Не зло победит зло...

      Меня разбудил шум за окном. Этот ставший привычным утренний звук метлы дворника вместе с уличной прохладой через открывшуюся форточку пробрались в комнату. Вылезать из-под согретого за ночь одеяла не хотелось. Напротив в своей кровати, по-детски подложив ладошку под щеку, спала сестра Рита. Из-за стены послышались первое утреннее покашливание дяди Леши, тихое бормотание бабушки и ее пошаркивающие шаги из комнаты в кухню. Я осторожно вылезла из-под одеяла и подошла к окну. Лучи летнего солнца залили переулок, отразившись в стеклах дома через дорогу. День обещал быть по-настоящему летним и жарким.       Спустя полтора часа я уже входила в квартиру с батоном подмышкой – обычный воскресный ритуал. Из кухни доносились разговоры папы и дяди Леши о футбольном матче. Отметила, проходя мимо своей комнаты, как мама будила разоспавшуюся Риту, а тетя Нина в соседней наставляла моего двоюродного брата Павлика. В квартире стоял запах утра - каши и чая с листочками смородины. Обычное утро в обычной семье.       Павлик скоро отправился в парк Сокольники на детский праздник, мама собиралась в парикмахерскую, а мы с Ритой и моей подругой Ирой – в кино. Так кстати начавшиеся у всех троих каникулы стали поводом куда-нибудь сходить. По пути болтали об экзаменах, как старшие и уже учившиеся в медицинском советовали Рите, куда поступать (два дня назад она закончила школу), говорили об Оле, что находилась в Ленинграде, и ее приезде в Москву месяц назад, строили планы на лето и вечер- поехать к подруге и сходить на танцы.       Весело смеясь, мы подходили к кинотеатру, как вдруг неожиданно заговорил репродуктор: «Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление. Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну…» Было 12 часов 15 минут 22 июня 1941 года…       Мы и не думали, что все так серьезно. Никто не думал. Для нас слова Молотова прозвучали странно и, быть может, далеко… Люди вокруг, послушав речь, удивительно спокойно продолжили идти по своим делам. В толпе из уст какого-то мужчины прозвучало: «Ничего. Месяц и отобьем».       Подруги потянули меня в кино. Попали мы только на сеанс в два часа. Перед картиной показали короткий фильм «Светомаскировка жилого дома». Рита посмотрела на Иру и меня каким-то странным и не верящим в происходящее взглядом. Ни на какие танцы вечером не пошли. Почему-то совсем не хотелось веселиться. И хотя все слышали повторенное не раз сообщение, никто не решался сказать, что война действительно началась…       Через несколько дней случилась первая тревога. В три утра раздался вой сирены. Душераздирающий и пробирающий до костей звук разносился по переулку. Нервно вскочив и взяв небольшой чемоданчик, приготовленный заранее, мы с семьей стали спускаться в бомбоубежище. Кто-то не хотел прятаться. Люди стояли на улице и во дворе, не решаясь идти. Дворник подгонял и просил быстрее уходить. Раздавались изредка пулеметные выстрелы и залпы зенитных орудий. Около четырех тревога закончилась. Только позже мы узнали, что она была учебной. Но страх сковывал по-настоящему…       Прошло почти три недели. Москву стало не узнать. Город, в котором, казалось, должна быть знакома каждая улица, был каким-то чужим и странным. Кремлевские стены были замаскированы под жилые дома, а в жилых домах окна заклеены тканью накрест, закрыты фанерой. Тьма и страх накрывали город с наступлением ночи. Освещение не включали: маскировка. По-одному старались не ходить. В воздухе чувствовалось напряжение и ожидание беды.       Если бы можно было повернуть время вспять. Если бы получилось поменять хоть что-нибудь в жизни тех, кто рядом. Если бы можно было уговорить, повлиять… Найти нужные и правильные слова, чтобы люди поступили иначе. Если бы…       Первым ушел дядя Леша. Только пережили первую настоящую бомбежку ровно через месяц после начала войны. Папа – через неделю. Тогда я увидела, как отправляются в эвакуацию и на фронт.       