***
Озорно взвывает губная гармошка. Трогательная мелодия вылетает из раскрытого окна, будто маленькая малиновка, и в неровном хоре сливаются голоса: — И песня ее — что сладкий нектар. Громче всех флейт и звонче гитар! — Смотри-ка! Голоса и гармошка мгновенно стихают, а у подоконника толпятся солдаты. Взгляды их устремляются к невысокой фигурке — неизвестная спешно приближается к госпиталю Святой Елизаветы. Скромное платье плотно облегает ее тонкую талию, а в раструбе аккуратного капора белеет милое личико. Грех не заглядеться. — Как же я соскучился по чистым воротничкам и моей Мэгги! — протягивает один из солдат и мечтательно вздыхает. — Так бы и расцеловал, окажись она здесь! Эй, куда собрался, Джим? — Пойду осмотрюсь, — шмыгает в пушистые усы Джим. — Миссис Бартон запретила расхаживать где ни попадя. — Я выжил под Петерсбергом не для того, чтобы миссис Бартон запрещала мне ходить на моих двоих. — Джим с вызовом запахивается в синий мундир и шутливо кланяется. — Мое почтение, джентльмены. Джим исчезает. Ему вслед звучат смех и даже ругань. Гудит губная гармошка, и хор выживших радостно запевает: — Она носила желтую ленту, желтую ленту на шее своей!***
В фойе Святой Елизаветы все гудит. Звенят от эха стены. Дребезжат от суматохи оконные стекла. Тут и там мелькают синие мундиры солдат. Оголтелые медсестры носятся из угла в угол, а следом за ними — тяжелые запахи спирта, крови и уксуса. Врачи отдают поручения, командуя со всей суровостью генерал-майоров, и их зычные голоса громом прокатываются под высокими сводами. Это там, на улице, все наперебой твердят об окончании войны. В госпитале война со смертью никогда не закончится. Никогда! Шарлотта Робинсон стоит у входа и испуганно оглядывается по сторонам, не зная к кому обратиться. Страх потерять последнюю надежду парализует. Миловидная миссис Робинсон приковывает к себе взгляды, но ей не до этого. Взволнованно Шарлотта мнет в руках письмо, полученное от мужа. Мимо проносят раненого на носилках, и, заметив ампутированную по колену ногу, Шарлотта отворачивается. Ей страшно. Вот она — цена войны за свободу. Вдруг и Уильям тяжело ранен? А вдруг убит? Дрожь сотрясает тело. — Готовьте бинты и морфий! — проносится громогласное эхо. Появившийся из ниоткуда врач останавливается посреди холла, охлопывает себя по карманам и достает белоснежный платок. Душно! Воздух в госпитале тяжелый, будто зловонный эфир. Доктор утирает испарину на лысине, и ловит на себе просительный, полный надежды взгляд — взгляд Шарлотты Робинсон. — Сэр. — Шарлотта неуверенно выходит из угла, в который успела забиться. — Простите... Я ищу своего мужа. Уильяма Абрахама Робинсона. — Спросите у медсестер, — бросает доктор. У него и без Уильяма Абрахама Робинсона дел невпроворот, но Шарлотта не отстает. Она протягивает письмо — последнее, от мужа. — Уильям писал до взятия Петерсберга, а после пропал. Я спрашивала... Повсюду. У всех! Мне сказали, раненых привезли из Петерсберга и Ричмонда сюда, сэр. Прошу вас. Доктор медлит. Доктор не любит общаться с солдатскими женами, но еще больше не любит отказывать в помощи. Насупившись, он пристально смотрит на миссис Робинсон и задерживает взгляд на выразительных глазах и слегка вздернутом кончике носа. Напуганная. Невысокая. Хрупкая, как маленькая птичка. Доктор задумывается о возможном недоедании, неврозе, но тут же подавляет в себе тягу к неуместным диагнозам. — Ваш муж... — Уильям Робинсон. Знала бы миссис Робинсон сколько Уильямов нынче в Святой Елизавете! Шарлотта копошится в ридикюле. Из бархатной утробы на свет появляются фотографии, с которых на доктора смотрят молодожены Робинсоны: безумно счастливая Шарлотта в подвенечном платье — настоящая красавица! — и, видимо, тот самый Уильям. Высокий, статный, с