***
Утром Бонд просыпается резко: глаза распахиваются, рука тянется к «Зиг-Зауэру», сменившему «Вальтер», и лицо при этом у 007 совершенно бесстрастно. — Это всего лишь я, — говорит Кью, сгорбившись над ноутбуком в уголке для завтрака. — Вижу, — его голос звучит почти насмешливо, но, конечно, это не может быть правдой. — Ты все еще здесь. — Конечно, — терпеливо отвечает Кью. — Там есть кофеварка и неплохой ассортимент чая, — добавляет он, поскольку, очевидно, лучшему агенту Ее Величества требуется немного времени, чтобы с утра пораньше прийти в себя, но Кью полагает, что, учитывая круги ада, через которые тот прошел, на некоторые недостатки можно закрыть глаза. К тому времени, как Бонд употребляет достаточно кофеина, чтобы вновь почувствовать себя живым, Кью почти готов собрать вещи и побаловать себя долгим душем перед началом выставки. — Португальский, — говорит Бонд, подходя к нему сзади, прежде чем он успевает все свернуть и отключить. — Интересно. Значит, ты учился за границей или, как вариант, твой отчим был португальцем. Кью прищуривается, хотя Бонд этого не видит. Он никогда не упоминал отчима или хоть кого-то из членов своей семьи. Никому из коллег. Что ж, вот она, прелесть волнующей работы со шпионами. — Нет. Я просматривал результаты нового программного обеспечения для перевода и вообще-то ни слова не знаю по-португальски. Но спасибо за то, что приписал мне такое мирское происхождение. Он ожидает в ответ фырканье или смешок, но нет. Крупная мозолистая рука обхватывает его затылок, а затем скользит вниз по груди, оставляя за собой обжигающий след под кожей. Если он закроет глаза, то сможет вспомнить каждую деталь, отчетливо проступающую перед ним — широкую грудь, словно сплошь состоящую из твердых мускулов, белоснежные шрамы от осколков, темные уродливо-розовые следы давно заживших пулевых ран. Кью проводит ногтем по тонкой, как ниточка, линии бугрящейся кожи, как раз там, чуть выше выступа бедренной кости, и снова проделывает это ртом. — Зачем ты вообще приехал? — голос цепляется за каждое уже изношенное нервное окончание Кью, медленно и интимно, как настоящий поцелуй. — Мне известно из достоверных источников, что ты терпеть не можешь летать. — С нужным коктейлем лекарств я готов на редкое исключение. И как устоять перед хорошей выставкой оружия? — его пульс слегка подскакивает, но он продолжает набирать текст, пока эти крепкие пальцы блуждают, касаются и время от времени слегка щиплют его. Теплого дыхания за ухом достаточно, чтобы он покрылся гусиной кожей. — У всех свои слабости, да? — бормочет Бонд и прижимается губами к его горлу. И Кью выгибается, кивая, поскольку не может ответить словами. В первые же несколько выстрелов отдача буквально валит его с ног. Проходит совсем немного времени, прежде чем он начинает искать альтернативы, а затем прикидывает свои собственные действия. Это похоже на долбаную мыльную оперу — они, благодаря 007, который неожиданно объявился за границей после парочки невозможных махинаций, делят гостиничный номер в центре Аммана. Таннер предупреждал, что когда речь идет об агентах, возможно все. Тогда Кью отмахнулся от него и вернулся к досье, которое все еще хранил в памяти. Он и не подозревал в себе гиперактивность, вспыхивающую от всего, начиная с жара губ Бонда на его шее и до скрипа обивки стула о его бедра, пока он сидит с булавой в трусах, ведь ночью, в какой-то момент его фланелевая пижама стала лишней, и пришлось сменить ее на трусы-боксеры. Пальцы Бонда лениво играют с поясом, и все, что может сделать Кью — постараться не схватить его за руку и не сжать его ладонью свой член. Каким-то образом он снова может говорить, да еще совершенно и потрясающе спокойно. — Выставка начнется только через час. Я собираюсь принять душ и немного поработать. — Правда, — рука Бонда опускается чуть ниже, голова Кью слегка откидывается назад, и дальше он осознает, что его зацеловывают до бесчувствия и одновременно пытаются стянуть трусы. Ошалевший, он борется, пока не слышит тихий щелчок своего компьютера, переходящего в режим ожидания. — Здесь большая душевая, — говорит Кью.***
