Перекрестье

Поезд стремглав несется яркой стрелой посреди океана темноты. За преградой стекла - поле. Бескрайнее летнее поле, которое сейчас не увидеть: миром правит ночь. Я вытягиваю ноги, тру затекшую шею, на минуту достаю телефон из кармана пиджака, чтобы проверить время. Седьмой час в пути. Я знаю, что Кайзука любит свою работу, но на его месте я бы подал начальству жалобу. Учитывая, как часто его посылают в командировки, могли бы и раскошелиться на купе для своего любимчика героя. Уж кому-кому, но Объединенным Вооруженным Силам Земли грех жаловаться на отсутствие средств после войны. Но нет, вместо удобных коек мы вынуждены проводить дни и ночи в проклятых креслах, в общих вагонах, где подчас стоит такой галдеж, что не только у Кайзуки начинается мигрень, но и у меня. Сегодня, правда, кроме чертовых неудобных кресел, мне не на что жаловаться. Поезд мчит на север, в закрытый городок, где располагается военная база, поэтому пассажиров на борту почти нет. Во всяком случае, в нашем вагоне мы - единственные путешественники. Но это отнюдь не меняет того факта, что мое тело жутко ломит от долгого сидения. Нашариваю бутылку воды в сумке, примостившейся под креслом, отвинчиваю крышку и с наслаждением делаю глотки, прогоняя остатки сна. Сейчас уже и не вспомню наверно, что снилось. Что-то неприятное, смесь горьких воспоминаний и монотонных будней настоящего - Верс, тюрьма, испытательный срок под надзором грубых военных, работа под крылом Кайзуки. Морщусь от досады и тру нос, возвращаю бутылку на место. Как всегда, стоит только подумать о прошлом, как рой событий последних лет всплывает в памяти и вынуждает меня обернуться, посмотреть на Кайзуку. Спит, конечно. Всегда спит, если вокруг тихо. Порой я удивляюсь, как он только держится на ногах. Затяжные командировки, постоянные переезды, сборы, собрания, советы, сдача отчетов - я едва выдерживаю тот темп, в котором он привык жить задолго до того, как явился по мою душу. И зачем я ему понадобился? Помощник из меня так себе, если честно. Я не ропщу и стараюсь выполнять свою работу, но документация, телефонные переговоры и планировка дня - все это не мое и дается мне тяжело. Каждый раз я нервничаю, что кто-нибудь меня узнает, что дурацких очков и прически с прилизанными волосами - недостаточно, чтобы скрыть мой самый главный изъян. Эй, мир, перед тобой Слейн Троярд! Да-да, тот самый. Только шшш, иначе все полетит к чертям. Удивительно, что меня не узнают. Даже военные шишки, которых я невольно встречаю во время важных собраний - бросят изредка взгляд, да пройдут мимо. Похоже, людям действительно, как говорит Кайзука, нет дела до минувшей войны. Все хотят забыть и жить счастливо. Подумаешь, какой-то сосунок выглядит очень похоже. Слейн Троярд сгнил пять лет назад в тюрьме - так гласят официальные источники, и на том история деспота родом с Земли окончена. Иногда на торжественных мероприятиях алкоголь бьет мне в голову, и тогда я начинаю позорно ныть в попытке убедить Кайзуку вернуть меня за решетку. Там спокойней. В вагоне приглушен свет, но лицо Кайзуки мне видно хорошо. Тени не скрывают ни худобы его скул, ни морщинок, собравшихся под правым глазом, ни красную полоску кожи под левым - должно быть, повязка опять натерла кожу. Тянусь расстегнуть ее, но останавливаю себя на полпути, вспомнив о том, что Кайзука не любит снимать ее в общественных местах. Хотя в вагоне никого нет, и ехать нам еще несколько часов, рисковать не решаюсь. Вообще не люблю его злить. Кто-то посмеется, скажет, что Кайзуку Инахо разозлить невозможно, но это на самом деле не так. Кайзуку сложно вывести из себя, а если его и заденет что-то, то