Ambivalence

…Какое-то время Куруфин просто стоит в дверях, сложив на груди руки, и смотрит — как переливаются волосы сидящего к нему спиной Финрода, перехваченные сегодня лишь простой синей лентой, и то слишком свободно. Как закидывает он, забывшись, ногу себе на колено — и становится видно, что в тепле своих согретых покоев он бос. Это игра — кто потеряет терпение первым, и чаще всего Куруфину хватает выдержки дождаться, пока Финрод не повернется к нему, не уронит — не понижая голоса, но не резко, — что-нибудь вроде: «Не опасаешься, что вслед войдет кто-то еще?» («И что-то не то увидит» — как легким перезвоном струны после окончившей звучание песни). И тогда он, усмехнувшись, закрыл бы дверь за собой — нарочито медленно, и нарочито звонко щелкнул бы задвижкой: «Видишь. Мне не придется даже доставать кинжал». Но сейчас он лишь разминает пальцы — на них сегодня почти нет перстней; переступает так, чтобы слышно было — как шелестит ткань, коснувшаяся дверного косяка, и как носок сапога нажимает на пол — на грани слышимости. Перо Финрода, которым тот еще мгновение назад не столь уж торопливо водил по странице перед собой, застывает. Всего на миг, но этого довольно. (В последние недели Финрод пишет свой… трактат, отказывая себе во времени на всё остальное — будто подгоняемый чем-то. Предчувствием, не иначе. И всегда отодвигает листы, накрывая мраморным пресс-папье, прежде, чем Куруфин попытался бы до них дотронуться. Но он не оставляет попыток.) Расстояние, разделяющее их, Куруфин преодолевает в молчании. Но каждый его жест, каждый шаг — он уверен — Финрод чувствует кожей. Оказавшись у того за спиной, он проводит пальцами по ленте в волосах, спускается на плечо. — Нехорошо заставлять ждать главного своего союзника. Финрод чуть качает головой. Перо он не отложил, но больше не пишет им — вертит в пальцах. — Так ли эта задержка важна? Дела и без нее пойдут вполне ровно, если ты того желаешь. — И даже на этот раз не упомянешь моего брата и его старшинство? — Я вполне знаю, что ты ответишь. Что из воинов и мастеров тебе отвечает большее число, верно? — В голосе Финрода слышится ироническая улыбка, и Куруфин не может не улыбнуться сам: пускай по-другому. Его пальцы скользят среди тяжелых золотых прядей — по-видимости невесомо. — Будь у меня сомнения, — продолжает Финрод, мягко-неторопливо, не забывая при том — опять — перевернуть текстом вниз надписанную страницу, — разве смог бы даже прославленный красноречием сын Феанора добиться такого внимания к его словам о новых кузнях и оружейных, о новых залах среди здешнего камня?.. — И все же неосмотрительно так всецело оборачиваться спиной к делам насущным. Я ведь могу сделать и вот так. — Он тянет тянет Финрода за ленту на волосах, вынуждая запрокинуть голову. — И даже больше. Тянет — и молнией вскидывает другую руку, обхватывая сгибом локтя чужую шею: тесно, как змеиным кольцом. — Но все же король Нарготронда — по-прежнему я, — произносит Финрод спокойно, будто даже не пытаясь высвободиться из захвата. — И разве это не высшая форма власти — властвовать над королем? — шепчет Куруфин ему в ответ. — Разве променяю я эту восхитительную возможность лишь на тяжесть венца? И ведет ладонью вдоль по его груди, и ниже, ниже, предельно — чувствуя принужденное спокойствие дыхания, нежелание и желание поддаться одновременно. Сжимает пальцы — безошибочно, точно, ловя чутким слухом негромкий стон. — Где же твоя власть наложить запрет, Артафиндэ? Ему тоже хотелось бы поддаться — по-своему. Прикрыв глаза, замереть — и слушать биение крови, чувствовать напряженные мышцы спины и плеч, и, наконец, — тяжесть чужой руки, накрывающей терпеливые пальцы, направляющей — когда уже нет ни силы, ни желания ждать. Кто побеждает, если сдаются оба? (Быть может, «оба» — и есть правильный ответ). А потому он делает в точности это: прижимаясь тесней и чуть ослабляя хватку, зубами распуская — всё-таки — ленту и вдыхая травянисто-свежий запах волос. Его движения — выверены до последнего, хотя течение норовит унести его за собой. Пальцы не дрогнут, не соскользнут: непреклонные в этом так же, как непреклонны во всяком прочем клинок и воля. И, уловив момент, Куруфин оставляет поцелуй на запрокинувшейся в миг предельного удовольствия шее. (Что, интересно, отражается сейчас на занавешенном волосами лице Финрода?.. И каким тот представляет его собственное лицо — что для Финрода, скульптора и художника, могло отразиться на нем, когда веки опущены, подобно тому, как опускается щит — на предательское мгновение, какого достанет пронзительно-свистящей стреле?..) И вместе с тем, как успокаивается дыхание Финрода, Куруфин ощущает его пальцы уже на собственном горле: не удушением, и не попыткой его, но отражением мысли. Золото может обжигать: не хуже, чем пламя. И в том, как несколько прерывистых вздохов спустя тем же чувствительными, чуткими пальцами Финрод накрывает выпуклость на его штанах — «а теперь дай мне отвлечь от насущных дел и тебя», — все та же двойственность: собственная уязвимость под лаской, медлительной и сосредоточенной, чужих языка и губ, и чужая покорность — в самой идее подобной ласки. Но он, Финрод, из тех, кто гнётся, а не ломается — он жидкое золото в обещании формы; он вода, стекающая по гладкой стали. Щека касается бедра, дыхание — обнажённой, горячей и томящейся плоти, и он вынужден — опять — прогнать мысль о верном лезвии, входящем в белое горло, под подбородок; когда тот забирает у него в рот. Пальцы с усилием не сжимаются в чужих волосах, и с усилием же Куруфин не запрокидывает головы, не закрывает глаз. Не теряет контроля. Вбирает — другое, пока другой — вбирает его; это прерывистое течение не остановить, не поставить дамбы-заслона. Кто властвует здесь над кем?.. Быть может, правильного ответа и не существует вовсе.

клятва неисполненная — и предчувствие роковое, как острие: нить бы разорвать эту, чтобы больше не путала, не лгала... золото мое, золото, плавкое, уступчивое, ничье; сталь моя, сталь негнущаяся, огненные сполохи и зола.