Терпение

      Очередной толчок отдаётся болью с лёгким отголоском удовольствия, которого не хватает, чтобы перекрыть неприятные ощущения. Марино беззвучно шипит, запрокидывая голову, чувствуя, как всё тело болит, каждое прикосновение отдавалось неприятными ощущениями. Он мог поклясться, что чувствовал каждый синяк на своём теле в этот момент, чувствовал, как чужие сильные руки вновь излишне сильно сжимают его бедра, впиваясь в чувствительную кожу, наверняка оставляя после себя красные следы, которые потом нальются синевой и будут также мучительно болеть при прикосновениях. Хотя, Сан-Марино не мог вспомнить, когда в последний раз не находил на своём теле огромного количества синяков, ссадин и меток. Ему казалось, что большая часть его кожи фиолетовая от этих следов и он не найдёт больше квадратного сантиметра чистой кожи подряд. Вспоминать о своей шее даже не хотелось. На ней нет живого места уже как месяц. И словно слыша эти мысли, Юс кусает замученную кожу. Марино стонет болезненно, стараясь дёрнуться в чужих руках, но его руки крепко прижимают над головой, а острые зубы резко в начале, а потом постепенно впиваются в нежную плоть, разрывая кожу, кусая в кровь, до железного привкуса, до струек крови, которые оставляют на белой коже багряные разводы, которые потом придётся оттирать от кожи под душем. Марино сдерживает голос, чтобы стон звучал не так болезненно и жалостливо. Его мальчик, его котёнок, он просто не понимает, как это больно, когда она уже истерзанной коже, покрытой синяками, сверху оставляют очередную метку. Синяки наслаиваются друг на друга. Очень больно, но парень закусывает губу, чуть выгибаясь, но не от удовольствия. Боже, он его почти не чувствует в этом мареве из настойчивой боли. В висках застучала кровь от напряжения и усталости. Сан-Марино измотан, эта близость не приносит удовольствия, не приносит сладкого блаженства. Нет. Просто больно. Неприятно. По венам бежит не кровь, а эти яркие неприятные ощущения, от которых просто не скрыться. Толчки ощущаются также болезненно и дискомфортно. Слишком резко и быстро. Кольцо мышц припухло от трения, а естественная смазка почти перестала выделяться, выдавая то, насколько владельцу тела дискомфортно, но Юс не чувствовал этого, не замечал, а Марино не мог сказать ему, что тот в очередной раз перегибает палку, что от этого всего получает только он удовольствие, а сам парень не чувствует его ни на йоту, имея желание лишь отстраниться и сбежать в душ, смывая следы крови, пота и слёз. Марино просто хотел бы обработать весь этот кошмар, который уже не заживает, кожа не успевает регенерироваться, не успевают спадать одни синяки, как сверху ложится не один слой новых. Укусы находят друг на друга. Парень не помнил, когда мог лечь на спину и не почувствовать тупой боли. Да и просто как-либо пошевелиться без боли.       Марино задушено стонет, пока Южный Судан продолжал стремительными толчками вколачиваться в его тело, кусая и грубо целуя замученные плечи и шею, оставляя очередную метку, с садистическим удовольствием сжимая мягкую кожу под руками, кусал губы, словно впитывая чужие стоны и вскрики боли. Держал крепко чужие тонкие руки, которые их хозяин почти перестал чувствовать, словно они уже не его выше запястий. К ним просто почти не приливает кровь от силы хватки. Марино больно. Неприятно. Губы болезненно кривятся, от былого запала возбуждения поначалу ничего не осталось. Малейшие крупицы его сошли на нет. Ранее стоявший член совсем обмяк, выдавая пропавший настрой. Но как нельзя вовремя Юс перевернул Сан-Марино на живот, так что наверняка даже и не увидел то, что его партнёр совсем не возбуждён, даже скорее наоборот. Хотя, кажется, даже если бы и видел — его бы ничего не остановило. Не в первый раз проходят, не в первый раз удовольствие получает только Юс. Марино почти что привык, что каждый раз захлёбывается своими болезненными стонами и вскриками, ощущая то, как его тело вновь и вновь украшают синяки. На душе скреблось нечто, похожее на густой комок из колючей проволоки, смазано ядом и солью. Жжётся безбожно.       