***
- Я прошу тебя, останься! Почти кричит, плачет, смотря на высокую фигуру сквозь солёную пелену. Цепляется руками, ногтями, почти когтями, в немногочисленные вещи и тянет на себя, только чтобы остался, только чтобы не уходил, не оставлял одну. - Отдай. Голос у фигуры спокойный, ровный, без капли злости. Нормальный голос нормального человека, которого здесь и сейчас ничего, в общем-то, не держит. Хочется кричать, громко, до срыва голоса, вцепиться в руку, ногу, достать цепь и приковать к себе. Чтобы всегда вместе, всегда рядом. Но она лишь прижимает единственную нить к груди, обеими дрожащими руками, смотрит снизу-вверх, жалобно, подобно собаке, а не прошедшей Турнир. - Останься, пожалуйста. Не уходи. И на мгновение в глазах загорается надежда, сердце радостно стучит, в голове загорается мысль о том, что всё будет хорошо, теперь уж точно. Его лицо так близко. Такое красиво, такое любимое, расслабленное, успокаивающее. Горячие ладони обхватывают лицо, стирают слёзы, покорно замирают, взятые в плен. И она тянется, интуитивно, к губам, разводит ноги, безгранично доверяя, подпуская в который раз слишком близко. А после, не успев буквально ничего, распахивает глаза, не чувствуя никакого тепла. Забытье, сладкая нега сладких воспоминаний проходит, взгляд, полный боли, наблюдает за тем, как Али собирает рассыпавшиеся по полу вещи - одно барахло, нажитое ещё три года назад - встаёт и уходит. Кидает взгляд, последний - прощальный - и уходит, не задерживаясь. Все слова были сказаны до, в один из скандальных дней, прямо, спокойно, пусть немного громче, чем нужно. В ответ на те ненужные реплики, о любви, о счастье, о совместном быте и приятном продолжении где-нибудь в хорошем доме, с несколькими спальнями, роскошным залом для приёмов. Она не приняла это тогда, не поняла, увлеченная своими мечтами, указала открыто, прямо, обыденно на разницу в статусе - тогда она ещё имела на это право, тогда Марк ещё ждал её во дворце, да и Друдо не был против - и не обратила внимание на очередной уход, всегда оканчивающийся возвращением. Сейчас же загадки приобретают своё решение, фразы, движения, взгляды слкладываются в единый образ, болезненный и отвратительный не по природе своей. А Дора кричит, громко, долго, выпуская, опустошая. Бьёт себя по ногам мокрыми ладонями, до красноты, до ноющего чувства. Вспоминает смех Мирины, насмешливо-самодовольный, зажимает уши, чувствует себя до ужасного плохо и настоящей неудачницей. Ползёт к постели, тянется рукой под и вынимает вино, много вина, очень много вина. И начинает смеяться, усаживаясь прямо в середину импровизированного круга из полных, неоткрытых бутылок. Жизнь кубарем катиться к чёрту, у неё-то, у одной из победительниц грандиозного несколько лет назад Турнира.***
Ему не больно, нет. Просто неприятно. Всё знали, что так будет. Он, она - хоть и не принимала - Мирина, от которой всё и произошло. Ведь никто за эти годы не изменился в полной мере. У всех всё такие же мысли, всё такие же потребности и желания. Ничего не изменилось, и подстроится под друг друга с таким-то механизмом в принципе невозможно. Даже чувствуя глубокую любовь, которая всего-навсего - скорее всего - просто обманка, ещё со времен основного соперничества. Разногласия должны были быть, и они были. В чересчур большом количестве и слишком часто, чтобы перевесить приятные моменты совместной жизни. И он всегда в это время старался оставаться спокойным, рассудительным, мужчиной. Как неоднократно учили знающие в этом толк Пиладе, Акисар и близнецы. На удивление это помогало - успокаивало, убирало напряжение и понижало общий тон ссоры на несколько тонов. Иногда даже приводило к извинениям и удивительным - исключительно взрослым - открытиям. А продолжались разногласия - ссоры, по сути - чересчур долго, они буквально уставали от них, но поделать ничего не могли - даже тишина нервировала, и всё разгоралось с новой силой. Отчего, в конце концов, он начал уходит, бесцельно гулять по городу, отдаляться от быта семейной совместной жизни и от Доры, которая постепенно всё больше и больше переставала нравиться и становилась скорее обузой, совсем не той, к кому хочется вернуться. В такие моменты он понимал слова Мирины о том, что жить с кем-то вроде Венеры, всё равно, что жить с Катилио. Хоть и смеялся, после того, как несмело напоминал, с кем живёт она сама. Уворачивался и смеялся, одаривая подругу тёплым взглядом. Она в ответ приводила его прическу в полнейший крах и уходила, победно унося с собой повязку. Также он знал - видел - что происходит между этими двумя, несколько упивался обидой по этому поводу, фантомным ощущением цыганских губ сугубо на собственных, но никак в это не вмешивался. До определенного момента, когда всё миг покатилось в бездну, и соперничество - более жестокое - вновь оказалось в приоритете. Тогда он поднимал эту тему, выслушивал светлую сторону, более не общаясь с тёмной, советовал остановиться. А после ощутил себя предателем, приняв в не кровопролитном сражении непосредственное участие. И ушёл, наконец-то понимая, что хватит. - На сегодня? - Навсегда. Его обнимают, нежно-нежно, цепляясь изо всех сил, и он искренне обнимает в ответ.***
- Ага, да, я снова здесь. Я тут живу. Проходит мимо, так, чтобы не задевать ни плечо, ни руку, ни какую бы то другую часть тела. Обнимает себя руками, бредет в подобие спальни, ложится на кровать лицом вниз. Усталость в теле, в душе, в дыхании на мягкую подушку. Слышит отдаленные шаги, но не реагирует. Даже когда чувствует мужской - гладиаторский - запах и совсем не уместную ладонь на спине. - Тебя кто-то обидел? Голос у него мягкий, тихий. Тон пытается быть искренне заботливым. Она вздрагивает, не чувствует тяжесть на теле и садится на колени. Смотрит в голубые, не демонические глаза, в очередной раз задает себе один и тот же вопрос. - Тебе-то какое дело? Устало и безжизненно. - Абсолютно никакого... Правда, на это раз чистейшая. - ... но я убью любого, кто причинит тебе боль. Мирина не знает, смеяться или плакать. - Тогда убей себя.