Оружие

В Железной Клетке время идет совсем не так, как на свободе. Не существует дня и ночи, не существует недель, месяцев и лет. Жизнь делится на работу и сон, и больше ничего в ней нет. Нас поднимают криком и ударами дубинок и плетей, а затем гонят работать. Мы дробим злой черный камень в Эред Энгрин, пока не выполним дневную норму либо пока не упадем от усталости. Но падать нельзя: тот, кто не сделает норму, будет бит и не получит еды и воды на следующий день... то, что мы по привычке называем днем. А голодный и страдающий от жажды работает еще хуже. Это означает смерть. Медленную, тяжкую и жалкую. Но куда труднее, когда норма считается на забой, где горбатятся несколько рабов. Тогда из-за одного слабого могут погибнуть все. Или из-за одного излишне дерзкого всех могут подвергнуть побоям и издевательствам. Я был таким дерзким, и за это меня не любили. Но я работал хорошо, и это все меняло. Годы — наверное, годы — в плену подточили мои силы, но я держался стойко. Помогал тем, кто не справлялся с работой, защищал других перед надсмотрщиками, зачастую подставляя под плеть свою спину вместо них. Я поддерживал товарищей по несчастью добрым словом, когда были силы ворочать языком, а разум мог измыслить подходящие речи. Мне доставалось, но я гордился этим. Через боль, отчаяние и бессильную глухую злобу — гордился. Знал, что твари, называющие себя нашими хозяевами, боятся меня. До плена я был воином. Я был командиром. Я защищал крепость Минас-Тирит, взять которую силой оружия Враг не сумел, и лишь подлым колдовством он заставил нас дрогнуть. Что случилось потом и как много спаслось — я не знаю. Мне не повезло угодить в плен через пару недель после того, как под нашими стенами объявился Тху. Слухи — а они самая большая драгоценность в рудниках — ходили разные. Кто-то говорил, будто Ородрет погиб, а на Тол-Сирионе не уцелела ни одна живая душа. Кто-то рассказывал и о падении Нарготронда, откуда я родом. Но я слышал и обратное — а значит, мог хранить и лелеять в своей душе надежду. Только она у меня и оставалась. Я верил, что однажды мне улыбнется удача и я найду способ вырваться из Ангбанда. Я верил, что мой брат Гвиндор жив, как и мои родители, и мне есть, куда возвращаться. Я не привык к такой жизни — но притерпелся к ней. Боль, усталость, слабость и голод стали моими вечными спутниками, и я научился принимать их как обыденные явления. Но я еще помнил, что можно чувствовать себя иначе. А тот, кто помнит и не смирился с жалким существованием рудничного раба, может когда-нибудь выбраться. И я убеждал себя, что настанет день, когда своими и решимостью и отвагой и верну себе свободу. Но вышло не так. За мной пришли. Орки схватили меня, вытащили волоком из тесной и грязной общей клетки, где пленники спали в перерывах между работой, и погнали куда-то по коридорам, подгоняя ударами дубинок. Гламхот хохотали и рычали, а я огрызался, хоть и не понимал ровным счетом ничего. Разбил цепью лицо одному из них, тому, кто усерднее прочих бил меня, накинул цепь на шею другому и успел изо всех сил потянуть, перекрывая ход воздуха. Но затем меня повалили и дальше тащили по полу, тянули за цепь и не давали подняться. Трудно прикинуть, долго ли это продолжалось. Один мрачный, скудно освещенный коридор сменялся другим, в точности таким же, а я ударялся или раздирал себе кожу о каждую неровность на каменном полу и замечал скорее их, чем окружающую обстановку. За время пути я несколько раз ощутимо приложился головой и лишь усилием воли не позволял себе потерять сознание. А потом в глаза ударил свет. Такой яркий, что на миг мне показалось, будто я ослеп. Будто мои глазные яблоки выкипели под этими беспощадными лучами, и теперь свет огненным потоком боли льется прямо в мой мозг. Я зажмурился и попытался сжаться в комок на полу, но мне этого не позволили. Орки рывком подняли меня на ноги и не давали упасть или отвернуться. По моему лицу текли слезы, и я не видел ничего вокруг себя. Но воздух и звуки здесь ощущались совсем иначе. Пыльно и смрадно, но это была не каменная крошка, а вулканический пепел. И я чувствовал — носом, кожей, всем собой — пространство, движение воздуха, свободу! Над головой больше не нависал каменный свод, а свет, что ранил мои глаза, был дневным. Анфауглит. Меня вывели на Анфауглит! Но долго прислушиваться, принюхиваться и размышлять мне тоже не позволили. Рядом со мной все еще толпились орки — и они снова погнали меня вперед. Один из них толкнул меня, и я бы не удержал равновесие и упал, если бы другой не