Сан-Марино вновь чувствует, как хватка чуть усилилась, как толчки стали отрывистее, а внутри член призывно набух, растягивая и так уже вдоволь настрадавшиеся мышцы. С губ сорвался лишь полузадушенный хрип боли и почти беззвучное шипение. Чужие ногти впились в бёдра, царапая в кровь, оставляя после себя кровоточащие борозды. Это было сомнительным удовольствием, если быть откровенными. Марино пытался как-то отвлечься от всего, что сейчас происходило с его телом, и при этом имитировал то, что всё более-менее хорошо. Это была ложь. Такая откровенная ложь. Всё не было хорошо и спокойно. Всё ощущалось болезненно и излишне остро, было чувство, что его просто пытают, просто пытаются разорвать изнутри и снаружи на куски. Но Марино пытался играть роль, будто всё не так уж и плохо. Актёрская игра. Очередная. Делает вид, что получает от этой пытки хоть какие-то смутное удовольствие, с губ слетают стоны, из которых пытается убрать всю боль и комок копящегося раздражения. Пытается даже как-то подстраиваться под чужой лютый темп, но это просто попытки в пустую, слишком быстро и резко, хотелось отстраниться, а не двигаться в ответ. Но Марино упорно продолжал свою игру. Знал, что, возможно, оно не выглядит излишне правдоподобно, но и обидеть Юса не хотелось. Сан-Марино не хотел сказать что-то не то своему котёнку, который просто не контролирует свою силу, свой нажим.       И, словно вторя этому, зубы смыкаются на загривке, вновь прокусывая нежную кожу, ставя новую грубую кровавую метку. Южный Судан помечает, показывает, что это его, чтобы никто не смел даже пытаться зариться на то, что принадлежит ему. Его. Лишь его. Ни с кем не хочет делить своего ангела. Но, пожалуй, это жестокое собственничество, этот садизм, переходит черту дозволенного, точку, когда от него остаётся лишь боль и ничего более, что могло бы быть приятным или нежным. Марино терпит подобное уже не первый день, не первый раз за этот месяц, да и месяц уже не первый в подобном ключе. В зеркало просто страшно смотреть. Ранее почти идеальная кожа превратилась в израненную и крайне уставшую, которую не спасает уход, на который всё больше и больше стал тратить время Сан-Марино в надежде на то, что всё быстрее заживёт. Но это зря. Ничего не меняется, кожа не справляется с регенерацией повреждённых частей. Замкнутый круг.       Чужая хватка на запястьях пропадает, оставляя после себя жуткое покраснение, которое наверняка завтра утром преобразится в жуткий синяк. Неудивительно. Привычно. Раздражающе. Марино судорожно сжимает в руках простынь, впиваясь в измученную перепачканную ткань ногтями, словно желая оставить на ней множество дыр в попытке сбросить напряжение и копящуюся боль. Но эта отчаянная хватка лишь мнёт ткань без возможности ей как-либо серьёзно навредить. Да уж, маникюром, как у Ватикана, Сан-Марино не обзавёлся, хотя, пожалуй, полегче было бы на душе, если бы хотя бы на простыню получилось сбросить все эти чувства и эмоции, которые внутри вьются комком из змей и колючей проволоки, раздирая и сжирая изнутри. Марино даже не особо задумывается, куда делась вторая рука его сорвавшегося котёнка. Его больше волнует вопрос, когда всё это закончится, когда можно будет перестать притворно постанывать и делать вид, что всё это хотя бы немного приятно. И, пожалуй, это было большой ошибкой, за которую поплатился почти сразу. Грань, через которую Южный Судан, не особо задумавшись, шагнул в этот момент. Треск терпения и надежды, что всё, что было ранее — это последняя верхняя точка.       Сильная рука смыкается на шее, грубо и резко пережимая её, словно угрожая переломить эту хрупкую конструкцию и прервать этим действием привычный ход жизни. Но нет, такой смерти Сан-Марино не дождался. Пальцы пережимают артерии и вены, сжимая трахею в стальные тиски. Горло изнутри и снаружи обдало огнём из боли. Марино в шоке распахнул глаза и попытался сделать спасительный вдох, но не может. Рот беззвучно приоткрывается, но хватка на шее слишком сильная. Нет возможности или хоть какого-то шанса сделать хотя бы небольшой вдох спасительной порции кислорода. Лёгкие судорожно сжимаются, их жжёт изнутри до яркой боли. Нельзя вдохнуть или выдохнуть. Он задыхается в чужой хватке. С губ срывается отчаянный хрип. Марино чувствует нарастающую панику, которая перевешивает всякий здравый смысл, всякую логику, всякое понимание того, что это наверняка неправда. В голове бьётся одна единственная мысль «Он меня душит! Не могу вдохнуть!». Перед глазами начала скапливаться поволока из слёз наступающей паники и отчаяния. Страх. Как давно он не посещал его? Марино впервые стало вновь так страшно. Словно его вновь унесло на много лет назад, на века назад. Он почти умер тогда под своим партнером в его крепкой хватке.       