Обратный рейс — предел мечтаний Кью, то есть проходит без приключений. В основном он пребывает в добровольном коматозе и лишь отдаленно осознает присутствие агента 007 в соседнем кресле. Время от времени кто-то легко проверяет пульс на его запястье, заземляя его так, как никогда не делают самолеты. Он не знает, что с этим делать, но и не сомневается в происходящем.***
В МИ-6 работа продолжается в обычном режиме. В основном. Большую часть своего времени Кью проводит в лаборатории — он готов вернуться к привычным испытаниям гаджетов и работе за компьютером, а агентов видеть лишь изредка и мимоходом. Вот только агент 007, похоже, решил пустить его работу псу под хвост. Слухи расходятся, но, очевидно, того на какое-то время отстранили от операций. Либо из-за недовольства М тем, как Бонд справился с ситуацией в Ла-Марсе, либо потому, что тот сам решил поднажать на тренировки, прежде чем снова нестись в поле. И каким-то образом он, кажется, всегда крутится возле Кью. Тот ловит на себе взгляд Бонда слишком часто, чтобы это могло быть случайностью — глаза холодные, непроницаемые, пронзительно-ледяные, отчего волосы на затылке встают дыбом. — Ты вышел не на том этаже? — спрашивает его Кью после очередного раза, который уже и не спишешь на обычное совпадение. Он из последних сил цепляется за профессионализм, но все это, кажется, летит к черту, едва Джеймс-чтоб-его-Бонд появляется на горизонте. Он молит бога, чтобы никто этого не заметил. С другой стороны, вполне возможно, что остальные с ним в одной лодке. И вот тогда Бонд целует его. Это последнее, чего ожидает Кью, разве что он жаждал этого с тех пор, как спрыгнул с этого богом забытого самолета. Его тело реагирует гораздо раньше мозга, и, боже, рот Бонда, со всем его языком и жаром, влажный и бесстыдный и настолько фатальный, что в конечном итоге Кью хватается за острые лацканы его пиджака, будто тонет. — Если ты пытаешься лишить меня работы, — шипит он, — найди способ получше. Все это, конечно, страшный кошмар, как на личном, так и на профессиональном уровне, но любопытство Кью всегда было его погибелью, еще с тех пор, как он был проказливым неоперившимся тощим птенцом со слабостью к разработке огнестрельного оружия. — У тебя шнурок развязался, — чопорно говорит Бонд и исчезает, прежде чем Кью успевает вспомнить, как стоять без посторонней помощи. Будь прокляты эти шнурки.***
На следующий день он появляется, когда Кью одной рукой распаковывает свой обед, а другой отлаживает монитор своего коллеги. — Это еще что такое? — Бонд смотрит на его куриный кебаб с явным подозрением. — Это... — начинает Кью, и тут Бонд совершенно без приглашения откусывает кусочек. Кью тянется и машинально шлепает его по руке. — Мой обед — вот что это такое. Ключевое слово — мой. — Конечно, — великодушно отвечает Бонд и возвращает кебаб. Затем хмуро разглядывает синяк на предплечье Кью прямо под закатанным рукавом джемпера. — Что случилось? Кью поправляет рукав. — Ничего. Вчера я наткнулся на стол. — Эти столы — настоящая угроза, — говорит Бонд. Похоже, он не шутит. — Сплошные острые углы. — Хочешь верь, хочешь нет, но я в состоянии нормально обращаться со столами. Бонд только хмыкает и смотрит на руку Кью, словно та только что оскорбила его мать. В тот вечер Кью впервые идет к нему домой и в итоге получает новые интригующие следы на теле и даже в ответ умудряется оставить целую россыпь синяков на могучих плечах Бонда. Интересно, что тот, похоже, совершенно не против.***
