный, как дрожащая меж осколков аквариума рыбка, которых Тео никогда не жалко. Длинными ногами колотит по кровати. — Борис, — истекая алкоголем и слезами удушения, жалко хрипит Тео, потому что на большее его не хватает. И Борис убирает бутылку. И целует его, и у поцелуя этого — вкус виски. Самоотверженно, как самоубийца с Эмпайр-стейт-билдинг, падает бутылка на пол — к туфлям Бориса и невидимым бриллиантовым осколкам иллюзий Тео, бывших ему аквариумом. Тео дико хватается за худые плечи Бориса, жмурится. Во рту горит — то ли от алкоголя, то ли от чужого вёрткого языка. Борис одну ладонь кладёт на шею, вторую на затылок, уже хочет вцепиться в волосы, но вдруг отрывается, заругавшись на русском. Трясёт в воздухе правой рукой — слишком сильно сжал её, что аж больно стало. — Однорукий бандит, — усмехается Тео, переводя дух. Борис вдавливает пальцы левой руки ему в шею — не так уж сильно, но достаточно для того, чтобы Тео дёрнулся. Обнажаются острые зубы Бориса: — Думаешь, без рук не смогу? Тео фыркает. Мерзавец, прямо под стать Борису. — Тогда и глаза закрой. К твоему сведению, ты вообще не моргаешь, и это довольно жутко. Борис, убрав руку, с театральной покорностью закрывает глаза. Лицо его вновь, как неделю назад, разглаживается, заливается восковым спокойствием — почти как у святых, не сиди Борис на бёдрах Тео. — Поверить не могу, что я кому-то подчиняюсь. Джекпот твой, Тео! Тео кладёт ладонь ему на колено. Всё-таки, удача Тео улыбается нечасто, значит, эту злобную птицу за хвост ловить надо особенно проворно. Борис, от прикосновения выпустив крохотный бутон блаженной улыбки, чуть наклоняется вбок и вслепую подхватывает с тумбочки стакан недопитого виски. Забинтованной рукой едва ощутимо проскальзывает по пуговицам Тео — тот понимает без слов и, задохнувшись, выпутывает дрожащими пальцами пуговицу за пуговицей из оков ткани. Пропитанная виски и нетерпением рубашка расползается — открывает бархатную горячую кожу с редкими брызгами родинок. Жаль только, Борис их не видит. Борис допивает остатки и запрокидывает голову. Кубики льда стукаются о его зубы. Он выцепляет один, оставляет стакан на место и возвышается над Тео снова — между сахарно-белых зубов льдинка, дышит тяжело-тяжело, и от горячего дыхания с льдинки на подбородок скатываются первые капли. Борис сдвигается с бёдер к коленям Тео. Упирается руками по обе стороны от Тео — тот исступлённо накрывает их своими, чтобы хоть за что-то схватиться, чтобы не сойти с ума. Борис склоняется лицом к пряжке ремня Тео. Тео, сглотнув, переползает наручниками пальцев на запястья Бориса — в горячую кожу часто-часто толкается пульс. Борис задевает пряжку носом. Дорогу нащупывает, точное слепое животное, и проводит кончиком с пряжки до пупка. В Тео коротит провода уже сейчас. Борис языком выпускает льдинку на кожу, туда, где расступились брызги родинок. По Тео проходит разряд. Борис выдыхает — льдинка подтаивает ещё. Борис касается языком воды. Замирает на секунду, чтобы вздохнуть, облизать мокрые губы. И дальше ведёт прозрачный кубик — выше, в ложбинке пресса, выше, по созвездию родинок, выше, к готовой проломиться от сердцебиения груди. Останавливается, оставив лёд над сердцем. Чёрные ресницы его дрожат. Не открывая глаз, Борис щедро выдыхает на дорожку влаги, и Тео осыпает издевательскими мурашками. Тео не сдерживается — стонет. — Это тебе за «однорукого бандита». Нравится, да? — Ну ты и… — проглатывает Тео оскорбление, стоит Борису к коже прижаться губами. Губы Бориса сцеловывают по капле, слизывают — от ложбинки пресса через созвездие родинок к груди. Но тут останавливаются аккуратно перед подтаявшей льдинкой. Всё ещё не открывая глаз, Борис поднимает лицо и передвигается на бёдра обратно. Тео послушно подтягивает его руки повыше. Тео — хоть плачь. А чертовская пляска даже через разукрашенные