Верность

…как говорить клинку? Песней-звоном отзываться прикосновению властных пальцев, льнуть к ладони хозяйской, но никогда не коснуться ни кожи, ни волоска — без повеления, по неосторожности. Предупредительным звоном встречать чужую руку, что тянется навстречу: даже если усмиряющий, шелковый голос хозяина говорит — не враг. Всегда таить это в себе — готовность к упреждающему удару. Смирным быть под тряпицей, счищающей — кровь ли, грязь. Блестеть на поясе, красуясь без ножен — грозить и составлять славу. (О, как похожи вы, кинжал и хозяин: гибкие, смертоносные, за подчеркнутой красотой своей скрывающие отточенный блеск!..) Нет вернее оружия — знал всякий, кто шептался о них. Отзвук сердцебиения всегда звучал под гладкостью обоюдоострого, способного сам воздух резать, металла. Оживленного кровью того, кому отдан был в дар — в знак почтения и союза. Связанного — кровью, как не связаны даже вассалы, преклоняющие колено и воздевающие вверх сложенные ладони. (Горд ты был, клинок — принадлежностью, единственным шрамом, оставленным на белой коже хозяина: тем, что скрепил напоследок ваши с ним узы.) Чувствовал он, бывало, и другую сталь с собой рядом, на том же поясе, по другую лишь сторону. Но даром, что та сталь была — светлая-звездная, драгоценная — тоже — даром крови, а всё одно: не был его хозяин рожден для того, чтобы сражаться с мечом и щитом. (Для удара в ночи, для дрожи смерти у горла — вот для чего словно бы сотворены вы оба, вместе. Кинжал — и хозяин.) И как шептал-пел, прижимаясь почти губами, почти целуя — хозяин, прежде чем нанести этот удар!.. Ничему не сравниться было: ни с ударом, ни с нежностью, ни с торжеством — что мастера-князя-хозяина, что клинка. * …как понять клинку? По звону разве что, глухому, непривычно-чуждому, диссонансному — от падения, от удара по холодной земле. Выбитому из руки, вывернутой в суставе безо всякой пощады, лежать беспомощно — и даже не спрятать свой ясный блеск, чтобы нога, занесенная сверху, всё же ступила на лезвие в неосторожном шаге. (О, почему не метнул хозяин тебя, когда искал средство положить кровавый конец — ей, судьбе в обличии девы, Ведомой Роком?.. Почему выбрал братский лук, не верную сталь?) По тишине, по мутным призвукам других голосов, не того единственного, говорящего-кровью. Но никак больше. Только лежать в ожидании, немом и бессильном. Никто не касался его. Дольше, чем привычно это было по прежнему времени. По лезвию не проводил — осторожным пальцем, почти ласкающим, тёплой кожей — без преграды перчатки: бесстрашно и бережно. Завернутый во что-то, болтался он — как бы в сумке за спиной, не у пояса. Как в забытьи, сказали бы те, чьи тела — из плоти, не из металла. До той поры, пока не выдернули его — в спешке, в горячке — из мрака в иной мрак. Чистейший свет коснулся вдруг лезвия, заструился — от острия до рукояти, — умножая собственное сияние. Не обволакивал даже — а омывал, словно бы частицы его проникали в самое средоточие стали сквозь невидимые глазу зазоры. Вздрогнул клинок, запел, пробуждаясь — готовясь отозваться на повелительный отзвук хозяйского голоса. И как тянется железо к магнитному камню, даже из-под земли, так потянулся кинжал к средоточию света, скованного черным железом. Потянулся — отвечая желанию державшего его: потому что не ведал такого прежде — не отвечать. Но только неправильным было что-то. Не его это рука, не хозяйская, — уверенная-жестокая; не его поступь, не его стать. Не с того роста замахивается держащий, и камнем или дубиной рука эта привыкла с каких-то пор орудовать больше: слишком много сил вкладывает, слишком широко бьёт. (Разве смог бы так — хозяин?.. Ответь, коль можешь!) Но клинок есть клинок — орудие, и таковым остается, — и железо взвизгнуло коротко, поддаваясь нажиму: так не нажимал бы хозяин, знавший всегда, без ошибки, сколько усилия приложить. Сдалось железо. Как могло бы не сдаться — отзвук воли, общей их с хозяином, звучал внутри до сих пор, и ничего нет крепче воли, сплавленной с блистающим металлом: даже воли закабаленной, бьющейся в крепких пальцах-тисках. И в другую руку того, кто-не-был-хозяин (кто отнял, кто разлучил!..) упало средоточие света, подаренное против всякой воли. Свет, чей тройной сосуд сродни был крови, окропившей чудесный кинжал в момент сотворения, еще глубже впитался в металл. Узнал клинок этот свет — узнал поистине, хоть и не ведая ему имени; как, говорят, способны узнать друг друга разлученные много лет назад родичи. Узнал по шепоту, по отзвуку песни хозяйской — хозяйского слова, что крепче любви и рока. Слова, впервые произнесенного еще до рождения его в гномьей кузнице, но повторенного позже — мыслью и делом, памятью и жестом, — не раз. * Низкая нота зазвенела на острие ужасом непоправимого, прошла до рукояти. Замер кинжал, вновь соприкасаясь с черным железом — только вот не железо было тому виной. (О, как обманут ты был, клинок! Кому послужил в своей слепоте?) Упрямо задрожал он, упираясь. Пальцы — чужие — на рукояти стиснулись сильней, исступленней. Вновь скрежетнул металл по металлу, на сей раз громче, встречая сопротивление — там, где еще несколько вздохов назад прошел без труда. Только хозяину мог — и должен был! — подарить кинжал, способный даже слово рассечь надвое в воздухе, этот свет-песню. Но подарил — не ему. Не может жить предателем тот, кто всегда был верен — изменив даже по случайности, даже единожды. Но может — не длить измену свою. * …и послышалось — почти горестный вопль издало тонкое лезвие, прежде чем расколоться надвое от рывка.