держал цепь. Здесь, почти на свободе, желание ответить на каждый удар и каждый тычок было еще сильнее, да только сил уже не осталось, и я ничего не видел. — Давай, пошевеливайся, мясо! — прозвучал привычно хриплый окрик у меня над ухом. В следующий миг слева и сзади раздался знакомый свист плети. Да только теперь, когда над головой было небо, я еще меньше хотел быть рабом. Вещью. «Мясом». Я повел плечом в попытке увернуться. Удар все же настиг меня, но вскользь, разодрав кожу, но не причинив слишком много боли. — Я вам не мясо, — процедил я сквозь стиснутые зубы. — И верно, — орк рядом со мной неожиданно легко согласился, а потом разразился мерзким, лающим смехом. — Ты не мясо. Ты — оружие! Страшное оружие! — Что? — переспросил я раньше, чем сообразил, с кем разговариваю. Эта новость слишком удивила меня и оставила слишком много вопросов, один из которых сорвался с языка против воли. Что они собрались со мной сделать? Для какой цели использовать? Разумеется, тварь не удостоила меня ответом, а только толкнула вперед, все так же гадко хохоча. — Оружие! — повторил другой орк, справа от меня. — Вот умно придумано! Ты еще послужишь нам. От этих слов становилось по-настоящему страшно. Страшнее, чем когда меня только схватили и потащили на север, в твердыню Моргота. Страшнее, чем когда меня пытали, чтобы узнать, где Нарготронд. Страшнее, чем когда от голода и побоев я оказался на грани смерти. Впереди меня ждало нечто неизвестное и жуткое. Над головой раскинулось небо, бескрайнее, вольное, слишком яркое для моих привыкших к темноте глаз, но первый восторг постепенно сменялся стылым, тягучим ужасом. Неизвестность пугала куда сильнее явного и зримого кошмара. Меня гнали вперед, и мои ноги ступали по колкой сухой пыли. Вокруг себя я чувствовал движение, слышал множество шагов, а голоса гламхот — должно быть, тысяч и тысяч гламхот — сливались в единый гул. Встревоженная множеством ног, пыль заполняла воздух и забивалась в нос, так что дышать становилось тяжело. Она оседала в горле, будто раздирая его, выскребая грубой щеткой, и я то и дело сгибался от приступов сухого, болезненного кашля. Но если я останавливался, меня снова били и тащили, не давая передышки. Я опустил голову и время от времени пытался открывать глаза, глядя себе под ноги. Дневной свет все еще слепил, а еще мешала пыль, но все же так боль была не настолько мучительной, и постепенно я начал не только слышать, обонять и осязать, но и видеть происходящее. По Анфауглит, под затянутым свинцовыми тучами небом — если бы сейчас светило солнце, я бы, возможно, и в самом деле лишился зрения — шло огромное воинство, и меня гнали с передовым отрядом. Я шел и шел, а войско все вытягивалось из ворот, и его конца было не видно. А впереди, через облака серо-черной пыли выжженной пустоши, проглядывали белым пятном укрепления Хитлума. Постепенно взгляд стал различать могучие стены и высокие башни, и от этого зрелища на душе делалось отрадно. Эйтель Сирион все еще стояла и грозила Врагу — могучая цитадель, которую не сокрушили ни подземный огонь, ни бессчетные армии. Я надеялся, что так будет и впредь. Жаль только, что на Минас-Тирит мне больше так не смотреть — ведь нет уже Минас-Тирита. Но пусть хотя бы другие не повторят его судьбу. — Не стану я вашим оружием, — прошептал я одними губами, почти беззвучно, чтобы орки не услышали. Меня гнали и гнали вперед, а мои глаза все больше привыкали к свету, и вот я уже мог смотреть перед собой и даже немного вверх. Все ближе и ближе я был к землям эльдар, и мое сердце бешено колотилось, будто силилось выпрыгнуть из груди. Так близко было спасение — но недосягаемо. Цепи на руках тянули к земле и мешали двигаться, а орки держали меня крепко. И даже если в грядущей битве гламхот будут разбиты, я все равно вряд ли выживу. Но отчаянная надежда все еще жила во мне. Наконец мы подошли к склонам Эред Ветрин так близко, что я видел знамена замершего в ожидании воинства, отблески пробивающихся сквозь тучи солнечных лучей на их доспехах и остриях копий. Скоро я уже различал из лица — суровые, сосредоточенные. Эльдар и эдайн стояли в тишине, оглушительной и столь напряженной, что казалось, будто между двумя воинствами скоро сверкнут грозовые разряды. Я вглядывался в лица, ища знакомых, надеясь хоть издали увидеть родных и мысленно попрощаться с ними. И вдруг узнавание обожгло меня куда сильнее, чем до того — дневной свет. Воины из Нарготронда были здесь, и среди них — мой брат Гвиндор. В начищенном, украшенном позолотой доспехе, при