Шея до сих пор помнит чужие сильные, но нежные руки, которые сжали его шею с достаточным напором, чтобы перекрыть любой доступ кислорода к лёгким. Больно Страшно. Крайне неожиданно. Когда после самого секса на твоей шее смыкаются руки твоего бывшего сексуального партнёра, это страшно. Ещё минуту назад нежность в постели, а сейчас грубая смертельная хватка. Тогда Сан-Марино и в самом деле предполагал, что умрёт вот так, на собственном ложе с тем, кто после соития решил воспользоваться ситуацией и убрать лицо небольшой, но страны. Марино помнил прекрасно, как минуту назад ласковые руки поглаживали плечи и шею, нежно растирая мышцы, и как после, так мягко и неспешно, устроились на тонкой шее, сжимая. И так всё плавно и аккуратно, что не сразу вообще осознал, что только что случилось. Осознание пришло лишь тогда, когда нехватка кислорода обожгла лёгкие, а пальцы передавили всё, что можно, вжимая голову в ворох подушек. Больно и страшно, когда осознаёшь, что вот-вот твоя жизнь может оборваться, так глупо и быстро. Не самая героическая смерть. Пожалуй, в тот период времени Марино осознал, что похоть сыграла с ним злую шутку, смешавшись с невнимательностью. Как смог выбраться из-под чужого тела плохо помнит. С трудом смог ногой ударить куда-то в бок и скинуть с себя на пол, сумев спасти свою жизнь, которая чуть не покинула обманчиво хрупкое тело. Тогда Сан-Марино уже успел попрощаться со своей долгой жизнью. Смирился за эти мгновения с тем, что умрёт вот так, а не как-либо достойно. Ему тогда было правда страшно. Сердце билось, как ненормальное, отдаваясь практически физической болью, которая не пропала после исчезновения угрозы. Тогда Марино не мог успокоиться ещё с час точно. Его жутко трясло, было страшно, мутило ужасно. Все внутренности словно просились покинуть тело и всё-таки оборвать спасённую жизнь. Сан-Марино потом ещё сутки проходил в жуткой прострации, не ощущая ни себя, ни своего тела. Он словно остался в том же положении, когда его шею передавили и заставили балансировать на грани жизни и смерти.       И вот сейчас Марино ощутил всё это вновь. Это было вновь также страшно. Для него сейчас не важно, кто именно его душит. Юс ли или кто-то другой. Для него сейчас есть только один факт. Его душат, причёт так крепко, что при всём желании чужую руку не получится стянуть. Юс излишне сильный, но в отчаянии Сан-Марино всё-таки вцепился в чужую руку, бессильно царапая чужую кожу, задыхаясь от этой хватки. На глаза непроизвольно выступили слёзы, а сердце сжали тиски из страха и паники. Марино резко вспомнил каково это, когда твоей жизни действительно угрожают, когда тебя правда могут легко убить, лишить жизни, просто сжав с нужной силой тонкую шею. Страх был в этот момент сильнее любого другого рационального или не очень чувства. Парень даже ранит достаточно сильно своими ногтями, чтобы почувствовать, как по собственным пальцам стекает первая капля чужой тёплой крови. Но это не отрезвляет. В глазах всё предательски размывается, превращаясь в нечто несуразное, в смесь и разноцветных пятен, которые наслаиваются одно на другое. Марино чувствует себя на грани потери сознания и истерики. Слёзы стекают по щекам не переставая, горло нещадно жжёт, но со временем всё слабее и слабее ощущается собственное тело, намекая, что ещё подобная минута и всё, это конец.       