обычный человек этого никогда не поймет, не увидит. Мне тоже понадобилось время, чтобы его раскусить. Но времени, после того, как он взял меня в помощники, у меня как раз предостаточно. Ну, а еще мы трахаемся, так что узнать его ближе мне было проще, чем остальным. Зарываюсь пальцами в свои растрепанные волосы, опираюсь рукой о подлокотник кресла и зависаю, сбиваясь с мыслей, глядя на губы Кайзуки. Интересно, он захочет переспать, когда мы доберемся до отеля? Последний раз мы кувыркались месяц назад, наверно. Обычно у нас нет ни сил на секс, ни должной передышки от работы, а все свободные от дел часы посвящены сну. Встряхиваю головой и тру лицо. Черт подери, подумать только, куда меня завела жизнь. Работаю на ОВСЗ, сплю с Кайзукой, о Версе и слышать не хочу. Императрица счастлива где-то там, а мне остается перебирать бумажки, да организовывать обеды генерала Кайзуки. Нет, ну, если принять во внимание то, что предыдущий начальник заставлял меня голыми руками чистить унитазы в казармах, пожалуй, могу с уверенностью сказать, что жизнь удалась. Иногда Кайзука даже позволяет трахнуть себя, когда ему хочется, но он слишком вымотан, чтобы проделать всю работу. Далекие огни на мгновение выныривают из темноты ночи, и я прижимаюсь затылком к спинке кресла и смотрю на них. Гадаю, что же находится там, на линии горизонта. Небольшой городок или порт? Или, может быть, просто склад или завод? Железнодорожная станция? Можно, конечно, снова достать телефон и поискать местность на карте, но тогда загадка потеряет свой шарм. Поезд потихоньку убегает в низину, огни гаснут, а я перевожу взгляд на свои колени. Мне тридцать пять лет, я не жалуюсь на здоровье, несмотря на усталость и годы, проведенные в тюрьме. Прошлое больше не беспокоит меня так, как раньше; эмоции давно схлынули, позволив мне дышать вольготно. У меня есть работа - нелюбимая и от которой я не могу отказаться, но зато стабильная. И даже есть любовник - скупой на ласку, зато порядочный. Я не дурак и прекрасно понимаю, что кому-то после войны живется куда хуже. Но, как ни стараюсь, не могу отделаться от ощущения, что моя жизнь пустая, неправильная. Что штиль, за который я должен быть благодарен судьбе - это болото из бессмысленных дней, и что трепыхаться в этом болоте хуже, чем словить пулю в лоб. Делаю глубокий вдох, задумчиво скребу ногтем по кожаному подлокотнику. Не люблю себя жалеть: в конце концов, я достаточно бед натворил в юности. Мечты об умиротворении в душе стоит оставить для тех людей, кто жил и пытается жить праведно. А мой удел - жить по чужой указке и быть полезным. Поскольку это единственное, что я могу сделать, я делаю это. Так почему же ненавистное чувство бессмысленности всего никак не покидает меня? В поле зрения внезапно появляется рука Кайзуки - он кладет ладонь на мое бедро. Когда только успел проснуться? Поднимаю взгляд, смотрю, как он жмурится после сна и трет щеку под краем повязки. Хочу наклониться и достать для него воду, но он скользит ладонью по моему бедру, до колена, затем молча встает и направляется в сторону уборной. От простого прикосновения по телу разбегаются мурашки. Не знаю, почему, но у Кайзуки есть странная привычка касаться меня, когда мы не в постели. В постели он довольно сдержан: не груб, но однообразен. Большая часть нашего секса состоит из обоюдного раздевания, пары распаляющих касаний, изредка - поцелуев. Потом Кайзука просто надевает презерватив, а я подстраиваюсь под его движения и стараюсь отхватить свою порцию удовольствия. В те редкие дни, что он позволяет вести мне, все происходит почти также: мне страшновато вносить любые изменения в нашу устоявшуюся постель. Зато