Мало-помалу Кью привыкает к тому, что Бонд появляется из ниоткуда и крайне незаметно окидывает его взглядом, а потом пробует его обед. Все это немного странно, но он полагает, что агент 007 — не очень хороший повар. Кью, известный своей разборчивостью в еде с детства, должен был научиться заботиться о себе или же голодать. Ставки поднимаются однажды вечером, когда он задерживается на работе, и остальная часть его команды уже расходится по домам. Есть определенная свобода, которая приходит с пустым залом — ни перед кем не нужно отвечать и можно без перерыва корпеть над любым проектом. Давным-давно Кью активно открещивался бы от репутации эксцентрика, но если где-то и было место для нее, то только в МИ-6. На этот раз, когда Бонд появляется из ниоткуда, он достаточно любезен, чтобы прочистить горло, прежде чем Кью увидит его и швырнет первую попавшуюся вещь. — Добрый вечер. Он одет в один из своих костюмов, с такими идеально выглаженными складками, что Кью, вероятно, при желании мог бы превратить их в стеклорезы. От этих костюмов у Кью кружится голова, и нет сил ответить хоть что-то отдаленно остроумное. Он осторожно кладет на стол наполовину выпотрошенный радиоприемник, с которым возился. — Привет? А потом долбаный агент 007 набрасывается на него, как очень голодная кошка из джунглей, и Кью отшатывается, хотя его пах уже прижат к бедру Бонда, а пальцы крепко сжимают воротник рубашки. — Ты что, с ума сошел? Здесь же повсюду камеры наблюдения. — Уже нет, — беззаботно отвечает Бонд. — За кого ты меня принимаешь? Затем он запускает пальцы в волосы Кью и делает что-то с его языком, и Кью хочется броситься на один из тех остроугольных столов, которые Бонду так не нравятся. Вместо этого Бонд устраивается в кресле, а Кью встает между его раздвинутыми ногами, упираясь обеими руками в — да, как уже установлено, очень заостренный — край стола позади, и широкая ладонь Бонда прижимается к изгибу его члена. — Тебе следует лучше заботиться о себе, — бормочет Бонд, второй рукой ловко расстегивая кардиган Кью. — С чего ты взял, что я о себе плохо забочусь? — Кью бросает взгляд на остатки своего ужина. — Паэлья — абсолютно здоровая еда. — Я видел тебя до того, как ты сел в самолет. Ты запихивал себе в глотку столько таблеток, что мог бы убить лося. Кью не совсем уверен, почему это происходит сейчас, но он все равно отвечает — максимально авторитетно, пока Бонд оставляет влажные, отвлекающие поцелуи чуть выше пряжки его ремня. — Не смеши меня, я точно знаю, сколько может выдержать мое тело. — Сделай одолжение, расскажи мне поподробнее о том, сколько же может выдержать твое тело. Самое абсурдное в агенте 007 — нет, вообще-то не самое — заключается в том, что он может говорить самые ужасные банальности, известные человечеству, и все равно каким-то образом заставить Кью жаждать сбросить штаны и заползти к нему на колени. Бонд смотрит на него и лукаво ухмыляется, и Кью не может решить, хочет поцеловать его или же врезать. А потом Бонд притягивает его к себе, близко и осторожно, и черт с ним, день был долгим, и Кью не особенно хочется бороться со своей совестью. Кроме того, он никогда не любил эти брюки.***
Фаршированные перцы становятся переломным моментом. — Ты что, пристроился ко мне дегустатором ядов? Бонд решительно сглатывает и ничего не говорит. — Ох... Господи, да ты шутишь. К тому моменту, как ему удается убрать ладони с лица, Бонда уже нет.***
