Данила заходит в дом, запирает тяжелый засов и садится прямо на пол, вытягивает гудящие ноги, откидывает гудящую голову. В мозгу вместо мыслей каша — совещание председателей колхозов было на редкость бестолковым, и из него будто разом выкачали все силы, с трудом добрался до деревни. Родной деревни, хотел бы сказать он; да не родной. Чужая она, доставшаяся ему в управление, не желающая принимать новый уклад земля.
Данила вздыхает и снимает больно врезавшиеся в переносицу круглые очки, опускает пониже фуражку, прикрывая ноющие глаза. В доме темно и тихо, только мышь где-то скребется, но и этого звука, этой темноты достаточно, чтобы ему становилось плохо. Боль зарождается где-то в затылке и расползаются по черепу щупальцами, обнимает, обвивает, пульсирует; мигрень — сказал доктор еще на войне, и Данила возмутился: что он, барышня-институтка, мигренью маяться? Доктор обложил его тогда трехэтажным, популярно объясняя, что голова у всех людей устроена одинаково независимо от пола, и, выписав обезболивающее, выставил вон. В деревенской глуши с обезболивающим, которое не самогон, довольно туго.
Мышь все скребется — кажется, прямо в черепушке, пытаясь прорыть еще один ушной канал; Данила стонет и закрывает голову тяжелыми руками, подтягивает к себе колени и утыкается в них лицом. Вдруг вместо скрежета по ушам бьет резкий, надрывный писк, что-то с грохотом падает, дребезжит посуда, Данила жмурится, зажимаясь… снова становится тихо. Когда Данила решается открыть глаза, первое, что он видит, — мерцающие в темноте зеленым радужки.
— Твою ж кошачью душу, — выдыхает Данила, выпрямляясь. Кот издает странный звук, будто фырчит, глаза прикрываются на миг, а в следующий Даниле на руки падает что-то тепло-шерстяное. Данила щурится, пытаясь рассмотреть, вертит в пальцах и только тяжело вздыхает, поняв, что это — трупик придушенной мыши. — Спасибо, Царапа.
Кот многозначительно взмуркивает и, несмотря на вялое сопротивление и ворчание человека, вскарабкивается всей тяжелой тушей ему на грудь, придавливает и заводит свою мурлычущую песнь. Данила снова закрывает глаза, стараясь не слишком глубоко дышать, чтобы не согнать Царапу — тот редко ластится. Только когда хочет или… когда у Данилы болит голова.
Царапу Данила подобрал полгода назад. Его тогда назначили председателем комиссии по расследованию случаев самоуправства сборщиков налогов и обычных красноармейцев в деревнях; Данила до сих пор не знал, почему выбрали именно его — может, слышали о его въедливости, а может, рассчитывали, наоборот, на молодость, неопытность и неумение настаивать на своем. Что ж, как бы там ни было, они просчитались: Данила обладал упрямством дюжины ослов, въедливостью короеда, а долбить начальства письмами, жалобами опосредованными и личными умел не хуже дятла. Расследования принесли не совсем тот результат, которого жаждали партийные руководители: на местах красноармейцы, те, кто должен оберегать и защищать, те, кто должен нести свет Новой Идеи и привлекать на свою сторону местных жителей, творили сущий беспредел, и Данила отчитывался обо всем совершенно без прикрас. Многие были отправлены под трибунал, многие расстреляны прямо на месте по законам военного времени; вот только сделанного ими уже было не вернуть.
Не вернуть было и маленькую деревеньку Водославицу, жители которой встречали красноармейцев вилами и напрочь отказывались признавать советскую власть. Они никого не убили, не покалечили даже, пугали только, толковые переговоры бы помогли — да только разговаривать никто из красноармейцев не хотел. Ночью они напали на деревню, всех, кого нашли, вырезали, а дома и все хозяйства сожгли.