вне постели, когда мы одни или когда на нас не обращают внимания, Кайзука постоянно третирует меня неожиданными касаниями. Он может тронуть меня за колено, может встать за спиной и положить руку на мое бедро. Он может убрать прядку моих волос за ухо или провести пальцем вдоль линии подбородка, когда я задержусь за его столом, собирая документы. Частенько он прижимает меня к себе в переполненном лифте, крепко держит меня за плечо. Во время долгих собраний, когда приходится стоять на ногах, он иногда кладет ладонь между моими лопатками, словно боится, что я вот-вот упаду, и хочет меня поддержать. Очень-очень редко, когда он думает, что я сплю, он долго водит пальцем по моим ключицам, как будто на свете нет занятия интереснее. Хотя теперь я умею улавливать его эмоции, сам Кайзука - для меня все еще головоломка. Что побуждает его терпеть меня в роли помощника, хотеть меня в постели? По правде говоря, эти вопросы беспокоят меня, но я не ищу на них ответов. Я уверен, что знание не принесет мне ничего хорошего. Подозреваю, что если озвучу их, Кайзука даже не оторвется от бумаг, просто скажет что-то вроде: «С тобой удобно, ты всегда рядом. Не нужно тратить время на поиск любовников». Его голос в моем воображении настолько реалистичен, что я скриплю зубами и бью в раздражении кулаком по подлокотнику. Ну, вот, сам придумал, сам разозлился. Не хватало еще вести себя, как подросток. Поезд замедляет ход, останавливается, и я приоткрываю верхнюю панель окошка. К тому моменту, как Кайзука возвращается из уборной, я уже наслаждаюсь свежим ветерком, дующим с поля. Запах травы, душистых цветов сплетается с удивительно приятным запахом шпал. Жаль, что я не могу полюбоваться полем. Нам даже проездом нечасто удается побывать на природе. А иногда так хочется прогуляться под голубым небом, послушать шелест деревьев и травы, стрекот цикад. Кайзука устраивается в кресле. Затылком чувствую его взгляд, но упорно прижимаюсь лбом к стеклу, сижу с закрытыми глазами. До тех пор, пока он не находит мою ладонь, лежащую на подлокотнике, и не сплетает со мной пальцы. Не могу не взглянуть на наши руки: мои пальцы кажутся тонкими, почти женскими, под осадой его руки. Кайзука давно уже не тот мальчик, что приходил ко мне в тюрьму играть в шахматы и вести философские беседы про свободу и птиц. У него крепкие, сильные руки; он держит себя в форме. Я предпочитаю заниматься бегом, но он, как только появляется возможность посетить тренажерный зал, качается. Уж не знаю, по какой причине: то ли хочет выглядеть статно среди военных, ведь ростом он похвастаться не может, то ли таким образом заботится о здоровье. Взгляд сам скользит на его черную повязку, но я не позволяю чувству вины выкарабкаться из задворок души. Хватит уже: было и пройдено. Если Кайзука спит со мной несколько лет подряд, то уж наверняка не мучается прошлым. Мне кажется, или ему нравится сидеть так? Молча пожимать мои пальцы, неторопливо поглаживать их, время от времени отстранять руку, затем опускать ее обратно и думать о чем-то своем. Я терплю. Нет, мне вовсе не противно, но, проклятье, эта незамысловатая ласка возбуждает. Закидываю ногу на ногу, пытаюсь отвлечься, расслабиться, пока мурашки бегут вверх по руке. Но спустя несколько минут, когда мурашки превращаются в сладкие спазмы, сбегающиеся к паху и сбивающие мне дыхание, не выдерживаю. - Вы до отеля подождать не можете? - шиплю и прожигаю его взглядом. - Сегодня воскресенье; все встречи назначены на завтра, так что у вас будет время на… приятный отдых. Кайзука моргает, поворачивается ко мне, смотрит на наши сплетенные руки. Он будто теряется, не сразу понимает, что я имею