оружии, решительный и готовый к битве. А признал ли он меня в избитом, изможденном и перемазанном грязью и пылью пленнике? Мне хотелось радостно закричать и поднять скованные цепью руки в приветственном жесте — но нужно ли это? Или, может, орки только того и ждали? Во всяком случае, я не успел. Стоявший позади меня орк резко наступил мне на сгиб колена, опрокидывая меня в пыль. Другие схватили за плечи и снова подняли — но теперь я стоял на коленях лицом к горам. Орк встал прямо передо мной, заслоняя обзор, так что видел только его мерзкую ухмыляющуюся морду. Руки других вцепились мне в плечи стальной хваткой, так что я не мог пошевелиться, а тот, что возвышался надо мной, ухватил меня за челюсть, не позволяя и мотать головой. Он достал широкий, кривой и зазубренный нож и медленно поднес к моему лицу. Я инстинктивно дернулся, хоть и понимал, что не вырвусь. Я подался назад всем телом, но меня удержали, вернули в прежнее положение. Острый кончик ножа уперся мне в правое нижнее веко, и я зажмурился и вновь попытался вывернуться. Столь недавно я обрел зрение — неужто твари вознамерились ослепить меня? Прямо здесь и сейчас, вынуждая Гвиндора наблюдать это! — Нет! — я вскрикнул раньше, чем сам осознал это. — Не трогайте! Подите прочь! Конечно же, мое сопротивление только раззадорило гламхот. На мои ребра несколько раз тяжело опустилась дубинка, а затем еще один орк схватил меня сзади за голову, сдавливая лоб и затылок. Я бился изо всех сил, пытаясь освободиться, кричал что-то невнятное, потом рычал, будто загнанный в угол зверь. Нет! Только не глаза! Тщетно! Нож вонзился в мое веко, пронзил его и вошел глубже в глаз. Я снова кричал и вырывался, но тем делал себе только хуже. Боль раздирала мой глаз — острая, горячая, невыносимая. Рассеянный свет сквозь закрытое веко сменился бордово-алой пеленой, а затем темнотой, и что-то теплое и вязкое потекло по моей щеке. Я больше ничего не видел правым глазом, но боль только нарастала. Нож вонзался в мою плоть, резал и раздирал ее, и казалось, моя глазница от этого наполнилась раскаленными углями. Мое тело сотрясала крупная дрожь, а разум балансировал на грани беспамятства, но так и не погружался в спасительное забытье. А потом такая же невыносимая яростная боль вонзилась в левую глазницу, и мир окончательно погрузился в черноту, в которой не осталось ничего, кроме муки. В первые несколько мгновений страдание и ужас действительно заполнили меня всего, и я не понимал, что происходит, не осознавал даже самого себя, из эльда превратился в бездумный комок боли. Но вскоре мне не стало легче, однако я снова смог слышать и осязать. Меня куда-то тащили, и гламхот снова гоготали надо мной. — У нас дома такого добра много, — проорал один из них, очень громко, обращаясь явно не ко мне и не к своим сородичам, а к воинству, ожидавшему на склонах Эред Ветрин, — только если хотите их застать — поторапливайтесь: когда вернемся, сделаем то же самое! И меня опять поставили на колени, и я дергался, скорее руководствуясь привычками и инстинктами, чем надеясь облегчить свою участь. Кровь и мои собственные глаза стекали по моему лицу, и я выл, потому что не мог иначе. «Оружие, — билось в голове. — Я — оружие». Что, если Гвиндор или кто-нибудь еще, увидев меня, сорвется раньше времени, расстроит планы? Вот зачем я был нужен! Но даже если бы я мог докричаться и предупредить, то просто не сумел бы облечь предостережение в слова. Слишком плохо. А потом надо мной просвистел клинок. Влажно чавкнула моя рассекаемая плоть, и правая рука целиком обратилась в боль. Я не знал, продолжал я ее чувствовать или нет, тело вопило о помощи, и сознание просто не справлялось, не могло воспринять этот вопль. Так же чавкнула вторая рука, с хрустом переломилась кость, но я уже будто не чувствовал. Я тонул в страдании целиком, пока меня рубили на части. Не мог думать даже о смерти — о благословенном покое, когда моя душа расстанется с окончательно уничтоженным вместилищем, и не будет уже знать, как его терзают. Гламхот разделывали меня, будто свиную тушу, и картины пережитого кошмара, от начала до этого момента вспыхивали в моем сознании... перед глазами, я бы сказал, да только у меня больше не было глаз. И лишь на миг слух прояснился. Тогда я различил ржание коней и топот копыт, пение труб и боевые кличи сорвавшегося в атаку воинства. Я знал, каким-то чувством, которому нет названия, что орочий ятаган уже набирает скорость на замахе, чтобы рассечь надвое мою шею. Оружие сослужило свою службу. Вот и конец.