Но через считанные секунды хватка усилилась, становясь практически невыносимо болезненной, и почти сразу же расслабилась, хотя боль вновь ощутилась, но уже от того, как сжали волосы и заставили лицом уткнуться в матрас. Над ухом послышался практически рык, а внутри ощутилось усилившееся давление и последний особенно глубокий толчок. Внутри разлилось тепло, которые по ощущения было крайне чужеродно и почти что неприятно. Узел крепко сцепил тела между собой и оставаться в таком положении придётся минимум на полчаса. Но сейчас Сан-Марино наплевать, он истерично пытается сделать глоток кислорода, дико кашляя, чувствуя невыносимую боль в области шеи. Он может поклясться, там наверняка останется огромный синяк в виде чужой руки. Да он даже не уверен, нет ли у него повреждений трахеи. Сделать вдох слишком больно, лёгкие словно выжигает изнутри огнём. Марино дрожит всем телом., сотрясаясь от слёз и практически истерики. Это было слишком! Слишком! Это переходит все границы!       Сан-Марино дёрнулся под чужим телом, скидывая Южный Судан на кровать и отчаянно дёргаясь прочь, слезая с узла, причиняя себе вновь боль. Отшарахиваясь прочь, смотря на своего партнера с таким страхом в глазах и паникой. И просто сбегает, отталкивая чужие руки, запираясь в ванной. По бёдрам течёт смесь из спермы и крови. Всё-таки повредил себя, когда так сорвался с узла. Внутренности обжигает от боли, сердце в груди бьётся слишком быстро, отдаваясь острой физической болью. Шея не проходит, боль острая и настойчивая. Каждый вдох — это новая порция боли. Марино закрывает свой рот руками и просто плачет, содрогаясь всем телом, опираясь спиной на ванну. С губ срывается скулёж, смешанный почти что с подвыванием. Это всё. Это последняя капля. С трудом получается залезть ванну и включить воду, чтобы просто попытаться смыть этот кошмар. Сан-Марино судорожно пытается умыться, стереть с себя кровавые разводы. Руки не слушаются, дрожат, с трудом держа душ. Всё ещё страшно и больно. Почему всё опять переходит всевозможные границы разумного? Почему всё опять сводится к откровенному насилию? Марино смотрит на белое покрытые ванной, по которой течёт розоватая от крови вода, чувствует, как из него продолжает вытекать жуткая смесь, приходит ощущение боли изнутри. Интересно, сильно ли повредил? — С этим надо что-то делать, — тихо хрипит Сан-Марино и сразу же заходится в кашле, судорожно хватая воздух ртом, лишь усиливая боль.       Из ванной комнаты не хотелось выходить совершенно. Не было ни сил, ни желания. Ноги держали с трудом, так что Марино не вставал с дна ванны, пускай и выключил уже давненько воду. Надо написать Ватикану и вновь попросить помощи. Вновь… Сан-Марино поёжился, вспоминая его взгляд, когда в прошлый раз он помогал обрабатывать раны на ранее практически безупречном теле. Ватикану это очень не нравилось и он предупреждал, что с этим надо что-то делать, но Сан-Марино не послушался, проигнорировал, надеялся, что котёнок поймёт, что делает слишком больно. Но это не происходило. Вне секса всё было хорошо и мирно, никакого насилия, никакой боли, всё мило, лампово и комфортно, но каждый раз во время близости у того просто сносило крышу. Множество грубых сильных укусов, огромное количество синяков, которые россыпью покрывали руки, шею, плечи да всё тело. Временами казалось, что здоровой кожи меньше, чем истерзанной чужой хваткой, чужой грубостью. У Южного Судана отказывали тормоза. Делал слишком грубые толчки, не заботился о всём партнёре совсем, принося лишь боль, а начальное возможное удовольствие быстро ходило на нет. Сам мог кончить, заполняя чужое тело, сцепляясь узлом, но вот только Сан-Марино не мог. Возбуждение пропадало, но он из раза в раз имитировал удовольствие, оргазмы или просто пытался не показывать насколько сильно перегнул палку котёнок. Он пытался говорить с ним на эту тему, но от этого не было никаких результатов. Он видел вину в чужом взгляде, который Юс пытается отвести, когда видит своего партнёра после такого неравноценного по обмену удовольствию секса. Но ничего не говорит, пытается что-то менять, но каждый раз всё вытекает в привычный сюжет.       