в виду. Накрывает свободной рукой повязку и молчит - дурацкий жест, но он всегда так делает, когда надолго задумывается. Правда, исключительно когда мы наедине; в разгар работы он анализирует информацию куда быстрее и не задерживает переговоры. Наверно, поэтому начальство и посылает его постоянно в командировки: Кайзука эффективный работник, он решает проблемы, словно щелкает орешки. - Троярд, сейчас середина ночи, - наконец, заявляет он, расстегивает ворот белой рубашки, ослабляет галстук. Поверх рубашки на нем, как всегда, синяя униформа ОВСЗ: пиджак и брюки. - И я только проснулся. Ты не мог бы о сексе впредь выражаться яснее, а не как девственник? О, ну конечно. Еле сдерживаюсь, чтобы не выругаться. Я понимаю, что в вагоне мы одни, но у меня нет привычки обсуждать личные дела в общественных местах. И чем ему мой завуалированный намек на «приятный отдых» не по душе? Сам же мою ладонь лапает, как маньяк. Щурюсь, выплевываю слова, хотя мог бы смолчать, но временами его прямолинейность доводит меня до белого каления, - Не мог бы. А что, вам моя украденная пять лет назад девственность поперек горла встала? Хмурая складка пролегает по его лбу. Он замирает, глядя на меня, и так и не снимает галстук до конца. Черная в бархатную полоску ткань остается овивать его шею. - Ты был девственником? - Вот только не говорите, что не заметили, - я фыркаю. Разговор начинает меня забавлять. Похоже, сон действительно выбил Кайзуку из колеи. Ему стоит больше отдыхать, но он уже который год упрямо не берет отпуск. Я жду ответа, но пауза растягивается. Поезд успевает тронуться с места и набрать скорость прежде, чем я осознаю. - Что, серьезно не заметили?! Не знаю, плакать мне или смеяться. Наверно, в такую ситуацию можем попасть только мы с Кайзукой. Не понимаю, как можно было не заметить, что у меня никого не было до него. Да, в наш первый раз я был спокоен, как удав, потому что твердо знал, что почти все самое ужасное к моим тридцати годам со мной уже случилось, и что даже если секс с Кайзукой будет отвратителен, я это переживу. Сейчас уже и не вспомню точно, как мы оказались в постели. Вроде бы я выпил в тот вечер вина, Кайзука предложил секс, а мне стало любопытно, насколько далеко он готов зайти, и я согласился. Нормально все прошло той ночью. Я быстро кончил: не ожидал, что чужой член в заднице может приносить удовольствие. Кайзука, впрочем, и сам продержался недолго. До сих пор помню, как тяжело он дышал, вжимая меня в постель и стискивая мои ягодицы руками так, что они потом саднили, из-за чего следующие две недели я проклинал все на свете. Жарко, липко, безрассудно, но безумно хорошо - секс мне понравился. Хотя бы потому, что вышиб из меня все тревоги и волнения, голова стала пустой, и я наконец-то смог наслаждаться тем, что просто дышу. Поэтому когда, спустя месяц, Кайзука подкатил ко мне снова, я не отказал ему. Но все равно, я же лежал на той постели как бревно! Опасался сделать что-то не так, неправильно пошевелиться, помешать; пытался дышать тише и держал рот закрытым. Не подавался навстречу его движениям, не ластился, не стонал, не дерзил схватить его за волосы и притянуть ближе, как делаю это сейчас, когда желание захлестывает. Я просто позорно лежал на животе, предоставив ему свою задницу, и прятал покрасневшее лицо в простынях. - Я полагал, дело в отсутствии практики, - оправдывается Кайзука. В его голосе мелькают нотки странной смуты. Разглядываю его лицо, но не могу понять, что не так, что за эмоции сейчас довлеют над ним. - Ты провел в тюрьме больше пяти лет, и еще дольше длился твой испытательный срок, при котором за тобой тщательно наблюдали. Очевидно, что