Стойкий запах сигарет, что пропитал почти каждый уголок бывшей «нашей» квартиры, которую каждый из них продолжает называть именно так. Хотя прекрасно оба понимают — бессмысленно, единственное, что тут «их» это только любимое красное в холодильнике, томимое там с последнего сказанного в глаза «прости». В жизни Бенджи Крола появилось стойкое ощущение, что все вокруг него до невыносимого скоротечно, что все вокруг него может стать «единственным, что осталось» в мгновение ока. Например, нет второй подушки на маленькой кровати, еле умещающей два юных тела. Нет второй зубной щётки возле заляпанного зеркала в практически пустой ванной. Там же висит всего одно полотенце для всего, что понадобиться. И бесконечная морозность плитки, не укрываемая даже шерстяными носками.
Он после себя не оставил ничего материального,
ничего, что можно было бы потрогать, прижать к себе, как реликвию и беречь до одури сильно, хлестая по рукам тех, кто только попробует докоснуться. Никакого волоска, никаких смятых простыней из-под его тела, никакой плюшевой малюсенькой игрушки, которую он мог забыть в попыхах.
Пустота. Настолько холодная, словно Хорхе Гарай никогда не согревал пространство вечного одиночество рядом с Бенджи. Никогда не улыбался ему, никогда не касался, отдаваясь порывам самых правильных на тот момент чувств. Которые, казалось, не могут стать неправильными. Не могут стать убийственными, страшными. Они просто не могли бояться любить друг друга. Это было невозможным, звучало бы как самый натуральный бред, они не такие, они выстоят. Будут гордо поднимать подбородок под градом нападок, будут не оглядываясь раскрываться в руках друг друга бутонами самых ярких цветов.
Но квартира пуста. Никто в ней не борется с чувствами и не борется за чувства. Никто в ней больше ни к чему не стремится, не питает надежд ни на что более светлое, чем лунное освещение ещё одной тяжёлой ночью, когда Крол будет обнимать комок одеяла, вместо человека, которому отдал сердце без остатка, без предыхания, без следа. Там теперь только фантомами что-то отдаёт болью от литров кофе, а может напиток тут совсем не при чем. У Бенджи не осталось никаких доказательств собственного счастья, которое он зажимал меж пальцев во снах, которое он лелеял в каждой мысли. И хочется в глупой иронии прослушать самых пьянящих нот и прорыдать о глухом бездействии, вот только будет ли это иметь какой-либо смысл, если гниющую плоть внутри тебя не избавить от ядовитого зловония, а эмоции от того канули в серость потери.
Фотографии, будто испарились, а старый альбом, который они так хотели заполнить полароидными снимками, был бы, ей богу, лучше продан в музей разбитых судеб, как одна из самых отвратительных любовных историй, как одна из самых разрушительных встреч, чем разорван и выброшен в ближайший мусорный бак. Вместе с собой, альбом, кстати, прихватил и толстовку, которая полностью пропиталась его одеколоном и его книгами, которые он читал Кролу перед сном, присекая любую возможность тревожных сновидений, потому что все внутри Бенджи трепетало от одного только вида заинтересованного, сосредоточенного Гарая, глубоко вдумчивого в только произнесенный текст. Он устраивал маленькие спектакли в голове Крола, когда произносил какую-нибудь фразу с особой интонацией, прося Бенджи закрыть глаза и наслаждаться только лишь голосом.
Но сейчас Бенджи даже не может сказать, точно был ли этот человек в его жизни. Его будто никогда не существовало. В голове отчётливы моменты школьные, гуляния после уроков и смущенные взгляды на подколы одноклассников. Выпускной, где Гарай определённо был самым красивым, его самые яркие и живые глаза. Совместное проживание, закупки мебели в Икее. Лучшим тогда было именно то, как Бенджи лил слюнки на каждую вторую кровать, падая на них не гляда и то, как Хорхе обнимал любую встречную мягкую игрушку, потому что «она смотрит прямо на меня и просит забрать домой. я не могу ей отказать также, как ты не можешь отказать моим глазкам» и строил самую милую рожицу, которую мог, а Крол каждый раз испарялся в лужу, пытаясь отрицательно покачать головой и грозно сказать «нет», но такому Хорхе он никогда не откажет. Первые семейные трудности, которые они обязательно переживут вместе.
