Александр: Любя Гефестиона (Loving Hephaestion)

Примечания переводчика: 1) «десяток стадиев» — расстояние в 1770 м, одна морская миля; 2) «палайста» — древнегреческая мера длины, около 7 см; 3) Эндимион (др.-греч. Еνδυμίων) — олицетворение красоты; в греческой мифологии знаменитый своей красотой юноша, погруженный Зевсом по просьбе Селены в вечный сон, с бессмертием и юностью. Это рассказ-компаньон к тексту «Гефестион: Ненавидя Александра (Hating Alexander)» https://ficbook.net/readfic/9629025/24751585

***

      Я влюбился в Гефестиона в первый же раз, как встретил его. Но в саму мысль о нем я влюбился даже еще раньше.       Мир мой в то время был полон привилегий, но мрачен и одинок, а господствовал в нем мой будущий спартански настроенный наставник Леонид, который устанавливал ограничения даже на часы, что я проводил в общении с матерью и ее женщинами — а оно, хоть иногда и скучное, было все-таки теплым и комфортным. Когда я жаловался, что ненавижу своего наставника, и что у меня нет собственных друзей, мать твердила: он делает меня сильным и стойким, способным справиться с врагами и в будущем стать прославленным царем.       Я не мог сердиться на нее: она была прекрасна, она неистово любила меня, и я ощущал в ней то же одиночество и тот же ненасытный голод, что разрывали и меня. Это был странный голод — страстное желание любви, смешанное с мощным, всепоглощающим стремлением достичь, владеть, влиять, привлекать и контролировать, и даже просто знать. И мы оба чувствовали, что этот голод не мог утолить мой отец, царь Филипп. Я думаю, мы оба любили его слишком сильно, наши яростно страстные натуры и эмоциональные потребности влекли за собой требования, которые он не имел ни времени, ни намерения удовлетворять.       Изначально я думал, что влюбился в Аминтора. Когда он появился на одной из встреч гетайров, высших командиров моего отца, на которые мне иногда нравилось приходить частично из желания удрать от Леонида, а частично — из искреннего любопытства, то единственный отнесся ко мне как к маленькому мальчику, каким я и был: он принялся раскачивать меня за руки и подбрасывать на колене, выпрашивать мой поцелуй и называть меня «хорошенький карапуз». Поначалу я был ошеломлен подобным обращением так же, как и другие командиры, которые относились ко мне по-особому, по крайней мере в присутствии отца; я был очень серьезным ребенком, и со мной никто так не нянчился с тех пор, как меня грубо вытащили из детской. Но отец только громко рассмеялся и назвал Аминтора «мягкосердечной старухой», и все мы расслабились. Очень скоро мой внутренний голод, эта вечная тоска по любви возобладали над смущением, и я был вполне доволен тем, что просидел всю встречу на коленях у Аминтора. Потом и он, и мой отец подразнили меня по поводу моего знания стратегии и притворились, что спрашивают моего совета, а потом Аминтор добавил: «Ты знаешь, Царевич Александр, у меня есть маленький мальчик чуть старше тебя, его зовут Гефестион… Хочешь, я приведу его с собой в следующий раз? Вы могли бы поиграть с ним!».       — Я бы хотел этого, — признался я с застенчивой улыбкой. — Отец, можно я и правда поиграю с Геф… Ге… с Тионом? — с запинкой выговорил я имя. Оба мужчины рассмеялись.       — Почему нет? — согласился отец. — В конце концов, такие мальчики, как Гефестион, Птолемей и остальные могут быть твоими будущими гетайрами…       Вот так просто все и получилось, и даже Леонид не мог помешать этому. И даже моя мать, хотя она выражала серьезные сомнения, когда новость дошла до нее.       Я как раз сидел во внутреннем дворике царского дворца, когда увидел приближающегося Аминтора. Он был высоким мужчиной, подвижным и красивым, с черными волосами, аккуратно подстриженной бородкой и живыми темными глазами. Как и мой отец, он получил свою долю шрамов, хотя большей частью, как я узнал позднее, занимался тайной разведкой и дипломатией. Я помню, что находил его афинский акцент весьма утонченным, и думаю, что именно тесные связи с этим городом изначально привлекли к нему внимание моего отца. Рядом с ним, беспечно ухватившись за его руку, шел мальчик парой лет старше меня и почти на палайсту выше, тоже темноволосый и тоже, как я отметил, очень красивый.       — Радости тебе, Царевич Александр, — сказал мальчик без подсказки, отпустив отцовскую руку и подойдя ко мне с радостной улыбкой, — меня зовут Гефестион. Давай поиграем в войну?             — Я… не знаю правил…, — пробормотал я.       Злясь на себя, я чувствовал, как мое лицо начинает гореть, и в итоге забыл вернуть ему приветствие. Как так случилось, что я мог вежливо и уверенно вести беседу с гетайрами отца и даже с почетными гостями, но провалился в попытке поговорить с мальчиком? «Если бы только он не был таким взрослым, — поймал я себя на отчаянной мысли, — если бы он только не был таким… симпатичным…».       — Это не важно, — весело ответил Гефестион, схватив меня за руку, — пойдем, я объясню тебе…       — Гефестион, — вмешался Аминтор, покуда его сын не утащил меня прочь, — ты ничего не забыл?       Внутренне я содрогнулся. Гефестион оплошал? Аминтор отошлет его домой? Но мой новый друг только усмехнулся, отпустил меня и подбежал назад к отцу, который наклонился ему навстречу и подставил щеку сыну для теплого поцелуя. При виде их близости я ощутил укол зависти, но у меня не было времени раздумывать над этим, потому что Гефестион почти мгновенно уже опять стоял рядом, с горящими нетерпением глазами.       — Давай, пойдем играть…       Тот день был для меня откровением. Дело было не в том, что я никогда не встречал мальчиков моего возраста, а в том, что, окруженный родителями и наставниками, я привык ощущать, что я не просто мальчик, но будущий царь, и глупые детские игры были не для меня. А с Гефестионом было так весело играть! Он относился ко мне, как отнесся бы к любому мальчику, с которым он мог бы играть на улице. С ним мне ничего не надо было доказывать, ничего достигать, никого впечатлять.       — Ты читал «Илиаду»? — спросил я его, когда мы окончательно устроились на отдых.       — Читал? Нет! — выдохнул смешок Гефестион. — Но моя няня рассказывает мне некоторые истории из нее…       — Мой наставник — тот, который хороший, Лисимах, не тот ужасный, который Леонид — помогает мне читать ее. Он называет меня Ахиллесом, потому что моя мать напрямую происходит из рода Ахиллеса… Лисимах говорит, что он мне — как Феникс, который был Ахиллесу вторым отцом.       Мне так и хотелось добавить, что Гефестион мог бы быть моим Патроклом, если он захочет, но я сдержался.       — Так или иначе, мы могли бы поиграть, будто я — Ахиллес, если ты согласен, а ты мог бы быть Гектором, и мы бы дрались из-за Патрокла…       К моему огорчению, лицо Гефестиона нахмурилось, и он сложил руки на груди.       — Я не хочу быть Гектором! — надулся он.       — Но почему нет? — спросил я обеспокоенно. — Гектор был великим воином, он был красивый и добрый, и смелый, и…       — Да-да, но если я буду Гектором, это значит, что тебе придется убить меня! — сверкнул глазами Гефестион. — Ты хочешь убить меня!       — Нет, нет, я не имел этого в виду, пожалуйста, Гефестион, я… — я был почти на грани того, чтобы расплакаться, когда внезапно Гефестион откинул голову назад с диким хохотом и начал тыкать пальцами мне под ребра.       — Ты, глупыш, ты должен был видеть свое лицо! — смеялся он.       Мои протесты потонули в моем же хихиканье, когда он начал щекотать меня все сильнее, доводя до корчей и не отставая, пока я не поклялся, что меня сейчас стошнит.       Когда, наконец, Аминтор собрался уходить, и нам пришлось расстаться, я был абсолютно зачарован моим новым другом. Я хотел объявить о моей любви к нему прямо здесь и сейчас, я хотел сказать ему, что я сделаю для него все, что я никуда не поеду без него, буду защищать его даже ценой своей жизни. Но все слова застряли у меня в горле, когда я встретил его уверенный, спокойный взгляд.       — Пойдем, Гефестион, — услышал я зов Аминтора, и мой друг повернулся уходить, когда я внезапно обхватил его руками и поцеловал в щеку.       — Пожалуйста, возвращайся поскорее, Гефестион, — сглотнул я.       Он с удивлением посмотрел на меня, потом бросил взгляд на отца, а потом широко улыбнулся.       — Я приду, — сказал он так, будто это было полностью его решение.       Всю дорогу до комнаты, где у меня должен был быть урок с Лисимахом, я пробежал и, не успел он упрекнуть меня за опоздание, выдохнул: «Феникс — о, Феникс! Я нашел его! Я нашел моего Патрокла!».

***

      И конечно же, едва найдя, я вскоре потерял его. И так же, как Ахиллес, посылающий Патрокла на войну в своих собственных доспехах, видя его в последний раз, я не знал, что мы не увидимся вновь. Все, что я заметил — что Аминтор был рассеян и нетерпелив в тот день, а я все еще в достаточной мере оставался ребенком и расстроился из-за этого, особенно когда он утащил за собой Гефестиона, даже не дав мне поцеловать того на прощание.       Сначала я заметил отсутствие Аминтора, потому что, хотя я часто видел отца без сына, я никогда не видел сына без отца. Гефестион так никогда вполне и не влился в ряды моих друзей, отчасти потому, что его отец не хотел, чтобы тот болтался при дворе без него, а отчасти потому, что случаи, когда он приводил сына были так редки, что я хотел насладиться этими моментами приватно. Уже тогда я немного ревновал его из-за внимания других, которое он привлекал.       Постепенно я понял: что-то не в порядке, и начал опасаться, вдруг Аминтор чем-то не угодил моему отцу, был отослан прочь и забрал с собой Гефестиона. Так что поначалу я даже испытал облегчение, когда услышал, как Антипатр упомянул «отличный рапорт», который Аминтор прислал моему отцу, и его «хорошую работу». Но потом я услышал ответное бурчание его собеседника насчет «времени, которое нужно, чтобы узнать человека», и что если уж кто и может «понять этих афинских негодяев», то это — Аминтор.       — Аминтор уехал в Афины? — выпалил я, поразив обоих мужчин, не заметивших, как я подошел сзади. — Его долго не будет?       — Ну, год или два, полагаю…., — пренебрежительно проронил Антипатр.       — Год, два, десять — кто знает? — ухмыльнулся другой. — Афиняне любят болтать, разве нет? Наверное, целый год понадобится, только чтоб они все представились друг другу…       И это было все. Глядя, как они уходят, я пытался проглотить стоящий в горле ком. Возможно, если бы мне довелось остаться одному, я мог бы облегчить душу, хорошенько поплакав, хотя Леонид всегда колотил меня, если я плакал, приговаривая, что это женская слабость. Но старый садист минутой спустя догнал меня и утащил на длиннющую пробежку в десяток стадиев, и в кои-то веки я не сопротивлялся. Бег забрал всю мою энергию и не дал ужасному одиночеству сомкнуться надо мной.

***

      Так и прошли годы.       Не скажу, что у меня не было других друзей. Были настоящие друзья, которых я ценил и доверял им (хотя даже они были в равной степени выбраны и мною, и для меня), такие как Птолемей, Эригий, Лаомедон, Гарпал и Неарх, которым судилось встать рядом со мной в трудные часы, что я и не представлял себе тогда. Были и другие - товарищи, как Леоннат и Пердикка, с которым я в то время имел хорошие, но не слишком тесные отношения. Еще были такие мальчики, как сыновья полководцев Антипатра и Пармениона, которые вошли в мой круг потому, что так следовало. Из них я меньше всего любил Кассандра, но все-таки между нами существовало какое-то негативное взаимопонимание — как и меня, его заставляли проводить время с мальчиками, которых он вряд ли выбрал бы для себя сам. Из сыновей Пармениона мне нравился Никанор, и я был очарован маленьким Гектором, а вот Филота, который отличался привлекательностью и мог выглядеть очень лихо, был слишком близок с моим двоюродным братом и потенциальным смертельно опасным соперником Аминтой, чтобы я мог полностью доверять ему. Кроме того, если бы что-то случилось с моим отцом, и сам Парменион мог бы представлять угрозу моему престолонаследованию.       Но даже с ближайшими друзьями у меня могла возникнуть напряженность. Я слышал сплетни о матери Птолемея и моем отце. В сугубо сентиментальном плане я был бы счастлив признать Птолемея своим сводным братом, имея в этом качество только Арридея, которого я любил, но его умственная неполноценность заставляла меня чувствовать неловкость, поскольку напоминала о других сплетнях — насчет того, что моя мать кормила его ядом в колыбели. Но Птолемей был на несколько лет старше меня и иногда бывал раздражительным и нетерпеливым, и я не мог полностью отмести утверждения моей матери о том, что он питает тайную зависть к моему высокому положению.       И вот так, хоть я научился жить в отсутствие Гефестиона, я никогда не переставал тосковать по нему и надеяться на его возвращение.       Не то чтобы у меня оставалось много времени размышлять над моей потерей. Мои дни и мои мысли были заполнены тем, чтобы уверенно поддерживать курс вдоль той тонкой и хрупкой линии, которой я вынужден был следовать. Для меня недостаточно было стать просто хорошим в чем-то; я должен был намного превзойти своих сверстников. И даже если мой отец не ожидал такого от меня, моя мать потребовала бы этого. Я не должен был показать слабость или уронить достоинство царевича Македонии. Детские шалости и промахи, которые простили бы моим друзьям, в моем случае были неприемлемы. Я должен был действовать как будущий командир армии и правитель — я мог проявить доброту, но нельзя позволять другим забыть, где моё место, а где — их. Я не должен был сносить нападки, или оскорбления, или вызовы моему авторитету. И как бы я ни старался, кажется, мне никогда не удавалось удовлетворить всех. Мой отец считал меня избалованным и слишком чувствительным, моя мать — легковерным и наивным. Я чувствовал, что моим друзьям — даже самым близким — надоедал мой командный тон, мое высокомерие и моя суровая самодисциплина: когда предполагались нарушения правил и шалости, меня оставляли в стороне.       И не было ни единого человека, с кем я мог бы полностью облегчить душу, кому я мог бы доверять и не бояться, что он доложит обо всем моим родителям, считая, что действует в моих же интересах. Иногда я просыпался в кошмарах, еще более ужасных от своей расплывчатости, и понимал, что абсолютно одинок. И тогда я старался представить себе смеющееся лицо Гефестиона, его живость и легкость, и напряженно пытался услышать, как он называет меня этим драгоценным именем — «Але».

