***
У Эренда дома пахнет бальзамиком, солнцем, вином и железом. Смесь странная, если честно, но со временем привыкаешь. Элой сидит на кровати, прислонившись к стене, и не издает ни звука, наблюдая, как его сильные и явно не привыкшие к мелкой работе руки старательно нарезают стебли крапивы, иногда отвлекаясь на то, чтобы помешать какое-то целебное варево — судя по виду, та еще отрава, но ей сейчас даже чистый огнежар, наверное, пойдет только на пользу. Угодила прямо в лапы буревестнику — дело, вообще говоря, почти привычное, но вот стадо ленторогов счастья отнюдь не прибавило. Последнее, что она помнила — боль в животе от удара железных когтей, прошивающих насквозь, чьи-то яростные крики — карха, верно, приметили — и отвратительная вязкая темнота. Страшнее всего было, как ни странно, не умереть. Смерть казалась едва ли не таким же привычным занятием, как и таскание по горам — даром, что она живая. Страшно было понимать, что она так и не доберется до тайны Элизабет Собек — и никто не доберется. Страшно было за всех тех, кому она пообещала помочь, и кто будет ждать, подозревая, что их бросили. Страшно… страшно было встретиться с Растом. Где-то там, если хотите — в доме у Матери. Увидеть разочарование в глазах, горькую усмешку и «ну я же тебя учил — бей справа». Элой на всякий случай щиплет себя за руку, но картинка не меняется — вместо Раста перед ней все еще Эренд, что-то недовольно бормочущий себе под нос. Жива, значит, именем Великой Матери. — Эй, — наконец пытается позвать она, устав играть в молчанку, но вместо слов получается только хриплый кашель и приглушенный стон — раны и не думали проходить. Эренд вздрагивает и оборачивается, расплываясь в неловкой улыбке. — Тише, молчи, — приказывает он, снимая котелок с костра и наливая зелье в кружку, — Великое солнце, очнулась-таки. На, говорят, помогает. Варево на вкус еще более горькое, чем ожидала Элой, но она жадно пьет до дна и залпом — если ее не обманывает обоняние, там крепкая смесь трав, так что лишним не будет. — Знаешь, говорят, кусок мяса помогает еще лучше, — усмехается она, когда в горле перестает гореть. — И это вся моя благодарность, — беззлобно ворчит он, забирая пустую кружку, — Да уж раздобуду, только повязки сменю тебе. Элой хочет возразить, очень хочет, но отказываться было бы ужасно невовремя. Поэтому она молча выдыхает, отворачиваясь, и бубнит сквозь зубы «сама бы справилась» — хотя заранее знает, что врет. И только через минуту замечает, что Эренд сидит все также, растерянно подняв брови, и, кажется, прямо надеется на отказ. — Ты хотел помочь? — немного — по сути слишком — резко уточняет она, оглядывая его, и он кивает, осторожно дотрагиваясь до плеч и помогая сесть. Ладони у него — грубые и мозолистые, и, замечает она, когда он случайно задевает щеку, пахнут тоже песком и сталью, как, наверное, и у всех озерамцев. Элой выпрямляется, оборачивается к нему спиной, и кожей чувствует ожоги от его касаний — не по-солдатски осторожных, почти… нежных? — Эренд, я не развалюсь, если ты… — начинает, почти смеясь, когда он пытается перевязать плечо — знает ведь, что умеет — но обрывается. — Если я что? — переспрашивает он, и от его шепота почти над самым ухом внутри все непривычно сводит. У Элой голова идет кругом, сердце куда-то неправильно вниз падает, да все в ней — резко неправильно. — Ничего, — должно быть холодно, на деле — предательски честно, — Спасибо. Она ушла почти сразу же. Сбежала, как ребенок, при первой же возможности, подальше от его горячих рук, мягкого взгляда и горького запаха. Далеко, как можно дальше от Мередиана — да хоть бы в земли Банук, только… Только касания все еще звенят на теле, отдаются в уколах снежинок, песка и ветра. Только в каждом встречном она видит знакомую широкую фигуру и почти машинально бросается навстречу. Только вот все озерамцы ей как-то родственно близки, и она с непонятным ей самой азартом расспрашивает их о традициях и вере. Только… — Эренд? Он улыбается, как всегда, широко и ярко, оглядывая ее с ног до головы, как будто ничего и не произошло. — Авангард готов умереть за тебя, Элой. Ей этого совершенно не надо, но она лишь молча стоит рядом, не зная, провалиться сквозь землю или все же сжать эту руку в кожаной перчатке своей. Чувство чертовски отвратительное и похоже на заражение — занимает добрую четверть мозга, пока остальная часть пытается понять, что ее ждет. — Что, нравлюсь я тебе? — вырывает ее из раздумий низкий голос, и Элой впервые благодарит от души свою привычку носить повязку на лице — так хоть не видно, как раскраснелись щеки. — Ну я же сказала, — смеется она то ли против воли, то ли как раз по ней, — Для тебя всегда есть пара минут. — Оо, поцелуйте ее, капитан! — умоляет один из солдат, и Элой усмехается следом, собираясь пойти дальше. Наигралась — и хватит, пора проверить укрепления, но твердая рука хватает ее за плечо, задерживая на месте. Элой замирает, и почти хочет пошутить, как кто-то мягко, непривычно как-то мягко, говорит. — Обязательно, — обжигает шею, — Но только после победы. Элой кивает, улыбается, но не оборачивается в ответ. Потому что как тут, скажите на милость, проиграть?***
Элой смотрит на ее тонкое, взволнованное лицо и не сдерживает улыбки. Как ей объяснить, что она сама толком не знает, где окажется завтра, будет ли разъезжать по пустыням на бегуне или отбиваться от ледоклыков в непроходимых заснеженных лесах. Она даже не кубик бросает — просто идет за солнцем, туда, куда зовут и где еще есть что найти. Ей же это нравится, — признает про себя Элой, — таскаться за машинами, биться на смерть, радоваться, как ребенок, новым деталям. Ей правда нравится. Но… Но это ведь так выматывает. Со временем усталость накатывает комом, подступает к горлу, выбивает слезы, как песчаная буря — и тогда есть только один человек, способный ей помочь. Элой поднимает взгляд и замечает вдали у колонны Эренда — и сердце стучит чуть-чуть свободнее, будто снимая неудобные доспехи. — Домой.