тонкими чертами лица. — Это мы после свадьбы. — Шарлотта тянет еще одну фотокарточку. — А это — Уильям в форме, перед тем, как армия мичиганских добровольцев двинулась на Вашингтон. Вы слышали, что сказал президент? Благодарю бога за Мичиган! — произносит Шарлотта, да с таким воодушевлением, что, услышь ее, все мичиганские полки мгновенно двинулись бы на очередную войну, не задумываясь. Доктор щурится и старается вспомнить. Он искренне хочет помочь трогательной миссис Робинсон, но... Не может. — Доктор, посмотрите внимательней. — Шарлотта дрожит от отчаяния. — Прошу вас, сэр! Уильям Абрахам Робинсон. Он рыжий, высокий... — Мэм, у меня полный лазарет ирландцев, помилуй боже их души! — вполголоса ворчит доктор, и Шарлотта бледнеет. — Сэр... — начинает она тихо и вкрадчиво, но голос ее становится все сильнее, увереннее и требовательнее, — во имя совести и господа бога вы должны помочь мне. Святая Елизавета — моя последняя надежда. Если Уильяма здесь нет, значит... Значит... Я буду искать его во что бы то ни стало, даже если мне придется обойти каждое поле, каждый лес от Пенсильвании до Джорджии! Но... Я... Сэр, п-прошу. На глаза наворачиваются слезы. Шарлотта захлебывается собственными словами и стыдливо клонит голову. Дрожат губы, и Шарлотта прикрывается ладонью, укорив себя за малодушие, а доктору и самому становится стыдно. За себя и свою черствость. — Рядовой Уильям Робинсон? — Сержант... Сержант Уильям Абрахам Робинсон. Кавалерист. 6-й Мичиганский, — отчеканивает Шарлотта. Доктор думает. Мичиганская бригада — «россомахи» генерала Кастера. Уильямов среди россомах доктор, как назло, не помнит, но чем больше он смотрит на фотографии, тем больше убеждается — лицо сержанта Робинсона ему и вправду знакомо. — Я знаю сержанта Робинсона, — внезапно раздается голос. И доктор, и Шарлотта оглядываются. С удивлением, надеждой. В шаге от них щурится неизвестный и все дует в пышные усы, будто морж с далекого севера. — Джим Моррисон к вашим услугам, мэм. Робинсона увели к буй... К душевнобольным, мэм, — Джим зажевывает ус, а доктор будто вспоминает. — Кажется, я видел вашего мужа, миссис Робинсон... Доктор хмурится. Доктор не любит общаться с солдатскими женами именно по этой причине — дурные вести. — Господь послал великое испытание нам всем, мэм. Мужайтесь.***
Вдребезги бьется склянка. Металлический поднос истерично дребезжит, и Уильям Робинсон вскакивает на ноги. Стены больницы искажаются, расползаются. Страх пронзает все естество. Уильям на поле боя. Опять! Опять! — Кто отрицает свободу другого, сам свободы не заслуживает. — Сомкнуть ряды! Дым. Душно. Смрадно. Вздохнуть бы полной грудью — не получается. Не получается! Кровавое облако кроет землю, и кровью кропит синие и серые мундиры. Плечом к плечу. Солдат за солдатом. Громом взрываются гаубицы, и вторит им хор винтовок. — Огонь! — Держать строй! Тень полосатого флага тянется до горизонта, на юг. Шеренга щетинится штыками и ползет вперед. Сквозь дым. Сквозь страх. Человек против человека. Убеждение против убеждения. Марш! Марш идущих на смерть. Шаг в шаг! Храбро, отважно, вместе. Во имя свободы! Во имя свободы! — Держаться лева! Горн трубит команду — то иерехонская труба, от которой дрожит все и вся. Венами по земле тянутся окопы, и из них лезут черти: янки, дикси. Кричат. Визжат. Колют штыками. За свободу! За свободу! — Овца и волк по-разному понимают слово «свобода» — в этом сущность разногласий, господствующих в человеческом обществе. — В атаку! Все в крови. Кровь пачкает мундиры. Заливает нашивки, погоны. Нет ни серого, ни синего. Ни цветного, ни белого. Смерть освобождает от различий. — Огонь! Свистят пули. Дробь! Дробь уже под кожей, у самого сердца. Въедается. Впивается, и веет могильным холодом — то ненасытная смерть