***

      В день, когда я услышал о скором возвращении Аминтора, мое сердце готово было разорваться от радости.       Дни и ночи я не мог думать ни о чем другом. Я жаждал оставаться в одиночестве, чтобы отдаться приготовлениям и фантазиям о скором воссоединении с Гефестионом. Я представлял себе, как обхватываю руками его шею и осыпаю его лицо поцелуями. Я представлял, как нежусь в его ласковых объятиях, пока мы говорим и говорим.       Чаще всего я обнаруживал, что вижу себя в его объятиях. Это смущало меня. Когда я был младше, я мечтал только об играх, в которые мы станем играть, и о новых приключениях, в которые мы отправимся вместе. Тогда я думал, что с помощью Гефестиона я, как все другие мальчики, смогу нарушить пару правил. Но сейчас я был гораздо старше, и такие вещи казались менее важными. Все, что имело значение теперь — близость Гефестиона и возможность прикоснуться к нему.       И все равно, в то утро, бросив взгляд через двор, в котором мы с друзьями собрались, я онемел, увидев две приближающиеся фигуры, немедленно опознав Аминтора в той, что повыше. Другая фигура была на удивление трудноузнаваема, хотя, конечно, логика подсказывала, кто именно это должен был быть. Но Гефестион настолько отличался от образа, который я сохранил памяти — он вырос таким высоким, уже доставал до плеча своего отца и явно продолжал расти. А еще он стал очень красивым! Он всегда был привлекательным ребенком, но сейчас казался совершенным, словно мозаики и статуи легендарно прекрасных юношей — Адониса, Гиацинта или Ганимеда. Я почувствовал себя ужасно глупо, вспоминая свои мечты о том, чтобы обнять и поцеловать его — он больше не был симпатичным малышом; в сравнении со мной он выглядел почти мужчиной.       Когда они подошли ко мне, я способен был сфокусироваться только на Аминторе. Он немного постарел; в волосах пробивались седые нити, но он все еще был красив — годы избавили его от ожесточения, впечатывавшегося во внешность моего собственного отца от битвы к битве.       — Радости тебе, Аминтор! — приветствовал я его, довольный тем, что мой голос звучал легко и уверенно. — Мой отец сказал, что ты вернулся — я так рад видеть тебя…       Когда я говорил, я остро ощущал взгляд Гефестиона на своем лице и мои собственные горящие щеки. Я сказал себе, что я царевич, а не просто какой-то там глупый мальчишка; я должен сохранять свою гордость. И я вынудил себя посмотреть ему в лицо.       — А это и правда мой дорогой Тион? — спросил я, желая добавить что-то хвалебное о его новообретенной мужественности, но не в состоянии придумать ничего, что не прозвучало бы бессмысленно. Я придвинулся ближе, внезапно охваченный желанием прикоснуться к нему, но он скрестил руки и смотрел вниз, будто предупреждая меня не делать этого.       — Очень приятно увидеться вновь с тобой тоже, — в конце концов, сказал я, — ты вырос таким высоким, что я едва узнал тебя…       — Ты выглядишь хорошо, мой Царевич, воистину, боги с тобой, — ответил он голосом более глубоким, чем я его помнил; наверное, голос начал ломаться как раз перед отъездом из Афин.       Жесткость Гефестиона удивила меня, но я начинал думать, что, возможно, с годами разлуки он стал видеть во мне не товарища по играм, а царевича. Возможно, он предположил, что мы больше не можем быть друзьями! Как я мог убедить его в обратном без того, чтобы не показаться снисходительным, и при этом не роняя себя в присутствии остальных?       — Пожалуйста, зови меня Александром, — сказал я, подумав, что такое начало ничем не хуже других, — все друзья зовут меня так. Пойдем, мы практикуемся в бою на мечах, давай, присоединяйся к нам…       Пока мы шли, я осмелился взять его под руку.       Могу сказать, что мои друзья совершенно не обрадовались появлению Гефестиона, хотя они никогда прямо не говорили об этом в моем присутствии. Боюсь, я плохо сумел скрыть свое волнение по поводу его возвращения, и хотя мне нечего было стыдиться своих чувств, я начинал осознавать, что повел себя более чем недипломатично.       Птолемей первым приготовился нанести мстительный удар: они с Гефестионом несколько минут стояли друг напротив друга, пока я не остановил их c некоторым удовольствием и не объявил, что сам сражусь с Гефестионом. Я еще не был готов отпустить его в компанию других — очень скоро, думал я, они привыкнут к нему и, возможно, начнут ощущать его чары так же сильно, как и я. А некоторые из них были старше меня и могли бы понравиться ему больше.       Я не мог вынести даже мысль о том, что кто-то иной станет его особым другом.       И вот мы начали наш поединок. Он рванулся в бой с яростью, которая одновременно поразила и восхитила меня. Значит, несмотря ни на что, у него не было страха передо мной! Собственно говоря, он боялся меня меньше, чем остальные мои товарищи, которые обращались со мной слишком мягко из опасения поранить или вызвать мой гнев. Я отбивался с истинной радостью, двигаясь так быстро, как только мог, отвечая на его силу своей скоростью.       Но именно наслаждение поединком привело меня к поражению: я оказался не готов, когда он всем телом врезался в меня, и я спиной упал на землю, судорожно глотнув воздух, когда его деревянный меч царапнул кожу на моей шее. Признаюсь, я почувствовал краткую вспышку гнева, но за ней последовал сильнейший прилив радостного возбуждения. Он бился со мной на своих собственных условиях. Он все еще не думал о том, что я наследник!       Я был слишком измотан, чтобы вмешаться, когда другие мальчики начали кричать на Гефестиона, а Леоннат толкнул его так сильно, что тот упал в грязь рядом со мной, в ответ лягнув обидчика ногой.       — Хватит! Прекратите! — закричал я, увидев, что друзья готовы задать Гефестиону взбучку, и протянул ему руку в жесте примирения. — Это был честный бой. Настоящий враг в битве не станет беспокоиться о правилах! Давайте, — сказал я и потянул его вверх, — остальные пусть продолжат, а мы немного посидим, передохнем. Пойдем, Гефестион, у нас есть немного разбавленного водой вина — раздели его со мной….       Я крепко держал его за руку, пока вел к одной из каменных скамей. Рука была теплой, и сухой, и сильной, и у меня возник глупейший порыв поднести ее к своим губам. Вместо этого я отвлек себя, предложив ему вина перед тем, как налить себе, в надежде, что это успокоит мое трепещущее сердце.       Я не мог перестать смотреть на него. Мне невыносимо хотелось сказать, что я никогда не забывал его, что он все еще был моим лучшим другом, что я ужасно скучал по нему и молился, чтобы нас никогда не разлучили снова. Но он был так холоден, так замкнут. Почему? Это было из-за моих друзей?       — Не беспокойся слишком о других, — начал я, используя уединенность как оправдание, чтобы придвинуться к нему поближе, — это я виноват: им до смерти надоело слушать мои рассказы о тебе… Боюсь, я мало о чем другом говорил с тех пор, как услышал о твоем возвращении…       Он, в конце концов, посмотрел на меня, а я уже был наготове с дружелюбной улыбкой, хотя чувствовал, как мое лицо опять начинает гореть.       — Я удивлен, что ты помнишь меня, — ответил он, — у тебя теперь так много друзей…       — Я не всегда могу выбирать себе друзей… — сказал я; его непонятная горечь всколыхнула мою собственную, так что я невольно выразился откровеннее, чем должен был бы.       — Ты не выбирал и меня. Тогда, как и сейчас, наши отцы просто швырнули нас навстречу друг другу! — в его голосе по-прежнему звучал вызов.       — А ты бы предпочел, чтобы этого не случилось? — хоть и с болью в сердце но, я должен был задать этот вопрос, и я сделал это так, чтобы суметь, как я надеялся, показать свою готовность принять честный ответ, но при этом очень внимательно следил за ним. Он совсем забыл меня? Неужели моя любовь никогда не была взаимной?       Он долго не отвечал, и я почувствовал, что все мои мышцы начали в панике сжиматься, как будто скамья и земля под ней внезапно исчезли, оставив меня летящим вниз без всякой опоры. Только в тот момент я понял, сколько же надежды и веры я вкладывал в мальчика, которого в действительности не знал.       — Мы должны делать то, что говорят нам наши отцы, — ответил он, наконец.       Это было немного, но это было лучше, чем отвержение.       — В таком случае, — сказал я ему, жадно сжимая его руку своей, — я очень счастлив.       Он забрал свою руку, но я не возражал. Я продолжал сидеть рядом с ним, просто радуясь его присутствию. Он вернулся, он снова здесь, со мной.       Пока мы сидели, слегка касаясь друг друга бедрами, и Гефестион говорил со мной только в ответ, у меня появилось странное, но вполне отчетливое ощущение, что он несчастен, что-то беспокоит его и не дает ответить на мою любовь. И я подумал, что, возможно, это имело отношение к Афинам.       Афины! Они уже очаровали моего отца, а сейчас, похоже, они притязали и на Гефестиона! Что же такого было в этом городе, что давало ему право чувствовать свое превосходство? Многие говорили, времена его расцвета давно миновали, и все равно македонцы казались готовыми уступить ему все, только чтобы заслужить одобрение, в то время как его жители презирали и оскорбляли нас, и даже меня лично. Что ж, Гефестион принадлежал мне — Македонии, поправил я себя, — до того, как он достался Афинам, и он будет принадлежать нам опять! Афины уже однажды отвергли его семью, и если теперь они проснулись и оценили то, что потеряли — поздно!       В тот день я выбрал своей миссией одержать победу над высокомерными афинянами во славу своего собственного имени и, в тайне решил я, во имя моего отца, над которым они насмехались так много раз. Я одержу победу, а Гефестион станет моим призом.

