Блуждающий огонёк

      Есть лишь тьма. Есть лишь лес. Есть лишь отчаяние. Есть лишь он.       Над Виртом расстилались чёрные иглы: ветви, которые то и дело цеплялись за него, царапали плечи, щёки и руки. Ветви, на которых не было ни листочка, все словно мёртвые, сухие. А неба за теми ветвями не видать: то ли оно слилось с вечной тесной чернотой, то ли погрязло в болоте холодного сумрачного тумана. Уже не важно, не важно, день то был или ночь — всё смешалось в один бесконечный сон, из которого не проснуться, который тебя не отпустит.       Сколько бы он ни шёл, сколько бы ни уставал, он не останавливался. Куда шёл? Неважно. Неважно было и сколько раз его уколят деревья, сколько раз ещё ему стоит болезненно выдыхать мокрый воздух, когда ноги вновь устанут. Главное, чтобы иглы не задели самого драгоценного. Не задели его фонарь.       Фонарь в его руке светил мягко и тепло, как родной ориентир и стержень, как компас в шторм. Этот ласковый огонёк редким лёгким дуновением ветра нёс своё скудное тепло к щекам и рукам Вирта. Огонёк слишком мал, он никак не мог согреть и утешить его, но одного его отчуждённого света хватало, чтобы родить в сердце каплю воодушевления. Грел не огонь, грела только мысль о брате. Вирт всё ещё повторял в мыслях: "Всё будет хорошо". Он что-нибудь придумает, Грег будет жить, и они выберутся отсюда, обязательно выберутся! Этот кошмар не может быть вечным, ведь так? Не будет же он вечно бродить кругами, ища в лесу хворост для огня?       Он уже сотню раз пожалел о том, что позволил случится всему, что произошло. Это запоздалое сожаление теперь душило его, связывало, обволакивало липким отчаянием. На плечи ложилась вина. Не просто стыд за что-то, а самое жуткое самоистязание за то, что допустил такое. Вина за то, что уже невозможно вернуть. Вина за тяжести прошлого, за то, что не оказался вовремя достаточно сильным, за то что ничего не смог предотвратить, за то что не взял всё в свои руки, как ответственный человек, как старший брат. Но он всё упустил, он слаб и жалок в этом раскаянии. Наверно, потому тот и согласился на сделку, будучи готовым отдать что угодно в слепом желании искупить и предотвратить.       Роковая сделка пусть и совершилась, кинув его в беспамятство, но его преследовало сладкое, лукавое чувство, что сделка не ушла дальше слов Зверя. Вроде бы теперь он и вынужден, как по условию, поддерживать огонь фонаря, бродя по лесу, но где же Грег? От Грега ни следа: Вирт не видел брата ни живым, ни мёртвым с тех пор. Он уже забывал, как тот выглядит, ибо казалось, что последний раз они встречались множество лет назад, если не прошло уже несколько десятилетий. Но он не прекращая каждую минуту тревожит голову единственным вопросом — где сейчас Грег? Вирту нужен был как воздух ответ на этот вопрос, большего всего сейчас ему необходимо было знать жив ли он, несмотря на то, что наиболее возможный, не самый радостный ответ пугал его, словно ему предстояло выслушать свой смертный приговор.       В одиночестве, в этом покинутом месте, оставалось лишь бродить блуждающим огоньком по мхам и веткам.       После этого он не узнавал самого себя. Словно рога на нём росли сухие ветви, раскидистые, как оленьи, но гораздо длиннее и ветвистее. Наверняка те выглядели жутко, но он не мог судить насколько: Вирт себя не видел, лишь ощущал, как они неуклюже цепляются за другие деревья и сучки, чувствовал их тяжесть, дотрагивался до них. А руки, руки были как не его. Словно омертвели: почерневшие, удлинённые, с острыми когтями. Они и для него выглядели ужасающе, скорее как мастерский накладной грим и перчатки, никак не то, во что он превратился. Неудобные, словно созданные только убивать и хватать добычу, угрожать другим, подобные демоническим, никак не человеческие, они, наоборот, одним видом вселяли в него неловкость. Хотелось бы верить, что это лишь понарошку, ибо такие руки хотелось спрятать от чужих глаз, стыдливо скрыть за синевой длинного плаща и никогда не показывать никому.       