А спустя два месяца каждый вечер мы стали укрываться в метро. Обычно это ложилось на плечи Павлика и Риты. Пока я устроилась в госпиталь и чаще находилась там, они должны были отводить бабушку в убежище. Мама и тетя Нина оставались дома на чердаке и отвечали вместе с другими жителями за тушение бомб.       Длинная очередь в метро на станции «Площадь Свердлова»*. Поток людей, медленно двигающийся внутрь, где можно переждать налет. Кто-то перешептывался, дети жались к родителям. Мы с Ирой помогали врачу, если кому-то становилось плохо. Когда все успокаивалось, а из метро еще никого не выпускали, возвращались на свои места – импровизированные койки. Спать не хотелось, но и разговора не получалось. Один раз в недолгой тишине я расслышала, как на соседнем месте бабушка бубнила что-то себе под нос. Только потом поняла, что молилась…       В тот момент я вспоминала совсем другое время и другое место…       Протяжный, призывный, громкий гудок возвестил о прибытии поезда. Он еще только смутно показался вдали, медленно, неторопливо приближаясь к вокзалу сквозь вечернюю солнечную дымку. Поезд, который должен привезти радость встречи с той, кого давно не видели, приятные хлопоты, новости и разговоры допоздна.       Майский вечер, первый такой приятный в 1941 году. Вечернее солнце, просочившееся сквозь крышу на перрон. Мы с Ирой, такие нетерпеливые и немного взволнованные, ждем, когда же поезд остановится. Наша подруга Оля приезжает на нем в Москву (год назад ее отца перевели в Ленинград).       Поезд останавливается, и мы вместе со многими встречающими шагаем по перрону к выходу одного из вагонов. Иру от меня оттесняет какая-то пара. Через мгновение кто-то задевает меня плечом. Я успеваю заметить лишь радостное лицо молодого человека, быстрое «извините», а затем только удаляющуюся спину в пиджаке из серой ткани. Ира берет меня за локоть и тянет куда-то в сторону, восклицая что-то о многолюдности и Оле, не спешащей сойти с поезда…       Кто-то тронул меня за плечо. Рита. Нужно было снова медленно пробираться к выходу теперь из метро, ехать домой и надеяться, что он все еще на месте. Сестра каждый раз сильно сжимала мою руку и на мгновенье зажмуривала глаза, когда мы заворачивали в наш переулок…       Навсегда в моей памяти остались два поезда. Первый – тот майским вечером 41-го года, когда подруга Оля последний раз приезжала к нам. Второй – один из многих для того времени. Поезд, который увез с собой людей, которые были кому-то близки и до́роги. Он стал для меня символом неотвратимой беды, разлуки и скорби. Скорби по тем, кто уже не вернется…       В тот день было так странно, непонятно и неправильно. Неправильно потому, что все в родном и любимом городе напоминало о страшном времени, наступившем так внезапно... Поезд какой-то неприглядный, хотя другого ждать и не приходилось. Перрон с военными и провожающими. Совершенно не помню, как я оказалась там. Ошеломляющая новость о блокаде Ленинграда, мысли о подруге, что осталась там. По странной случайности ноги принесли меня на вокзал. Провожать мне было некого: прошло немало времени с того момента, когда на фронт ушли дядя и папа…       На перроне многие плакали, кто-то обнимал близких, возможно, последний раз в своей жизни. Я повернула назад. Замешкавшись, пыталась лавировать между людьми, чтобы пробраться к выходу из вокзала. В потоке провожающих меня снова и снова задевали, недоумевая, почему так стремительно стараюсь покинуть перрон. В очередной раз кто-то задел меня плечом. Брошенное «извините». Дежавю. На долю секунды я замерла и обернулась. Никого…       Спустя два месяца я возвращалась домой из госпиталя, в котором работала медицинской сестрой. Серое дневное небо с парящими аэростатами, серый уставший город с противотанковыми ежами, баррикадами и