***

      Однако битва обещала быть нелегкой — скоро это стало вполне очевидно. День за днем я вел осаду странно изменяющейся стены то огня, то льда, которую Гефестион возвел между нами, и его огорчительная холодность только иногда разряжалась горячими вспышками гнева, и мне приходилось во всю бороться с собой, чтобы не отвечать на них тем же. Гефестион никогда не узнает, чего мне стоили прикусывать свой язык и глотать свою гордость снова и снова.       Конечно, существовали более легкие пути получить желаемое. Я мог бы просто приказать ему быть более внимательным ко мне, я мог бы запугать его или затравить, или придумать сотню других способов сделать его жизнь невыносимой; я мог даже подкупить его или просто напрямую обратиться к его отцу. О да, я знал все коварные тактики, которые только можно было использовать — не даром я был воспитан при македонском дворе, и я также не был слеп к махинациям моих отца и матери. Но когда дело касалось Гефестиона, я был решительно настроен не подражать моим родителям ни в одном из их жестоких проявлений. Я хотел от Гефестиона любви, а не рабской покорности. Поэтому я продолжал вести свою кампанию на скрупулезно честных условиях.       После нескольких недель бесплодных усилий я проснулся ярким, свежим, благоухающим ароматами раннего лета утром и решил, что это должен быть хороший день; казалось, это предположение подтвердилось, когда Леонид не смог прийти за мной, а позже пришел Лисимах и, умудряясь сохранять бесстрастное выражение лица, сказал, что мой приверженный строгой дисциплине учитель слег с простудой после того, как последовал своему собственному совету и искупался в ледяной воде. Это оставляло меня полностью свободным, и я сразу же побежал собирать друзей на охоту.       Обняв Гефестиона за талию, я безостановочно болтал всю дорогу в лес, рассказывая ему, как бы я хотел отправиться на львиную охоту и собственноручно добыть шкуру льва, чтобы носить ее, как Геракл. Гефестион оставался молчаливым, и я расстроился, что он не воспользовался шансом по-дружески положить свою руку на мои плечи, но рассудил, что товарищеский дух охоты сблизит нас.       Я рассмеялся, когда мой любимый пес Перита начал тыкаться в ладонь Гефестиона и облизывать ее. «Он любит тебя так же сильно, как и его хозяин», — провозгласил я и был несказанно благодарен увидеть легкий румянец на щеках друга. Но не успел я продолжить в том же духе, как Перита и другие собаки ощетинились, насторожив уши в волнении, и я понял, что охота началась.       Незамедлительно кровь моя вскипела, а зрение заострилось. Громкий крик Леонната «Вон там!» пронзил мое сердце, как стрела, и я понесся вперед, на короткое, но захватывающее дух время забыв о своих неудачах с Гефестионом. Возбужденно выкрикивая друг другу команды, мои друзья и я растянулись по лесу в поисках оленя, которого почуяли собаки. Я глядел на Леонната, на Эридия, на Лаомедона и в лице каждого видел одинаковую жажду крови, предвкушение убийства, зажегшееся в их лицах, пока мы ломились вперед.       Филота первым достиг оленя и вонзил копье в его бок, но не успел он добить зверя, как я уже был рядом, схватив оленя за рога, когда тот споткнулся, и резанув поперек горла своим ножом. Горячая кровь заляпала нас обоих, а товарищи в мою честь разразились приветственными криками, близкими к истерике.       Я стоял и слушал, тяжело дыша, и только тогда перехватил обиженно-возмущенный взгляд сына Пармениона — и начал осознавать, что, возможно, я поступил бы мудрее, уступив ему момент триумфа. Но мне казалось невозможным медлить в стороне, когда другие бросались навстречу опасности и славе по моей команде. Мгновение я раздумывал, а не объявить ли Филоту тем, кто убил оленя, но знал, что он воспримет это только как высокомерную снисходительность.       Обеспокоенный, я переводил взгляд с лица на лицо в поисках Гефестиона. Но его там не было.       Несколько минут спустя он появился из-за деревьев в компании Кассандра и его младшего брата Иолласа. Ни один из сыновей Антипатра не проявлял особого интереса к охоте, и они часто в таких ситуациях держались в стороне, но я почувствовал укол ревности, когда увидел, как Кассандр тихо говорит с Гефестионом, а тот, казалось, слушает его внимательно. Маленький Гектор, который следил за охотой, сидя за спиной у Неарха, с одобрением захлопал в ладоши при виде такого кровавого убийства и радостно побежал к Гефестиону.       — Ты видел, Гефестион? — с энтузиазмом закричал он. — Александр сразил такого большого мясистого оленя! Иди сюда, посмотришь!       Гефестион состроил гримасу и отвернулся. Леоннат сразу же уцепился за проявленную брезгливость:       — Они там, в Афинах, не очень любят охоту, — скроил он ухмылку. — Я слышал, они едва ли вообще едят мясо!       — Мой педагог говорил, что мясо — это то, что делает македонцев самыми стойкими солдатами, — рассудительно заметил Неарх.       — Не по этой ли причине Афины всегда вынуждены платить наемникам, чтобы те сражались за них? — оскалился Филота. Гефестион принял хмурый вид.       — А я где-то слышал, что поедание слишком большого количества мяса затуманивает разум и делает человека глупцом, — пробормотал он.       Не успел я решить, следует ли мне вмешаться, что я и так уже делал слишком часто, Леоннат сунул руки прямо в лужу крови, вытекшей из горла оленя, и мазнул кровью по лицу Гефестиона, забрызгав его тонкий белый хитон.       — Ты, сын шлюхи! — яростно вскричал Гефестион, в бешенстве вытирая лицо и только запачкав в результате еще и руки.       — Не будь такой афинской девчонкой! — засмеялся Леоннат, и еще несколько наших друзей захихикали при виде отвращения на лице Гефестиона. — Тебе надо пройти через первую кровь!       — Я уже убил своего кабана, — огрызнулся Гефестион, — хотя я и не придаю значения этим варварским ритуалам!       — Ты убил кабана! — глумился Филота. — Его сначала связали?       — Нет, — ликующе ввернул Леоннат, — его сначала выпотрошили и зажарили!       — Это правда, Гефестион? — спросил Гектор, широко распахнув глаза, как раз в момент, когда Гефестион и Леоннат, казалось, вот-вот вцепятся друг другу в глотку. — Ты правда убил жареного кабана?       Остальные захохотали.       Я напрягся. Как бы я ни любил Гефестиона, я не потерплю, чтобы он вымешал свой гнев на Гекторе. Но Гефестион только подмигнул ему, потом закатил глаза и покачал головой, вытянув руку, чтобы снисходительно взлохматить волосы малыша.       — Так бы все и вышло, если бы мой отец сделал по-своему, — услышал я, как он пробормотал в сторону, рассматривая свой заляпанный кровью хитон, а потом тяжело вздохнул.       — Ну разве не очаровательно он говорит! — сказал мне Гектор громким шепотом, и я почувствовал внезапный укол боли, когда Гефестион посмотрел на него мягче, чем когда-либо смотрел на меня, а следом почувствовал стыд — оттого, что ревную к ребенку. Я всегда ощущал некое родство душ с Гектором; казалось, он ощущал отсутствие своего отца Пармениона острее, чем его братья, и имел прямо-таки неиссякаемую способность фиксироваться на потенциальной отцовской фигуре — на ком-то возраста Гефестиона или старше.       — Не вздумай влюбиться в этого афинянина, — поддразнил его Филота, сгребая младшего мальчика в охапку, — им нельзя доверять! Помнишь педагога Никанора…?       Я немного поотстал, пока другие волокли тушу назад на прогалину, где мы оставили свои вещи. Кассандр и Иоллас опять разговаривали с Гефестионом, но, увидев меня, прошли вперед за остальными. Я посмотрел им вслед, а потом повернулся к Гефестиону с примирительной улыбкой:       — Мне жаль, что так вышло с кровью. Леоннат — любитель завязывать драки…       — Я вполне могу сам позаботиться о себе, — натянуто ответил Гефестион.       — Я знаю, что ты можешь, Гефестион, — вздохнул я, бездумно потянувшись к его лицу, чтобы стереть засыхающую кровь.       Внезапно наши глаза встретились, и мое горло сжалось. Казалось, я не могу заставить свои пальцы перестать исследовать изгиб его скулы. А он не пытался остановить меня.       — Гектор прав в одном, — шепнул я, — твой афинский акцент очень красив…       Если я надеялся получить тот же нежный ответ, что и Гектор, то меня ожидало разочарование. Лицо Гефестиона, внезапно будто очнувшегося от транса, приобрело жесткое выражение, и он резко отдернулся от моей руки.       — Остальные будут нас ждать, — фыркнул он и пошел прочь.       Я смотрел ему вслед в удушье яростного негодования. «К Аиду тебя, сын Аминтора, — хотелось завопить мне, — ты все равно никогда мне по-настоящему не нравился!». Но это было слишком похоже на то, чтобы сдаться до начала самой битвы, поэтому я вдохнул поглубже и пошел за ним — назад туда, где остальные соорудили костер и начали готовить тушу к зажариванию.       Хлеб, яблоки, сыр были выложены на скатерть, и мехи с вином передавали по кругу.       — Вот, сын Аминтора, — с ухмылкой сказал Птолемей, перебрасывая мех Гефестиону, — освежись после перенапряжения на охоте!       Гефестион нахмурился, но поднес мех с вином к губам и сделал большой глоток, прежде чем я успел решить, останавливать ли его. Он моргнул, пытаясь проглотить вино, и одновременно закашлялся и разбрызгал его.       — Клянусь Аидом! — вскричал Птолемей с издевкой изображая озабоченность. — Я и забыл — вы, афиняне, пьете вино разбавленным!       — И так делает большинство юношей нашего возраста, — возразил Неарх и ободряюще хлопнул Гефестиона по спине, в то время как остальные зашлись в хохоте.       — Говори за себя, — услышал я рык Леонната, когда кто-то передал мне мех. Меня охватили колебания. Я бы предпочел выпить вино неразбавленным, но мне пришло в голову, что Гефестион может из-за этого посчитать меня невежей. Злясь на самого себя, я глотнул вина, и оно быстро ударило мне в голову.       — По-моему, только женщины — да еще южане — должны разбавлять вино!       — Так вот почему тебя всегда выносят после обеда без сознания? — ответил Леоннату друг Пердикка с нахальной усмешкой.       — Нет, этот потому, что после одной-двух чаш он всегда лезет в драку с кем-то крупнее себя и заканчивает тем, что его вырубают! — бросил Лаомедон.       — Я сейчас сварюсь, — заявил Эригий до того, как Леоннат успел завязать драку со старшим юношей. — Кто за то, чтобы окунуться в ручье перед едой?       Раздался хор одобрительных голосов, и мы стащили одежду и понеслись вниз к прохладной, пенистой воде.       В стремлении поскорее смыть с себя грязь после охоты, я уже успел нырнуть и выплыть, в то время как другие все еще только смеялись и плескались, и притапливали друг друга, а Филота и Неарх по очереди перебрасывали друг другу Гектора как живой верещавший мяч. Потом я заметил Гефестиона, сидящего у костра с подтянутыми к груди коленями. Кассандр и Иоллас были рядом, и от этого мне стало беспокойно. Выйдя из воды, я подошел к Гефестиону, голый и мокрый, и улыбнулся, приглашая:       — Пойдем, поплаваешь со мной, Гефестион!       К моему недоумению, Гефестион по-настоящему сильно покраснел и отвернулся.       — Мне что-то не хочется, — пробормотал он.       Внезапно решив, что понял причину, я присел на корточки рядом с ним. Моя близость, казалось, смутила его еще больше; он прямо подпрыгнул, когда я положил руку ему на колено.       — Все нормально, — сказал я очень мягко, — не важно, если ты не умеешь плавать — я помогу тебе!       — Конечно, я умею плавать! — Гефестион быстро вскочил на ноги и зашагал от меня, так что опять я остался стоять, сиротливо наблюдая за ним, уязвленный и сбитый с толку.       Я пошел назад к воде, чтобы охладить внезапную лихорадку гнева и разочарования, пока она не охватила меня. Но через несколько мгновений я осознал, что на меня смотрят. Резко развернувшись, я увидел, как взгляд Гефестиона метнулся с моего тела на лицо, а потом быстро ушел в сторону. Я полностью нырнул под воду, чтобы унять пульсацию в голове: а сейчас что я делал не так?       Наконец, аппетитный запах жареной дичи привлек нас к берегу, и мы расселись, разделяя еду, вино и лениво болтая. Гефестион, все еще одетый в забрызганный кровью хитон, оставался молчаливым, хотя я отметил, что он вгрызается в мясо с большим энтузиазмом, явно позабыв свои сомнения. Растянувшись рядом с ним, все еще обнаженный, как и другие, я чувствовал себя слишком сытым и сонным, чтобы продолжать беспокоиться по поводу того, что он продолжал избегать моего взгляда.       — Так что там насчет этого педагога Никанора? — спросил Птолемей уже слегка заплетающимся языком, выливая в рот остатки вина и отбрасывая мех в сторону.       — Ах, да, — самодовольно ухмыльнулся Филота. — Мой отец нанял его… по рекомендации царя, — добавил он, бросив в мою сторону коварный взгляд. — Он заявил, что учился в Академии Платона и все такое, но сам только и делал, что болтал всякую чушь о Священном Отряде и пытался засунуть руки Никанору под хитон, так что мой отец задал ему хорошую взбучку и отослал назад туда, откуда он явился!       — Проклятые афиняне, все они мошенники! — я почувствовал, как Гефестион рядом со мной напрягся, когда Леоннат произнес эти слова. — Мошенники и предатели!       — Мой отец думает и для меня пригласить учителя из Афин, — решительно вставил я.       — Что ж, пусть убедятся, что его руки привязаны за спиной, перед тем, как оставлять вас наедине, — колко заметил Филота.       — Мне кажется, для царевича лучше, чтобы его обучал афинянин, чем морил голодом и одевал в отрепья какой-то эпирот, который считает себя спартанцем! — прошипел Гефестион. Эта ремарка предназначалась сыну Пармениона, но когда я в гневе сел, он посмотрел прямо на меня. Я был почти готов ударить его, когда вдруг заметил, как блеск предвкушения зажегся в его темных глазах — такой же, какой я много раз видел в голубых глазах Леонната, когда тот считал, что ему удалось начать драку. Гефестион провоцировал меня! Он действительно хотел поссориться!       По-че-му? Я не знал, но не собирался позволить так легко манипулировать собой.       Я глубоко вдохнул. Можно было легко почувствовать ожидания моих друзей — их предвкушение того, как я поставлю Гефестиона на место то ли словами, то ли кулаками, и не без причины. Конечно же, я не дам такому сойти ему с рук?       — Что ж, скоро мы увидим, не так ли? — прохладно парировал я, встречая его горящий взгляд.       Это сбило настрой Гефестиона. Нахмурившись, он посмотрел в сторону и занял себя тем, что отрезал еще немного мяса от жаркого. Я знал, что другие мои товарищи уставились на меня, не веря своим глазам, в попытке угадать, с помощью какой же магии этот выскочка приручил их обычно вспыльчивого царевича. Они не имели ни малейшего представления. Позволив себе незаметную улыбку, я откинулся на траву и предоставил солнцу согревать мою кожу.       — Ты мой, Гефестион, — думал я, закрывая глаза, — ты должен быть моим. Мы увидим, кто выиграет эту войну…       Не знаю, как долго я спал, пока в мой сон не начало проникать бормотание голосов.       Первым я различил Филоту, угрюмо негодовавшего по поводу охоты:       — … всегда ему надо выделываться, все сделать первым! Это был мой зверь! Отец всегда говорит мне, что я должен успевать за ним, что если что-то случится с ним или с Филиппом… ну, вы знаете так же, как и я…       — И наш такой же, — услышал я неохотные жалобы Кассандра. — Все время говорит, что мы — не настоящие воины, что мы должны следовать его примеру! Ну же, Гефестион, ведь твой отец наверняка говорит то же самое, и тебе нравится торчать рядом с ним не больше, чем нам!       Казалось, мое сердце перестало биться, пока я ждал ответа Гефестиона. Но его не последовало. Наконец, Иоллай посетовал:       — Никто не может угнаться за Александром. Он слишком хорош в… — да во всем!       — Ну вы же знаете разговоры эпирской ведьмы о том, что он сын Всемогущего Зевса, — насмешливо фыркнул Кассандр.       — Если Зевс действительно его отец, — с раздражением проворчал Филота, — уж он мог бы дать ему вырасти немножко побольше!       Кассандр и Иоллай послушно захихикали, но не успел я решить, дать ли им знать, что я не сплю, Кассандр спросил:       — Куда ты идешь, Гефестион?       — Подальше от вас, — последовал кислый ответ. — С такими друзьями, как вы, Александру не нужны враги!       Я чуть не захлопал в ладоши от радости. Когда я услышал, как мягкие шаги миновали меня, я вскочил на ноги и двинулся следом за Гефестионом к ручью, куда тот направился, внезапно совершенно не думая о том, увидит ли кто-то, как я обхвачу его руками и скажу, что люблю его и никогда не сомневался в нем.       Но через несколько шагов я встал как вкопанный. Как и мы все, Гефестион надел на охоту минимум одежды, то есть простой хитон без плаща и нижней поддевы. Пока я смотрел, он выскользнул из хитона и погрузил его в реку, усердно оттирая пятна, а затем разложил его на берегу и зашел в воду, чтобы обмыться самому.       Внезапно я остро осознал его наготу и свою тоже. Сначала я сфокусировался только на том, как развиты его мускулы в сравнении с моими. Конечно, он был выше и пошире в плечах, достаточно крепкий, чтобы не казаться жилистым. У него были очень длинные, прекрасной формы ноги. Плечи выглядели очень впечатляюще. Руки и ступни были чуть великоваты, но я предположил, что он дорастет до их размера, когда достигнет пропорций взрослого мужчины. Мне нравились его руки, я помнил, какими они были твердыми, как его длинные пальцы полностью смыкались вокруг моих.       Потом он немного развернулся в воде, и я обнаружил, что рассматриваю его нижнюю часть. За все время, что я провел в гимнасии или ваннах, мне никогда и в голову не приходило обратить внимание на интимные части тела любого другого мальчика, юноши или даже взрослого мужчины, не говоря уж о том, чтобы сравнивать их со своими, и все же я не мог отвести глаз от Гефестиона. И в этом он опять-таки превосходил меня, и здесь тоже он имел прекрасные формы.       Часто дыша, я придвинулся на шаг ближе. Его кожа была влажной и блестящей, и мне хотелось прикоснуться к ней.       Только тогда Гефестион посмотрел на меня. И хотя он не сказал ни слова и его лицо едва ли изменилось, я внезапно почувствовал, что впервые он действительно чего-то хотел от меня — чего-то, что я еще не был готов ему дать, но в чем вряд ли смог бы ему отказать. Его рука дернулась, и это вполне могло бы быть желанием широко распахнуть для меня объятия.       Громкий свист восхищения разрушил чары, опустившиеся на нас. Мы оба резко оглянулись в ту сторону, где Эригий и Лаомедон присели дальше по берегу: оба брата приветственно махали руками моему пригожему другу. Эригий даже отправил ему воздушный поцелуй в персидском стиле. Они дразнились, конечно же, но я уже видел этот взгляд у Эригия раньше, и сейчас я узнал в нем тот же взгляд, которым мой отец одобрительно награждал нового пажа или свежего воина из рядовых.       Меня начало подташнивать. Новая реальность силой пробивала себе путь в мое сознание, а я не был готов к ней.       Развернувшись, я поднялся по берегу к своей одежде. И подумать только, мне казалось, что это будет хороший день…

