Если бы...

Алукард неспешно снимает свой тяжёлый плащ и перебрасывает через спинку грубого деревянного стула. Серас цепенеет, не зная, чего ожидать: Хозяин собирается ещё раз предложить ей кровь или... Он садится на стул, словно бы задумывается на минуту, затем жестом подзывает Серас ближе, застав её врасплох: отчего-то она порывается вперёд так резко, что немного теряет равновесие, непроизвольно хватается за плечо сидящего, Алукард ловит её и, будто продолжая начатое падение, притягивает к себе на колени. Спирающее дыхание предчувствие под ложечкой склоняется к варианту «или...». Серас делает глубокий вдох и медленно выдыхает. Не то чтобы в этом была необходимость, но действие помогает чуть упорядочить смешавшиеся мысли. Не стоит ему позволять. Не стоит. Она не стала бы возражать — если бы это произошло хотя бы днём раньше, до того как, проснувшись, она увидела склонившееся над ней лицо Хозяина, услышала довольное: «Просыпайся, затевается кое-что интересное». Она всё ещё готова восхищаться им, млеть от скупых похвал, осознавая, однако, вместе с тем, насколько он отошёл от привычных человеческих понятий. Уголок рта щекочет мягкое прикосновение губ, затем, на миг-другой — влажного языка. — Ты ела хлеб, Полицейская? Она ела хлеб, и в уголке рта, как случается, остались крошки. Когда они с капитаном Бернадотте выходили за покупками, она просто не могла пройти мимо маленькой пекарни, завлекающей посетителей ароматом свежеиспечённой сдобы. — Да. — Ты всё ещё способна чувствовать вкус пищи? — Нет... Когда Серас отщипывала и клала в рот кусочки хлеба, она не ощущала ни вкуса, ни аппетита, несмотря на дразнящие воображение запахи. Что-то подобное она испытала в детстве, когда подхватила какой-то вирус, рот высыпало и Серас на неделю утратила вкус. Любая еда воспринималась аморфной неаппетитной массой, которую приходилось заставлять себя жевать и проглатывать. Только на этот раз Серас знает, что не выздоровеет, что потребности в обычной пище у неё нет с той самой ночи в Чеддаре. Осталась лишь выветривающаяся привычка. — Когда-то, — губы Алукарда чуть прихватывают её щеку в паузах между словами, — было такое проклятие: забыть вкус хлеба. Не забывай, как можно дольше. «Не забывай», — повторяет он уже ей в губы, в долгий будоражащий поцелуй, порождающий тепло внизу, где отделяющая их бёдра ткань и мешает проявившейся вдруг жёсткостью, и кажется непристойно тонкой преградой одновременно. Когда поцелуй плавно изживает себя, в голове Серас звучит только «не забывай»; не сразу вспоминается, ни чего не следует забывать, ни почему ей вообще лучше было не садиться Алукарду на колени. Вчерашняя ночь ещё стоит перед глазами: безумное оскалившееся лицо, змеящиеся чёрные пряди, завихряющиеся в отростки растекающейся по помещению тьмы, хлюпание крови под ботинками и растерзанные тела. Ничего общего с надёжным, затянутым в старомодный сюртук плечом, в которое так удобно спрятать лицо. Почти человеческое — хотя нет. Пора привыкать, что «человеческое» теперь по отношению к ней означает хрупкое, неустойчивое, то, что нельзя возмущённо шлёпнуть в ответ даже на крайне неприличный намёк. — Те люди, вчера, в отеле, — ещё недавно негодовала в этой комнате Серас. — Вам ведь необязательно было убивать их, необязательно было просить у сэра Интегры дополнительных указаний. Вы бы могли просто укрыться в тенях и подкрасться к этому вампиру. Могли проскользнуть мимо незаметно, сменить обличие... — Мог, — отсутствие обычных очков и шляпы не особо помогли Серас уловить эмоции Хозяина: подтрунивает ли он над ней? Раздражён ли? — А ты могла бы? — Я? — Ты. Укрыться в тенях, развоплотиться? Нет. Тебе пришлось бы идти напролом, Полицейская, — испытующе-насмешливая нотка в голосе, будто Серас припёрли к стене, как давешнего солдата. «Человек ты или пёс?» Огоньки безумия заплясали в алых глазах. — Согласилась бы ли ты уворачиваться от пуль, но безуспешно, потому что огонь был бы слишком плотен? Чувствовать, как твоё тело рвётся в клочья? Залечивать себя, шаг за шагом, собственной кровью и болью выкупать каждую сохранённую жизнь? Хватило бы ли тебя на это? Было бы правильно сказать «да», потому что это справедливо: её убить не могли бы, лишь задержать, а смерть каждого солдата безвозвратна. Но Серас отрицательно помотала головой — нет, она не смогла бы, не решилась бы. Защипали глаза обидные слёзы, она невольно придвинулась к Хозяину, ища в неловкой близости тень утешения. И задала вопрос, ответа на который боялась больше всего: — Если бы... Если бы я пила кровь с самого начала, я бы уже могла... так же? Могла бы всё изменить? Алукард, взяв её за подбородок, долго смотрел в глаза — непривычно спокойно и вдумчиво, отчего к щекам её прихлынул румянец смущения и, вместе с тем, решимости. Затем её хозяин произнёс: — Нет, Полицейская. Всему своё время. Но первый раз рано или поздно должен быть. Она опустила глаза. Но не повернулась и не ушла, когда