А сейчас уже чёрт знает который день он винит себя за то, что согласился. Как он мог быть таким глупым, соглашаться на сделку с врагом и на его же условиях, будто бы это действительно поможет. Чистейшее безрассудство, погубившее и его, и Грега, необдуманное решение, запутавшее его в сети сильнее, придавливая его, погружая в мглу, в апатичное и молчаливое безумие страха за чужую жизнь.       Вирт хотел было найти Зверя, может быть, даже отдать ему фонарь, разорвать сделку и покончить с бесконечным блужданием. Однако зверь исчез. Ранее он преследовал их, пел тут и там свою арию, подводил всё к тому, чтобы встретиться и поглотить их. Но сейчас Зверь то ли избегал его, играя в кошки-мышки, то ли… исчез вовсе? Куда мог он уйти?       А если бы Зверь и был рядом, помогло бы Вирту это? Сомнительно. Вирт бы поспорил, что тот начал бы насмехаться над его трусостью, над тем, как тот слаб и жалок, в той зловещей манере, тем певучим басом. Начал бы рассказывать, как тот должен одуматься, как ему нужно Зверь лишь ещё раз склонился к нему и внушил бы — «здесь есть только отчаяние, нет другого выхода». Он бы говорил это со снисходительной мрачностью и с мудростью того, кто живёт здесь годами, если не декадами, веками, эпохами. Как тот, кто помнит обо всём, в отличие от него, как тот, кто родом отсюда, для кого здесь всё известно, как у себя себя дома. А Вирт едва ли помнил этого Зверя, как высокий, мистический образ, от которого приходишь в дрожь. Образ, по сравнению с которым он блуждающий огонёк, который вот-вот потухнет, что-то крошечное и жалкое. Не в панический страх, который красной пеленой слепит глаза, а в убаюкивающую апатию, несущей добровольную потерю ценнейшего, души, приходишь к тому страшному покою, безволию и бессилию, подобной самой настоящей медленной и тёмной смерти, чья рука касается тебя раньше необходимой минуты. И, всё-таки, куда же исчез рогатый могучий бог?       Ответ долго не заставил себя ждать. Он встретил какого-то человека, который что-то забыл в лесу. Может искал нечто, может гулял, может куда-то держал путь. Неизвестно кем тот был, и какую цель преследовал, тот лишь неторопливо бродил. Словно человек и не имел никаких черт, просто Он помнит лишь смутную фигуру вдали. Вирт думал спросить его о чём-то, ведь приятно видеть ещё одну душу среди омертвелых деревьев. Может быть, ему стоит спросить о помощи? Как только он вышел из тьмы леса, показался и предстал перед ним, тот человек ахнул, бросив к нему напуганный взгляд, и убежал прочь, оставив его в недоумении, озадаченным и смятённым. Скрылся, хотя и преследовать его никто не собирался. Вирт хотел было крикнуть вдогонку ему что-то, но иссохшие губы, которые отвыкли говорить, словно окаменели, отказавшись произнести и слово по-человечьи. И лишь когда шаги сбежавшего утихли, а на место тишины пришёл ветер с севера, Вирт понял, что же всё-таки случилось. Страшное осознание ужалило его по голове, разлившись жгучей кислотой в сердце и в лёгких: Зверь никуда не уходил. Теперь он и есть тот самый Зверь. Вирт и есть этот жестокий монстр вечных лесов. Больше не тусклый блуждающий огонёк. Больше не потерянный человечишка.       Он и есть то чудовище, тот рогатый бог, с роскошной гнилой короной из чёрных ветвей, подобных омертвелым головешкам. Тот кошмар, стучащийся в тёмные одинокие окна, гасящий свечи в дрожащих руках, насылающий холодок в спины путникам, блуждающий всюду и оставляющий за спиной нечестивый, пугающий флёр, сотканный целиком из проклятия и опустошения. Отчасти он — ожившее пугало, не для ворон, для людей, ещё, наверное, живых, ещё не отчаявшихся до конца. Он — та леденящая тень, что вездесуща для жертвы, могущественна для каждого, кто знал о нём. Но только для самого Вирта — его дух сейчас был не прочнее потрескавшегося старого стекла хрупкого бокала, его душа задыхалась, словно та подавилась холодным песком, забившим лёгкие до краёв, не оставив места для кислорода, не оставив места для прежнего неуклюжего подростка-Вирта.       