***

      Как случилось, что жизнь стала такой сложной? Почему все внезапно обернулось таким неправильным, таким перевернутым? Приятные вещи начали отдавать горечью; то, что когда-то было важным, теперь казалось бессмысленным. Совсем недавно завоевание Гефестиона виделось волнующим вызовом. А теперь…             Я очнулся от своих мрачных противоречивых мыслей, услышав детское хихиканье, смешанное с громким знакомым смехом. Группка малышей пролетела мимо меня по ступенькам, почти сбив меня с ног в своей истерической панике. Один, не такой резвый, как другие, был пойман и подброшен, визжащий, сильными руками Аминтора.       — Ты слишком медленный, теперь я тебя поймал! — заявил он. — Я тебя поймал и собираюсь съесть тебя!       — Неееееет! — заверещал маленький мальчик, которого он держал в руках; я опознал в нем заложника одного из враждебных племен. Он яростно сражался против своего захватчика, и лицо его порозовело и засияло от восторга.       — Поцелуй меня, и я тебя отпущу! — потребовал Аминтор.       — Не стану! — упрямился его пленник.       — Тогда я съем тебя прямо сейчас!       — Неееееет!       Аминтор со значением придвинул свою щеку, и маленький мальчик ее поцеловал;       Аминтор наконец-то опустил его на землю. Впервые заметив меня, он смущенно усмехнулся, переводя дыхание.       — Радости тебе, Александр! Твой отец предложил назначить меня дворцовой няней. Как думаешь, стоит ли мне принять это предложение?       Когда я усмехнулся в ответ, он устало уселся на ступени:       — Иди посиди со стариком несколько минут, Александр… Обещаю, в этот раз я не стану усаживать тебя на колени!       Я сел рядом с ним. В устах любого другого мужчины такое замечание звучало бы как заигрывание, но ни в тоне Аминтора, ни в выражении его лица не было никакой двусмысленности. Он просто был человеком, который искренне любил детей и видел в них только детей, никогда — объекты похоти, хотя юноши-подростки, как я, уже технически считались взрослыми и «честной игрой».       Но сейчас он не чувствовал себя со мной совершенно свободно — так, как бывало, когда он легкомысленно втаскивал меня себе на руки во время военного совета годы тому назад.       — Я… надеюсь, Гефестион… ведет себя хорошо в твоей компании? — спросил он с некоторой неловкостью.       Я заколебался, уловив в его голосе легкую ноту надежды. У него было столько же проблем с Гефестионом, сколько и у меня? Он знал, насколько неотзывчивым Гефестион был со мной? Конечно, я мог бы пожаловаться, заставить его приструнить своего сына, но какая польза была бы от этого? А если Гефестион подумал бы, что я наушничаю его отцу, я мог бы потерять его навсегда.       — Да, — ответил я, наконец, а потом счел за лучшее сказать то, что было правдой, — я очень рад, что он вернулся. Аминтор слегка нахмурился:       — Это было нелегко…. сначала приспособиться к жизни в Афинах, а потом вернуться назад в Македонию… для всей семьи, конечно.       — Я понимаю, — сказал я мягко, — это требует времени. Аминтор вздохнул, прикрыв глаза:       — Он так горько плакал, когда я забирал его от… отсюда, — пробормотал он, — бедняжка… Он был так несчастен, я боялся, он увянет, как Эхо. Может, я должен был сделать то, что он хотел — оставить его здесь, с тобой…       — Это было то, чего он действительно…– я не закончил вопрос.       Аминтор открыл глаза и посмотрел на меня, а потом мы оба отвели взгляд. Между нами ширилась пропасть — должна была расшириться, я знал, если мне когда-то действительно суждено завоевать особую дружбу Гефестиона. Аминтор тоже знал это, и все же я почувствовал, что должен сказать нечто, хоть что-нибудь, чтобы дать ему понять: я не забыл его доброту, и никогда не считал, что он просто искал выгоды для себя или Гефестиона.       — Он… очень дорог мне, — наконец, проговорил я.       В глазах Аминтора я увидел отблеск торжества, а потом он застенчиво улыбнулся.       — Прости амбициозного отца, Царевич Александр, — сказал он и повернулся к детям, которые робко приблизились к нему и спросили, поиграет ли он с ними в охоту еще. Он улыбнулся, поднялся на ноги и направился туда, где его ожидали остальные дети.       Я ушел, преследуемый внезапно возникшим чувством одиночества.       Со времени охоты и купания в реке я намеренно стал вести себя с Гефестионом сдержаннее — я был по-прежнему дружелюбен и внимателен, но не позволял себе прикасаться к нему или разговаривать с ним слишком интимно. Я не вполне понимал, зачем мне это было нужно, но чувствовал себя в смятении из-за взглядов, которые он бросал на меня, когда я был обнажен, и из-за моего собственного непреодолимого желания безотрывно глядеть на него, когда он купался. Потом, я думал о нескрываемой щенячьей любви Гектора и спрашивал себя, не было ли мое влечение к Гефестиону настолько же очевидным. Такая безоглядная преданность казалась милой в Гекторе, но, безусловно, вызывала бы смущение, исходя от меня.       Но сейчас эта неловкость, возникшая между мною и Аминтором, изменила все. Я давно начал замечать, как она постепенно нарастала между мною и старыми верными слугами, которые раньше бранили меня без всяких сомнений, дворцовыми стражами, которые когда-то с удовольствием слушали мой детский лепет, и даже некоторыми командирами и слугами моего отца — вновь появившаяся формальность, осторожная сдержанность. Я понимал, это было вполне естественно — я становился мужчиной и вероятным наследником своего отца. Случись ему завтра пасть в битве, и я мог стать царем — или же мог не стать им. Но в тот момент все, что я видел — это двери, которые захлопывались передо мной, куда бы я ни повернулся. Долгие годы я остро осознавал изоляцию матери; сейчас я начал спрашивать себя, действительно ли моему отцу было хоть немногим лучше. Был ли хоть один человек, которому он по-настоящему мог доверить свою жизнь и свое сердце? Возможно, он научился обходиться без такого друга, но там и тогда я осознал, что не смогу так.       Мне был нужен кто-то, в ком я действительно мог быть уверен: он примет меня с любовью, несмотря ни на что. Мне был нужен Гефестион. И я не завоюю его, притворяясь тем, кем я не был.

***

      Ночь за ночью то ли мечтая, то ли видя сны в полудреме-полуяви, я раз за разом оказывался в одной и той же фантазии о Гефестионе, оставшемся на ночь во дворце. Я воображал, как мы разговариваем и смеемся, готовясь к обеду, вместе читаем или играем в какую-то игру, потом вдвоем располагаемся на кровати. Иногда, блуждая свободно, мой ум позволял нам в мечтах обняться; а если я смелел по-настоящему, инициатива объятий исходила от Гефестиона — естественно, к моему великому удивлению и удовольствию.       Наконец, я собрался с духом и пригласил его в реальности. Гефестион изначально не проявил энтузиазма, и я даже не трудился скрыть радость, когда он, в итоге, все-таки согласился. Впервые за несколько недель я обвил своей рукой его руку, когда повел его во дворец.       — Твоя ванна готова, Царевич Александр, — сообщил слуга, когда мы пришли в мои комнаты.       — Спасибо, Хермий, — сказал я. — Это мой друг Гефестион, обращайся с ним как с членом моей семьи. Ему понадобится чистая одежда на сегодняшний вечер; пожалуйста, проследи за этим — собственно, лучше принеси нам несколько хитонов, чтобы мы могли выбрать… Ты хотел бы съесть что-нибудь, Гефестион? Хермий, принеси нам разбавленного вина и немного медового печенья — для Гефестиона, — сказал я со значением, глядя на слугу.       Он ответил легкой удовлетворенной улыбкой. Хотя Хермий никогда не говорил этого вслух, он презирал спартанское обращение Леонида со мной, считая его нездоровым и неуважительным, и всегда пытался всунуть мне печенье или пирожки с мясом, если мой наставник отворачивался.       — Очень хорошо, мой царевич. Актеон, — и он взглянул через плечо на ожидавшего рядом раба, — помоги царевичу принять ванну…       — Нет, — внезапно сказал я, когда Актеон шагнул вперед, чтобы раздеть меня.       Впервые в жизни я стеснялся своих рабов. Я почувствовал, как Гефестион смотрит на меня.       — Мы с Гефестионом можем принять ванну сами, а ты поможешь нам одеться позже…       Я быстро взял Гефестиона за руку и провел к ванне, стащив одежду и забросив ее в угол перед тем, как ступить в горячую, благоухающую воду и с головой уйти под поверхность. Когда я вынырнул с глубоким счастливым вздохом, Гефестион смущенно скользнул в воду рядом со мной.       Я не мог удержаться и расплылся в широкой счастливой улыбке, наблюдая, как он с тихим вздохом устраивается в ванне. Купание всегда расслабляло меня и вводило в эйфорию, а сейчас оно вдобавок сделало меня безрассудным.       Потянувшись за очищающим маслом, я налил воды на голову Гефестиона и нахально запустил пальцы в его блестящие темные волосы, энергично массируя кожу головы точно так, как делал Актеон. Гефестион сначала слегка напрягся, но потом закрыл глаза и замер. Осмелев, я нежно вымыл его шею, плечи и спину, опять-таки пытаясь имитировать успокаивающие, поглаживающие ритмичные движения моего раба, и был вознагражден тем, что Гефестион полностью расслабился под моими руками. Я даже поймал себя на том, что тихонько напеваю — что-то, чего я уже давно не делал в присутствии других людей.       — Ты… очень приятно поешь, — пробормотал Гефестион, будто из глубин сна.       «Точно, как девчонка, ты имеешь в виду», — подумал я, вспоминая жалящие слова моего отца, но не прекратил пение, пока не закончил последнюю строчку.       Когда мы вытерлись, слуги вернулись, чтобы одеть нас.       Мой хитон был глубоких фиолетовых и серых тонов, из тонкой шерсти, спряденной и вытканной умелыми руками матери, с золотой вышивкой. Хотя она до некоторой степени одобряла суровый режим, установленный Леонидом, и считала, что я должен использовать все заложенные в нем возможности, я знал, что она все же расстраивалась, постоянно видя меня худым, голодным и в обносках, достойных раба. И когда речь шла о публичных обедах, она решительно желал видеть меня одетым, как настоящий царевич. Актеон суетливо достал украшения, которые она предложила надеть к этому наряду, и настоял на том, чтобы завить мои волосы и стянуть их золотой лентой. Я подчинился этому на глазах Гефестиона только потому, что знал: если я начну протестовать, дело дойдет до матери, и она потребует явиться к ней.       Для Гефестиона, пока тот не начал возражать, был быстро выбран белый с серебром хитон, хотя он все же вежливо отверг все украшения. Но это не имело значения — он и так выглядел великолепно. «Весь до кончиков ногтей — лихой юный герой», — подумал я не без укола зависти.       Я быстро отпустил слуг и жестом пригласил его сесть на мою кровать, предложив медовое печенье и вино, расставленные на боковом столике; подождал, пока он усядется, и расположился совсем близко, прислонившись к его плечу. Ванна смягчила нас обоих и создала хрупкую новую теплоту между нами; хотя Гефестион был все еще молчалив, он больше не казался враждебным.       — Гефестион, ты… — начал я осторожно, опустив глаза, — ты знаешь, что ты… очень дорог мне, ведь правда?       — Я… считаю за честь слышать это, Александр, — ответил Гефестион довольно скованно.       — Гефестион, тебе нет нужды вести себя так формально! — вскричал я в негодовании. — Давай же, вспомни, как грубо ты обращался со мной, когда мы были мальчишками! Тогда ты не относился ко мне, как к царевичу!       Гефестион помолчал долгую минуту.       — Я тогда особо не задумывался об этом, — медленно сказал он, — было важно только, что ты — новый мальчик, с которым можно играть.       — Я и хотел, чтобы ты так думал! Это значило так много для меня…       — Отец все время предупреждал, чтоб я обращался с тобой мягко, потому что ты был младше… и потому что ты был царевич., но я считал это глупым — ты был мальчиком, а мягким надо быть только с девочками, поэтому я поступал, как хотел.       — Ты был упрямым уже тогда, — восхищенно сказал я.       — Не упрямее тебя, — ответил он, странно взглянув на меня. — Ты не сдаешься легко, правда, Александр?       С вызовом, я встретил его взгляд:       — Нет, когда я действительно хочу чего-то.       Он посмотрел в сторону.       — Возможно, мне следовало быть поосмотрительнее, — продолжил он легким, ироничным тоном, — я мог бы закончить, как Патрокл, изгнанный из дома за убийство товарища по играм.       — Не забудь, именно поэтому он закончил тем, что стал жить с Ахиллесом, — не без удовлетворения заметил я. — Боги мудры, Гефестион, иногда слишком мудры, чтобы мы могли оценить это…       Это навело меня на мысль. Соскользнув с кровати, я поспешил вытащить мой свиток «Илиады», потом принял прежнее положение у плеча друга.       — Почитай мне немного, я хотел бы послушать ее с настоящим греческим акцентом, — выдохнул я, раскладывая свиток на коленях так, что Гефестион вынужден был склониться надо мной, чтобы прочитать его. В уединенности и уюте моей комнаты, он, похоже, не возражал, даже когда я пододвинулся к нему поближе и слегка прижался щекой к его щеке.       Если бы сам Всемогущий Зевс явился пригласить меня провести вечер на Олимпе и отведать нектара с амброзией, и тогда бы я не мог чувствовать себя счастливее!