редкими жителями, собирающими осколки снарядов на улицах. Ночью снова бомбили…       Дома пусто и неуютно: мама и тетя на работе, бабушка с Павликом ушла отоваривать карточки (стоять в очередях одной ей стало боязно и тяжело), Рита на курсах медицинских сестер. Хотелось чая. Крепкого и обжигающе горячего, чтобы проснуться. Проснуться после всего. После войны. Стук в дверь отвлек меня от сиюминутного желания и мыслей. На пороге стояла Ира. Потерянный взгляд… В одной руке чемоданчик, в другой – ладошка младшей сестры Милы. В их дом попал снаряд, когда они прятались в убежище. Погибли все, кто был в тот момент на чердаке здания и отвечал за тушение бомб…       Теперь жили вместе: Ира с сестрой переехала к нам. Это было удобно. В ноябре 41-го – время самых сильных бомбежек – мы с подругой несли посменную вахту дома. Если раздавался ставший привычным сигнал тревоги, то обязательно одна из нас, кто находился в квартире, быстро собирала всех и сопровождала в убежище.       Ира, порывавшаяся идти на фронт, теперь не думала об этом: с ней была маленькая сестра, которую оставить было бы предательством. Мы часто вспоминали Олю и мечтали о конце войны. Я попросила бабушку научить меня молиться за подругу. И каждый вечер проговаривала странные для меня слова с надеждой на то, что Оля все-таки жива. Письма с фронта хоть и приходили, но редко. Бабушка начинала плакать каждый раз, когда брала в руки желтоватые треугольники: боялась плохих новостей…       Самой страшной для меня стала дневная бомбежка в середине ноября. Я была дома, когда завыла сирена. Она не была первой, но в тот момент у меня будто вышибли воздух из легких. В голове промелькнули мысли о том, что бабушка с Павликом никак не возвращаются и Рита вот-вот должна была прийти домой. Часто вдыхая и не замечая ничего вокруг, я собрала Милу. Звук сирены проникал в самую душу, не давая сосредоточиться и заставляя цепенеть. На ватных ногах мы спустились в убежище. Впервые только вдвоем. Впервые мне было страшно настолько, что я крепко, до онемения своих пальцев, держала ладошку Ириной сестры и не отпускала ни на секунду. Когда началась бомбежка, Мила заплакала, как и многие дети. Ей было четыре года - она еще не до конца понимала, что происходит, но отсутствие мамы, а сейчас и старшей сестры рядом заставляло девочку бояться. Я посадила ее себе на колени. В этот моменты мне оставалось только сильнее прижимать к себе худенькое тельце, гладить по голове и из последних сил сдерживать свои собственные рыдания. Прислонившись спиной к холодной стене, я сидела в прострации, повторяя про себя только одно: «Пусть все будут живы. Пусть…»       Всего дважды за всю свою жизнь меня охватывал ужас. Ужас, заставляющий цепенеть, в полуобморочном состоянии брести или бежать куда-то, делать многие вещи на автомате, не замечая ничего вокруг. Дважды я испытывала неконтролируемый страх. Первый – бомбежка в середине ноября 41-го, а второй…       Тот же холодный ноябрь. Полгода после начала войны. Я бегу домой. Мне плохо, очень плохо. Только что меня вывернуло наизнанку. Руки трясутся, ноги как ватные, но, как по инерции, двигаются, во рту неприятный привкус желудочного сока. Морозец отрезвляет, но не до конца. Только у родного и уцелевшего дома я останавливаюсь и пытаюсь отдышаться. Легкие горят, сердце часто бьется, что, кажется, вот-вот выскочит из груди. Бросаюсь к сугробу, трясущейся ладонью беру горсть снега, засовываю в рот и размазываю по лицу. Становится легче, но ненамного. Перед глазами все та же картинка: трупы. Люди, что не успели добежать до бомбоубежища. Семья из четырех человек: женщина и трое детей. Им не хватило пары минут… Кровь. Мать и один ребенок под упавшей стеной разрушенного дома, двое – с осколочными ранениями, как сломанные куклы со взглядами в пустоту. В госпитале все было иначе. Там я знала, что смерть всегда рядом, заглядывает