Марино выходит из ванны не скоро, когда чувствует, что хотя бы немного может ходить и хоть как-то передвигаться больше, чем на несколько шагов. В доме никого нет. Его встречает тишина и пустота. Но в этот момент он был счастлив этому, пускай и волновался немного о том, что с его котёнком и куда он ушёл. Но сейчас ему не до этого. У него сейчас другие планы. Находит свой телефон не сразу, что вводило в отчаяние, но всё же, спустя пару минут, получилось его найти под кроватью. Как он там вообще оказался?.. Марино набирал номер Ватикана, чувствуя всё ещё как подрагивают руки. Всё ещё тело дико болело, боль никуда не прошла, но старался придать своему голосу нормальное спокойное звучание, чтобы не напугать своего друга, чтобы тот не понял раньше времени, насколько всё плохо. Под ухом звучат гудки и Сан-Марино надеется на то, что у него не будет слишком хриплый или полупропащий голос. Но, пожалуй, все его надежды сегодня будут разрушены и им будет не суждено сбыться. — Да, Марино, это ты? Что-то случилось? — слышится по ту сторону трубки спокойный, немного удивлённый голос Ватикана, который по звукам что-то активно шил на машинке. — Да, Вати, пожалуйста, приедь ко мне. Мне нужна твоя помощь, — голос звучит непростительно хрипло и глухо, чуть хрипя. Тихо и жалко. — Марино, что случилось? Что с твоим голосом? Я сейчас к тебе приеду и привезу с собой аптечку. Если я прав с причиной такого состояния твоего голоса — нам придётся серьёзно поговорить! Жди меня.       Звонок был поспешно сброшен под звук того, как Ватикан зашевелился и забегал. Марино поглубже вздохнул и сел на кровать, свесив ноги с кровати, чувствуя, как на это действие всё разлилось болью. Было страшно пошевелиться слишком резко или нагрузить себя слишком сильно, потому что внутри творилось что-то непонятное, не хотелось, вновь чтобы текла кровь. Сан-Марино пошёл искать свою аптечку, чтобы начать обрабатывать всё то, что он может обработать. Горло болело ещё сильнее и резче, раздирало его невыносимо. Кашель мучил горло ещё сильнее, но при этом та боль и являлась его причиной. Замкнутый круг. Парень с трудом достаёт свою аптечку и аккуратно садится на край кровати, начиная вынимать огромное множество кремов, перекись, бинты и обезболивающее. Аккуратно откручивая крышечку, Марино выдавил часть крема на пальцы и принялся втирать его в россыпь синяков, тщательно, чтобы хорошо впитался. Надежда на то, что это потом легче заживёт, и оно быстрее сойдёт с кожи. Боль появлялась при малейшем прикосновении к повреждённой коже. Ох, а обрабатывать этого так много.       Ватикан приехал так быстро, как смог, держа в руках аптечку. Он сразу посадил Сан-Марино, который встречал его у дверей, на кровать и стянул с него все тряпки, не стесняясь чужой наготы. Они лучшие друзья, они семья, ему не стыдно видеть подобное, всё, что хотел, уже видел. Уже глупо чего-то подобного стесняться спустя столько лет. Ватикан строго посмотрел на Сан-Марино, и тот мог поклясться, что увидел в этих глазах больше осуждения, чем когда бы то ни было. Католик внимательно осматривает чужое тело, наблюдая привычную картину из множеств синяков, ссадин и укусов, от которых на коже остались ранки, так как чужой силы хватило прокусить её. И последним движением взял чужой подбородок и приподнял чужое лицо, так как голос его друга ему не понравился ещё во время из разговора. И, о Господи, то, что он увидел, было ужасно. На шее ошейником шло сильное покраснение, которое уже наливалось синевой. Каждый палец чётко остался на коже, можно было легко рассмотреть силуэт руки, которой пережали эту шею. В этот момент Ватикан просто уставился на это повреждённое место и не мог выдавить из себя ни слова от шока. Он чуть подрагивающими пальцами коснулся шеи, этого ужасного синяка. — Ты понимаешь, что это переходит все границы, — Ватикан посмотрел в чужие глаза, на что Марино попытался отвести взгляд, тяжело вздохнув. — Это всё, последняя моя капля! Это перебор, Марино. Это уже просто неадекватно и опасно. Он тебя чуть не убил! Он явно не контролирует то, что делает. Ты мог пострадать так, что никто бы не смог тебя вытащить с того света. Марино, я просил тебя что-то с этим сделать! Я умолял тебя! В итоге твоя идея пускать всё на самотёк закончилась этим!       