***

      Когда нас, наконец, позвали к обеду, меня охватило внезапное мятежное желание оставить Гефестиона только для себя, но я понимал, что его отец будет ожидать нас и захочет представить Гефестиона моему отцу и другим гетайрам.       Всю мою жизнь меня учили вести себя как македонский царевич во всех социальных случаях, быть уверенным, начальственным и любезным, и при этом спокойно воспринимать ситуации, подразумевающие обильную выпивку, непристойное и неистовое поведение. Негоже было наследнику престола выглядеть ханжой или ментором, или попасться на том, что он избегает общества «настоящих мужчин».       Это не значит, что мне всегда нравилась брутальность. Я любил отца и восхищался им, когда видел, как он едет на битву или с битвы, общается со своими сановниками или приезжими почетными гостями со всем очарованием, умом и дипломатичностью, на нехватке которых так настаивали его греческие враги. Но я ненавидел, когда он становился неловким и развратным, когда пил, когда позволял гостям делать коварные выпады в сторону матери и в мою, считая, что я должен учиться сам сводить свои счеты. Я справлялся, надевая свой самый царственный фасад, напуская вид равнодушного дружелюбия, пока не выпивал достаточно вина, чтобы заглушить свою чувствительность.       Гефестион, однако, явно не имел такого защитного фасада. Я не мог не чувствовать некоторого удовлетворения от того, что он нервно держался поближе ко мне; это дало мне шанс проявить себя внимательным хозяином, и я уже воображал себе его удивление и благодарность, когда он поймет, какими вежливыми и воспитанными могут быть македонцы.       Как выяснилось, моему удовлетворению не суждено было продлиться долго.       Аминтор приветствовал нас, подведя к ложу отца, чтобы с гордостью представить сына. Блеск в единственном здоровом глазу отца не оставлял разночтений, когда он одобрительно приветствовал его. Я притворился, что не слышу отцовских шуток о «свежести» Гефестиона, но еле сумел сдержаться, когда он шлепнул того по заду, а другие мужчины одобрительно загоготали. Я знал вкус своего отца к красивым юношам и демонстративно положил руку на плечо Гефестиона, уводя его так далеко от отца, как только было возможно.       Мое сердце отчаянно билось, руки слегка тряслись, когда мы устроились на одном ложе. Гефестион, никоим образом не очарованный мною или моими соотечественниками, стал значительно молчаливее и холоднее, и сконцентрировался на еде — он ел с такой скоростью и упорством, что я удивлялся, как он не задохнется. У меня совсем не было аппетита, и, перевернув в себя три чаши неразбавленного вина в попытке подавить растущую внутри меня панику, я ощутил, как бесконечные вопросы запульсировали в моей голове.       Все это было ошибкой? Не теряю ли я сейчас уже завоеванное? Что, если Гефестион посчитал нас всех вульгарными? Оскорбило ли его поведение моего отца? Что, если отец попытается совратить его? Что, если Аминтор посчитает такое вероятным и уведет Гефестиона? Что, если Гефестион действительно предпочтет отца мне? Многие красивые юноши охотно отдавались моему отцу, и не только ради выгоды. Я попытался сконцентрироваться на чем-то другом и тайком бросил взгляд на Гефестиона, пока тот ел. Как красиво он выглядел в том хитоне, что я выбрал для него — гораздо лучше, чем выглядел бы я. Он знал это? Может, в этом и лежал корень проблемы? Может, Гефестион считал себя слишком привлекательным, чтобы дружить со мной? Может, он был прав? Могу ли я осмелиться просить его остаться на ночь?       Почувствовав на себе мой взгляд, он поднял глаза; я приветствовал его полной надежды улыбкой, но он только грозно нахмурился в мою сторону и отвернулся, так что я вновь приказал наполнить мою чашу.       Должно быть, я опьянел очень быстро, потому что я все еще помню о первой части вечера совсем мало. Помню, что позже я сонно открыл глаза и обнаружил себя неловко растянувшимся на ложе, c Гефестионом, который во сне тяжело опустился на мою грудь. Когда я попытался сесть и выбраться из-под него, он застенчиво запротестовал, и его голова соскользнула мне на колени. Нельзя описать мой восторг, когда он так и остался лежать там, мирный и доверчивый, как младенец, и его мягкое дыхание щекотало мои бедра, а я с любовью гладил его волосы. Внезапно ничего другое в зале больше не имело значения, и даже громкая пьяная речь отца не могла нарушить момент моего абсолютного блаженства.       Увы, слишком скоро к нашему ложу подошел Аминтор. Я поднял глаза, все еще лаская Гефестиона, и улыбнулся, зная, что прямо-таки излучаю счастье. Я хотел попросить его не будить моего друга, но знал, что не могу. Вместо этого, не в силах удержаться, я прошептал: «Он выглядит таким прекрасным, когда спит…. Точно как Эндимион…».       Мгновение Аминтор не говорил ничего, просто смотрел на сына, будто разделяя со мной это видение. Потом он вздохнул и встряхнулся.       — Что ж, в отличие от Эндимиона, сего прекрасного юношу надо разбудить! — он нежно потряс его плечо. — Гефестион… Просыпайся, соня…! Гефестион застонал и пошевелился на мне.       — Давай, просыпайся, нам уже время быть дома… Гефестион резко поднял голову и озадаченно замигал глазами на меня. Я улыбнулся в ответ, но пока я наблюдал его попытки проснуться, печаль залила меня, как поток холодной воды. Я не хотел, чтобы он уходил, я не хотел возвращаться к себе один, лежать в своей постели и думать, ожидают ли меня сегодня кошмары, что так часто мучали меня. Как будто из дальней дали, я услышал свой голос:       — Гефестион хотел бы остаться здесь сегодня… Правда, Гефестион?       Он посмотрел на меня, нахмурившись; я выдержал его взгляд, не в силах скрыть свое желание. Он отвел глаза в сторону:       — Да… да, полагаю, да…       — Пожалуйста, разреши ему остаться, Аминтор! — вскричал я. — Уже так поздно!       — Не вижу причин отказать, Александр, — согласился Аминтор.       С уколом зависти я следил, как он приподнял Гефестиона и с любовью поцеловал его, пробормотав: «Спи спокойно, мой милый… Я приеду за тобой утром». На мгновение я прямо-таки вознегодовал, что Гефестион принял проявление отцовской любви как само собой разумеющееся: я даже представить себе не мог, чтобы мой отец назвал меня «мой милый» или поцеловал так свободно, тем более в общественном месте.       В конце концов, мои слуги провели нас в нашу комнату, раздели и отправили в кровать.       Охваченный волнением, я обхватил руками тело Гефестиона, такое прохладное, крепкое и спокойное в сравнении с моим; вздох блаженства вырвался у меня, когда он обнял меня в ответ.       Пока я пытался решить, с чего начать, чтобы выразить все, что я хотел сказать ему, его дыхание стало медленным и тихим, и его объятие ослабело. Расстроенный, я завозился рядом с ним и был вознагражден более крепким объятием. Не в силах удовлетвориться этим надолго, я опять сделал то же самое и опять был вознагражден. Мое удовлетворение было так велико, что я слегка застонал, но, к моему разочарованию, звук был явно интерпретирован как связанный с неудобством, потому что Гефестион ослабил объятие опять. Я заерзал сильнее.       Я почувствовал, как Гефестион слегка вздохнул, а потом — слишком быстро, чтобы я успел насладиться сполна — его губы прикоснулись к моей брови, и я услышал, как он прошептал мне в ухо: "Спи уже, Александр…. ".       Я не мог спать — как можно было, в такую ночь? Но я лежал тихо достаточно долго, чтобы он смог погрузиться в сон, уткнувшись лицом ему в шею и вдыхая его запах.       Когда я был уверен, что он спит вполне крепко и не проснется, я слегка скользнул вверх, так что наши головы почти соприкасались на подушке, и я мог рассматривать его в лунном свете. Мое сердце билось очень быстро. Робко-робко я протянул руку и дотронулся до его щеки, провел пальцем вдоль скулы. Я очертил изгибы его уха, рассматривал долгое мгновение, а потом поднес к нему губы:       — Проснись, Гефестион, — прошептал я еле слышно. — Неужели ты не проснешься сейчас и не скажешь, что ты любишь меня… скажи мне, что ты любишь меня, Але, не царевича… Так легко любить царевича, каждый любит его, но есть ли кто-то, в ком я уверен, что он действительно любит меня? Я знаю, ты не хочешь любить царевича — это хорошо; разве я не сказал прямо, что это и есть одна из причин, почему я люблю тебя? Ты другой, я знал это с того самого дня, как мы встретились, ты принадлежишь мне, Александру, не царевичу… — глубоко вздохнув, я погладил его волосы. — О, Гефестион, я поклялся отвоевать тебя, но как мне сделать это? Как мне сделать, чтобы ты полюбил меня?       Задержав дыхание, я прикоснулся к его губам: под моими пальцами они были, как шелк. Я так хотел поцеловать их! Я поцеловал его щеку, уголок рта, но не мог двинуться дальше. Почему-то мне казалось, что я не должен красть поцелуй, которого так жаждал — он должен был быть отдан Гефестионом по собственной воле, иначе после него остался бы горький привкус.       — Проснись, друг мой, — почти умолял я, но он продолжал спать. Внезапно, будучи ближе, чем когда-либо, к юноше, которого я любил больше всех остальных, все еще крепко сжатый в его объятиях, я почувствовал себя необыкновенно одиноким.       Ах, если бы я мог проскользнуть в его сны, как Артемида часто проникала во сны Эндимиона, еженощно подтверждая свою непорочную любовь к нему. В тот момент я чувствовал большую близость к этой целомудренной богине, чем к моему герою Ахиллесу — ее любовь была чистой и глубокой, и она не заменяла и не смешивала истинную любовь с похотью. Конечно, она была не единственной девственной богиней…       Я закрыл глаза:       — О сероглазая Афина, богиня мудрости, — воззвал я, — если ты действительно благоволишь народу Афин больше, чем всем другим, если Гефестион воистину принадлежит тебе, молю, дай мне какую-то надежду, какой-то знак, что он действительно тот единственный, особый друг, которого я так жаждал…       Моя вера в богов была непоколебимой. И такой же, до сего момента, была убежденность, что Гефестион должен стать моим другом.       Я не должен ждать знака прямо сейчас, сказал я себе, если он придет, то лишь тогда, когда Афина сочтет нужным. Или, возможно, она была глуха ко мне, сердилась за объявленную мной войну против ее города, даже если это было сделано во имя любви.       Печаль удушающе раздувалась внутри меня, пока я продолжал гладить волосы Гефестиона, и я невольно поймал себя на мысли, что, возможно, именно так и чувствовала себя моя мать, понимая, что мой отец не принадлежит ей настолько, насколько он ей нужен. Я молча поклялся Афине, что не дам моей любви зачахнуть от отчуждения, горечи и жестокости, даже если она никогда не будет разделена.       Я еще раз склонил голову, целуя Гефестиона в лоб.       — Сладких снов, Тион, — выдохнул я, — о ком бы они ни были…       Но когда я уже стал откидываться на подушку, Гефестион сонно пошевелился, пробормотал что-то неразборчивое и крепко притянул меня к груди.       Прошло еще немало времени, пока я, наконец, заснул той ночью: снова и снова я клялся, что едва взойдет солнце, я принесу такую щедрую жертву Афине, какую только дозволит мой прижимистый, строгий наставник.

***

      Резко вздрогнув, я сбросил сон в сером свете ранней зари. Годы с Леонидом приучили меня к побудке на рассвете, но никогда раньше я не просыпался, чтобы обнаружить себя в тесных объятиях сзади. Инстинктивно нашаривая кинжал под подушками, я ощутил на них тяжесть чужой головы, потом глубоко вздохнул и посмотрел на руки, которые сомкнулись на моем сердце. Эти руки были сильными, но все же принадлежали мальчику.       Моя внезапная паника немедленно сменилась приливом сладостного восторга. Я тихо лежал, чувствуя сзади на шее дыхание Гефестиона — там, где он лицом прижался ко мне; он спал так глубоко, что даже моя дрожь не разбудила его.       Очень осторожно я перевернулся в его руках, любуясь тем, каким он казался мирным, каким невинным, каким уязвимым. Его не учили держаться всю ночь настороже, опасаясь убийц. Я поцеловал его очень нежно… Я так хотел бы увидеть, как он проснется, встретить его улыбкой и теплыми объятиями, лежать здесь, беспечно переплетаясь ногами с ним, пока мы шепотом обсуждали бы планы на грядущий день. Несомненно, всю ночь продержав меня в своих руках, он уже не мог бы оставаться таким холодным, таким враждебным?       Но конечно, это было невозможно. Леонид в любой момент мог прийти сюда, чтобы забрать меня для утренних упражнений, и я не собирался дать ему возможность обнаружить Гефестиона в моей постели или предоставить ему шанс извратить невинность этой ночи, высмеять меня за то, что я размяк, как девчонка. Меньше всего я хотел, чтобы Гефестион увидел, как жестко мой наставник обращается со мной. Поэтому с печалью в сердце я обнял и еще раз поцеловал Гефестиона перед тем, как выскользнуть из его сомкнутых рук и из моей кровати.       Я умылся, расчесал волосы, надел простой жесткий хитон, который предпочитал Леонид, и покинул свою комнату с тихой скрытностью изменяющего любовника.

***

      В то утро Леонид вымотал меня вдвойне больше, чем обычно. За замораживающим купанием в реке последовали длительная пробежка и путешествие в гимнасий. Думаю, он услышал разговоры о том, что отец подыскивает для меня нового, более образованного учителя — кого-то, кто воспитает царевича в соответствии со стандартами лучших греческих академий: он сказал, что он, мол, намеревается сделать последнее усилие для превращения меня в настоящего мужчину до того, как какой-то там женоподобный афинянин обратит меня в извергающую риторическую чушь бабу.       Я не мог избавиться от Леонида до полудня, а потом ретировался в ванны, которые прилегали к гимнасию.       Только я успел сбросить полотенце и блаженно плюхнуться в воду, как услышал залихватский свист, а потом кто-то выкрикнул мое имя сквозь клубы пара. Постепенно я различил Филоту и Гарпала: они скользнули в горячий бассейн и оказались по обе стороны от меня.       — Итак, Александр, — промурлыкал мне в ухо Гарпал, обвив рукой мои плечи, — что это я слышал насчет твоего окончательного покорения Афин?       Я смущенно нахмурился, однако не возражал, когда он взъерошил мне волосы. Хотя хромая нога Гарпала означала, что он не мог участвовать во многих наших неистово-шумных затеях и никогда не станет солдатом, казалось, Гарпал не позволял этому обеспокоить себя; он развил в себе вкус к более тонким удовольствиям, что есть в этой жизни, и особенно к женщинам, которые попадались, как на крючок, на сочувствие к увечью, но позже оказывались по-настоящему очарованы обаянием, красотой и быстрым умом. Он любил поддразнивать младших мальчиков, и мы позволяли ему это, потому что обе стороны знали: дальше поддразнивания дело не пойдет.       — Что ты имеешь в виду? — спросил я требовательно.       — Боюсь, Филота кое-что порассказал… Очевидно, вчерашний ужин прошел для тебя очень хорошо… Ну давай же, скажи мне, ты действительно растопил холодное сердце Гефестиона?       Я почувствовал, как в груди у меня все сжалось, когда я бросил взгляд на сына Пармениона.       — Филота выдумывает — как обычно, — с презрением заявил я. — Гефестион разделил со мной обеденное ложе, и это все. Он был моим гостем, он никогда не бывал на пирах во дворце, и я позаботился о нем! Филота насмешливо фыркнул:       — Вот уж не знал, что это называется так!       — И что это должно означать…? — потребовал я объяснений, и мои кулаки воинственно сжались.       Гарпал успокаивающе погладил меня по спине, но я знал, что он получает извращенное удовольствие, наблюдая, как будущие воины готовятся уложить друг друга мордами вниз.       — Да ладно, Александр, ты был на нем везде, прямо как сыпь! Он беспрестанно целовал его и дышал ему в ухо! Я не думаю, что он вообще выпускал его из рук хоть раз за вечер… ну разве что, когда вырубился в его объятиях!       Мне хотелось заорать Филоте, что он вонючий лжец, но как я мог позволить себе такое, когда я не помнил точно, что же я действительно делал. Первые часы ужина — до того, как я проснулся, опершись на Гефестиона, — были сплошным белым пятном.       — К Аиду тебя, Филота, — рыкнул я и начал было вылезать из воды, когда Гарпал схватил меня за руку.       — Да брось, не будь таким! Мы просто дразним тебя!       Я заколебался. Гарпал был одним из тех юношей, кто, как предполагалось, мог дать мне совет, и поскольку он крайне редко пытался поучать меня, то, когда он все-таки делал это, я чувствовал, что мне следует прислушаться, не в последнюю очередь потому, что его взгляд на мир был неизбежно и существенно отличным от взгляда других моих друзей.       Состроив недовольное лицо, я сел. Гарпал мило улыбнулся мне. А потом без предупреждения его улыбка расползлась в широкую ухмылку, и я понял, что меня провели.       — Что мне хотелось бы знать, — сказал он, — это как Гефестион принимал такое обожание…!       — Да как девственник, каковым он и является — выглядел так, будто хотел убежать и спрятаться за ложем папочки! — расхохотался Филота.       Мое сердце пронзила резкая боль; жара в ваннах внезапно показалась невыносимой, но уйти сразу я не мог, поэтому я выдержал.       — Но он провел во дворце ночь? — спросил Гарпал.       — В комнате Александра — правда, Александр?       — Так… ты уже можешь ответить на вопрос, который волнует в эти дни всех македонцев? Стоят ли Афины всех доставленных ими хлопот?       — С тем количеством афинских гетер, которые входят и выходят к тебе в комнату, я думаю, ты можешь ответить на этот вопрос лучше меня, Гарпал, — прохладно ответил я, — но возможно, ты убедишь одну из них сжалиться над Филотой: кажется, у него так мало друзей при дворе, что он вынужден проводить вечера, глазея на меня!       Гарпал откинул голову и расхохотался. Филота сверкнул на меня взглядом, я сверкнул взглядом в ответ. Потом, хорошо зная друг друга, мы оба одновременно посмотрели в сторону и провозгласили очередное краткое перемирие.       Я ушел из ванн достаточно скоро и не пошел искать остальных друзей. Атака Филоты уязвила меня гораздо глубже, чем я когда-либо позволил бы ему подумать.       Действительно ли я выставил себя дураком перед Гефестионом? Я знал, что могу быть слишком открытым в своих симпатиях; и отец, и мать критиковали меня за то, что я обнимаю или целую людей, которых они считали ниже меня, но мне нравилось демонстрировать свои теплые чувства, и я не мог удерживаться от таких импульсов.       Я удалился к себе в комнату, чтобы поразмыслить.       Больше всего меня волновало, что Гефестион мог рассердиться из-за моего поведения — по меньшей мере, сильнее, чем обычно. Но он не казался рассерженным, когда мы укладывались в кровать. Конечно же, если бы он действительно чувствовал ко мне отвращение, он никогда бы не согласился остаться, спать в моей постели? Другой мальчик мог бы смиренно пойти следом, но не мой гордый, непокорный Гефестион!       Лежа в кровати, бездумно водя рукой по книгам и выдумывая сотни бестолковых способов извиниться за то, что я даже не был уверен, сделал ли, потому что не мог полностью доверять Филоте и не рвался спрашивать кого-то еще, я внезапно осознал, что смотрю на один из томов Геродота, и подумал о Персии.       Проскинеза! Мне всегда казался очаровательным и экзотическим этот сложный персидский ритуал поцелуя и приветствия. Интересно, знал ли о нем Гефестион? Я мог бы объяснить ему все, и тогда… И тогда мы могли бы обменяться поцелуем как равные. Персы могли бы не одобрить мою интерпретацию их обычаев, потому что я — царевич, а Гефестион — нет, но чем же лучше показать мою любовь, мое уважение, как не жестом великодушия, который ни один царевич или царь не делал раньше. Мы поцелуемся как равные. Мы поцелуемся… в губы. Это было прекрасно! Я чуть не сгреб себя в охапку от радости!       Мне понадобилось несколько дней, чтобы организовать все к моему удовлетворению. Я договорился с другими моим друзьям встретиться у леса, чтобы искупаться и поохотиться после занятий, а сам намеренно задержался, ожидая Гефестиона на тропинке, по которой, я знал, он пойдет, и вышел ему навстречу, только когда он поравнялся со мной.       — Гефестион, подожди, — мягко окликнул я, чувствуя, что в горле у меня пересохло, и мой голос дрожит. Щеки горели. Теперь, когда момент настал, я ужасно нервничал, и он мог это видеть. Мы уселись на каменную скамью, и он выжидающе посмотрел на меня.       — Гефестион, могу я… Я хочу сказать, а если ты… Как ты думаешь, мог бы ты… — я отчаянно пытался подобрать слова.       Все выходило не так. Я запланировал длинное и красноречивое объяснение, желая, чтобы он понял смысл проскинезы и истинное значение того, что я предлагаю, но в результате смог сказать только: «Ты… ты хотел бы поцеловать меня?».       — Что? — воскликнул он, ошеломленно глядя на меня.       — Нет, нет, — запинаясь, продолжил я и сморгнул, осознав, как неуклюже неприлично прозвучало все это, — я имел в виду только нечто вроде поцелуя примирения. Понимаешь, я думаю, что должен извиниться пред тобой… во всяком случае, — тут я нахмурился, подумав о Филоте, — кое-кто дразнил меня вчера за то… за то, что я делал за ужином позавчера вечером… Я слишком много выпил и вел себя очень глупо…       — Ничего страшного, — быстро отмахнулся Гефестион.       Я не мог удержать вздох облегчения, хотя и знал, что он может всего лишь проявлять вежливость. — Нет, но… все равно, я хотел показать тебе… , понимаешь… , показать тебе, что… что я сожалею… так что если ты хочешь… хочешь… — больше я не мог выдержать его напряженный взгляд; если мне нужна была смелость, она была нужна прямо сейчас.       Решившись, я выпрямился, закрыл глаза и стал ждать.       Секунды шли, и во мне росла уверенность, что он тихо удалился, оставив меня сидеть одного как полного дурака. Но потом, нежно и легко, словно летний ветерок, его губы прикоснулись к моим. Я затаил дыхание, ощущая, как чудесная легкая дрожь распространяется по моему телу. Когда я открыл глаза, его красивое лицо было все еще совсем рядом с моим, и он наблюдал за мной. Я счастливо улыбнулся ему в ответ. Мое сердце затрепыхалось, когда я увидел, как смягчился его взгляд, и я почувствовал, что знаю абсолютно точно: он собирается поцеловать меня снова.       Но в этот момент появились друзья, отправившиеся на поиски нас — они разговаривали и смеялись, поднимаясь по дорожке. Гефестион отскочил от меня и до конца дня избегал встречаться со мной взглядом. Но меня это не смущало. Еще одна маленькая победа была за мной.