С одной стороны, это самое смешное, что случилось с ним с тех пор, как он стал квартирмейстером. Не абы кто может кашлянуть и внезапно получить самого агента 007, который появляется, как черт из табакерки, стоически проверяя, что он не валяется без чувств в луже собственной крови. С другой стороны, это более чем снисхождение, и Кью действительно хотелось бы верить, что все это ему лишь кажется. Его недооценивали больше раз, чем он мог сосчитать, и Бонд совсем не помогает, пополняя эту группу. То, что Кью новичок в этой работе, не делает его идиотом. Он знает столько истории Бонда, сколько удалось узнать. А теперь добавляется еще несколько фактов. То, что он терпеть не может кориандр, но все равно давится порцией салата Кью из авокадо. Как он заботится о своих запасах алкоголя. Как стонет, когда собирается кончить. То, как его голос становится низким и довольным, когда рот Кью обхватывает его член, и он слегка дергает его за волосы в точности, как любит Кью. Кью подавляет внезапное, неописуемое желание выкурить что-нибудь крепкое и заползти в кровать на неделю. Он взрослый человек. И справится с этим. Тем не менее, придя с утра пораньше на работу на следующий день, он оказывается где-то между ошеломлением и яростью, обнаружив, что Бонд не только в конец переиграл его, но еще и облил монтажной пеной углы всех столов в лаборатории. Бонд сообщает, что ручной труд расслабляет. Кью в душе хотя и неохотно, но соглашается, поскольку это может стать идеальным способом помочь ему справиться с его массивным посттравматическим синдромом. Но вслух вместо этого говорит: — Это полная херня. Бонд впивается в него взглядом, однако скорее манящим, чем злобным. И, возможно, решимость Кью — не все, чему предстояло в конце концов пасть, потому что он тяжело дышит на плече Бонда и едва соображая, цепляется за один из этих прекрасно защищенных от детей столов — ведь именно это Бонд, чтоб его, тут и устроил: защиту от детей. А дальше, Кью абсолютно уверен, его переведут на пюрешечку вместо нормальной еды. Так больше не может продолжаться, Бонд должен знать, что так больше нельзя. Кью старается. Правда. — Так больше не может... ох... не может продолжаться... Светлые ресницы Бонда опускаются. — Собираешься толкнуть речь о том, как неправильно трахать людей, с которыми работаешь? — Что? Нет, дело не в этом... И, знаешь, технически, никто еще никого не трахал, — отвечает Кью, раздраженный тем, что его застали врасплох. — О, — произносит Бонд бархатным голосом. — Это можно исправить. Хочешь? — он легонько касается пальцем губ Кью, пока тот послушно не открывает рот, втягивая указательный палец. — Предположим, я засуну один или два пальца в твою тугую маленькую попку и отправлю тебя обратно к твоим игрушкам, растянутым ровно настолько, чтобы свести тебя с ума от желания чего-то большего. Ты вообще сможешь продержаться до конца рабочего дня? Или запрыгнешь на капот моей машины, умоляя трахнуть тебя? В другой жизни Кью отреагировал бы на эту речь гораздо цивилизованней и не стал бы стонать и тереться о ногу Бонда, как необученный щенок. Он проклинает себя, берет второй палец в рот и позволяет Бонду ухмыльнуться ему в ухо. — С тебя хватит, или ты уже готов кончить в трусы? Кью в последний раз облизывает подушечки пальцев. — А кто сказал, что они на мне есть? Он поправляет очки и уходит, прежде чем Бонд успевает ответить.***
