1
Тетушка Цзи жалела бедняжку больше всех. Уж больно худой, даже по сравнению с вечно голодными деревенскими ребятишками. А союз Цзянцзо не обеднеет, если она подкинет ребенку лишнюю паровую булочку. Глава сам же кормил его лучшими сладостями, и тот ел, не дичился, не то что с остальными. А как маленький звереныш получше есть начнет, глядишь, и разума в нем прибавится. Дикого тигренка мясом приманить да к людям приучить – вот и вырастет ручным. Да только рассуждать можно было долго, а чтоб в самом деле из рук накормить… Не брал мальчишка еду ни у кого, кроме главы, зато тайком стащить и сожрать на крыше – пожалуйста. До съестного-то он был сам не свой – взять хоть тот раз, когда она с кухарками налепила цзяоцзы, и вот уже пора было подавать на новогодний стол, как оказалось, что половина пропала, а объевшегося чертенка тошнит прямо в господских комнатах. Теперь она просто оставляла на виду то жареный пирожок, то баоцзы – и обычно не замечала, как они исчезают. Но случилось так, что оставленное угощение повадились клевать птицы, и как раз когда она, размахивая пирожком, кричала «кыш, кыш!», из-за угла веранды высунулась худая ручонка, выхватила пирожок и исчезла. Исчезла бы, но тонкое тесто не выдержало – порвалось, мясная начинка рассыпалась на радость пернатым, а ребенок, запихнув кусок тестяной оболочки в рот, замер с обиженным лицом. Дрожащие губешки, стоящие в глазах слезы – никакое сердце бы не вынесло этого зрелища, тем более сердце тетушки Цзи. Следующий пирожок она протянула мальчику на раскрытой ладони, улыбаясь как можно ласковей. То, что он вначале затолкал угощение в рот, а уже после сбежал, она сочла своим несомненным успехом. Приручится тигренок, куда денется.2
Чертов малец прятаться умел как никто. Нужен будет – не найдешь, разве что у кухни засаду на него устраивать. Ли Ган, отправляясь в очередной раз на поиски, поражался, в какие только места не умещался мелкий проказник. И когда он, проклиная свои старые кости, опускался на колени или лез на стремянку, чтобы проверить очередное убежище, часто его встречало самое настоящее шипение. Из темноты таращились сердитые глаза, зубы клацали – только успевай отдергивать пальцы. Иногда дикаренок даже говорил, но самой сложной фразой было «не пойду!». Что тут делать! Но Ли Ган вспоминал, как в детстве бегал с друзьями дразнить лисицу. Сосед, заядлый охотник, как-то раз изловил живую лису и посадил на цепь. Идея была – приручить да на охоту с ней ходить, но не вышло. Приручаться животина не хотела: при виде сидящих на заборе мальчишек, кидающих в нее объедками, пряталась в конуру и оттуда только тоненько тявкала и подвывала. На шум выходил хозяин, ругался и замахивался палкой на бездельников, а потом случалось интересное – лиса замолкала и высовывала морду из своей будки, уже не опасаясь. Впрочем, за год она лишь немного потеплела к своему пленителю, и тот, сжалившись, унес ее обратно в лес. Видимо, разницы между диким зверем и диким ребенком не было почти никакой – обоим нужно темное и тесное убежище, где можно почувствовать безопасность. Комната, которую выделили мальчишке, стояла пустой, только иногда слугам приходилось выметать из углов шкурки и огрызки от фруктов. Она, конечно, была светлой и просторной, никакой массивной мебели или ширм, только пара решетчатых перегородок – словом, одни недостатки. Спрятаться тут негде, поэтому малыш прятался в других местах. Откуда его очень трудно доставать. Поразмыслив так, Ли Ган принялся за поиски. Но все найденные сундуки были какими-то… неудобными. Под тяжелой крышкой было душно, и даже ребенок в них мог бы разве что лежать, свернувшись калачиком. А вот картинка, изображавшая дом в Восточной Ин, оказалась кстати. За день плотник прибил рейки и натянул расписное полотно – и в получившемся стенном шкафу стало можно устроиться с удобством. Ли Гану осталось только отдать слугам распоряжение натаскать туда подушек и одеял, да почаще выгребать мусор. Раз уж он вынужден отыскивать этого лисенка по норам, пусть это будет одна и та же нора.3
