Animus In Libidum

Все беды в этом мире, так или иначе, проистекали из чужой глубокой неудовлетворённости. Масштабы трагедии всегда и напрямую зависели от двух вещей — денег и степени эгоизма. Если первый ограничитель люди выдумали себе сами, поделившись на классы, то вторым их щедро наделила некая особа, которую всуе не упоминают. Свобода воли, безусловно, чудесное изобретение, только вот слишком уж похожа на истребитель: по инструкции взлететь, конечно, можешь, но без практики хер сядешь обратно. Так считала Война, умеющая разжечь огонь конфликта хоть на водной глади; многовековые хождения по Земле из страны в страну выучили её с лёгкостью давить на болевые точки зияющих пустот. При этом она отлично понимала, что является лишь следствием Голода, что ловит его эстафетную палочку на дистанции к финишу. Вместе они работали чётко и без труда находили общий язык при любых обстоятельствах. Вместе они жестоко резались то в географические пятнашки, то в монополию, то в другие настольные игры с элементами стратегии. Разумеется, вдобавок ко всему они трахались, и эта последняя юркая мысль заставила Чуму на ровном месте грохнуть целый фарфоровый кофейник. Восхитительно и шикарно. Мозг — чёртова урна, случайно пнёшь — вся улица в дерьме, иди, подбирай свои грязные фантазии по извилинам. Он не был к этому готов. Он весь нудный день торчал за бумагами, мечтал исключительно о перерыве и вовсе не собирался плохо думать о своих коллегах. Теперь надо вытирать с кафеля чёрную горячую лужу, мести звенящие осколки и снова загибаться в одиночестве от неконтролируемого извержения гормонов. Если повезёт (а ему точно не повезёт), агония скоро закончится. С формой чумного доктора всё элементарно: один раз надел — и уже не снимешь по ряду причин-констант. Во-первых, сентиментальность. Шлак отработанных чувств, корона и трон заржавевшей победы четырнадцатого века. Никогда не было стыдно украшать себя медалями, особенно раритетными. Во-вторых, социальный аспект. Люди, ангелы и демоны отгораживались от него, а он от них. Страх и брезгливость против зелёного холста, лестный ропот ненависти — как яркие перья на широкополой шляпе. Искреннее признание его силы — это не почёт и не обожание. Это куда честнее. В-третьих, покой души, насколько это в принципе возможно. Мор предпочитал, когда с головы и до самых ног, облачённых в кованые сапоги, нельзя было отыскать и сантиметра обнажённой кожи. Родные болезни пилили тело абсолютно непредсказуемо, по очереди и скопом; ему не требовалось видеть, где появились новые оспины или что именно откусил некроз. К медицинскому уходу и хирургии наживую он привык сразу, к зеркалам — едва ли, руки сами знали, чем и что делать. Знали, куда тянуться, минуя контроль и ворох складок — прямо в огонь, изматывающий дикой болью, готовой превратиться в оргазм единственным касанием. Белый Всадник молча терпел фактически всё неисцелимое. Трудно не адаптироваться нести свой крест, имея в запасе приблизительно бесконечность времени. К сожалению, некоторые мучения были хуже других, и разброс по степени их выносимости был поистине колоссальным. А если прибавить сюда и личные заскоки, именуемые характером и душой, в совокупности получается весьма отвратительная ситуация. Внутренний голос — та ещё сволочь шатающегося разума — услужливо напомнил о былых разнузданных привычках. Оргии, BDSM-сессии, девиации, целый букет распутства по работе или под настроение. Жирная грязь сладострастия на дне морали, илистое дно пороков, возведенных в абсолют, такое податливое, такое изменчивое и откровенное... Он бы не прекращал. По доброй воле — никогда, но Судьба и червивое гнилое сердце его не спрашивали. Он влюбился. Так жестоко и несправедливо, что бренной плоти пришлось заточить себя воздержанием. Утехи больше не приносили облегчения. Всё утратило какую-либо ценность. Всё летело в Ад, стоило лишь на мгновение закрыть глаза, против воли мечтая... мечтая о недостижимом. Человек выглядел очень