сосудами веки Бориса видна, ни за какой ширмой её не спрячешь. Борис находит льдинку. Хрустит ей вдруг, как леденцом, и — вцепляется зубами Тео в шею. Тео охает. И тут же, разомкнув пальцы, резко рвёт Бориса к себе за кудри и целует его мокрые губы, наконец, сам. Нет сил терпеть, да и терпеть-то незачем. — Ты меня убьёшь, — цедит Тео ему в губы. — А может, я советский шпион, — мажет оскалом Борис по щеке Тео. — Может, я и должен проникнуть в американское общество и разрушить его, убить изнутри, откуда можешь ты знать? — О, тогда это будет очень грустная история с плохим концом. — Как хорошо, что я всё-таки не шпион. Ненавижу плохие концы. — Я тоже. Тео одной рукой окольцовывает талию Бориса, пальцами другой заставляет соскользнуть подтяжку с плеча — та спадает Борису на локоть знаменем поверженной державы, и вот это уже слишком, хотя куда уж хуже. Борис прячет нетерпеливый стон в изгибе чужой шеи. — Господи, блядь, — взмаливается он на русском. И Тео с ним согласен. Двигаться начинают они синхронно — стягиваются промокшие и уж совсем измятые рубашки, брякают пряжки ремней, оксфорды Тео кандалами валятся на пол. И тогда, когда в голове одна лишь красная пелена, а нагота обжигает кислотой нетерпения, Борис приподнимается, весь дрожа. Тео инстинктивно хватается за него — вернуть к себе, притянуть. Но Борис гладит его по щеке и ныряет рукой в аптечку. Тео всё видит перед собой эти глаза, уже мутные, до мурашек чёрные. Каждое движение их ловит — как распахиваются они или щурятся, как дрожат ресницы, как показывается под радужкой белок, но внимательнее всего Тео, конечно, смотрит на то, как под сломленными бровями эти глаза наконец жмурятся — до шума в ушах у обоих. — Тео, — зовёт его Борис. Имя, шипящий звук, который Тео слышит всю свою жизнь и так привык, что чаще игнорирует, чем откликается, но у Бориса голос срывается от оргазма, и от того звучит всё иначе. И руки их, и ноги их снова и снова сплетаются змеями. Тео открывает глаза, а напротив — плотная штора и кусок гостиничной стены. Жёлтый цвет навевает мысли то ли о счастье, то ли о психологической лечебнице. Голова гудит. Тео все остатки ночи снились птицы — красные, оранжевые, снились их пламенеющие хвосты меж нежных цветущих ветвей и переливчатые голоса. Снились даже их клювы, разрывающие Тео сердце. А теперь в голове проступает, прорывается через похмельный шум то, что было до птиц. Симонетта Веспуччи. Виски. Лёд. Тео хотел бы забыть, да помнит всё — и слетевший серпантин бинта, и кровавые пятна на белье из бледной ладони, и даже стоны Бориса на волшебной мозаике из неизвестных Тео славянских языков такие пылкие, такие жаркие, что каждое слово Тео все равно понял. И со всем этим неожиданно идеально уживаются и птицы, и цветы, и змеи. Тео переворачивается на спину. А на краю кровати сидит, конечно, Борис. На его белом теле, исцарапанном татуировками и шрамами, которые Тео тоже все-все помнит, одна лишь рубашка Тео. Борис спиной повернулся, склонился, и Тео видит, как мелькает в его руках пистолет. Пахнет оружейной смазкой, испариной и сигаретами, потому что после секса они целую пачку выкурили да так и отключились, мокрые после душа и перемазанные пеплом. Тео чувствует, как горят царапины на спине. Скашивает взгляд — острый луч ножом проходит сквозь щель в шторах и ломается на лопатке Бориса. Тео, не до конца ещё собрав себя воедино, протягивает руку и трогает пальцем световой излом. Борис поворачивается — луч перетекает на его лицо, широким мазком выделяет скулу, впалую щёку, шею и, как последний штрих оставляет художник, брызгает платиновое пятнышко на кончик его горбатого носа. У Тео на мгновение кровоток замирает. Но вот Борис усмехается, дёргает шальной бровью, и мнётся холст. — Да неужели, очухался, — говорит он. Тео лишь со вздохом убирает руку. Борис откладывает