Потом Даниле часто снилось это: выжженная, еще дымящаяся земля, усыпанная черными головешками, обугленные тела людей, трупы животных и — звенящая тучами мух тишина. А тогда он прошел по всей деревне, от края до края, все больше мрачнея, и на самом дальнем краю пожарища нашел Царапу. Огромный, неясного цвета из-за грязи и свалявшейся шерсти, в бурых пятнах крови кот лежал посреди сгоревшего дома, закатив глаза, — но дышал. Данилу будто кто-то в спину толкнул: он подошел, осторожно поднял животину, завернул в свою кожанку и увез в соседнюю деревню к местному знахарю. Тот кота осмотрел, долго разглядывал Данилу из-под кустистых бровей, будто сам для себя выясняя что-то, потом спросил:
— И на что тебе он? Злобная тварь же. — Из чего Данила сделал вывод, что кота знахарь уже встречал, стало быть, он не домашний. Ну и пусть.
— Значит, охранять меня будет, вместо собаки, — бросил Данила, раздраженный логичным, в общем-то, вопросом. — Выживет?
— Да как сказать…
Данила придвинулся тогда ближе, глядя на знахаря снизу вверх — тот был высокий, рослый, пожилой, но крепкий, как дуб, — и вот так, снизу вверх, негромко произнес:
— Выживет. А если нет, то про мешки с зерном в твоем подвале узнает вся деревня. От комиссии отвертишься, а от своих?
Он уже знал тогда, что в деревне нет ничего страшнее мести «своих», и умел этим пользоваться; вот и знахарь заметно струсил. Что ему красная власть, до ее прихода дожить надо, а местные… Местные обмана не спустят.
Ворча и бормоча, недовольный знахарь занялся котом, и на следующий день Царапа уже вовсю оправдывал свою кличку — располосовал Данилу знатно, даже лицу досталось, и товарищи еще долго смеялись над тем, какая у него бурная личная жизнь. Данила отшучивался, а что оставалось делать? Не бить же животину, которая едва не в половину тебя размером, да еще и с когтями.
Однажды Данила сел напротив недовольно выгнувшего спину кота и сказал:
— Их расстреляли.
И кот перестал шипеть и гнуть спину, только недовольно забил хвостом вокруг, со свистом рассекая воздух, — будто понял.
Данила в тишине рассказал все — как выяснял, что именно произошло, допрашивал, выявлял зачинщиков, долбил и долбил армейский и партийный аппарат, чтобы преступники понесли заслуженное наказание; какими ему грозили карами, какие лишения ему пророчили и чего он уже лишился за свою настойчивость — это дело стало последней каплей. Его сняли с должности председателя комиссии и отправили в глушь руководить колхозом, но Данила не жалел: тех, кто затеял беспредел, следовало наказать по всей строгости.
— Они не только себя убили, — с горечью делился Данила с котом, морщась от накатывающей мигрени. — Они убили здесь советскую власть. Кто поверит теперь, что советская власть — это власть народа и для народа, а не для убийц? Кто теперь встанет под наши знамена?..
Он качал головой, а кот свернулся огромным пушистым шаром у него под боком и внимательно слушал. И, делясь своими горестями, Данила не сразу заметил, как быстро сошла на нет привычная уже головная боль.
В колхоз «Красная Заря» кот приехал вместе с ним.
— …Они не понимают, что творят, — шепчет Данила в пушистую шерсть, превозмогая пульсирующую в висках и глазах боль. — Больше хлеба, больше зерна, больше мяса, больше, больше… А где больше взять, когда сами на грани голода? Я сегодня звонил с почты в Центральный Комитет, там обещали разобраться. Если деревня вымрет, кто будет кормить рабочих? Мы ведь все — едины, все — части одного целого, как можно — убивать одних ради других?..
Царапа мурчит, запускает острые когти ему в плечи, но от этого странно хорошо — отвлекает от мигрени. Данила прерывисто вздыхает под горячей тяжестью.
— Я их добью, — обещает он коту. — Выгрызу особые условия для нашей местности, или я не я буду. В ЦК должны понять. Они же для народа, а не народ для них. Народ надо защищать, на то мы и коммунисты. Верно я говорю?
Царапа смотрит на него поблескивающими в темноте глазами, а потом мокро вылизывает его побитую щетиной щеку шершавым языком. Данила тихо смеется, чувствуя, как неспешно отступает мигрень, и со стоном во всем затекшем от долгого сидения теле поднимается на ноги.
