Поезд до Вроцлава

      — Ночные автобусы — зло, — бормочет Иво, падая на нижнюю полку. — Чтоб я ещё раз...       Добрые шесть часов таращился то в тёмное окно, то в спинку кресла впереди, то на спящего Вишну; и хотя последнее было самым приятным — всё равно казалось, что Вильнюс остался позади целую вечность назад, ну когда они уже доберутся до Белостока?..       Вдобавок укачало; несильно, однако хватило, чтобы вцепляться в подлокотники, жмуриться и стараться дышать как можно глубже и медленнее. Когда на первой же остановке вывалился из автобуса с дикими глазами, соображая, куда тут себя девать и как не пропустить отбытие, — водитель поделился таблетками. После этого даже удалось подремать — урывками, по пятнадцать-двадцать минут, то и дело просыпаясь из-за ноющей шеи и улетевшего непонятно куда сна, по дороге, должно быть, выпал, вот незадача... А Вишну дрых без задних ног, его пришлось расталкивать перед Белостоком — чтобы проследил за вещами, крепко взял за руку и не дал сгинуть куда-нибудь в ночном городе.       А потом был неожиданно шумный вокзал, прихваченные из дома бутерброды с дико сладким кофе из автомата, попытки задремать на самом удобном в мире плече (а что ещё делать, если ждать три с лишним часа?), оглушительно прибывающий поезд и ласковый снег, укрывающий перрон, рюкзаки и протянутые руки.       И вот наконец они в своём купе, можно выдохнуть — а затем забраться на застеленные полки и отрубиться до самого Вроцлава, благо проводник наверняка разбудит, если они вздумают проспать. Что ещё нужно для хорошего начала рождественских каникул?       Но Иво нагло занимает чужую нижнюю полку и нечленораздельно мычит: не трогайте меня, пожалуйста, дайте спокойно умереть и воскреснуть лишь в конечном пункте!       — Ты даже не подремал? — вздыхает Вишну, судя по шуму, возясь с рюкзаками.       — Да подремал, — передёргивает плечами Иво, — но и только. Хорошо хоть ты живой, всё равно тебе ж там ориентироваться.       — Чего там ориентироваться, — отмахивается Вишну. — Бабушка с дедушкой обещали встретить на вокзале, а у них машина, засунемся туда и вылезем уже дома. Удобно, а?       — Не то слово, — соглашается Иво. И наконец садится — ровно когда поезд трогается.       Поехали. Ура.       Вишну уже вовсю обживается: повесил на крючок куртку и кофту, поставил на стол бутылку с водой, вытащил еду... Хорошо, наверное, с ним жить, такой хозяйственный в любой ситуации.       — Пойду узнаю у проводника, когда займут нижние полки, чтоб мы не мешались, — кивает он, открывая дверь. — А ты разденься пока хотя бы, — и скрывается в коридоре.       «Разденься» — надо ж было такое ляпнуть, а. Можно подумать, ему не только куртку с кофтой надо снять.       Разденься... Губы у Иво сами собой растягиваются в хитрой ухмылке, и сонливость сразу улетучивается сквозь незаметные щели в окнах, чтобы сгинуть где-то на просторах Польши.       Ну а что, его никто за язык не тянул...       — Проводник сказал... — Вишну, поперхнувшись, застывает на пороге. Опомнившись, тут же заходит внутрь и хлопает дверью; ещё и запирает вдобавок. — Ты чего?       Иво, завернувшийся в простыню, наигранно приподнимает брови.       — Сам попросил раздеться, а теперь удивляешься, надо же.       — Да я же... — Вишну, вспыхнув до кончиков ушей, отводит глаза, а пальцы его вцепляются в край футболки. — Я...       — Ты сходил к проводнику, — невозмутимо напоминает Иво, приспуская простыню с плеч. — Так что же он сказал?       Вишну наконец поднимает голову, и смущённая улыбка на его лице становится уверенной и... кажется, даже капельку торжествующей?..       — Тебе понравится, — выдыхает он и медленно садится рядом, не отводя взгляд. — Он сказал, что до самого Вроцлава к нам никто не подсядет.       У Иво аж дыхание перехватывает: вот так несказанная удача, прекрасная награда за полную страданий ночь в автобусе! Надо же было так угадать, вывернуть слова Вишну самым подходящим образом; и сердце прыгает в груди от мысли, что вот сейчас можно будет стянуть с него разноцветную пернатую футболку и...       