Одна из его лабораторных «крыс» приходит на работу, благоухая духами, которые заставляют Кью чихать каждый раз, когда они пересекаются. — Перестань так хмуриться, — мягко говорит он Бонду, когда тот неизбежно появляется, чтобы убедиться, что Кью не разнес себя в пух и прах. — Я не умираю. Когда Кью меняет изношенный кабель, Бонд выглядит так, будто готовится к ядерному взрыву. Для человека, который зарабатывает на жизнь, убивая по приказу, он — полное дерьмо. — Господи, ты только что вымыл руки. Давай сюда. К какой розетке это подключить? Кью раздраженно вырывает удлинитель из его рук. — Может, ты и не знал, но я работаю с техникой. Это моя профессия. — Слушай, — говорит Бонд, — нынче все так или иначе беспроводное, оставь как есть и, ради бога, перестань пытаться что-то доказать, пока тебя не убило током. — Ой, банановая кожура на полу, — практически кричит Кью. Все в комнате останавливаются и смотрят на него. Кроме Бонда, который действительно проверяет пол. Очень быстрым и неуловимым взглядом, но проверяет. Нигде в поле зрения нет ничего, даже отдаленно похожее на банановую кожуру. Все гораздо, гораздо серьезнее, чем думал Кью. — Мне нужно выпить, — заявляет он и направляется к лестнице, собрав все самообладание, на которое способен.***
Бонд, конечно, находит его. Бонд с удобством устраивается в кресле напротив и заказывает что-то претенциозное, изысканное и чрезвычайно огнеопасное. Если он осторожно проверяет, нет ли снайперов по углам или сибирской язвы в соли «Маргариты» у Кью, тот не поднимает головы, чтобы увидеть это. В конце концов, становится ясно, что Бонд не собирается начинать этот разговор. Кью делает большой глоток «Маргариты», выпрямляется и складывает руки, словно на собеседовании. — Итак. Видимо, тебе кажется, что я и двух шагов не могу сделать, не нанеся себе какой-нибудь травмы. — Конечно, нет, — возражает Бонд. — Ты очень хорош в своем деле. Кью ждет. — Но ты еще новичок. И так молод. Ты все еще учишься. Если он вонзит ногти в ладони, то, возможно, сумеет удержаться и не выльет остатки своего коктейля на голову агента 007. — Значит так: я встану перед тобой на колени, словно хороший мальчик, и, возможно, ты позволишь мне время от времени думать самому? — Никто, — решительно говорит Бонд, — и никогда не должен совершать ошибку, списывая тебя со счетов как хорошего мальчика. — Тогда прекрати, — шипит Кью. Он нервничает, готовый разлететься на части, даже когда наклоняется. Бонд полуулыбается ему, встречая его взгляд и поглощая Кью обжигающей синевой. — Перестань обращаться со мной как с ребенком. Идем ко мне домой и там докажи, что ты на это способен. На этот раз 007 делает именно то, что ему говорят.***
Это что-то новенькое. Очень и очень новенькое. Кью никогда не приглашал его к себе, даже не думал об этом. Он одинаково предвкушает и страшится, когда Бонд впервые осматривает его квартиру. Она почти во всем полная противоположность недавно восстановленной квартире Бонда. Книжные полки ломятся от книг, вываливая излишки на боковые столики, подставку для телевизора и пол. В мешанине игровых консолей Кью слишком много достоинства для оправдания. У торшера провод протянут через всю гостиную, хотя Кью так привык перешагивать через него, что уже не замечает помехи. На стенах висят картинки в рамках. — Ты живешь в смертельной ловушке, — замечает Бонд, но в его голосе слышится юмор. — Отвали, вовсе нет, — говорит Кью и тащит его в спальню. К счастью, кровать, кажется, проходит проверку. Как и пол, поскольку Бонд не гнушается разбрасыванием одежды по всей комнате еще до того, как колени Кью встречаются с постелью. Приятно и удивительно, что единственной заминкой Бонда становится ящик прикроватной тумбочки Кью, который он практически выворачивает на пол во время безумной охоты за смазкой. И даже тогда это почти стоит выражения явного ужаса на его лице. — Что это за чертовщина? Кью проводит пальцем по тонкому шраму чуть выше бедренной