простирает свои объятья. Уильям истошно кричит, потерявшись в иллюзиях. Уильям не понимает: он не на поле боя — он в госпитале Святой Елизаветы. Уильям отчаянно дерет кожу. На руках, на шее, на лице. Из-за дроби. Из-за проклятой дроби, въевшейся в плоть. Кто-то хватает его. Дикси! Дикси крутят по рукам и ногам, тянут к земле. Вновь гаубицы. Снова хор винтовок, горн и... Шарлотта! Яркая. Светлая. Словно ангел. Дикси исчезают. Тает кровавый дым. В глазах темнеет, и перед тем, как пасть в забытье, Уильям думает о Шарлотте — о своей маленькой малиновке. — Уильям! Уильям... Он ранен, доктор? — Хуже, мэм. Хуже.***
— Малиновка прилетела к моему окну. Ранней весной, чтоб спеть песню одну... Шарлотта напевает вполголоса и сыплет на стол муку. Неуклюже плюхнувшийся колобок теста поднимает белесое облачко. Дневной свет серебрит мучные клубы, а рядом в медном тазу краснеют вишни. Шарлотта мечтательно улыбается — к вечеру она испечет славный пирог. За окном зеленеет сад, а у вишневых деревьев мелькает рыжая голова. Засучив рукава, Уильям сосредоточенно обирает вишни, и Шарлотта умиляется. Уильям идет на поправку — она в этом уверена. — И песня ее — что сладкий нектар. Громче всех флейт и звонче гитар... С тех пор, как они вернулись домой, прошло полгода. Война окончилась, убили Линкольна, над страной пронесся упоительный дух мира. Теплый август налился темной зеленью, а мистер и миссис Робинсон живут себе, как прежде. Почти. Уильям страдает неизвестным недугом. Доктор из Святой Елизаветы предположил, что это «синдром ветра пушечного ядра» — Уильям тяжело ранен, ранен духовно, а раны душевные страшнее телесных. Шарлотта знает об этом не понаслышке. Уильям многое забыл. По возвращении он почти не говорил. Даже имя жены произносил с трудом. Усердная Шарлотта занималась с мужем, как с малым дитя, заставляя произносить слова по слогам. Четко. Громко. Нынче Уильям говорит. Иногда заикается, но это пустяки! Хуже, когда Уильям грезит наяву. Грезит кошмарами. Мычит, кричит. В глазах — сплошное безумие, и Уильям безжалостно калечит себя. Он будто пытается содрать с себя кожу. Руки и щеки его постоянно покрыты бурыми корками, рубцами. Лекарства от этих кошмаров не существует. Доктор рекомендовал покой, валериану, а также надеяться на лучшее. Ничего! Ничего. Шарлотта терпелива. Она успокаивает мужа каждый раз, и каждый раз она поет, говорит с Уильямом, жалеет. Главное — быть рядом. Главное — прогнать кошмар, заставить вспомнить, что война закончилась; они дома, вместе. Бояться нечего. — Ничего... — произносит вслух Шарлотта и утирает слезы. Бог посылает испытания каждому человеку, чтобы закалить дух, а значит Шарлотта должна стать сильнее. Для себя, для Уильяма, но... Сердце обливается кровью, когда Шарлотта понимает, во что война превратила ее мужа. Север отстоял свободу человека, но какой ценой для каждого человека? Шарлотте страшно представить, что пережил ее несчастный муж. Спрашивать она не решается — не хочет напоминать, да и Уильяму это едва ли поможет. Убегая от жестокой действительности, Шарлотта вспоминает о былом. Счастливом, тихом, уютном. Вспоминает зимнее знакомство на озере. Тогда на нее налетел высокий рыжий юноша. Он промчался на коньках, протащив ее вместе с собой, закружил в танце, и обескураженная Шарлотта звонко рассмеялась. — Малиновка! — сказал юноша, улыбнувшись, отчего сердце у Шарлотты замерло. — Вы знаете, мисс, о чем поет малиновка поутру? О счастье! О тихом и уютном счастье, но тогда Шарлотта не знала этого. Танцуя на льду, представившийся ей Уильям Робинсон все повторял: «малиновка, маленькая-маленькая малиновка». И говорил он о Шарлотте. Можно ли полюбить с первого слова? Шарлотта полюбила! Раз и навсегда. Полюбила Уильяма, орнитологию, которой он