А может, это просто подействовал кофе из вокзального автомата; недаром и спать уже не хочется. Но какая, в сущности, разница, если Вишну двигается так близко, что его дыхание обжигает щёку, и шепчет:       — А ты совсем разделся или трусы на тебе всё-таки остались?       Иво с хитрой улыбкой поднимает брови:       — Хочешь проверить?       «Ты уверен, что выдержишь?» — на мгновение хмурится Вишну. Иво отвечает коротким кивком: о да, не сомневайся, это я выдержать всегда готов.       И радуется, что дверь в купе они уже закрыли. Ведь когда Вишну медленно спускает с него простыню и ухмыляется торжествующе: «Ага, трусы всё-таки на месте, мне будет, что снимать!» — совершенно невозможно оторваться.       Как же интересно они собираются праздновать Рождество. Никогда про такие обычаи не слышал, это что-то из глубоко местного?       В комнате, конечно, было удобнее, комната никуда не ехала, не подскакивала на рельсах, не грохотала. Но когда очень хочется — и поезд устроит; тем более такой удобный, целое купе им на двоих, никто не будет ломиться или подглядывать, и в туалете запираться не надо... Хотя, если уж приспичило, туалет — тоже не самый плохой вариант; куда хуже не иметь ни единой возможности уединиться.       Вишну, усевшийся на колени, целует плечи — никуда не торопясь, им ехать целых семь часов, неужели не успеют? Распускает хвост, зарывается пальцами в волосы, чуть оттягивает, заставляя запрокинуть голову, — и плавно переходит на шею.       Иво старается не издавать лишних восторженных звуков, только дышит шумно и часто: о эти его губы, о этот его язык, готов возвести алтарь и приносить любые жертвы, лишь бы он не останавливался, только не сейчас, нет, ни за что... Пытается стянуть-таки футболку, но пальцы не слушаются, нелепо сжимают и разжимают ткань. Где уж им сосредоточиться на таком простом движении, если всё тело сходит с ума?       — Можешь меня раздеть, — великодушно позволяет Вишну, зацеловав всю шею и наконец отстранившись, чтобы облизать пересохшие губы. Иво дважды просить не надо: с радостью избавляет его от футболки, которую швыряет на соседнюю полку (дурацкие киношные жесты, всегда мечтал так сделать!), и тут же расстёгивает джинсы. Но Вишну перехватывает руки, касается их губами, смотрит прямо в глаза, и крыша у Иво едет ещё больше, ой мамочки, сейчас как рухнет на пол в попытках сохранить мнимое равновесие...       — Джинсы — потом, — шепчет Вишну, покрывая поцелуями ладони и каждый палец; и веет от него такой жадностью, будто три тысячи лет пытался дорваться до тела и вот наконец...       «У городских духов, наверное, каждый день — будто целая вечность; неудивительно, что он успел так изголодаться, — мечтательно улыбается Иво. — И как я его понимаю». И, обездвиженный, не имеющий возможности ничего сделать (ну что тут сделаешь, когда целуют твои руки?), только наблюдает за пляской янтарных огней в глазах, в самых прекрасных в мире зелёных глазах.       Как только освобождают, Иво первым делом притягивает к себе, прижимает так крепко, что их сердца начинают биться в унисон; носом ведёт по плечу, втягивая запах, и голова кружится от нехватки воздуха, но зачем нужен воздух, если рядом, так одуряюще близко, есть Вишну? И еда, боже, какие глупости, зачем они взяли с собой еду, если можно было всю поездку вот так наслаждаться друг другом?       Касается губами уха:       — Можно тебя укусить? — ничуть не сомневаясь в согласии. И Вишну, конечно, отвечает довольным «угу»; и получает осторожный укус в мочку, непременно с последующим прикосновением языком. Зачем вообще кусать, если нельзя сразу же это место лизнуть?       Иво оставляет влажные следы укусов на шее и плечах, спину царапает ногтями — поистине острые ощущения получаются. Не удержавшись, кусает и пальцы — ласково, почти не сжимая зубы, просто потому что сдерживать это всё нет никаких сил. Жаль, до остального сидя добираться неудобно, вот бы лечь...       — Давай-ка ляжем? — предлагает Вишну, точно читая мысли; ну ещё бы, он же городской дух, он же божество, он должен уметь мысли читать!       И Иво с радостью выпускает его из объятий — чтобы потом, конечно, сжать как можно крепче и уже ни за что не отпускать.       Качается поезд — чучух-чучух, чучух-чучух, чучух-чучух.       Иво спиной чувствует все его прыжки, невольно качаясь вместе с ним; и молясь, чтобы как можно дольше не случались остановки: вдруг проводник ошибся, неужели поезда в Рождество забиты не под завязку?       Иво всем пылающим телом чувствует Вишну — который лёг сверху, прижался ещё плотнее, чем сидя, ногами сжимает, руками в волосы зарывается, а губами... Губами обхватывает губы — так ведь тоже можно, надо же, они и забыли, во дают, а ещё умные люди, студенты, между прочим.       Язык Вишну такой же безумно горячий, каким его чувствовала кожа, а лёгкие укусы продирают до мурашек вдоль позвоночника. Иво то и дело выгибается и сдавленно стонет, впивается ногтями в его плечи, жмурится до боли в веках — чтобы потом, резко распахнув глаза, убедиться: не спит. Не снится. Не какой-то внезапный горячий сон — а самая настоящая обжигающая реальность. И Вишну из этой реальности, конечно, прекрасно помнит, какие чувствительные у Иво губы; и расходится вовсю.       Когда выдаётся возможность отдышаться и облизнуть искусанные губы, Иво немедленно мстит: кончиками ногтей щекочет живот, и Вишну, коротко охнув и дёрнувшись, просит еле слышно:       — Ещё, пожалуйста...       А Иво только рад ещё и ещё водить по его животу ногтями, и пальцами, и руками, ведь он так прикрывает глаза, так сладко сглатывает, едва дыша, так размякает...       Удобнее, конечно, было бы перевернуться, уложить его на спину — но уж очень Иво нравится любоваться Вишну снизу вверх; а Вишну нравится сидеть сверху и капельку снисходительно улыбаться — или, вот как сейчас, цепляться за простыню и вздрагивать так, что у Иво катятся по вискам капельки пота.       В общем, идеально друг другу подходят.       Поезд всё-таки замедляет ход и останавливается; хлопают двери, ходят по коридору люди, и тем волнительнее друг к другу прижиматься: а вдруг сейчас дёрнут ручку и постучат?       Вишну бесстрашно гладит рёбра, поднимается руками до самых подмышек и соскальзывает обратно, а губы его касаются груди, язык ласкает соски, и всё, что остаётся Иво, — бессильно стискивать пальцами его волосы, удивительно соломенные, а под солнцем отливают самым настоящим золотом, будто в сказке про Румпельштильцхена: золото из соломы...       На груди Вишну всегда оставляет засосы: её, в отличие от шеи, удобно прикрывать любой одеждой, никто и не заметит, никто и не догадается, какая весёлая у них была ночь. А Иво, соблюдая равновесие, украшает синяками его спину — но не прямо сейчас, конечно, уж потом, когда они всё-таки вздумают поменяться местами.       Никто так и не стучит, и поезд, дёрнувшись, двигается дальше; и можно расслабиться — тем более всеми силами стараются друг другу в этом помочь.       Руки Вишну спускаются ниже и ниже, массируют бёдра с внутренней стороны, где так просто сжать пальцами посильнее — и вот уже Иво буквально подпрыгивает от прошивающего насквозь удовольствия. Бёдра — уязвимое место, уязвимое и чувствительное. Прикуси губу, сожми бедро — и больше ничего для счастья не надо.       Но совершенно прекрасный Вишну этим не ограничивается, щедро касается всюду, куда дотянется, не менее щедро целует и кусает, и Иво с ним счастлив по самую макушку, как не бывает счастлив никогда и ни с кем.       Совершенно прекрасный Вишну с крайне хитрым видом снимает с Иво трусы, небрежно откидывает их куда-то в сторону другой полки (тоже любит эти дурацкие жесты) — и вдруг наклоняется к лицу:       — Самое время окончательно меня раздеть, если ты хочешь.       