И осталось ли теперь в нём хоть бисерная крупица того человеческого? Та бриллиантовая кроха, что принята считаться «человечностью» в людях, с её естественными недостатками и достоинствами, с её вершинами и впадинами. Вирт теперь имел достаточно времени, чтобы подумать над тем, что потерял, незаметно потерял из виду, не найдя до сих пор. И он пользовался такой возможностью, такой отчего-то жизненно необходимой, но столь горькой на вкус. Он начинал этот анализ с того, что старался найти ответы или их отголоски: в прошлом, в воспоминаниях. И тогда подкралась новая беда — он всё забыл. Он точно не появился из ниоткуда, точно не был таковым с самого начала, он чувствовал, что всё это ненормально для него, ненормально для Вирта из прошлого.       И лишь одно, помимо образа всесуществующего Зверя, связывало его с, как ему казалось, живым и светлым прошлым, где не было того накрывшего оцепенения. Грег! Грегори! Имя слабым и скудным огоньком опаляло его тьму внутри, как не жалящий, весёлый и юркий бенгальский огонёк. Но и оно остывало. Он помнил только, что это его брат, и мог вспомнить только груз вины перед ним, что он, быть может, умирает, а может быть, мёртв уже. Но всё-таки Вирт поймал себя на мысли, что уже не может сказать, а какого он роста, не может сказать ничего о его характере, не вспомнит ничего о том, что делал, как говорил и что пел. Грег, что-то живое и теплящееся, надежда его, превратилось в пустой и пленительный образ, который въелся в разум Вирта.       А отчего так важен этот огонь в лампе? Отчего его нужно отчаянно поддерживать и растить внутри его железной клетки? Так ли фонарь важен? Вирт не мог держать ответа. Он лишь знал — обязан, сказано, что только так Грег мог бы выжить. Сдерживай его сильнее и сильнее когтистыми пальцами, оберегай и сохраняй любой ценой. А почему душа Грега жила за счёт жизни пламени? Отчего именно фонарь поддерживал его, как капельница? Вирт не знал и этого, но не соблазнялся мятежной мыслью бросить фонарь к бесам.       Тогда навалилось одиночество. Осознание, что он один в этом странном мире, где никому не нужен и всем страшен, всем противен и отвратителен. Больше не нужно боятся чудовища из легенд, когда ты и есть это чудовище. Когда ты берёшь на себя роль демона, что охотиться на заблудших, то ты и есть зло во плоти, но обречённое и потерянное. Уже никто не поможет, никто не будет рядом. А самое ужасное — узнает ли он как сейчас Грег? Может тот и вовсе давно как мёртв, брошенный им один, по-настоящему преданный им, а он тщетно старается отыскать его, ожидая чуда, бродит меж стволов, не осознавая, что под ними уже тот погребён? Как же было бы страшно осознать, что любые поиски тщетны, уже тщетны, и, сколько не мужайся и не надейся, это смысла иметь не будет. Всё обнулено. Низведено.       Может быть, Грега и вовсе не существовало, как не существует теперь Зверя? Может и Зверя никогда не было, был лишь он и этот лес. Было ли лишь безумие, кружащее Вирта в вальсе, плавно и нежно ведущим того к полнейшему отчаянию в самом истинном его значении, и это самое помешательство уже придумало ему и стыд, и долг нести фонарь веками, и несчастного страдальца-брата в неведомой беде?..       Хотелось плакать, но слёз не было. Глаза лишь бессмысленно направлялись в никуда. Бессмысленно и убито пронзали леса, освещая всё двумя белыми огоньками, ужасающими и отчуждёнными. Вирт чувствовал порою, что он уже не сможет выдержать всего этого, что он сходит с ума, что он так и умрёт, стоя с фонарём в руке в один самый тёмный час. Но ничего не происходило. Минуту от минуты ничего не менялось. Всё прежнее: деревья, тропы, сумраки, туманы и привкус запоздалого чувства вины.       Лес больше не был красивым. Никакого уюта золотистой осени. Красные листья опали, оставшиеся листочки во всём лесу пересчитаешь по пальцам, и стали прелыми, кора деревьев чернела и как будто гнила, а нога то и дело наступала то в полужидкий мох, то ли в каменистую болотистую грязь, то ли в мелкие лужицы, из дождевой воды и дёрна. Не было и былой толики снега, очищающего и обновляющего. А воздух поднимал эти ароматы и разносил их всюду, где только мог побывать. В этом лесу уже не было ни прекрасного, ни священного, больше не было и никогда не будет. Теперь места более мерзкого и неприветливого ещё стоило поискать. Хотя Вирта лес больше не пугал, пугали больше не страшные ветви, борей или грязь снизу — пугала бесконечность этих троп. Словно в мире всё исчезло, всё пропало и растворилось и теперь нет ничего кроме этого места, словно его оторвало от мира, от цивилизации, от городов, от людей и от Грега. И вернутся ему уже было невозможно. Он навсегда в этой тюрьме без окон и дверей, навсегда заперт и отрезан, от мира.       