в таких условиях завести любовника было невозможно. - Галстук то снимите, - я перевожу тему, а сам тихо смеюсь, выпутываю свою руку из его ладони и отворачиваюсь, надеясь, что мрак ночи снова рассеют таинственные огни. Нет, все-таки иногда Кайзука - невероятный тугодум. И иногда это раздражает, а иногда - как сейчас - почему-то очаровывает. Поэтому расстояние между нами в этот момент мне жизненно необходимо - острое желание приникнуть к нему и поцеловать, куда получится, а может и вовсе усесться к нему на колени и смять руками его рубашку, чересчур сильно. - Слейн, тебе было плохо в наш первый раз? - даже не успев взглянуть на лицо Кайзуки, чувствую, как он напряжен. И неожиданно нетерпелив. - Ответь. Видимо отодвинуть ладонь прочь было неверным решением: обрыв контакта его взволновал. Кайзука смотрит на меня так, будто от моего ответа зависит судьба всего мира. Отвечаю ему спокойным взглядом, пока раздумываю, что именно ему сказать. Отшутиться будет неуместно, а лгать - нет смысла. Просто ответить как есть? Что мне было хорошо впервые в жизни, что я впервые ощутил себя желанным, а самое главное - не одиноким. Что близость с ним, это, пожалуй, своеобразное чудо, которое я ничем не заслужил. Но это чувство - слишком личное для наших странных отношений, основанных на обыкновенном комфорте. Стоит ли его озвучивать? Тяну паузу, переключаю внимание на окно, чтобы закрыть панель. Теперь, когда поезд несется вперед на полной скорости, нас может и продуть. - Зачем ты забрал меня к себе? - спрашиваю я, отбрасывая вежливость. Я всегда обращаюсь к Кайзуке на «вы»: мы слишком много времени проводим в окружении военных чинов, поэтому вежливость и строгое соблюдение субординации давно стали привычкой, доведенной до автоматизма. Даже смешно вспоминать мой первый год в тюрьме, когда я скалился и огрызался при каждом его визите - должно быть, со стороны это выглядело жалко. Но сейчас «вы» кажется мне неуместным, лишним. Я сажусь в кресле так, чтобы перенести вес на правое плечо, вытягиваю ноги в сторону Кайзуки. Хочу видеть выражение его лица. Хочу понять, что движет им каждый раз, как он выпутывает мою рубашку из-под пояса и скользит руками по моей нагой коже в немом вопросе, можно ли. Кайзука стягивает галстук, отправляет его в свою сумку, молчит. Похоже, его очередь решать, какой информацией поделиться со мной. Забавно: нам за тридцать, мы столько раз спали вместе, доверяем друг другу в работе и обыденной жизни, но никто из нас не хочет говорить о чувствах. Я боюсь что-то менять и увязаю в проклятых буднях, а он… придает ли вообще значение нашим отношениям? Может, для него это просто секс? Но почему тогда его так волнует наш первый раз, почему он вечно касается меня так, что меня тотчас бросает в жар? - Я не смог быть рядом, когда начался твой испытательный срок. Меня повысили, перевели на другую базу и аннулировали разрешение на визиты. Война осталась позади, тогда мне это показалось логичным. В любом случае, было слишком много работы, и время летело, - Кайзука складывает руки в замок и смотрит на свои ботинки, чуть опустив голову, как будто ему стыдно смотреть мне в глаза. - Но все-таки я хотел убедиться, что с тобой обращаются по совести. Когда, наконец, я получил звание генерала, то навел справки и приехал к тебе. Мне не понравилось то, что я увидел. Да, я помню его визит. Меня подняли с койки посреди ночи; я чувствовал себя неважно после того, как драил казармы целый день. Не принял душ и уснул в грязной майке, и таким и вышел к Кайзуке. Худой, измученный, в вонючей одежде, с яркими ссадинами до локтей. Спросонья и не узнал его, щурился и безразлично смотрел за