увлекался. Шарлотта восторженно слушала о сороках, воробьях, малиновках и даже курах; смущалась при каждой встрече и с упоением искала любой возможности увидеться. Однажды, на Рождество, она спела песенку о малиновке, усердно выигрывая на стареньком рояле несложные пассажи. Уильям стоял рядом и зачарованно улыбался... Шарлотта раскатывает тесто, вырезает ровные ленты и тонет в счастливых воспоминаниях. После того Рождества Уильям просил ее руки у отца. Свадьбы пришлось ждать три года, но после во всем Мичигане не было невесты и жениха счастливей. Шарлотта со вкусом обставляла маленький домик, мечтала, как назовет первенца Робином, как мистер и миссис Робинсон будут ходить в церковь, к тетушке Мэгги под руку, но потом... Сладкая песенка о счастье прервалась призывным звуком горна. Война началась, и вдохновленный речами Линкольна Уильям ушел добровольцем. Он часто писал, а когда перестал, Шарлотта умчалась в столицу — почуяла неладное. Три месяца поисков! Три месяца, полные страха, надежды, отчаяния, и вот — ее Уильям собирает вишни. Живой. Покалеченный, но живой. Шарлотта смотрит в сад, замечает родную рыжую голову и поет ту самую песенку, спетую однажды на Рождество: — И песня ее, что сладкий нектар. Громче всех флейт и звонче... Не допевает. Раздается хлопок, и Шарлотта испуганно обтирает руки о передник. — Уилли-Билли, мозг отбили! — кричат на разный лад, и Шарлотта подрывается с места. Она бежит в сад. Вовсю стоит гомон, грохот, крики — это проклятые соседские мальчишки, выдумавшие себе забаву докучать Шарлотте и Уильяму. Для них война — игрушка, а недуг Уильяма — повод повеселиться. Глупые маленькие дети! — Вон! Пошли вон, негодники! — вопит Шарлотта. — Дик Лоуренс, я все расскажу твоему отцу, дрянной ты мальчишка! — Уилли-Билли, мозг отбили! — кричит Дик Лоуренс напоследок, и, прежде чем убежать с друзьями, кидает шишку в Уильяма. Шарлотта проклинает озорников, их жестокость и бледнеет! В ужасе она оглядывается. Громкие звуки всегда вызывают приступы. Всегда! Сломя голову Шарлотта спешит к мужу. Испуганный Уильям уже сидит на земле. Его бьет дрожь. Отупело он глядит на руки, и, выпучив глаза, принимается корябать кожу. Сильнее и сильнее. — Уильям! — Уильям не слышит. — Уильям... Уильям не слышит! Кровавое облако застилает разум. Горн дает команду: шаг к шагу, плечом к плечу. Грохот гаубиц. Хор винтовок. Дробь под кожей! Достать, достать. — Уильям! Достать. — Уильям, прошу тебя. Уильям... Посмотри на меня! Посмотри! В кровавом дыму появляется напуганная, красивая Шарлотта. Жестокий морок не сразу, но отступает, и Уильям недоверчиво смотрит по сторонам. Шарлотта крепко обнимает мужа. Гладит, целует. — Все хорошо, хорошо, — шепчет она. — Все хорошо, Уильям. — П-прости... — Все хорошо, милый, — повторяет Шарлотта и прижимает мужа к себе, стараясь укрыть от всех невзгод. Все пройдет... Пройдет! Ночь сменится днем, а гроза солнцем, и сотни малиновок споют свою сладкую песню для них. Шарлотта Робинсон свято верит в это, и ее вера питает Уильяма, словно живительная влага иссушенную землю. Оранжевое солнце клонится к горизонту. Давно обветрилось тесто. Сиротливо темнеют в медном тазу вишни, и пирог не приготовился. Ну и пусть! Долго Шарлотта и Уильям сидят под вишневыми деревьями. Шарлотта тихо щебечет птичкой и жмется к родному плечу. Она поет. Нежно, проникновенно, как тогда — на Рождество. Тогда они были счастливы. Счастливы и сейчас, просто счастье это с горчинкой, но оттого еще ценней. — Малиновка, — шепчет Уильям, услышав заливистый свист средь ветвей. Уильям слабо улыбается. Улыбается и Шарлотта. — Вы знаете, мисс, о чем поет малиновка п-по... — По-ут-ру. — П-поутру. О счастье. Тихом и уютном счастье. И песня ее — что сладкий нектар. Громче всех флейт и звонче гитар...