кости и осторожно прикусывает, прежде чем поднять взгляд. — Это? Безмасляный ночной увлажняющий крем, который не забивает поры. Как ты весьма проницательно заметил в первую нашу встречу, у меня все еще порой выскакивают прыщи. Бонд ухмыляется, словно готов признать это, а затем довольно мучительно стонет. — Господи боже. Ты долбаный ребенок. Кью обвивает ногой его бедро. — Боюсь, я просто не могу заставить себя называть кого-то папочкой, пока мы не перешагнем хотя бы месячный рубеж. Это будет проблемой? За это в качестве наказания он получает затрещину. — Дерзкая шлюшка, — бросает Бонд, но его глаза слегка тускнеют и закрываются, и Кью интересно, сколько времени прошло с тех пор, как Бонд в последний раз проходил с кем-либо месячную отметку. Некоторые сведения слишком засекречены, чтобы их мог взломать даже самый умный специалист по информационным технологиям. — Прекрати, — говорит ему Кью. — Господи, хватит думать, ладно? — и он ныряет, медленно прокладывая ртом горячий след по слегка колеблющемуся изгибу бока Бонда, пока не чувствует, как тот тянет его за волосы — сильно, почти до слез — именно так, как ему больше всего нравится. Кью не помнит, когда Бонд узнал о нем такие вещи, но самое меньшее, что он может сделать, — это ответить собственной осведомленностью. Он садится, с силой прижимаясь к его рту, чтобы ощутить затяжную горечь претенциозного напитка Бонда. Под его ладонью оказывается маленький пик соска, возбужденный член вдавливается в бедро, язык сплетается с его собственным, и Кью не уверен, что может вставить хоть слово, но он, черт возьми, должен постараться на славу. — Ты не виноват, что твой член мог бы стать оружием массового поражения. Правда. Еще несколько лет, и какая-нибудь блестящая команда ученых-авангардистов, возможно, даже сможет выделить для него ген. Мгновение Бонд выглядит совершенно ошеломленным. Вообще-то, он совсем не это хотел сказать, но Кью все равно прячет полученный взгляд в дальний угол своего сознания, поскольку сомневается, что ему так уж часто посчастливится видеть его. Затем крепкие руки обхватывают его за талию, и Бонд удивленно хохочет, прижимаясь губами к его виску. — Черт, что за язык у тебя, — и переворачивает его, нежно и головокружительно одновременно, а потом целует до тех пор, пока рот Кью может лишь ныть и вяло отвисать, когда его отстранили. — А теперь, — говорит Бонд, скользя ладонями по его ногам и раздвигая бедра, — у тебя есть что-нибудь, кроме крема от прыщей?***
Кью не знает, сколько пробыл в прострации с зудящими от поцелуев губами, с обнаженным и искусанным горлом, царапая ногтями спину Бонда, снова и снова повторяя Джеймс, Господи, Джеймс. — О, — бормочет Бонд. — Вот. Чувствуешь? — Что? — отчего-то голос Кью прерывается по меньшей мере трижды на одном этом слове. Бонд гладит его по щеке, и Кью сжимает его руку дрожащими пальцами, поворачивается к нему и жадно цепляется. — То, как ты напрягаешься, словно не пускаешь меня, а потом пытаешься расслабиться и принять. Вот. Сейчас. Услышав это, Кью застывает, член виновато подпрыгивает у него на животе. Пальцы Бонда, скользкие и греховные, нежно поглаживают его вход, играючи касаясь, но не проникая внутрь. — Если бы я только мог что-нибудь сделать. Хоть как-то помочь тебе. И он двигается прежде, чем Кью успевает взмолиться. Он не может думать, только не сейчас. Не с заброшенными на эти мускулистые плечи ногами и с языком, ласкающим его, пока голос Кью не поднимется примерно на пять октав, и он даже не уверен, что проклятия, которые он бормочет, существуют на каком-либо реальном языке. Лишь бы они хоть как-то понимали друг друга, все пожалуйста, ебать, еще — остальное не