смущённым. Вернее, не сам он, а освободившаяся из бренного тела душа, стоящая рядом с кроватью. Из-за вульгарных алых простыней и наволочек предмет мебели казался выпотрошенным и совсем не романтичным, как ему чудилось целую минуту назад. Проститутки, которых он заказал и в темпе оприходовал, совсем не выказали даже элементарной паники или расстройства; одна в спешке натягивала мини-юбку, другая хищно шарилась по его карманам, а третья цинично закурила, подгоняя остальных скорее отсюда убираться. Голое тело со стороны выглядело не больше чем идиотская тряпичная кукла. На потолке лениво крутился огромный вентилятор, не в силах разогнать жару гостиничного номера. — Думаю, это… забавно? Умершему ответили не сразу. — Весьма. — Инфаркт накрыл? — Определённо. — Ладно… с другой стороны, могло быть гораздо хуже. Я хотя бы кончил. — Тебе это не помогло. — А с чего вы взяли? Смерть промолчал. Он был занят тем, что сопоставлял факты и свой безграничный опыт с происходящей реальностью. Мир тесен, и Всадники, зная это, пересекались между собой очень часто. Во всяком случае, достаточно для того, чтобы машинально усвоить самые мелкие крупицы чужих привычек. Однако трудных случаев в практике никто не отменял: порой результаты напоминали клубок рыболовной лески. Где кто приложил старания — неясно, оставалось рассчитывать только на косвенные признаки. Например, резко подскочившее количество этих странных — забавных — гибелей. Кто-то отравился афродизиаком. Кто-то упал с крыши вместе с партнёром. Кто-то не рассчитал эластичность своей задницы и грядущий перитонит. А кто-то в порыве отчаяния решил, что собака и аллергия на шерсть — идеальное сочетание при отсутствии других вариантов. Точка-тире, точка-тире — это сигналами шла однозначная телеграмма без адресата. Кажется, сообщение едва успело начаться (всё-таки не эпидемия), но Смерть — безупречный контрразведчик, ворующий письма буквально из-под пера и додумывающий остальной текст без единой ошибки. Свой черновик послания Безносому нравился куда больше предполагаемого оригинала. Задерживаться в этой комнате далее не имело смысла. — Идём, — в кармане просторной мантии звякнули ключи. — Подвезу тебя до адского пекла. — То есть?! — воскликнула бледная тень, еле успевая за широкими шагами. — А как же суд и прочая библейская херня? — До второго круга, если точнее. — А Чистилище? Почему меня не туда?.. — Подумай немного и спроси что-нибудь ещё. Грешник действительно подумал — и решил впредь держать свой болтливый рот на замке. Даже когда сел в роскошный чёрный кадиллак, аккуратно припаркованный под окнами дешёвого мотеля. Машина катилась быстро и плавно, совершенно не разбирая, что там у неё творится под колёсами. Остальные участники дорожного движения не замечали, как среди пробки изящно лавирует длинный полированный корпус. Спасибо Войне, переход от технологии к технологии вызывал у жнеца в основном положительные эмоции: тонкий круг руля был гораздо лучше уздечки, гул мотора хорошо заменял конское ржание. Дизель — отличная выдумка, несмотря на все его разрушительные последствия. Лошадь вряд ли бы смогла с той же грацией преодолеть барьер между реальностями, не испугавшись и не встав на дыбы. Ничего особенного, никаких магических эффектов или звуков, просто в какой-то момент унылый городской пейзаж с домами-коробками сменился яркими пятнами ароматного леса. В этом спрятанном уголке вселенной часто стоял пасмурный день, когда солнце уже скрылось за пеленой серых облаков, но дождь пока ещё не начинался. Под шорох осенних крон асфальт перешёл в земляную колею, сухую и утрамбованную; немногим позже закончилось и она, уперевшись в стену с резными высокими воротами. Дальше редким гостям предполагалось идти через сад, где всё было ухоженным настолько, что граничило с ненормальной одержимостью. При отсутствии клумб, грядок, лавок, статуй и уличных фонарей он казался нарисованной сказкой импрессиониста. В основном, из-за разнообразия растений, которые