в палаты и операционные, стремясь поживиться. Но здесь и сейчас эта неожиданность и внезапность ошеломляла. Чувство, что никто нигде не в безопасности, а секунды решают, кто выживет…       Ира подбежала ко мне, когда я засовывала в рот третью горсть снега. По лицу текли слезы. Еще долго я не могла успокоиться. Спать после этого случая стала чутко, просыпаясь, как по будильнику, каждые полтора-два часа…       Когда война продолжалась уже почти год, наша семья все так же находилась в Москве. Пережила бомбардировки, выстояла и не пала духом. Даже новость о гибели дяди Леши все восприняли стоически, хоть и со слезами на глазах. Понимали, что нужно держаться. Только бабушка слегла на долгие полтора месяца. От папы вестей уже давно не было, но и похоронка не приходила… Про Олю мы тоже ничего не знали, хотя надеялись и верили, что она все же жива.       Как часто мы запоминаем лицо человека, с которым на мгновение пересеклись взглядом? Как долго помним неожиданное столкновение в толпе прохожих? Удивительным образом в моей памяти отпечаталось лицо молодого человека, что задел меня в майский вечер на перроне…       Днем в самом начале лета 1942 года я помогала с обходом. Череда палат с больными, ранеными, быстрые и четкие движения врача, назначения… В последней я заметила человека, смутно знакомого. Неожиданно я вспомнила, где видела его. Майский вечер, перрон, задевший меня за плечо молодой человек… Теперь худой, еще не оправившийся от ранения и контузии…       Маленький желтый конвертик я получила поздней осенью 1942 года из рук знакомой мне почтальонки. В темной прихожей, не включая свет, я прижимала его к себе, не решаясь открыть. Боялась страшных новостей о папе. Только пробравшись в свою комнату и плотно закрыв за собой дверь, смогла развернуть письмо. «Дорогие мои Маша, Юля, Рита…» – прочитала я дрожащим губами. Резко толкнув створку, прокричала на всю квартиру: «Папа жив! Жив!»       Как странно сплетаются судьбы, как складывается мозаика жизни из яркий, светлых, радостных и темных, траурных кусочков…       К концу войны мы все стали уже совсем другими людьми. Выросли, повзрослели, прочувствовали ужас войны, осознали ценность жизни и человеческих эмоций. Сама я поняла, что одна из вещей, помогавшая мне держаться, не падать духом и терпеть даже в самые сложные моменты этого страшного времени – любовь.       Любовь к родителям, ради которых старалась быть сильной и которые все-таки встретились. Папа прошел всю войну, был ранен, но выжил и вернулся домой. Невероятно постаревший, с временами проходящей болью в ноге и с непреодолимой болью в глазах. Любовь ко всей семье: бабушке, сестре Рите, тете Нине, брату Павлику, - которая помогала держаться изо всех сил. Ради которой нужно было жить и терпеть. Все они стойко пережили войну.       Любовь к Ире и Миле, ставшим для меня родными сестрами, которых по ужасному стечению обстоятельств подарила мне судьба.       Любовь к Оле, единственной из своей семьи выжившей в чудовищное время блокады Ленинграда, за которую я молилась каждый вечер. Мы встретились с ней только в 46-ом. Три подруги: Юля, Ира и Оля. Мы долго сидели обнявшись и плакали. Плакали о том, что пережили, о том, что все закончилась, о тех, кого больше не увидим, и тех, кто вернулся…       И любовь к Пете. Тому самому, что задел меня плечом на перроне и потом попал в наш госпиталь, где мы и познакомились. Он выздоровел, снова отправился на фронт и дошел до Германии. Неожиданная любовь в аду войны, что помогала верить в завтра и в будущее, которое обязательно наступит. Мы поженились в 47-ом.       Ничто и никогда не разуверит меня в том, что именно любовь помогала и поддерживала меня. Не дала сломаться. Много позже одна пациентка больницы, где я тогда работала, сказала фразу, которая навсегда закрепила во мне веру в это: «не зло победит зло, а только любовь»**.