он встал, чтобы снять тяжёлый плащ и перебросить его через спинку грубого деревянного стула. Алукард целует её в шею — в том же, наверное, месте, куда укусил в Чеддаре. Серас плохо помнит, слишком сильны были боль и шок, когда из рук незнакомца вместо спасения она получила смерть. Свою первую смерть? Серас подавляет инстинктивный порыв отстраниться от легонько царапнувших кожу клыков. Алукарду были доверены её смерть и её новая жизнь — уместно ли шарахаться по мелочам? Тело само подаётся навстречу пробравшейся под рубашку прохладной руке, кровь, сколько её осталось в теле приливает, кажется, к месту прикосновения, и лишь развязывая алый шёлковый галстук на шее Алукарда, Серас понимает, что вторит движениям расстегивающих её рубашку пальцев. После галстука закономерно следуют пуговицы сюртука, ровный ряд тугих неподатливых петель, уходящий словно бы в изводящую бесконечность; добравшись, наконец, до последних, Серас почти рычит сквозь зубы, вызывая смешок у Алукарда. Он, в свою очередь, легко скидывает с её плеч расстёгнутые рубашку и лифчик; подхватив под мышки, усаживает Серас лицом к себе, так, что она осёдлывает его бёдра. Ощущение совершенно ошеломительной раскрытости и уязвимости кружат голову, Серас едва не откидывается назад, но успокаивающе большие руки удерживают её. Почти как вчера в отеле Алукард бесцеремонно подхватил её, как маленького ребёнка, и усадил в подвесной шкаф, велев не высовываться («А ты могла бы?.. Нет». Насмешка? Или забота?). Заточённые в прохладную кожу перчаток пальцы почти смыкаются на тонкой талии, потом одна рука соскальзывает на ягодицы, другая приподнимает округлую обнажённую грудь, белеющую на фоне ещё не утратившего загар бесконечно далёкого июня тела. Истома бежит по плечам, облегчённым от привычной, оказывается, тяжести, задетый пальцем сосок отзывается тягучим жаром между раздвинутыми другим телом напротив ногами. Серас зажмуривается, отдаваясь ласкам. Интимность и откровенность некоторых прикосновений почти вводит в ступор, возбуждение и предвкушение смешиваются с лёгким сиюмоментным испугом: как так можно? Она смутно осознаёт, что следует чем-то ответить взамен, но рассудка хватает то на слишком робкие, то на чересчур прямолинейные прикосновения. Она скользит вниз между распахнутых пол рубашки, ожидая упереться в ремень брюк, оказывающийся расстёгнутым, и рука её проникает ниже, нежели ожидалось. Потрясение воздаётся глубоким поцелуем и нетерпеливым задиранием вверх, на талию, её юбки. Серас рьяно подаётся навстречу и стонет тут же: «Чёртово бельё!» Оторваться, встать, разорвать тесные объятия невмоготу. Алукард, похоже, полностью согласен: на мгновение трусики больно врезаются в сгиб ноги, затем ткань обречённо рвётся, убираясь с пути. Шея Алукарда маячит перед глазами, ноют клыки, и нахлынувшее желание впиться, укусить едва ли не сильнее страсти. «Первый раз рано или поздно должен быть.» Серас выбирает другой первый раз, нащупывая рукой, прижимаясь промежностью к напряжённому члену. Тут её захлёстывает паника, что она сверху, и ей придётся сделать всё самой в самый первый раз, о Господи, она хватается вначале за спинку стула — кусок дерева крошится в щепу, — затем за Алукарда, бормоча: «Помоги». Он ласково ерошит ей волосы, звучание привычно насмешливого голоса немного успокаивает: «Расслабься же. Это далеко не так страшно, как пугают». Поглаживая, руки Алукарда спускаются по её спине, и, придерживая за бёдра, он направляет её к себе, на себя. Это правда лишь немного болезненно. Чужое присутствие внутри непривычно и поначалу неприятно, но потом Серас начинает двигаться и ахает, когда в движении задеваются будто бы какие-то струны и неизвестные доселе ощущения переполняют тело, резонируют в каждой клеточке. Соприкосновения с обнажённой кожей и с трущейся царапающей тканью сливаются в гармоничную палитру, пульс крови под её губами — чужой, взятой силой, но по праву боя крови, — будоражит, но не пугает больше; низкие стоны Серас не только слышит, но и ощущает вибрацию телом, тесно прижатым к другому телу, и клубится тьма, вытесняющая полумрак комнаты... «Если бы ты, — слышит Серас то ли произнесённые вслух, то ли у себя в голове слова, — была из тех, кто охотно начинает пить кровь, я бы никогда не обратил тебя». Раньше Серас Виктория не подумала бы, что отдастся кому-то, кто не скажет ей вначале «Люблю». Но услышанного — подслушанного? — для неё более чем достаточно. Потом снова отвоёвывает позиции разбавленный светом из-под неплотных жалюзи полумрак, и с неохотой приходится расцепить объятия, распутать тела, нащупать пол под ногами и вспомнить, как на нём стоять. Алукард набрасывает Серас на плечи свой плащ. Поколебавшись, она присаживается на ближайший гроб, тут же болезненно морщится и произносит, пожалуй, не вполне приличествующую лиричности вековечной печали по окончанию соития вещь: — Надеюсь, что у вампиров восстанавливается не совсем всё.