Так бы всё и повторялось, так бы и текло его существование, полное удушья от обиды, от горя, от опустошения, пока Вирт с ужасным потрясением не обнаружил — свет мельчает, горит не так ярко. Он угасает, он исчезает! Он, стал скармливал прутья фонарю в холодном поту, в панике, дрожащими руками собирал в лесу веточки и, тяжело дыша, трясясь, словно от мороза, тянул прутики к золотистым танцующим языкам. Но огонь, как по чьему-то колдовскому велению, как заговорённый, не ел ничего из щедрых подношений. Ему будто дали приказ — умереть этом самом в фонаре, и тот медленно, но послушно и верно выполнял долг. Фонарь чах. Вирт ужаснулся от мысли, что огонь пропадёт, вместе с которым окончательно должен умереть и его брат, как он считал.       Это поддержание огня стало для него болезнью, от которой нет лекарства. Либо живи, но скули от мук, либо умри и унеси в могилу ещё одного человека, хотя бы, как ему казалось, не заслуживающего этой участи, в отличие от него. Он болен этим фонарём, болен лесом, болен прелым ароматом у его ног, болен одиночеством, болен судом совести. И теперь — только он сам и идёт решать проблемы, никого нет рядом, но даже не понятно, что ему решать, что делать, что думать. А сейчас, последняя надежда вот-вот канет в небытие. Неужели вот так бесславно, в вечном сне, он буквально добьёт его Грега тем, что не сумел спасти его, неужели свет погас навсегда?       Огонь так и не рос от протянутых ему веток и сучков. Он уменьшался, пока глаза Вирта судорожно бегали в недоумении, не зная, что делать, как быть, как предотвратить. Вирт остановился и беспрестанно старался возвести огонь сильнее с новой силой воскресить его жар. Он пару раз, содрогаясь, постучал по стенкам фонаря — бесполезно. Он немного подул на него, нежно и бережно открыв створку, а огонь, насмешливо затрепетав, стал ещё меньше. Ещё бы чуть чуть, и тот стал бы размером с булавку, уязвимым и слабым. Но Вирту не удавалось ничего сделать. Он снова слаб и бессилен, снова терпит поражение и обиду. Снова чувствует вину. Снова хочется лить несуществующие слёзы, которые застыли и застряли внутри навсегда.       И вот — огонь уменьшился так, что свет от него был жалок и неприметен. Такую искорку можно было спутать со случайным бликом серебра тусклой луны, но за очаг, за укрощённое пожарище в фонаре принять уже нельзя. Пламя уже умирало.       Он пытался подкинуть ветки, ласково протягивал их, не осязая сил бороться и что-то делать дальше. Сил сейчас хватало только на то, чтобы пасть ниц, вниз лицом, укрыться листьями и, закрыв глаза навсегда, подчиниться земной грязи и слиться с ней, обретая покой навсегда, испаряя в себе и чувство вины, и самоненависть, и любовь, и память, разложившись в пустоте. Но лишь жажда спасти Грега держала его.       Вирт остановил шаг у крохотной поляны. Он, медленно и трепетно, схватил фонарь двумя руками, всматриваясь в трепетный огонёк. Пальцы, длинные, почерневшие и отвердевшие после сделки, обвивались вокруг крохотного костра, обжигаясь, глухо стуча когтями об металл и стекло. Это ли тот самый, ужасный и печальный, — плохой конец? Это всё? После всего его похождения, так его старания и увенчаются, это его награда? Вирт снова ощутил как его грудь стиснуло горе, плечи придавливало невидимой наковальней, как становится ещё сложнее дышать, как дрожь ходит по всему телу, однако всё это было сильнее чем когда-либо. В тишине и молчании его отчаянность взошла на пик. Ноги его больше не держали и тот пал ниц, священно сдерживая фонарь у груди. Будто признавая поражение, падая к ногам победителя, которого сейчас нет. Из него вырывались хриплые стоны, как будто его ранили. Тот болезненно, не закрывая сухих глаз, глотал воздух, и снова не мог пролить ни слезы, мог плакать без слёз, лишь судорожно, с нездоровой отрывистостью вдыхая сырой воздух.       