***

      Теперь будет уместен какой-то подарок, решил я. Истинный знак дружбы. Что-то, что показало бы Гефестиону, насколько сильно я расположен к нему.       Я любил дарить подарки, особенно неожиданные — вещи, которых люди глубоко желали, но чувствовали, что не имеют шанса получить их. Но какой подарок порадует Гефестиона больше всего? Я надеялся обсудить это с Лисимахом во время урока греческого тем утром. Но, к моему унынию, Леонид настоял на своем присутствии на уроке, чтобы проследить, что я «действительно занят каким-то делом, а не бесполезной болтовней о Троянской войне», и собирался добавить несколько отборных критических ремарок о «либеральных» методах преподавания Лисимаха. Ради моего дорогого Феникса я честно старался полностью погрузиться в свои занятия, но мой ум постоянно возвращался к единственному вопросу, который казался мне интересным: подарку для Гефестиона. Он должен был быть совершенным, таким, в чем столь упрямый и сложный юноша, как он, не мог бы найти недостатков.       Возможно, золотой браслет чистого и простого стиля. У меня немного закружилась голова, когда я представил, как двигаю его вверх по руке туда, где он, как любовник, обхватит прекрасной формы бицепс. Я мог бы выгравировать изнутри мое имя и его так, чтобы когда он надевал браслет, получалось, будто он все время в моих объятиях, как будто он воистину принадлежит мне. И конечно, я бы взял с него клятву никогда не снимать браслет…       — Алексадр, мой…. мой мальчик, пожалуйста, будь внимателен, — нервно воззвал ко мне Лисимах, оглядываясь через плечо на кипящего негодованием Леонида, — ты сделал две ошибки в последнем упражнении…       — Ты слишком мягок, Лисимах, — проворчал Леонид. — Александр, ты правильно выполнишь упражнение на перевод дважды, иначе будешь лишен полуденной еды.       — Минутку, — залопотал бедный Феникс, но я быстро кивнул и опять склонился над моими уроками.       Возможно, эта идея подарка все-таки слишком интимна, такое легко могло быть истолковано превратно. Я знал, что другие мальчики уже сплетничают о нас, и мысли их грязны.       Тогда золотое ожерелье? Но он почти не носит драгоценности; никто из афинян не носит их так много, как македонцы. Я помнил, как он отклонил подобные украшения, когда мы одевались к обеду.       Нет, нужно что-то другое…       Новый хитон богатого темного цвета, чтобы оттенить его загорелую кожу? Кинжал с красивой резной рукоятью? Слишком по-варварски? Какие-то книги? Я не знал, какие он хотел бы иметь… Пьесы? Мне нравились комедии, но он мог найти их глупыми. Может, что-то более практичное… Хороший лук для охоты? Он не особенно любит охоту, но, возможно… щенок! Такой, который стал бы прекрасной охотничьей собакой! Конечно же, он научился бы получать удовольствие от охоты, если бы у него был щенок, который нуждается в тренировке и бежит на охоте рядом с ним.       Каким бы ни был подарок, он должен был быть правильным. Я почувствовал дрожь удовольствия, представив удивление и восторг Гефестиона, и зная, что я выбрал то, что он хотел больше всего. Если он будет действительно доволен, он может даже поцеловать меня еще раз…       — Дай мне руку, Александр, — суровый голос Леонида сокрушил мои счастливые мечты. Я опомнился, обнаружив, что он склонился надо мной с тростью в руке.       — Леонид, я действительно не думаю… — расстроенно начал Лисимах.       — Мальчик не обращал на тебя абсолютно никакого внимания, — ответил Леонид с холодным презрением, — если так ты контролируешь его обучение, удивительно, что он умеет читать и писать!       — Я действительно не потерплю…       — Все в порядке, Феникс, — твердо сказал я, протягивая для битья недрогнувшую руку, — это была моя вина, я должен принять за нее ответственность. Ты — лучший учитель, что у меня есть, — добавил я, вызывающе взглянув на Леонида. Леонид взвыл. Лисимах замигал глазами при первом ударе и отвернулся. Принеся мне облегчение равно от того, что он избавлен от страдания, а я — от боли, в следующий момент появился один из слуг моей матери с требованием, чтобы я немедленно явился в ее комнаты.

***

      — Радости тебе, мать моя, — произнес я, вступая в ее покои и подходя к ней с нежным поцелуем.       Сразу же я понял, что она взволнована; внимательно изучив мое лицо, она объявила, что я выгляжу бледным, потом заметила мою распухшую левую руку и потребовала ответить, за что меня наказали битьем.       Я сказал ей только, что сделал ошибки в уроках, но этого было достаточно. Противоборствующие эмоции отразились в ее взгляде, яростная материнская опека столкнулась желанием, чтоб я был лучшим, несмотря ни на что.       — Это все из-за того мальчика, да? — требовательно спросила она, меряя шагами комнату, — того… как его зовут? Гефестион! Я слышала, что говорят, Александр — нет, не смотри на меня так, я все еще твоя мать, все еще единственный человек, кто принимает близко к сердцу твои интересы! Я слышала, что ты слишком выделяешь его, ставишь его выше всех других твоих друзей…       — А я слышал, что ты не любишь никого из других моих друзей, — угрюмо сказал я.       — Не дерзи! Я никогда не говорила, что не люблю их, а только что ты не должен доверять им! Я что, должна все время думать за тебя? Когда я думаю о внимании, что ты уделяешь этому Птолемею — тому самому, чья семья распускает слухи о том, что он де отродье твоего отца… Моя б воля, он был бы отослан в гарнизон Иллирии, куда-то, где он не мог бы причинить вреда! А что до выродков Пармениона…       Я дал ей продолжать в том же духе так долго, как она могла. Все это я уже слышал раньше, и оно отвлекало ее от темы Гефестиона. Кроме того, хоть я и не всегда хотел слушать подобное, я знал, что во многом она совершенно права. Но вскоре она вернулась на изначальный курс.       — И этот Аминтор, откуда ты знаешь, что ему можно доверять? Он чужак, афинянин, который проводит большую часть времени в тени. Его семья — не те, с кем нам стоит объединяться в союз! Он может пасть в одночасье или оказаться предателем…       — Но у меня много таких друзей, мама, — быстро сказал я, — Неарх, Гарпал, Лаомедон и Эригий… Все они не из Македонии, друзья или наставники, что ты или отец выбрали для меня…       — Я их не выбирала, — горько отвечала моя мать, — они все — дети прихвостней твоего отца! И Гефестион — больше всех!       Она сделала глубокий вдох, и ее прекрасное лицо смягчилось, когда она увидела боль, которую мне не удалось скрыть.       — Ты считаешь меня жестокой, Александр. Но я думаю только о тебе. Ты должен вести себя как царевич, расточай свои благодеяния с умеренностью. Ты уже уделил слишком много внимания этому юноше; не пройдет много времени, как он научится извлекать выгоду из своего положения! Даже если он не задумывается об этом сейчас, — продолжила она, не успел я возразить, — у него есть старшие родственники, которые наблюдают и ждут возможности использовать его для манипулирования тобой и твоим отцом… Александр, ты не должен допускать такой близости в отношении него. Ты должен был посоветоваться со мной перед тем, как приглашать его остаться спать в твоей комнате! Подумай, какие сплетни это уже вызвало!       — Я знаю… — вздохнула она, протянув руку, чтобы погладить мою щеку, — мой дорогой, что ты уже почти мужчина, а Гефестион очень привлекателен, но он не выказывает тебе должного уважения! Он кажется мне дерзким и неподатливым, едва ли лестный выбор для кого-то, столь красивого и умного, как ты! И говорят, что ты терпишь это неуважительное поведение! Ты не должен позволить слабостям своего отца стать твоими, учись на его ошибках! Даже если сердце этого мальчика действительно принадлежит тебе, твой долг состоит в другом. Уже скоро ты будешь достаточно взрослым, чтобы жениться, а пока ты не должен позволять себе отвлечься. Со временем тебе понадобятся все твои друзья, и ты должен относиться к ним как к равным, но при этом держать каждого из них на его месте…       Наверное, я должен был бы прийти в ярость, разбушеваться, говоря ей, что она всего лишь женщина и не ее дело указывать мне. Но за словами матери я чувствовал ее страхи. Она знала, как сильно ее ненавидят, и это ранило ее, женщину, которая жаждала любви, и восхищения, и власти, и влияния так же сильно, как я. Я научился читать между строк ее тирад. Она боялась моей очарованности Гефестионом, угадывая в ней то, чего там просто не было — она воображала, что я привыкну наслаждаться обществом красивых молодых людей, становясь развратным, теряя свои добродетели, растрачивая красоту и притупляя чувствительность, пока не стану копией моего отца — во всяком случае, таким, каким она его видела. Она не усматривала во всем этом никакой пользы: даже если Гефестион окажется верным мне, для нее это будет означать лишь появление соперника в моей любви, который даже получит преимущество, потому что сможет пойти со мной всюду, на пиры и охоту, в другие места и города, даже на войну — туда, куда моя мать последовать не могла.       Как же я мог спорить с ней после этого, когда я и так был уязвлен собственной ревностью? Мне совсем не нравилось думать о том, что Гефестион может любить кого-то больше, чем меня, и мне приходилось бороться с желанием поставить его гораздо выше всех моих друзей или вообще покинуть всех других ради того, чтобы я мог получить его только для себя. И мать была права; я проглатывал вызывающее поведение Гефестиона, иногда даже его прямую грубость — все во имя победы любви. Если бы на месте матери здесь сейчас был мой отец, он бы, несомненно, сказал, что добиться Гефестиона — бесполезное дело, если оно стоило мне потери уважения всех моих друзей.       — Все в порядке, мать, — невыразительно сказал я, — тебе не стоит беспокоиться. Гефестион… не столь важен, тебе не надо обращать так много внимания на дворцовые сплетни. Он… просто один из юношей, я только пытался быть с ним приветливым.       Она смогла улыбнуться мне. Я видел, что она едва ли убеждена, но несмотря на все свои навязчивые амбиции и возлагаемые на меня надежды, у нее хватало материнской чуткости, чтобы понять: ее критика достигла цели и тем причинила мне боль.       — Поцелуй меня, — сказала она нежно, обнимая меня, — помни, что в этом жестоком мире ты — единственная моя отрада, и я думаю только о тебе…

***

      Я не хотел думать о том, что она мне сказала, но, конечно, забыть этого не мог. Если бы только Гефестион не усложнял все так сильно! Каждый раз, когда я завоевывал позиции, он отступал за свои защитные рубежи, и война продолжалась.       Когда я, наконец, был свободен и мог присоединиться к друзьям, у меня не было настроения ни для охоты, ни для игр, и вместо того, чтобы присоединиться к веселью, как мне того хотелось всего несколько часов назад, я уселся под деревом наедине со своими мыслями.       Откуда ты знаешь, что ему можно доверять… Ты не должен допускать такой близости в отношении него… Ты уделил так много внимания этому юноше…       Невольно мой взгляд обратился к Гефестиону, который вел беседу — или, скорее, пассивно участвовал в беседе — с несколько чрезмерно дружелюбным Эригием. Когда я наблюдал за ними, он взглянул на меня. Я быстро отвел глаза, и с тяжелым вздохом уронил голову на руки.       Подумай, какие пойдут сплетни!       Меня накрыла чья-то тень, и я посмотрел вверх. Гефестион смотрел на меня сверху вниз с серьезным выражением лица. Ни слова не говоря, он уселся рядом со мной. Я тяжело сглотнул, ощущая, как в горле собирается ком. Мне так хотелось забрать его далеко-далеко, в уединенный тенистый сад, где я мог бы открыть ему свое сердце, признаться в своих страхах, своих сомнениях, своих надеждах, в истинной глубине и чистоте моей любви. Рискнуть всем, там и тогда, чтобы раз и навсегда узнать, сможет ли Гефестион когда-нибудь по-настоящему стать тем самым единственным, особым другом, хотел бы он стать им, был ли… я задохнулся, но мне надо было признаться себе в этом… был ли он действительно достоин этого. Но я не мог сделать ничего. Печаль и чувство поражения, казалось, превратили мое тело в холодный, тяжкий камень.       Тоскуя по теплу, я обхватил рукой талию Гефестиона и позволил своей голове упасть на его плечо. Вдруг довольно неожиданно я почувствовал, как его рука, скользнув, обняла мои плечи.       Я не двинулся, не задал вопроса. Человек не должен задавать вопросы, получив в трудную минуту помощь, посланную богами.