его плечо, пока он стоял напротив меня в пустом кабинете, куда меня привели. Лишь когда он спросил «Как ты?», я сфокусировал взгляд на его лице, разглядел черную повязку на его левом глазу, и понял, что это он. А затем неопределенно пожал плечами. Тогда мы больше не говорили: Кайзука еще немного постоял передо мной статуей и молча ушел. - Драить туалеты - не самое худшее в жизни, - фыркаю я, не сдерживаю порыв и осторожно пинаю его ногу. Меня раздражает его виноватая поза. Хочу дать ему понять, что в своих бедах виноват я сам. Я и только я. К тому же, на той военной базе, где мне определили участь безымянного уборщика, несмотря на то, что руководство и рядовые солдаты считали меня дерьмом, все равно было лучше, чем в тюрьме. Кормили меня сносно, позволяли брать в библиотеке книги, в свободное время разрешали гулять вокруг полигона, а там деревья росли. Все лучше, чем в четырех стенах. Кайзука не реагирует на мой выпад, но тянет мою руку к себе, опускает ее на колени и накрывает сверху второй рукой. Я пожимаю его пальцы, пока он продолжает, - Мне нужен был адъютант, и я добился, чтобы тебя перевели ко мне. Так было правильно. - Ну да, правильно, - задумчиво ворчу я, нагло укладываю ноги поверх голеней Кайзуки. Порою его доброта и человечность так не вяжутся с его обманчивой холодностью, крайней сдержанностью, жутким самоконтролем. Он хоть сам понимает, как много сделал для меня? Что не был обязан ничего делать? Что на его месте другой бы плюнул и забыл? Качаю головой, но отступать уже некуда. Самая обыкновенная ночь в дороге внезапно превращается в ночь откровений. И будь, что будет. - Хорошо, Кайзука, а теперь самый главный вопрос. Почему ты со мной спишь? А вот теперь он смотрит на меня. Да так пристально, что я отчетливо осознаю - он удивлен. Неужели все гораздо проще, чем я себе навыдумывал? Громкий гудок поезда вдруг взрезает тишину, словно насмехается надо мной, и я вздрагиваю. Мимо, по соседней железной дороге, с бешеной скоростью проносится другой состав. Кайзука размыкает губы, но ничего не говорит. Ищет слова, судя по тому, как он то открывает, то закрывает рот. - Дай угадаю, - не выдерживаю я. Тревога усиливается, и я безумно хочу поставить точку, каков бы ни был итог. Загибаю пальцы той руки, что он держит в своих ладонях. - Со мной удобно, не нужно искать случайных любовников. В постели мы не спорим, кто доминирует, так как я согласен на все. В случае чего, со мной легко расстаться, сослать куда-нибудь. Еще… - Слейн, - перебивает меня он, придвигается ближе и внезапно устало вжимается лбом в мое плечо. - Ты мне нравишься. Больше, чем нравишься. Разве мы не в отношениях? Время замирает. Я больше не слышу перестука колес. Только слова Кайзуки эхом гремят в ушах, да приятно кусается тепло его ладоней. Ну, вот как так? Что за невозможный человек? - О, - выдыхаю я, отпуская скопившееся было напряжение. Мне больше не хочется язвить и нападать. Мне больше не хочется ни о чем спрашивать. Только что я получил неимоверно больше, чем за всю свою жизнь. Поэтому добавляю шутливо, навсегда хороню всколыхнувшуюся волну горечи, - С каких пор, не подскажете? - С нашего первого раза, - Кайзука уточняет это шепотом, как нечто само собой разумеющееся, и целует меня в ключицу поверх рубашки, оттягивая край пиджака вбок. Смеюсь. Смеюсь до хрипоты. Смеюсь почти до слез, пока он скользит руками за мою спину и смыкает их в крепком объятии. Мне хочется снова распахнуть верхнюю панель окна, по-идиотски высунуть голову наружу и кричать - до сорванного голоса, до сбитого дыхания, до заходящегося в стуке сердца. Он меня бесит-бесит-бесит, но, кажется - кажется - я его люблю.