Ватикан бушевал, психовал и повышал свой голос, втирая множество заживляющих мазей в измученную и израненную кожу. Ему было просто больно на это смотреть. Его друг, его воспитатель, его почти что старший брат, тот, кто ему стал чуть ли не матерью и отцом вместе взятым, этот человек сейчас так страдал от партнёра. Это уже ненормально. Он ведь почти что убил его во время секса. Ещё бы чуть усилил хватку и всё, не дожил бы Сан-Марино до весны. Католик бы вряд ли это смог бы легко пережить. Он вряд ли бы вообще смог это пережить. Он очень любит сидящего перед ним. Они столько лет провели вместе, столько веков, уже тысячелетие минуло. Он не готов его потерять, не сейчас, никогда. На душе невыносимо скреблось от мысли, насколько близка была смерть к тому, кто всю свою жизнь был великодушным, был понимающим к окружающим. Вечно спокойный, вечно норовящий помочь, поддержать. Тот, кто всегда подставит своё плечо, даст совет и приласкает, если плохо. Сейчас эта страна сидит перед ним, весь покрытый ужасными следами не слишком здорового секса. Далеко нездорового секса. Слишком много садизма. Слишком много насилия. Марино не был настолько лютым мазохистом, чтобы получать от подобного удовольствие. Лёгкий мазохизм сформулировался с годами, но не настолько, чтобы вынести всё это, чтобы стерпеть всё это, чтобы искренне стонать от удовольствия. Сан-Марино играл, замалчивал, скрывал. Не хотел обидеть своего котёнка, а что теперь? Всё это опасно вышло из-под контроля и Сан-Марино осознаёт это.       Ватикан в очередной раз обрабатывает весь этот кошмар, бинтует руки, ноги, бока, использует различные крема для заживления, против шрамов, синяков, ссадин, промакивает перекисью все ранее кровоточащие места. К шее было страшно прикасаться. Она выглядела просто ужасно. Ватикан старался касаться минимум раз, чтобы не было никаких лишних движений. Делал всё настолько аккуратно, насколько мог. Каждое прикосновение мягкое, осторожное, чтобы не принести лишней боли, чтобы не было хуже, чем сейчас. Марино шипел, но терпеливо не шевелился, давая всё обработать, так как оно действительно было ужасно. Он просто не представлял, как оно всё будет заживать. Он вообще не уверен, пройдёт ли это бесследно или всё же на всю жизнь останется след-напоминание. И это было страшно. Горло болело изнутри и снаружи. Всё же надо будет сходить к врачу, чтобы удостовериться, что нет какого-то серьёзного повреждения. А если есть — исправить это как-то. Сан-Марино поглаживал запястья, на которых тоже остались следы от чужой хватки, и думал, что делать со всем этим. А делать что-то необходимо. Слишком всё серьёзно. «И зачем я только тянул и скрывал то, насколько всё плохо? Надо было ещё вначале поговорить», — шипел на себя в мыслях и с силой оттягивал собственные волосы, кривя губы. — Что делать-то собираешься? Если Юс хотя бы раз вновь сделает тебе так больно — я заставлю вас разойтись, я ему кости переломаю и жизни нормальной не дам. Он переходит все мыслимые и немыслимые границы! Ты это понимаешь? — зло говорит это всё Вати, мягко обматывая чужую шею бинтами, слыша под ухом чуть ли не скулёж, но ничего сделать не может, ибо это необходимо. — Я осознаю это, — Марино поглубже вздохнул и сразу же закашлялся, вынудив своего друга отстраниться. — Я не совсем уверен, что именно делать. Знаешь, характер у котёнка достаточно сложный, его привычные методы не берут. — Ты всё хочешь оставить так, серьёзно?! — вспылил Ватикан и с силой откинул бинты в другой конец кровати. — Он вообще, хотя бы раз, признавал вслух свою вину? — Нет, если честно… — А тебе надо заставить это признать вину, чтобы раз и навсегда отбило желание делать тебе так больно! — рык Ватикана был крайне недовольным, но слова вполне логичными. — Пожалуй, ты прав. У меня даже есть идея, как всё это устроить. Что же, видимо, время замалчиваний закончилось, — Сан-Марино смотрел в стену и аккуратно гладил бинт на шее.       Пришла пора менять положение вещей. И в этот раз он не обещает, что всё пройдёт нежно и гладко для всех, кто принял участие в данной ситуации.