важно. Когда он перестает даже претендовать на то, что может говорить, ему ничего не остается, кроме попыток вспомнить, как дышать — просто дышать, — и оба затихают так, что слышно даже шуршание простыни между бело-красными пальцами Кью. Жаркие, короткие вздохи и легкое, отрывистое трепетание языка Бонда в аккуратном маленьком кружке — не давит и не проникает, просто обводит в худшем виде подразнивания. Первого пальца достаточно, чтобы заставить его всхлипнуть, попытаться изогнуться для большего. Неожиданно Бонд действительно дает ему это. Проскальзывает внутрь и облизывает его снова и снова, делая влажным и широко открытым и загибает пальцы ровно настолько, чтобы Кью выгнулся на постели с лихорадочным: здесь, ох, блядь, здесь. — Давай, — рот Бонда снова на его губах, и Кью извивается на его пальцах, посасывает язык и нижнюю губу, словно изголодавшийся. — Вот так, покажи мне, на что ты способен. Даже едва соображая от желания кончить, он не пропускает вызов. Кью абсолютно неэлегантно карабкается на него и вытаскивает презерватив из упаковки, но это совершенно не важно. Бонд сжимает его бедра своими широкими ладонями, и он практически задыхается и с силой опускается на его член. В ответ — целый поток проклятий в исполнении их обоих. Бонд вдавливает глубоко, безжалостно хватает за задницу, чтобы открыть его чуть больше. От этого массивного члена Кью едва может дышать, и когда он прижимается к груди Бонда, тот готов к нему. — В следующий раз, — хрипит Бонд, покусывая кончик уха Кью, — Господи, в следующий раз я свяжу тебя и заставлю кончить на мои пальцы, а потом переверну и снова все повторю, просто чтобы проверить, сможешь ли ты кончить без руки. Кью кончает, член трется о его живот, ногти оставляют красные следы на подвижных мышцах бицепсов Бонда. Тот выскальзывает из него не сразу — держит, пока Кью расслаблено покусывает его грудь.***
Он помнит, как Ив, заговорщически улыбаясь, говорила ему: — Ходят слухи, что он, забавы ради, бреется опасной бритвой. — Ходят слухи, что он пьет кофе чернее сердца Сатаны из черепов своих врагов, — ответил Кью. — О чем еще я должен знать? Ив только рассмеялась и сделала вид, что бросила в него шариковую ручку. — О, думаю, ты сам все скоро узнаешь. Бонд лежит на спине, испещренный шрамами, как кукла вуду, потный и сонно-вялый — возможно, сейчас он выглядит безобиднее, чем когда-либо на памяти Кью. Он почти поддается соблазну выскользнуть из постели за мобильником, чтобы сделать фото для потомков, но его план обречен с самого начала — ему не хочется шевелиться, да он и не особо может, ведь на его спине лежит тяжелая рука. — Если ты собираешься читать мне лекцию о том, что нельзя трахать своих коллег, то сейчас самое время. Кью зевает. — Пожалуй, я пощажу тебя. Да и что такого плохого может случиться? Ответов, конечно, бездна. Вся шпионская карьера Бонда на тридцать процентов состоит из медовых ловушек, на шестьдесят — из всяких ужасных событий, а последние разумные десять отвечают за его сверхъестественную способность всегда уходить относительно невредимым. Пальцы Бонда оказываются в его волосах, слегка почесывая. Несколько часов назад Кью, возможно, обиделся бы, что с ним обращаются как с домашним животным, но сейчас ему кажется, он добился своего. Хотя он действительно собирается в ближайшие дни готовить себе обеды с кориандром на случай, если дурные привычки Бонда сохранятся. К тому моменту, как Бонд отвечает ему, Кью уже почти заснул и не ожидает, что его вопрос услышали. Бонд по-прежнему гладит его по волосам, и голос его звучит немного странно, словно он застрял где-то между ворчанием и вздохом и, возможно, намеком на смех. — И правда.