пистолет, подтягивается к Тео и, перекинув через него руку для упора, нависает — всего на секунду, но так близко, что Тео успевает разглядеть упавшую с его левого глаза ресницу. Тео задерживает дыхание. Борис его целует. А потом выпрямляется так резко, что пикает пружина в матрасе. Тео смотрит в его глаза, в них пляшут крохотные искорки — точно звезды, ночные гостьи, догорают на утреннем небосводе. Тео хмурится: — Борис, это всё так неправильно. Борис удивлённо морщит лоб: — Что? Что неправильно? Картины красть? Смущение даёт Тео пощёчину. Тео, накрыв ладонью глаза, огрызается: — Да какие картины, Борис! До слуха Тео долетает рваный беззлобный смешок. Матрац прогибается, и Тео сквозь раздвинутые пальцы видит лицо Бориса совсем рядом — он лёг на живот, упёршись локтями, так близко, что рукой касается его голого плеча. — Слушай сюда, ты, американский мальчишка, — говорит Борис, слегка вдавливая белые костяшки в кожу Тео, в три крохотных маковых зёрнышка родинок. Тео неловко подтягивает одеяло с пояса до груди. Рука Бориса всё так же касается его. Борис скалится: — Ты сейчас пытаешься городить что-то про правильно-неправильно мне. Ты, который сам подсовывает поддельную мебель кому попало. Ты — мне. Тебе самому-то не смешно, придурок? Тео дёргает плечом. Борис пинает его ступню своей. — Боец за нравственность! Тьфу! — Я говорю не про твои делишки и тем более не про свою работу, — цедит Тео сквозь зубы. — Это не то. — Не то? Да что ты, — смешок выбивается из Бориса снова. — Спать с мужиком по обоюдному согласию неправильнее, чем наебывать покупателя на кругленькую сумму? Тео смотрит на него немигающим взором, копит злость на это прекрасное лицо — губы у Бориса порозовевшие, опухшие от ночи, пляшут чёрные звезды родинок, кудри примялись и сползли на лоб смоляными завитками. Борис всё наседает: — Неправильнее, чем продавать кокс? Чем использовать мировые шедевры в сделках? Чем стрелять в людей? Тео раздражённо стонет в ответ, уже хочет потереть вспотевший лоб, но Борис в воздухе перехватывает его руку и, сжав её, опускает к себе. — Вот ты мне ответь: кто-то за ночь умер? Руки у Бориса тёплые, масляные от оружейной смазки. Тео сдаётся со вздохом: — Ну, нет. Борис довольно ухмыляется. Тео всё сильнее чувствует, как горит у него лицо, и переводит взгляд на выбеленный потолок с полоской света. Хочется то ли встать и уйти, то ли остаться, но чтобы навсегда. В солнечном луче опускаются пылинки. Борис ложится на бок, но руку Тео не выпускает, лишь берёт её в обе ладони. Он насмешливо продолжает: — Кто, по-твоему, в моих кругах вообще только по женщинам? Да никто, мать твою! Ну, есть парочка, плюс-минус, но это погрешности. А ты мне тут — неправильно! Тео с недоверием поворачивается: — Это ещё почему? Борис прихрюкивает от смеха. — Понимаешь, — отвечает он, пересчитывая подушечками пальцев костяшки Тео, — когда люди тебя и так ненавидят, ты думаешь, что хуже уже не будет. Ну, я в том смысле, что для мужика правильнее любить бабки, стволы и власть, чем других мужчин. В первом случае тебя ненавидят, но побаиваются. Во втором ненавидят и хотят, чтобы боялся ты. — Господи, — Тео морщится. — Знал бы ты, что ты так ответишь, в жизни бы не спросил. Философ хренов. Борис снова пинает его. — Эй! Моя что ли вина, что ты простые истины не знаешь? Тео закатывает глаза. Борис выпускает его руку и, опустив веки, закидывает ногу на него. — Ещё раз такую хуйню скажешь — в морду дам, — лениво предупреждает он губами Тео в плечо, в три крохотных маковых зёрнышка родинок. Тео поворачивается и — притягивает Бориса еще крепче, ещё ближе. Может, и правда есть преступления похуже, чем любовь. Может, любовь — и не преступление вовсе. Et voilà!* — «И вот!» Mon oiseau, pardonne-moi!** — «Птица моя, прости меня!» Eh bien, mon précieux Théo*** — «Что ж, мой драгоценный Тео».