Чжэнь Пин в последние годы отвык от насмешек: тех, кто мог безнаказанно дразнить его, становилось все меньше. И вот тебе на – старость, что ли, так подкрадывается? Но мальчишка-звереныш, которого подобрал глава Мэй, всерьез вывел его из себя. Последнее дело – мешать воину упражняться с мечом, да дурачку-то закон не писан. Сидел на крыше, трескал фрукты, которые доставал из-за пазухи, а объедки кидал в Чжэнь Пина, невоспитанный, словно лесная обезьяна. Ну, зато Чжэнь Пин потренировался разрубать огрызки на лету. Но после мелкий вредина начал передразнивать его движения, смеяться и показывать язык, и сосредоточение, нужное для тренировки, было окончательно разрушено. Убрав меч в ножны, Чжэнь Пин одним прыжком взлетел на конек крыши и попытался схватить гаденыша, но не тут-то было. Парнишка, даром что и десяти лет не прожил, был ловок, словно настоящая обезьянка, хвоста только недоставало. В раздражении Чжэнь Пин пытался его поймать, но тот лишь перелетал с крыши на крышу, еще и успевая время от времени кусать от яблока, зажатого в кулаке. Но когда огрызок оказался у Чжэнь Пина за шиворотом, а сам шкодник, отскочив подальше, заорал: «Весело!», раздражение улетучилось. «Сражаясь с сильным противником, обретаешь силу», проговорил про себя Чжэнь Пин. Несколько раз вдохнув и выдохнув, поправив одежду и вытряхнув из-под нее мусор, он плавно обернулся и произнес, выговаривая медленно и четко: – Хочешь, подеремся по-настоящему? – М-м, – мальчишка кивнул и спрыгнул на землю без долгих размышлений. Да он, видимо, к ним был и неспособен. Оказалось, «по-настоящему» они понимали по-разному. Через три секунды от начала поединка Чжэнь Пин получил удар в колено, потом по болевым точкам на шее, потом еще куда-то, и упал на землю, откатившись и сжимаясь в комок. – Хватит, хватит! – прохрипел он. – Я сдаюсь. – Не весело! – рявкнул мальчишка. Он топнул ногой, развернулся и запрыгнул обратно на крышу, а оттуда перелетел куда-то дальше. Чжэнь Пин прыжком вскочил, поморщившись от боли в колене. Хотел было поклониться, но решил, что даже царю обезьян, пусть он и принял его за обычную макаку, человеком не стать. Разве что для тренировок сойдет.4
– Ну, открывай рот, во-о-от так. Влив последние капли микстуры вялому и не сопротивляющемуся ребенку, доктор Янь обратился к главе Мэй: – Ничего с ним не случилось, опять объелся, да еще всякого-разного подряд. Как лекарство подействует – до отхожего места прогуляется и все пройдет. Так-то здоров, как молодой жеребчик, жаль, ума примерно столько же. Как ты, только наоборот. Доктор фыркнул, еще раз послушал пульс у мальчика, потом привычно взялся за запястье главы Мэй. Пробурчал: «Воды пусть побольше пьет» – и направился к выходу.5
В кабинете было жарко натоплено, и Мэй Чансу немного расслабился: вечно стынущие руки и ноги отогрелись, раздирающая грудь боль, мучившая весь день, улеглась. Он как раз отложил прочитанное письмо, чтобы взять следующее, когда дверь распахнулась и влетел его воспитанник. Фэйлю тряс головой в возмущении и дул губы, и Мэй Чансу подумал, что будь у него хвост, он бы топорщился шерстью, как у разъяренного кота. Ничего не оставалось, как закончить с делами на сегодня. Похлопав по циновке, он пригласил недовольное дитя сесть и, стоило тому опуститься рядом, осторожно обнял, поглаживая по спине. – Кто тебя опять обидел, а? – Плохие! – буркнул Фэйлю еле слышно, зарываясь лицом в меховое покрывало на плечах главы Мэй. – Ты, может, таскал у них еду? Или мешал работать? – Нет! – Фэйлю в гневе даже отпихнул немного Мэй Чансу. – Цветы. Нельзя! – Тебе не дают собирать цветы в чужих садах? – Мэй Чансу наклонил голову набок, глядя чуть насмешливо. – Наверное потому, что они чужие… – он приподнял брови, но Фэйлю перебил его: – Плохие! – Но разве не у нас цветы самые красивые во всем городе, а? Ну не дуйся, иди сюда. Снова обняв мальчика, Мэй Чансу укутал его краем своей меховой накидки. Тот постепенно поддался на уговоры, перестал фыркать и прижался плотнее. Его одежда просохла, и от нее перестало тянуть холодом. Мэй Чансу бездумно выбирал веточки и мелкий мусор из его растрепанных волос, а потом предложил: – Хочешь, причешу тебя? Принеси-ка гребень, сделаем тебе прическу, как положено юному господину. Фэйлю недовольно дернулся. – Не хочешь выглядеть барчуком? Тогда сделаем, как у настоящих героев цзянху, – и Фэйлю, вскочив, часто закивал и мигом унесся искать гребешок. После он, пригревшись у огня, лежал, свернувшись клубочком, а Мэй Чансу рассеянно наглаживал его, погрузившись в свои мысли. Решив в какой-то момент, что в полученной картине чего-то не хватает, глава Мэй с досадой понял: недоставало ему мурлыканья. Выругав себя за неподобающие мысли, он вернулся к чтению.+1