Он ещё спрашивает!       «Как бы так не запутаться в наших руках», — думает Иво, не отрывая глаз от Вишну, от его приоткрытых губ, от прилипшей ко лбу пряди, от подрагивающего кадыка. И Вишну ничуть не менее жадно всматривается в него, улыбается как самый счастливый городской дух в мире, как самый счастливый человек, как тот, чья жизнь, несомненно, удалась — в том числе в данный момент.       А руки их двигаются в такт: сверху вниз, снизу вверх, по всей длине, касаясь пальцами кончика, то сжимая чуть покрепче, то почти полностью отпуская...       Вишну, как положено городским духам, может немножко больше обычных людей — и когда он, внезапно отстранившись, коротко проводит языком и берёт в рот, Иво до боли вцепляется в простыню, лишь бы не издать ни звука: только взволнованного проводника в такой момент не хватало!       И почему он не может так же, почему он просто лежит и пытается дышать, в то время как Вишну... Ну да, ещё бы, захотел сравняться с городским духом, глупый маленький человек, нет уж, знай своё место — невообразимо прекрасное место, надо сказать: рядом с Вишну, под Вишну; кто бы ещё был с ним так горяч и нежен, как Вишну, кто бы сейчас окончательно сводил с ума, оставляя в голове один только ветер, ничего больше?       Иво закрывает глаза: уж слишком ходуном ходит мир вокруг — и почти на ощупь снова цепляется за волосы Вишну, рвано гладит его шею, и плечи, и руки: одна упирается в простыню, вторая бережно придерживает у самого основания, чтобы им обоим было удобно...       А когда Вишну доводит до пика — приходится до крови закусить палец. Всё-таки ужасно невыносимо не иметь никакой возможности как следует проораться от счастья.       — Как придём в себя, — хрипло просит Иво, перебирая волосы уткнувшегося в плечо Вишну, — дай мне возможность полноценно ответить, а то нечестно получается...       — С удовольствием, — бормочет Вишну. Приподнявшись, берёт со столика бутылку, жадно глотает воду; предлагает: — Будешь?       Иво не отказывается — в очередной раз поражаясь его хозяйственности и предусмотрительности: и воду заранее выставил, и дверь в купе закрыл...       — Теперь ты сверху? — улыбается Вишну, когда они оба приходят в себя — но жар, растекающийся под кожей, конечно, никуда не исчезает: с чего ж ему исчезать, когда оба сидят такие восхитительно голые?       — О да, — кивает Иво. — Только ляг, пожалуйста, на живот.       И касается губами его усыпанной веснушками спины — наконец-то.       Лучший рождественский подарок. Видимо, в этот год он был действительно хорошим мальчиком.       ...Когда в дверь стучат — они уже и не спят толком: прижимаются друг к другу, медленно водят пальцами по коже, оставляют редкие поцелуи.       — Вроцлав через тридцать минут! — вежливо сообщает проводник.       — Спасибо! — немедленно отзывается высунувшийся из-под простыни Вишну; а Иво, недовольно мыча, трёт глаза. Но, конечно, никуда не денешься, надо вставать, кое-как причёсываться, одеваться...       Постелили чистые простыни, завернулись в них — и заснули в обнимку; и так сладко было чувствовать друг друга сквозь сон, ах, если бы всегда спали рядом.       — Мне снилась какая-то муть, — делится Иво, натягивая кофту. — Какая-то абсолютно ужасная жёлтая муть. Хорошо, что со мной был ты.       — Постараюсь быть с тобой всегда, даже когда мы будем совсем не рядом, — обещает Вишну. Застёгивает рюкзак, набрасывает куртку и тычет в окно: — А вон мои бабушка с дедушкой, смотри! Ну что, добро пожаловать во Вроцлав?       Из поезда они вылезают, не отпуская рук друг друга.       По платформе вовсю метёт снег, лезет за шиворот, путается в волосах. Иво, переглянувшись с Вишну, улыбается, вспоминая все дни и ночи, проведённые вместе, все долгие часы прогулок и сидения рядом на лекциях, все — с самого начала сентября. И получает бесконечно тёплую улыбку в ответ.       Это Рождество обещает быть лучшим.