никогда не могут встретиться вместе в реальном мире, но только не здесь, за пределами каких-либо условностей. Здесь, в ирландской траве мигали жёлтые тёплые лютики, алела тяжёлыми гроздьями бузина, макал в пруд свои крохотные зонтики вех, гордо шелестел на ветру пышный олеандр, вскидывались к небу целые поля аконита, прятала свои чёрные жемчужины белладонна и скромно возвышались могучие ягодные тисы, роняя листья в холодную воду. В самом центре ядовитого рая покоился особняк, собранный по кусочкам от различных стилей и эпох. Благодаря абсолютно случайным сочетаниям он казался и логовом безнадёжного романтика, и мастерской зверских кошмаров. Грубый фундамент из булыжников, рассохшиеся доски этажей, мансарды с прожилками мха на треснувшей черепице. Изредка из стен хаотично высовывались непредсказуемые площадки балконов. Облупившийся эркер с кудрями плюща уютно притёрся к такой же выпирающей башенке, а башенка — к широкой террасе с частыми резными колоннами. Смерть обожал этот дом с момента его идеи. В целом, он мог думать себе любовь к чему угодно — лишь бы отдельно от работы. Люди усердно притворялись богами, а Всадники куда успешнее притворялись людьми. Они просто не забывали своих обязанностей, так что игра шла безнаказанно тысячелетиями. Момент, когда затянувшаяся партия стала реальностью, был до дрожи приятен. Каким-то образом жнец чувствовал это едва ли не полноценно, особенно когда распахивал хлипкую дверь на ржавых скрипучих петлях. Его Величество Пандемия изволил пить чай на спирту. На столике у кресла стоял уже металлический сервиз, который при любом раскладе точно не бьётся. На сегодня с него хватит обронённой посуды; есть вещи куда занимательнее, чтобы о них думать. Водопад информации, задумок, дел и планов зачастую помогал остудить бунтующий организм, но чтобы данный метод работал, необходимо очень долго и очень часто практиковаться. В куче его пороков и недостатков место сострадания давным-давно опустело. Благоразумие — это к врачам и ангелам. Не стоило ждать от Белого Всадника чего-то кроме силы бороться и противоречить. — В гостиной лампочка перегорела, — раздался голос, замораживающий солнце. — Я позволил себе её поменять. — Уходи, — хрипло велел Чума, не шевельнувшись. — Я тебя не звал. Будь у жнеца дыхание — он бы задохнулся от столь высокомерной наглости. Прокажённый палач, король лицемеров ещё осмеливался указывать, словно отмахиваясь от бесполезного одолжения. Такой сдержанный. Такой жаждущий. Костяные пальцы крепко сдавили чужие бёдра, моментально пресекли в корне любые попытки сопротивляться. Взгляд Мора источал растерзанную ярость и злобу горящей похоти. Он действительно мог победить в любой схватке, как побеждал постоянно. Он вынуждал кланяться и бога, и дьявола и весь мир впридачу, но Смерть предпочитал вставать на колени сам, если оно того стоило. — Ремень. — Пошёл вон отсюда. — Расстегни, или я его уничтожу. — Будь ты проклят, во имя всего сущего. — Ещё какие-нибудь желания? — Не прикасайся ко мне. — О, прошу прощения, совсем забыл, — оскалился Безносый, накрыв пястью твёрдое средоточие правды. — Я же не добрая фея. — Ты — хуже, — процедил Чума, едва не подавшись навстречу идеальным ласкающим движениям; зрачки стремительно расширялись, зрение теряло чёткий фокус. Токсичная боль мазохиста, удовольствие и гладкая кость — как сколотый айсберг по нежной коже, правильно и чертовски беспощадно. Глубоко в душе он молился, чтобы Смерть, упаси фортуна, не пустил в ход зубы. Это было бы слишком хорошо для происходящего наяву — обхватить череп, заставить принять до конца, спустить на нижнюю челюсть и долго смотреть, как стекают вниз потёки молочной спермы… — Наслаждайся. — Да блять, нет, отцепись, сволочь… — Могу и откусить, если не замолчишь. — Что угодно, только… жёстче. Ещё. — Мне сделать с твоим языком то же самое? И Чума сдался, распалённый до температуры инквизиторского костра. Перехватить инициативу больше не представлялось нужным — или возможным.