Когда до усталых ног коснулась трава и остывшая земля, пронзившая сохранённой ею мерзлотой, его губы, уже в некотором одиноком безумии, бессвязно старались проговорить что-то, старались выговорить хоть букву, но его язык словно забыл человеческую речь, научившись только стонать и скулить. Казалось, что сказать хоть что-то уже было трудом, трудом тяжким, и оттого Вирт хранил вынужденное молчание.       Всё поедала тишь. Вирту казалось, что даже сердце молчало, не качало крови, ибо ни кровинки больше в нём не было. Казалось он и не дышал, он забыл как вдыхать полной грудью, ощущать как диафрагма растягивается изнутри, и как затем делать долгие, свободные выдохи. Лёгкие повязли в пустоте.       …Казалось, что теперь только он и остался. Лишь редкие сверчки и цикады, в отдалённых когтистых кустах, скрипуче насмехались над ним. Они тихо распевали свои саркастические песни, пока остальные со строгостью принимали факт существования таковых певцов.       Но всё же, кое-что заставило того распахнуть глаза вновь. Шум. Вирт, встрепенувшись, развернулся в сторону виновнику этого шороха. В тот момент то ли ожидание нового разочарования, то ли ожидание угрозы немного пробудило его от вязких и мрачных мыслей. К мёрзлым кончикам почерневших, обугленных пальцев вновь прилила кровь, ослаблено, нехотя, медленно пульсируя. По спине пробежало неприятное, щекочущее ощущение, заставившее нервно выпрямится, но встать в полный рост сил не было.       Шелест не утихал. Вирту даже показалось, что он уже видит что-то. Точнее, кого-то. Человек ли это? Взаправду ли человек? Почему же этот человек ещё не бросился прочь при виде чудовища? Все, кого он знал, разбегались кто куда, как только завидели его рога, его силуэт, его глаза. Словно их долго готовили к встрече с ним, словно они наверняка знали — в лесу остерегайся именно его, при встрече беги куда глаза глядят.       Фигура, маленькая, отдалённо показавшаяся скорее зверьком, пробиралась через заросли. В его сторону. Огонёк в той тьме. Как Вирт бился об заклад, что точно видит его и что, скорее всего, эта фигура заметила и его, не испытав ужаса. С одной стороны, проснулась гордыня. Как бы странно то ни было, он понимал какое значение имеет теперь. Отчего-то, такая дерзость, в виде неподчинения страху, родила в нём искру высокомерной и сухой злости, которая, однако, слишком быстро затихла. Затихла, потому что нынешний могучий Зверь всё ещё боялся сам. Напуганный непониманием того, напуганный фигурой и тщетным бременем фонаря       — Вирт?       Голос протяжный звонкий и знакомый разрезал тишину. Человеческий, тёплый голос, чей жар был сильнее уже затухающего фонаря. И до дрожи эта интонация была знакома. Вирт забыл кто мог так к нему обращаться — так этот вопрос уже показался укором, которым обычно мягко ругают родители детей.       Вопрошающая фигура замялась, по-детски, будучи всё ещё плохо различимой в зарослях и в темноте       — Это… ты?       Неуверенный, по-детски высокий, слабый и запинающийся вопрос как окатил холодной водой. До боли какая-то родная речь безусловно трогала Вирта, но тот всё ещё не решался сделать ничего.       Фигура приближалась. Он уже видел — это точно человек. Это ребёнок, мальчик. Вирт понятия не имел как реагировать на него, что с ним сделать, может ли тот помочь, как сухие губы сами, при виде блеска маленького чайника на голове, глуповатой одежде и оживлённых глаз, хрипло, не уверенно прошептали:       — Г-грег       В тот момент, действие было быстрее мысли. Он сказал это и сразу же испугался сказанного им. Очнувшись от пары секунд шока и не сводя белых глазниц с Грега, он пытался прийти в себя — это ли тот самый Грег, перед которым он так за что-то виноват? То, что заставляет его бродить, та самая цель его хождения кругами, та составляющая бессмысленной каши из лоскутков жалкой памяти?!..       — Грег! — увереннее повторил Вирт, даже с какой-то слабой, пока неверующей радостью. Он уже был увереннее. Его осенило так, будто бы в школе, в самом конце он вспомнил нужный и верный ответ, словно нашлась утерянная частица уравнения. Память вернулась.       Сам же Грег, только завидев чудовище в чащобе, дрожал от страха. Но тот смотрел внимательнее на его меланхолично склонившимся образом, насколько странно печален был неведомый монстр. И он заметил знакомые черты в жутком облике — тот самый синий плащ, красненький колпачок и жиденькие волосы из-под неё. Он всматривался с волнением в лицо, но увидел лишь серебряные фары — два горящих светлых круга, смотрящие в никуда. А когда рогатое существо с родными чертами произнесло его имя загробно тихим голосом, в ответ на его слова, Грег всё ещё боялся. Но боялся не за себя, а за брата. Как бы тот не выглядел страшным, он не верил что ему что-тот грозит от него.       — Ви-ирт! Наконец-таки я тебя нашёл!       Искренне улыбаясь, пусть и так же слабо, тот бросился к нему, не отрывая взгляда. Он не хотел не показать волнения за него.       У Вирта не хватало больше силы что-то сказать. Ни протянуть рук, ни встать с колен, ни вновь ласково прошептать имени брата. Но, хоть он и чувствовал, что его состояние всё ближе и ближе к нездорово полуобморочному, тот впервые со светлостью внутри сделал радостный вывод — отчаяние уходило и уходило. Понемногу, недоверчиво и лениво, но эта тяжёлая гиря улетучивалась.       Слеза впервые позволила себе скатится по щеке. Вдыхать солоноватый и прелый лесной воздух стало легче       — Я в порядке, всё правда хорошо, Вирт, я только вот искал тебя. — утешающе говорил младший брат.       Грег, ещё немного всмотревшись в его брата, в эти рога, в эти глаза, со всей его силой обхватил того руками, заключая в маленькие и цепкие объятия.       Вирт, расслабленный его болезненным состоянием, его уязвимостью и встречей с Грегом вдруг оглянулся — фонарь! Он же его выронил! Фонарь был брошен рядом с ним, прямо у его руки. Затухающий. Как ненужная безделушка. Однако сейчас же свет от него, словно исчезал быстрее и быстрее, словно огоньки воспаряли жарким паром к тёмному небу. И Вирта больше не беспокоило, что будет с этим чёртовым фонарём. Он больше не возьмёт его в руки. Груза, оберегаемого как зеницу ока, больше нет.       Вместе с тем, как он прочувствовал спокойствие в душе, он чувствовал, как с каждой секундой всё больше хочется закрыть глаза, уснуть, ослабнуть. Он будто бы излечился, к великой радости, от тяжёлой хвори, но всё ещё был беспомощен и шаток.Та радость исцеления и томная мука физического отсутствия сил и били Вирта током и вводили его в оцепенение. Тогда Вирт хотел было пошевелить рукой, встать с колен, но ни руки, ни ноги не послушались его, словно их безболезненно и медленно растворяли.       Тот опустил взгляд вниз, на крохотное тело Грега, прижимающееся к нему. Он бесшумно, со спокойствием выдохнул.       Он жив. Он невредим. Он рядом, с ним тут. Даже… даже улыбается. И он тоже — сдерживая напрасные слёзы, криво, превозмогая себя, поднял уголки дрожащих, слабых губ.       Сумерки укутывали. Они незаметно усилились, как по-волшебству налетели, когда свет фонаря был на последнем издыхании. Уже совсем скоро от драгоценного огонька останется только копоть и недолгие, тлетворные искорки.       Вирту показалось, что границы реальности исчезали, как это иногда бывает во сне, перед пробуждением. Однако, тот никак не мог сказать точно ли он видит это как сновидение. Контуры и черты мира будто бы стремительно слабели и выцветали. Он пару раз, подняв голову, закрывает глаза, чуть жмурясь, и распахивает их — всюду тьма, словно он в узкой комнате, в которой выключили свет. Но страшно от этого не было ничуть. Наоборот, в нём, как ни странно, чувствовался свет, тот метафоричный свет, о котором пишут и говорят как о надежде. И Вирт, и Грег, приняли этот непробудный мрак и в полусне, прикрыли глаза, молчаливо прощаясь с этим лесом. И оба застыли, оба замолчали.       В следующий раз, Вирт откроет глаза уже погружённый в воду, уже в полуобморочном состоянии и с лёгкой тревогой на душе. Маленькая частица этого мира возвратилась на круги своя.