И первый раз, когда Бенджи ударил не стену кулаком, а Хорхе о стену
Синяк еще долго был клеймом, напоминаем о тяжести извинений, принесенных без капли искренности, но с долей ужаса и дальнейшей гнили в мыслях Хорхе. Парень не выдерживал, зато прощал и помогал доламывать свои же кости, показывая, что он готов, если только рядом будет Бенджи. Физически он вечно его ощущал, но вот морально Крол ушёл далеко-далеко, оставляя за собой только тельце, избитое мечтами, обломками надежд и собственными грубыми руками. Хорхе был изломан и с трепетом собирал прах, летевший с каждого сантиметра его тела, укладывая свою голову на широкую грудь, где не так давно красовались метки от своих губ. Они часто так с тех пор лежали в ванне. Обнимаясь горячо, целуясь, будто извиняясь за каждое неправильно правильное действие, будто так должно быть и будет. Самое страшное было то, что они привыкли. Привыкли душить друг друга, вот только, пока один это делал словами, избивая каждую здоровую клетку мозга, то второй распускал конечности, изматывая органы. Один оставлял метки своими губами, другой оставлял синяки на ребрах. И такая жизнь была больной, они словно простудились любовью друг друга, а потом все перешло в слепую пневмонию.
В один день Хорхе понял, что проблема слишком очевидна и что последствия её можно прочитать в большинстве уголовных дел о насилии в семье. Гарай был изнурен, осажен в самую тёмную комнату своих раздумий, но ухватился за проблеск света, а там нашлась и уверенность. Тихий шёпот уверенности бил в голову желанием уйти, переболеть. Выкашлять последние сгустки любви, смешанной с кровью, подняться и уходить. В тот день он собрал свои вещи, развернулся в коридор и стоял возле входной двери до тех пор, пока
домой в квартиру не зашёл Крол. Он поднял удивлённый взгляд, одарив им глаза напротив, а те молили о чем-то неизвестном. Бенджи все понял сразу, в ту же секунду, когда увидел большой чемодан в хрупких руках. Ему было страшно. Так страшно до невыносимого. Хотелось биться головой о стену, поэтому он и боялся. Боялся себя, боялся одиночества, боялся потерять свой единственный смысл. Они молчали, не решаясь молить о последней попытке состроить что-то нормальное и не решаясь шагнуть за порог.
Объятий. Окончательных, прощальных, долгих, изнеможденных, объятий тех, что бывают только у людей, которые сейчас друг друга потеряют на век и никак не смогут это остановить.
Хотелось объятий.
Но сейчас Гарай думает, что если бы тогда Крол крепче взял его за руку и снова признался в любви, если бы боль тогда не перекрыла его горло и он бы сказал, что все будет лучше —
Джей бы…
не смог уйти.
И, наверное, взгляд тогда молил лишь о том, чтобы его попытались остановить. Но Бенджи понимал, что так нужно. Что ничего бы не изменилось, что все докатилось бы до точки невозврата, что этот поток жгучей ненависти друг к другу, пропитанный только любовью — никуда никогда не уйдёт.
А Хорхе уйти должен был. В обязательном порядке ретироваться с опасной для жизни территории и менять друг друга на расстоянии тысячи километров, потому что Гарай уедет так далеко, как сможет пережить его, разбитое в пух, сердце.
В тот момент был брошен последний горький взгляд, выражающий все сожаление, что только внутри осталось. И всю любовь, что ещё могла быть ощутимой.
В тот день Хорхе ушёл. Без хлопков дверью, без единого «люблю тебя» вслух, без единого произнесенного «останься».
Кто бы знал, где он и что с ним, Бенджи бы любые деньги за эту информацию отдал, вот только некому. Никто ничего не знает. Никто ничего о Хорхе не слышал, будто больше не существует его вовсе. Кролу бы просто знать, что он в порядке. Главное — чтобы Хорхе жил, дышал снова полной грудью, чтобы его глаза горели жизнью сильнее, чем на выпускном. А Крол, возможно, перегниет. Возможно потом снова расцветет деревом самой спелой вишни. А возможно и сгниет к чертям, не отыскав никаких поводов дышать больше. Хотя уверен — они есть.
Но квартира пуста.