***

      И действительно, стало казаться, что начало действовать какое-то божественное вмешательство, хотя это и происходило очень медленно — возможно, из-за Афины, выжидающей и не желающей отдавать свое, а возможно, потому, что Гефестион был достаточно упрямым, чтобы бросить вызов самим богам.       Как будто не по собственной воле, он стал более расслабленным в компании моих друзей, разговаривал с ними и даже иногда смеялся, хотя и довольно неохотно. Со мной он оставался сдержанным, но больше не бывал откровенно грубым. Иногда я ловил на себе его взгляды, выражавшие интерес, любопытство, и время от времени даже симпатию. И если я никогда не получал той открытой, любящей улыбки, которая мне дарилась, когда мы были детьми, я говорил себе, что должен быть благодарен за достигнутый прогресс. В конце концов, думал я со смесью горького юмора и уязвленной гордости, если я так красив и блестящ, как говорит моя мать, то сколько же еще мог Гефестион продержаться против меня?       Один случай, когда я заметил перемены в его настроении, произошел в гимнасии. Леоннату хотелось вызвать Гефестиона на единоборство с первого дня, как тот появился. Естественно, друзья поощряли его, с нетерпением ожидая возможности, наконец, увидеть, как афинянин получит хорошую взбучку, хотя сейчас некоторые из них, казалось, уже чувствовали себя с Гефестионом более свободно, чем с мной. Они еще не знали, на какое место в иерархии стаи его поместить, но уже привыкли к его манере поведения. Гектор признался, что считает Гефестиона замечательным, хотя быстро смягчил удар, настаивая, что я все же нравлюсь ему больше. Младшие братья Кассандра продолжали смотреть на него глазами, полными собачьей преданности, и я знал, что Эригий пристально наблюдает за нами двумя, готовый сразу же включиться, если я, в конце концов, сдамся.       Наконец, Гефестион принял вызов. Он был выше, чем Леоннат, но не такой крепкий или, как я неохотно признался себе, не такой искусный в бою. Леоннат обладал способностями настоящего солдата — концентрацией, стратегией и инстинктом бойца, прирожденного убийцы. И безусловно, ему просто нравилось причинять боль. Гефестион был умелый боец, но он не мыслил, как охотник.       Я сохранял безразличное выражение лица, когда они заняли свои позиции, зная по горькому опыту, что лучше не выказывать открыто свою поддержку Гефестиону. И все равно, я не мог не сжать кулаки, когда они схватились. Я изо всех сил пытался совладать с собой. Однажды и Гефестион, и Леоннат поскачут на битву по моей команде. И возможно, мне придется увидеть, как они получают ужасные раны и даже увидеть, как их убивают, и при этом сохранять концентрацию внимания не только на своем выживании, но и на ходе всей битвы. Так что я не отвел взгляд, когда Леоннат окончательно сбил Гефестиона с ног, больно скрутил его запястья, когда он заломил ему руки за голову, сжал ноги так, что Гефестион не мог пихнуть его, а потом всем телом обрушился сверху. Одобрительные крики разнеслись по гимнасию. Действуя честно, Леоннат не попытался нанести Гефестиону быстрого удара исподтишка, пока держал его плененным.       Сам я честно получил свою долю щипков, тычков в ребра и даже пинков в пах, пока противник высвобождался из моего захвата, и я был очень доволен поведением моих друзей.       По-настоящему ощущая себя в тот момент будущим полководцем, я выступил вперед и тепло обнял Леонната. «Ты все еще наш чемпион!», — провозгласил я, и он торжествующе улыбнулся, счастливый от неожиданного проявления внимания.       Только когда другие мальчики собрались вокруг Леонната, чтобы поздравить, я смог ускользнуть к Гефестиону, который сидел на полу, насупившись и растирая запястья.       — А ты все еще мой чемпион!, — утешил его я, присев перед ним на корточках.       Я вздохнул, когда увидел яростные багровые рубцы, вздувающиеся у него на руках; не в силах удержаться, я поднес их к губам и быстро поцеловал каждый, молчаливо надеясь, что за нами никто не наблюдает. Гефестион остро посмотрел мне в глаза. Не успел ни один из нас сказать хоть слово, как раздался раскат хохота, и я услышал, что друзья кричат:       — Ну же, Гефестион, дай няне расцеловать тебя!       — Эй, Александр, он упал на задницу! Почему ты и ее тоже не поцелуешь?       — Да просто предложи уже ему выйти за тебя замуж! Я люблю царские свадьбы!       Я моргнул, готовый ко взрыву ярости со стороны Гефестиона и новому раунду противостояния с товарищами. Но когда я неохотно взглянул на него, я обнаружил, к моему великому удивлению, что он смотрит в сторону и изо всех сил пытается спрятать улыбку. Я не был уверен, надо мной ли, над собой ли он молчаливо смеялся, но это было гораздо лучше его обычного холодного презрения.       Я побеждал. Я знал, что побеждаю, медленно, но верно.

***

      — Радости тебе, Феникс, — жизнерадостно прокричал я, войдя в комнаты Лисимаха. Я был решительно настроен трудиться усердно и сделать уроки быстро, чтобы можно было поскорее присоединиться к Гефестиону и другим моим друзьям, ожидавшим на солнышке.       Прошлой ночью я лежал без сна абсолютно счастливый, планируя новое нападение на защитные укрепления Гефестиона. Еще один вечер наедине в моей комнате будет как раз к месту, думал я, хотя я попытаюсь организовать для нас возможность и пообедать здесь же вдвоем, вместо того, чтобы есть с гостями в общем зале. А потом я могу походя предложить, чтобы Гефестион остался на ночь, если он захочет. Какие тактики применить следующими, будет зависеть от ответа Гефестиона.       — Да-да, и тебе, Александр, — рассеянно пробормотал Лисимах и нахмурился, бросив на меня взгляд через плечо. Казалось, он мгновение раздумывал над чем-то, а потом налил себе чашу неразбавленного вина, что было не характерно для него в такое раннее время дня, сделал большой глоток и уселся на ложе у окна, предложив мне присоединиться к нему.       — Но разве мы не собирались закончить перевод с греческого…? — спросил я нетерпеливо.       — Ааа… Не думай об этом сейчас, дорогой мой… иди, присядь рядом со мной. Я … ну… пришло время нам с тобой немного побеседовать.       Я нахмурился, но сделал, как он попросил, насторожившись от его явной скованности.       — Я сделал что-то не так? — спросил я с нотой усталости.       — Нет! Что ты, нет… — Феникс натянуто хохотнул. — Как же начать? Александр, твой отец хотел, чтобы я… обсудил с тобой кое-что…       — Если я вызвал неудовольствие отца каким-то образом, пусть он скажет мне об этом сам! — высокомерно вскричал я, вскакивая на ноги, но мой учитель схватил меня за руку и с неожиданной силой усадил назад.       — Хватит театральных представлений, молодой человек. Твой отец не недоволен тобой, он просто хотел дать тебе некоторые наставления, но посчитал, что тебе легче будет выслушать их от меня, и это показатель его ума и такта. До него дошло, и до меня тоже, что ты очень увлечен сыном Аминтора, Гефестионом…       — О, Феникс, — простонал я, думая, что знаю, к чему он ведет, — и ты туда же! Почему все считают, что мне не должен нравиться Гефестион!       — Я вовсе так не считаю, Александр, и твой отец тоже. Что беспокоит нас обоих, так это то, как ты поведешь себя с ним. Вполне очевидно, что тебя сильно влечет к Гефестиону. И нет ничего плохого в том, чтобы испытывать такие чувства к другому юноше; возможно, Эрос заметил тебя немного рановато, но ты всегда был развит не по годам…       — Эрос! Нет, ничего подобного! — запротестовал я, чувствуя, как мои щеки начинают гореть. — Гефестион и я просто друзья, мы не…       — Александр, здесь действительно нечего смущаться, — вздохнул Лисимах, хотя я заметил, что он и сам немного покраснел, — такая… любящая дружба вполне естественна и здорова для твоего возраста…       — Нет, Феникс, ты действительно не понимаешь! — настаивал я, отчаянно желая, чтобы мы сменили тему. — Я не… не влюблен в Гефестиона, если ты это предполагаешь, мне он просто нравится…       — Как Ахиллесу нравился Патрокл? — проницательно спросил Лисимах.       — Гефестион — красивый умный юноша из хорошей семьи. Что действительно беспокоит твоего отца, так это как ты поведешь себя не просто как юноша, но как царевич. Гефестион на год или два старше тебя и провел достаточно много времени в Афинах. Как ты знаешь, афиняне следуют четким правилам поведения в том, что касается любви между молодыми людьми… эрастом и эроменом… тем, кто любит, и тем, кого любят… тот, кто любит, конечно, старше… однако здесь не Афины, и ты — царевич и должен помнить, кто выше по статусу из вас двоих… ты не должен унижаться или делать себя уязвимым… ты не должен позволить Гефестиону воспользоваться твоей юностью или твоей любовью к нему, чтобы ожидать от тебя… принятия в любви той роли, которая не соответствует твоему положению в обществе…       Я едва смог удержаться от того, чтобы не заткнуть пальцами уши. Я не хотел говорить об этом. Я не хотел даже думать об этом. Мне в прямом смысле начинало становиться тошно. Так все действительно и думали — что я пытаюсь соблазнить Гефестиона? Что у меня к нему… вот такого рода чувства? А он сам тоже так думал?       С нарастающим ужасом я вспоминал, как радостно я предложил ему — даже заставил его — искупаться со мной, спать в моей постели, целовать меня. Я все еще грезил о ночи, которую провел в его объятиях; я все еще мог ощутить его поцелуй на своих губах и знал, что я хочу повторить это. Снова я припомнил странные, беспокоящие чувства, которые я пережил после той первой охоты, наблюдая за купающимся Гефестионом. Снова я припомнил, как он посмотрел на меня, будто желая чего-то.       Неужели все было так просто? Неужели это все, что я должен был сделать, чтобы завоевать Гефестиона? Неужели это все, чего он ожидал? И если я отдам ему себя, неужели он полюбит меня, наконец?       Когда я окончательно отделался от Лисимаха, я медленно побрел вниз, чтобы присоединиться к друзьям, но вся радость, что я ощущал утром, ушла. Я не хотел ни говорить с кем-то из них, ни даже встречаться с ними взглядом. Конечно, это не могло быть всем, к чему сводилась моя любовь к Гефестиону. Я решительно отмел эту мысль, но потом ее сменила другая, более ужасающая: конечно, это не было всем, к чему сводилась любовь Гефестиона ко мне?       Я сел поодаль от них, тихо надеясь, что они меня не заметят. Но Гефестион заметил. Я коротко пересекся с ним взглядом, пытаясь выдавить непринужденную улыбку, но позорно провалился. Единственный раз в жизни я действительно хотел, чтобы он проигнорировал меня или сделал что-то, чтобы меня разозлить, так чтобы я мог накричать на него, сказать, что я совсем не люблю его, и поставить его на место раз и навсегда.       Но боги любят немного пошутить за наш счет; вместо того, чтобы отвергнуть меня, Гефестион подошел и сел рядом. Немного помолчав, он обнял меня за плечи. Мне так хотелось уткнуться ему в руки, чтобы он сказал мне, что все они ошибаются, и что только он и я знаем, в чем суть истинной, особой дружбы. Но все, о чем я мог думать, было: что подумают другие, когда увидят нас, и, если я отвечу на его объятие, подумает ли Гефестион, будто я предлагаю нечто большее.       Минутой позже он тихо убрал руку, потом Эригий позвал его, Гефестион поднялся и с готовностью пошел поговорить с ним. В моем горле разрастался ком, я отвернулся и пошел прочь.

***

      Несколько недель после моего злополучного разговора с Лисимахом мне казалось, что я уже никогда больше не почувствую себя счастливым. Между мной и Гефестионом встала новая стена, и в этот раз я не только не мог разрушить ее, потому что, казалось, сам же и воздвиг, но эта стена так разрослась, что, кроме Гефестиона, отделила меня и от всех других моих друзей. Никогда, даже в годы отъезда Гефестиона в Афины, я не чувствовал себя таким абсолютно одиноким.       А потом, как раз когда казалось, что нет никого и ничего, что пробудит меня от моей депрессии, мне принесли облегчение неожиданные и волнующие вести. Филоник, тессалийский торговец лошадьми, явился к отцу, утверждая, что он нашел воистину бесценную лошадь, лучшую во всей Греции, и настаивая, что она достойна каждой монеты ошеломляющей цены в тринадцать талантов, которую он запросил за нее.       Я всегда любил лошадей и был просто вне себя от любопытства и предвкушения, рассказав друзьям все о ней и приведя их к загону, где Филоник должен был встретиться с моим отцом. Я различил в толпе много знакомых лиц, среди них Парменион, Антипатр и Аминтор, но мое внимание почти сразу приковал конь, которого тессалиец пытался успокоить со все уменьшающейся надеждой на успех.       Конь был сильным и изящным, прекрасного сложения, черный как ночь, за исключением белого пятна на голове. Мое сердце сжалось от любви и благоговения. Без сомнения, даже Ксантос и Балиос, бессмертные кони, подаренные Ахиллесу его отцом Пелеем, которые в «Илиаде» так горько оплакивали смерть их возничего Патрокла, не могли быть столь прекрасны — или если могли, то тогда этот черный красавец должен был происходить от их потомков. Это, конечно, заставило меня возжаждать его еще больше — если я происходил от Ахиллеса, этот конь должен был стать только моим!       С нарастающим разочарованием и раздражением я наблюдал, как Черный Клит, брат моей кормилицы Ланики и один из фаворитов моего отца, безуспешно пытался оседлать коня, который яростно ржал, вставая на дыбы и лягаясь. "Идиот, - думал я, - разве ты не видишь, как он возбужден и напуган? Ты никогда не сможешь объездить его!".       Другие мужчины смеялись, когда Клит воздел руки к небу в отвращении, и следующий занял его место.       Позже, отвергнув их всех как «девственниц», вперед выступил мой отец и благодаря исключительно силе и скорости почти смог вскочить на спину коня, пока тот не опомнился и не сбросил его. Остальные ухмыльнулись, но мое сердце болело.       "Оставьте его в покое, - хотел закричать я, - разве вы не видите, что причиняете ему боль?".       Я заметил, что Филоник и его слуги нравятся коню даже еще меньше, чем мой отец — очевидно, они как следует постарались сломить этот дикий, потрясающий дух. Моя кровь вскипела при мысли о жестокости, к которой они могли обратиться. Все, что ему было нужно — кто-то, кто смог бы дотянуться до него, кто-то, кто любил бы и понимал его так, как он того заслуживал. Я ощутил прилив паники, услышав, как отец рычит на тессалийца, обвиняя его в обмане, насмехаясь над возмутительной ценой, которую тот запросил, и приказывая слугам забрать «этого черного зверя».       Впервые за все утро я осознавал Гефестиона рядом со мной. Все заботы, что снедали меня с момента благонамеренного, но огорчительного разговора с Фениксом, теперь казались очень далекими. Это был просто мой Гефестион, друг, которому можно довериться.       — Какое прекрасное животное, Гефестион… И какая же это потеря, они отказываются от него только потому, что не знают, как овладеть им!       Его лицо, однако, не отразило мой восторг; он посмотрел на меня, казалось, в ужасе. Я слышал, как он звал меня по имени, но мое внимание было поглощено одним из слуг, который уводил коня прочь.       — Купи его для меня, отец! — вскричал я, не в силах сдержаться, спеша к отцу, пока меня и моего коня не разлучили. Мое разочарование превосходило всю робость, что я мог чувствовать; если мне не суждено завоевать Гефестиона, я не дам лишить себя еще и коня. — Купи его для меня, я хочу его!       Мой отец выбранил меня, потирая покрытый синяками зад.       — Не глупи, сын, — раздраженно фыркнул он, — никто не может ездить на этом! Кроме того, цена абсолютно неразумна!       — Мой царь, возможно, я мог бы рассмотреть снижение цены на два таланта… — с надеждой вставил Филоник. Отец приказал ему заткнуться.       — Я могу ездить на нем! — заявил я с полной уверенностью.       Отец повернулся и впервые посмотрел прямо на меня. Легкая улыбка растянула его губы, в единственном здоровом глазу появился странный блеск, смесь презрения, гордости и удивления.       — О, неужели? — ответил он. — Ты думаешь, что можешь справиться лучше, чем твой старый отец и все его лучшие люди, правда? А если ты не сможешь?       — Тогда… тогда я заплачу полную цену, которую просит Филоник! Но если я смогу обуздать его, он мой! Договорились? — потребовал я со всей дерзостью, которую мог собрать дрожащими руками. Я боялся не задачи, а лишь отказа отца и потери коня.       Выражение отцовского лица стало нечитаемым. Внезапно он отвел от меня глаза и медленно кивнул: «Давай!».       Я мог бы пуститься в пляс от радости.       — Скажи остальным, чтобы отошли подальше от нас, — сказал я ему, и мое внимание полностью сконцентрировалось на коне.       Букефал — вот как я назову его, из-за знака головы быка, что он носил. Я заметил, что тени и движение позади сердят его, поэтому я сбросил плащ и шагнул к нему.       — Радости тебе, прекрасный черный конь, — прошептал я почти беззвучно, очень медленно поднимая руки и продвигаясь к нему, — я — Александр… Александр… не бойся… теперь ты со мной в безопасности… я люблю тебя… я назову тебя Букефал… и никто никогда не будет хлестать тебя или бить тебя снова… — я продолжал говорить некоторое время нежным бормочущим голосом, протягивая руку, чтобы легко коснуться его, потом, наконец, взяв его за узду и повернув его к солнцу. — Так-то лучше. Ты не любишь свою тень, правда? Я понимаю тебя… никто не понимает тебя, кроме меня, но я знаю, я знаю…       Когда я гладил его блестящий круп, все те боль и разочарование, что выросли во мне со времени возвращения Гефестиона, казалось, испарились в воздухе. Гефестион был просто мальчик — мальчик, как и я; в некотором роде он был, как Букефал, смущенный, сердитый и напуганный.       Я ошибся, позволив себе испугаться Гефестиона, по какой бы причине он ни испугался меня. Точно, как эти люди, страшащиеся коня, которого они не могли понять, и передающие ему свой страх. Чтобы одержать победу, надо оставить страх в стороне.       Я закрыл глаза, сказал короткую молитву и взметнулся на спину Букефала. Он фыркнул и нетерпеливо переступил по земле.       Потом стал довольно тихо. Я улыбнулся отцу и его друзьям, наслаждаясь ошеломленным выражением их лиц.       Единственным, чьего лица я не видел, был Аминтор; он стоял спиной ко мне с наклоненной вперед головой, как будто с кем-то говорил. Гефестиона я не видел вовсе. Захваченный моментом торжества, я выбросил его из головы, когда пустил Букефала рысью; под конец он галопом промчался по всей длине загона, а я, вцепившись, крепко держался и смелся от радости.       Наконец, я остановил его рядом с отцом. Вид отца заставил мое горло сжаться: по его лицу текли слезы, когда он протянул ко мне руки и подхватил меня, яростно целуя в обе щеки. Я обхватил его руками за шею и немного всплакнул сам, когда он выдохнул:       — Сын мой… Тебе стоит найти собственное царство! Не думаю, что Македония сможет удержать тебя!       — О, отец, — всхлипнул я, отважившись поцеловать его сам, — отец! Мы смотрели друг на друга, оба хныча, как пара старух, а потом расхохотались.       — Мой сын! — все повторял отец, ведя меня сквозь выкрикивающую приветствия толпу. — Мой сын Александр!       Только когда истерия немного утихла, и мой отец ушел утрясать дело с Филоником и хвастаться мной перед Парменионом и Антипатром, ко мне с теплым, но слегка рассеянным выражением лица подошел Аминтор.       — Прекрасная работа, Александр, — сказал он, протягивая руку, чтобы пожать мое плечо. У меня появилось чувство, что он обнимет меня, но он отстранился. — Ты наполнил сердце отца гордостью за тебя. Не думаю, что ты поймешь, как много это значит, пока у тебя не появятся собственные сыновья.       Я внезапно нахмурился, оглядываясь по сторонам.       — Но… где Гефестион? — спросил я.       Улыбка Аминтора увяла.       — Ээээ… Ему стало нехорошо, и он поехал домой. Слишком много волнений, полагаю, — добавил он, стараясь звучать легкомысленно, но я сразу вспомнил испуганное выражение в глазах друга.       — Он испугался за меня? — выпалил я, не успев сдержаться, и не зная, чувствовать ли мне себя виноватым или довольным.       — Этого я не знаю… — Аминтору явно было неловко, но потом его лицо прояснилось.       — Но я уверен, он будет рад услышать твои чудесные новости! Почему бы тебе не поехать и повидать его?       — Да! Да, это отличная идея! — и я поспешил назад, чтобы оседлать Букефала.

