- я хочу к тебе.

Трескался от холода воздух, трескались губы, трескались пальцы рук, спрятанные в глубокие карманы. Кости промерзали насквозь, крошились, кажется, превращаясь в лёд. Ветер выжигал щёки, силясь оставить морозные ожоги. Ярко-красные пятна расплывались на лицах, зубы хрустели эмалью, сводило челюсть, а глаза собирались растечься и поплыть по лицу. Снег посыпался пеплом с неба, серый, некрасивый, хмурый. Одиноко стояла мельница. Старая и деревянная. На мокром снегу виднелись следы от саней. Мельница цвета гнилого дерева жутко качала своими неработающими лопастями, трескалась на всё том же морозе и кряхтела от старости. Следы от саней поблёскивали и посмеивались издевательски над собравшимися. Снег шёл сильнее. Онегин кутался в пальто. Его волосы были уже не пшеничными, не золотыми, не яркими, как когда-то давно, под солнечными лучами, осенью, среди багровой листвы. Они были мокрыми, вялыми и грустными. На ресницах задерживались хлопья снега. Евгений не смахивал их, иногда моргая, пустым взглядом пронизывая что-то и ничего одновременно. От былой надменности не осталось и следа. Он смотрел на землю. Онегин в пальто кутается, сжимает губы, разжимает пальцы рук, которые толком и не чувствует. Он вообще уже ничего не чувствует. Тоненькая струйка красной жидкости окрашивала снег в алый. Снег шёл всё сильнее. Новые хлопья засы́пали красный снег. Теперь всё было белым и красивым. Никакой грязи. Но снег не мог засы́пать вину Онегина. Месиво ярко-красное, которое грязным пятном зияло посреди заснеженного поля, покрылось белыми снежинками. Белыми и жестокими, с острыми краями. Снежинкой можно перерезать вены, а она издевательски покроется алой кровью. Можно, только перед этим жалкий кусок воды растает, согреваемый человеческим теплом. Только Евгений промёрз насквозь и не чувствовал тепла никакого. Пожара в душе, тлеющих угольков в лёгких, тепла от чьих-то прикосновений. Кроме касаний лишь одного человека. Темные волосы. Красивые глаза. Прямой нос. Длинные ресницы и молочно-белая кожа. Ему было восемнадцать лет. И он был поэтом. Вот именно, что был. Евгений смотрел. Смотрел и молчал. И много думал. Края пальто уже замёрзли, превратившись в лёд. Они тянули Онегина вниз. Тяжело. Он был поэтом. Чёрные кудри до плеч рассыпались на снегу. Когда-то алые, а теперь чуть ли не белые губы были немного приоткрыты. А сияющие глаза неестественно широко открыты. И во всем был упрёк. И какое-то недоверие. И боль. Много боли. И Евгению тоже было больно. Настолько, что даже где-то у сердца заныло и остро проткнуло грудь. Онегин удивлённо сгребал пальцами острые снежинки, царапая руки, и чувстовал жжение. Он что-точувствует. Хотелось смеяться. На белой рубашке красовалось красное пятно, которое всё растекалось и растекалось. Он выстрелил в его сердце. В сердце, которое любило его. Согнутая в локте чужая рука все ещё сжимала револьвер. Револьвер, который ещё не выстрелил и будто ждал своего часа. Онегин упал на колени. Потянулся рукой к лицу молодого поэта. Дотронулся до ледяной кожи. Когда-то она была горячей, как солнце. Стряхнул снег с волос. Евгений никогда не плакал — но на его щеке блеснула одинокая слезинка. — Владимир… Вова — он шептал, легонько касаясь его щеки. — Так странно, Вов, ты холодный, как лёд. А ты вроде всегда был горячим и тёплым, как солнце. Мое солнце. — Мне в жизни так больно не было. Подумать только, я тебя убил. Я убил тебя. Тебя убил Я. Как это мог сделать Я? — Владимир Ленский, я скучаю по тебе. — Я хочу к тебе. Он резко втянул в себя воздух. Посмотрел на небо. Снег сыпал и сыпал. Глаза разъедал то ли снег-прах, сыпавшийся с багрового неба, то ли ледяной ветер, то ли слёзы. Горклые крупинки солёной воды. Его взгляд снова упал на Владимира. А потом на его руку. Резкая странная мысль посетила его. Он потянулся к револьверу. Аккуратно вытащил его из холодных пальцев Ленского, зачем-то поглаживая нежные мягкие запястья так, будто Владимир ещё может что-то почувствовать. Евгений вот, кажется, не мог до этого. Чтобы разжечь в душе вялый дымок пришлось убить друга. Онегин себя ненавидел и до этого, но теперь окунулся в чёрное варево безысходности. — Я хочу к тебе, — повторил он снова. Онегин улыбнулся. Немного безумно улыбнулся. Слёзы продолжали литься из глаз, а улыбка глупо расползалась по лицу. Евгений промёрз насквозь, проморозил чувства, а оттепель мог вызвать только один человек. Который сейчас лежит холодный на холодной земле. Смерть Ленского немножко жжётся и чуть-чуть задевает струнки души, но Онегин всё ещё ледяной. Жить глупо. Он поднёс револьвер к виску. — Мы скоро увидимся, солнце. Одиноко стояла мельница. Начался снегопад, который засыпал следы от саней. Эхо от выстрела ещё гремело в округе. Два тела лежали на алом снегу.