Гнедая лошадь несется по зеленой степи – красиво! Гнедая – значит красная, как глина. Или нет, пусть будет вороная, а грива белая. Как братец Чэнь, только навыворот. Это тоже красиво, но говорить вслух об этом нельзя, братец Чэнь потом пристанет, как репей. Над зеленой степью парит птица. Она белая с черным хвостом и красными лапками, самая красивая. И подходит черной лошади. Нет, такая птица живет на море, а лошадь на земле… Фэйлю в сердцах отбросил соломенную лошадку и бумажную птичку. Надулся и отвернулся. Опять его игра испортилась, а он не мог понять почему. Ведь он все сделал, как показывал противный братец Чэнь. Собирал пучки соломы, обматывал нитками – получилась кособокая лошадь, и ноги у нее были разной толщины, но все равно лучше, чем у братца Чэня. С его лошадкой Фэйлю вовсе играться не стал, и не притронулся даже. А птицу взял, посмотрев исподлобья. У него самого не получалось так складывать бумагу, чтобы птица летала. Птица летает как Фэйлю. Ее нужно кидать. Фэйлю нужно прыгать. Брат Чэнь тоже летает, как бумажная птица. Это, наверное, можно сказать вслух, потому что тот не поймет, что ему говорят хорошее, и не прицепится. Но картинки, которые весело скакали в голове, не становились словами и не ложились на язык. Фэйлю открывал и закрывал рот, потом указал на бумажную птицу и проговорил: – Брат Чэнь. – Э-э? – тот поднял голову от кучи бумажек, которые нельзя трогать, и огляделся. Фэйлю объяснил еще раз, тыкая пальцем в птицу: – Брат Чэнь! – Это я? Чем же я похож? Ну ты и скажешь иногда. Я же гораздо красивее! Противный. Фэйлю кинул в него недозрелым яблоком, которое выудил из-за пазухи. Носил с собой специально. Брат Чэнь, конечно, яблоко поймал и сразу откусил. Ха-ха-ха! Так тебе и надо, ешь кислятину! Чэнь весь скривился и плюнул на землю. – Фэйлю! – он заговорил таким голосом, как будто кто-то умер, и еще взмахнул рукавами. – Если птичка – это я, почему ты накормил яблоком меня, а не ее? Фэйлю такого не ожидал и задумался. Простое объяснение крутилось где-то близко, и вот наконец нашлось: – Нет! – Нет? Это уже не я? А жаль, мы же с ней оба умеем летать. Ну до чего он медленный, хорошо хоть сейчас понял. – Нет! Птица! Лошадь! Плохо! – Отчего же плохо? Лошадь бежит по земле, а птица летит и смотрит на нее сверху. Разве не прекрасно? – оказывается, брат Чэнь только притворялся, что смотрит в бумажки, а сам подглядывал за лошадью и птицей! Фэйлю напрягся. Противный Чэнь учил, что нужно очень-очень напрячь такую штуку внутри головы, и слова найдутся. Фэйлю удивлялся, почему эта штука есть только у него. Он видел, что внутри головы у других. Там не было степи и лошадей, не было моря, цветов и крыш. Только белая и красная жижа. Про это красное нельзя думать, иначе он начнет плохо себя вести, и брат Су расстроится и заболеет. Надо думать про лошадь. И птицу, у которой есть имя. Надо очень постараться. – Чайка! Получилось! И брат Чэнь, который сразу стал не очень противный, все понял. – Птица – это чайка, и не может жить рядом с лошадью? Фэйлю кивал и улыбался. Сейчас брат Чэнь что-то ка-ак сделает! Будет весело! Тот поманил его за собой к столу, за которым сидел до этого. И бумажку, которую нельзя трогать, сам ему в руки дал. Хотя если сам – это уже не так весело. Вторую бумажку принялся вертеть, и вдруг сложил вдвое. Опять гнуть бумажки! Фэйлю отбросил свой лист. – Не летает! – А это и не должно летать. Птица у тебя уже есть, смотри, что будет сейчас. Повторяй. Фэйлю повторял, но противная бумажка не слушалась. У нее появлялись и исчезали углы, а потом она порвалась. Но брат Чэнь уже закончил гнуть свою бумажку, и Фэйлю не успел даже подумать, что порвать – это плохо, и расстроиться. Перед ним на столе стояла штука, и ее он разглядывал с раскрытым ртом. У штуки было имя. – Корабль! Корабль был прекрасен – узкий и стремительный, он бежал по воде, как лошадь по степи. Корабль жил в море и мог дружить с чайкой. Он взлетал на крутые волны, и черные знаки на его борту казались рваными клочьями пены. Над ним в потоках ветра кружила чайка и иногда звонко кричала. Корабль скрипел в ответ. В доме брат Чэнь разговаривал с братом Су. – … не диковинная зверушка! И людям своим скажи… Опустись до его уровня, не переломишься. Он человек, я ищу подход к человеку.