***

      Я нашел его, сидящего в одиночестве в одном из садов рядом с семейным домом. Он выглядел бледным, глаза немного покраснели, как будто он плакал. Как я любил его, когда я смотрел на него тогда, кляня себя за то, каким же дураком я был, позволив словам и идеям других людей беспокоить меня.       — Тион, — закричал я, страстно желая поделиться с ним своим счастьем. Как он будет гордиться мною, когда услышит, что я выиграл свое пари! Конечно же, он позволит мне обнять его, захочет услышать все об этом?       Но когда он посмотрел на меня, его лицо было холодным. Тем не менее, я спешился со счастливой улыбкой.       — Он нравится тебе? — продолжал я, положив руку на моего коня. — Я собираюсь назвать его Букефал. Как ты думаешь, ему подойдет это имя? Жаль, что ты не остался… Твой отец сказал, тебе стало нехорошо, он сказал, что я могу приехать и узнать, все ли в порядке… Ты хочешь приласкать его? — он молчал, и я чувствовал, что моя улыбка блекнет.       — Тион, — начал я снова, — извини, если я напугал тебя…       — Напугал меня? — прорычал он. — Напугал меня?       И тут он дал мне прочувствовать всю силу своей ярости. Он назвал меня глупым, испорченным, сумасшедшим, варваром, выпендрежником, который рискует всем, даже собственной жизнью, только чтобы сделать по-своему, и все потому, что я глупец, глупец, глупец, и он ненавидит меня. Он ненавидит меня!       Его тирада закончилась так же внезапно, как и началась. Он стоял, раскрасневшийся, тяжело дыша, с дикими глазами, пока я потрясенно смотрел на него. Сердце ухало, грудь давило, и на секунду меня ослепила красная пелена гнева более сильного, чем я когда-либо испытывал против отца и матери, вместе взятых. Как он посмел! Как он посмел говорить со мной так!       Но это был мой Гефестион. Юноша, которого я любил, мой самый особый друг. Я любил его, а он ненавидел меня! Слезы застилали глаза, рыдания душили горло, и я отвернулся от него к Букефалу, который разделял мою любовь и показывал это, не стесняясь, когда я схватил его за гриву и плакал, и плакал, и плакал, пока мне не стало казаться, что у меня больше нет сил плакать. Мне было все равно, считает ли Гефестион меня ребенком; все равно, расскажет ли он всем моим друзьям о том, каким глупцом он меня считает. Ничего больше не имело значения, совсем ничего.       — Александр… Я услышал, как он зовет меня, но не ответил. Может, он испугался, что теперь я создам ему проблемы. Вот и хорошо, пусть немного побоится! Он это заслужил! Он может быть сыном Аминтора, но у него нет щедрого сердца и нежной души его отца.       — Але…       Это слово тронуло меня. Даже не дорогое сердцу ласковое прозвище, а то, как оно было сказано. Я в смятении взглянул на него. Спустя мгновение он обнял меня. Охваченный чувствами, я не имел ни сил, ни желания высвобождаться, но вместо этого вцепился в него сам, не понимая, что происходит, и особо задумываясь об этом.       — Почему ты больше не любишь меня, Тион? — выдавил я из себя, наконец. — Что не так? Я был так счастлив, когда узнал, что ты возвращаешься, у меня никогда не было такого друга, как ты…!       — Я… я не ненавижу тебя, Але, — услышал я, как он говорит мягким и немного озадаченным голосом, будто и сам не вполне понимает, что происходит. Я вздохнул, когда почувствовал, как его пальцы пробежались по моим волосам. Снова и снова он говорил, что ему жаль, так жаль. Еще несколько минут я плакал, уже не уверенный, плачу ли я от отчаяния или от облегчения, или от смеси этих чувств. Наконец, неспособный понять, что происходит, я отстранился и посмотрел ему в лицо.       — Ты правда не ненавидишь меня?       И снова он сказал, что сожалеет, и прикоснулся к моему лицу нежной рукой, заставив меня задрожать.       — Нет, я не ненавижу тебя, — сказал он, — я просто не понимал… Возможно, я не такой сообразительный, как ты…       — Я все еще не понимаю…       — Я… думаю… Я думаю, я люблю тебя — действительно люблю тебя, — сказал он.       Не успел я осмыслить это чудесное признание, как он поцеловал меня в губы. Жадно, почти неистово я вернул ему поцелуй, пока его руки оглаживали меня с нежностью любовника, которую нельзя было спутать с чем-то другим, задохнувшись, когда он, наконец, прервал поцелуй и прижался губами к обеим моим щекам по очереди. Сила и уверенность, которые он продемонстрировал, немного поразили меня, я едва ли был готов к такой прямоте и такой страсти в ком-то, кто так долго относился ко мне со столь холодной сдержанностью.       Когда он опять поцеловал меня, это был полный, глубокий поцелуй открытым ртом. Не вполне уверенно, я открыл рот, чтобы принять его поцелуй, но когда почувствовал, как его язык ищет мой, я замер, и он освободил меня, прошептав извинения.       — Это то, чего я хотел, — признал я, — я тоже люблю тебя, Тион, правда в том, что я всегда тебя любил, но…       Но что? Что я мог сказать? Но, кажется, все думают, что ты попытаешься соблазнить меня, а я не знаю, хочу ли я этого, и что мне с этим всем делать? Потому что совсем недавно я был вполне счастлив, заполучив тебя в свою постель и лежа с тобой в обнимку без малейшей мысли о том, чтобы заняться чем-то еще, кроме разговоров и сна? И я боюсь, что ты действительно посчитаешь меня глупцом после всего этого?       Но он просто сказал мне не переживать. И потом улыбнулся, и внезапно он действительно был моим дорогим Тионом, игривым и озорным, и полным любви, и я снова влюбился в него.       — Сначала мы можем снова узнать друг друга, — сказал он, — и нам не надо делать ничего, к чему мы не готовы…       Потом он нахмурился.       — Александр, мне, правда, очень жаль, что я испортил тебе твой великий день, я не имел в виду все те ужасные вещи, что сказал тебе, я просто… просто я…       — Ты испугался за меня, — быстро ответил я, а потом добавил с блаженным вздохом, — ты не испортил мой день, Тион, ты сделал его совершенным. Теперь я буду помнить его не только как день, когда я завоевал Букефала… но как день, когда я завоевал и тебя тоже.       Впервые я потянулся, осмелившись поцеловать его сам. Он привлек меня к себе, и я крепко обхватил его, раздумывая в этот миг, какой возможной жертвы будет достаточно, чтобы как должно отблагодарить богов за их доброту ко мне. Сегодня я получил признания в любви от отца, Букефала и теперь Гефестиона — конечно, никакой жертвы не будет довольно…       — Букефал позволит мне поехать на нем? Я имею в виду, с тобой? Безотлагательность просьбы Гефестиона застала меня врасплох, но я самоуверенно ответил:       — Он сделает, что я ему скажу!       Увидев, как темные брови Гефестиона раздраженно поползли вверх, я добавил:       — Ведь мы любим друг друга!       — Больше, чем мы с тобой?       — Еще не знаю, — ответил я, помогая ему взобраться на спину Букефалу после того, как я успокоил коня, чтобы он подчинился, — вы так похожи… темные, темпераментные, сложные… но и очень красивые.       — Гефестион! — я повернулся, услышав, как Аминтор зовет сына, и разглядев его, идущего к нам. — Подожди!       — А нам не нужно подождать? — спросил я растерянно; я был рад видеть отца Гефестиона, но Гефестион странно стремился сбежать от него.       — Нет, поехали, — сказал он мне, затаив дыхание, — пожалуйста… просто давай поедем…       И вот так мы ускакали.

***

      Наконец, мы остановились на самой границе владений Аминтора, спешились в тени большой искривленной яблони почтенного возраста.       Я стоял, с внезапным смущением рассматривая Гефестиона, пока он снимал плащ и накрывал им Букефала, а потом повернулся взглянуть на меня. Несмотря на всю мою решимость, мою абсолютную уверенность все это время в том, что Гефестион мой по праву, теперь, когда я, казалось, получил его, я не был уверен в том, что делать дальше. Он шагнул ко мне и обе мои руки в свои, а потом потянул меня, чтобы я рядом с ним опустился под дерево.       Мы целовали, мы трогали друг друга; временами мы просто обнимались, хихикая, как идиоты, опьяненные собственной эйфорией. В конце концов Гефестион лениво растянулся, а я навис над ним, гладя его волосы, восторженно разглядывая его красивое лицо и осыпая его поцелуями, то и дело трепеща при мысли о том, что теперь я могу целовать его и обнимать его столько, сколько мне хочется. Он мечтательно улыбался мне, поглаживал ладонью мои руки и спину, и даже осмелился ущипнуть мой зад, смеясь моему смущению и опять настаивая, что мы не будем делать того, к чему не готовы, но ему нравится, когда я так сильно краснею.       — Ох, Тион, ты сделал меня таким счастливым, — провозгласил я. — Хотел бы я знать, были ли так же счастливы Ахиллес и Патрокл, когда они влюбились друг в друга! Гефестион, который закрыл глаза, протянул руку и погладил мои волосы в знак признания.       — Ты знаешь, в тот первый день, что я встретил тебя, я пошел к учителю, моему Фениксу, и сказал, что нашел своего Патрокла? Но скажи мне, помоги мне понять, Тион, почему с тобой было так трудно? Я правда думал, что ты больше не любишь меня, это разбивало мне сердце! Ты такой сложный человек, Тион, ты сбиваешь меня с толку… Интересно, у Царя Менелая было столько же проблем с Еленой, сколько у меня с тобой… Тион? Тион, ты что, опять спишь? — вскричал я в унынии. — Ты хуже кошки! Сколько же может спать человек! И это в такой день, как сегодняшний…!       — Нет, я не сплю, дорогой мой Але, — пробормотал он, ерзая, чтобы устроить голову на моих коленях, — продолжай говорить, — добавил он, начиная поглаживать мое бедро, что заставило меня слегка задрожать, — я вбираю каждое твое слово…       Я еще поболтал какое-то время, но, наконец, его рука остановилась, и ровное дыхание убедило меня в том, что он все-таки заснул. Я вздохнул, удовольствуясь тем, что наслаждался его теплом на моих бедрах.       Услышав приближающиеся мягкие шаги, я поднял взгляд и с любовью улыбнулся в глаза Генерала Аминтора. Хоть и раскрасневшийся после долгого пути и изрядно раздраженный нашим бегством, он улыбнулся в ответ, увидев нашу идиллию.       — Теперь он действительно мой, — победно провозгласил я.       Улыбка сползла с лица Аминтора.       — Да, — сказал он тихо, — думаю, что так и есть.       В своем великом счастье я почувствовал тень жалости. Конечно, все было именно так, как хотел Аминтор — хотел с того самого дня, когда привел Гефестиона поиграть со мной. И все же, одерживая эту победу, он в итоге и терял, терял своего сына, отдавая его мне. Я хотел ободрить его, сказать, что я по-настоящему люблю Гефестиона и никогда не обижу его, не оставлю его в стороне и не буду любить никого сильнее, чем его.       Но я не знал, с чего начать, и внезапно Аминтор развернулся, сказав мне, чтобы Гефестион после привел меня в дом, где его мать готовила для нас легкую еду.       Минутой позже он уже был за пределами слышимости, и момент был упущен.