— Надо спать, — говорит он, опуская кота себе на постель и рассеянно стягивая одежду. — Завтра снова вставать до свету. Говорят, в деревню новый знахарь пришел… — Данила зевает в подушку и прижимается крепче к коту, набрасывает на себя тонкое одеяло. — Посмотреть надо… Вдруг поможет с людьми наладить общение. Знахари — народ мудрый…
«Мудр-рый…» — летит тихий выдох у него над головой, ерошит короткие волосы — но Данила этого уже не слышит, провалившись в сон.
*
— Твое слово, Тимофей Ильич, — поворачивается к нему деревенский староста, оглаживает короткую густую бороду. — Мы хоть сегодня готовы. Как скажешь, так и будет.
— Чего нам слушать чужих-то? Своих голов нет, что ли! — вскидывается кто-то, но опадает под тяжелым взглядом старосты.
— Нет, раз под красных легли, — рычит он. — Самим не сдюжить. Лес в помощь нужен, Земля-Матушка, весь мир за нас должен быть, чтобы эту заразу вытравить. Дашь нам помощь, Тимофей Ильич?
Тимофей, седой неопрятный мужик, облизывает самокрутку и зажигает от свечи, дымит на всю избу, затягивая ее пеленой.
— Дам, — веско роняет он. — Но не в том, о чем просите.
— Это как же? — хмурится староста.
— А такоть, — отзывается Тимофей. Дым заволакивает его лицо, и только глаза — яркие, зеленые — светятся сквозь белесую завесу. — Ну, зашибете вы председателя — там делов чуть, шею его цыплячью свернуть да прикопать на опушке — никто не прознает. А опосля? Новый приедет. И его зашибете? А за ним новый. А за ним — комиссия, а с комиссией — солдатня с ружьями да штыками. Лес раз поможет, другой, только красных-то как клопов, плодятся по земле тыщами, попробуй передавить всех. Они вас порежут скоре. Умнее надо быть, хитрючее.
— Старец Арсений другое говорил, — возражают ему.
Тимофей выпрямляется, сверкает глазами — видно даже сквозь удушающе-терпкий дым. Тянет издевательски:
— И де же он? Де? Э-эй, старец! — оглядывается он по углам. — Нетуть старца. А я есть. И я говорю: охолоните. Не сдюжите ни сами, ни с подмогой Земли-Матушки. Одного прикроет, другого, иного — да много ль Хозяин терпеть будет? Еще гнев обратит на самих вас да выставит, чтоб друг друга порезали да ему не мешали. Бошкой работайте, красные говорят, в этом сила.
Они молчат. Тимофей пыхтит дымом, докуривает самокрутку до конца и заводит новую — исстрадался без табака за полгода, — поблескивает хитрыми глазами на сборище. Не пойдут они против его слова, нет, не пойдут, прошлый старец крепко научил их против знахаря не вставать. Жаль, сам своим же советам не следовал, а то, может, и жив был бы до сих пор.
— И что делать? — спрашивает в тишине староста. — Смириться?
— Не, — дергает плечом Тимофей. — Говорю ж, умнее быть. Тебе председатель новый что сделал не так? Зерно забрал, в общий схрон унес? Так он человек подневольный, ему что приказали, то и делает. Зато ты с голоду не помираешь, и семья твоя вся, и соседи, и зятья-свекры — а сколько вокруг деревень сгинуло, знаешь? То-то же. Председатель ваш воюет за вас, вас защищает, глупый, сует голову в жернова, только бы вы жили. Его, может, самого скоро снимут, перечит много, все делает не как говорят, а как написано — а написано у них лучше, чем сказано. Так вот вам мое слово: держитесь его, оберегайте его, так делайте, чтобы ему проблем поменьше было да он бумажки свои отправлял в Москву красивыми. Пока он здесь, горя знать не будете, никто к вам со штыками не придет, никто ваши дома жечь не будет. Мудрее быть сложно ли? — Тимофей поднимается, расправляет широкие плечи, смотрит в пол остановившимся взглядом. — Сколько им — пять лет только? Дитя еще малое, неразумное. А мы, значит, родичи их, нам надлежит старый уклад сохранить, да так, чтобы дитятко на нас не гневалось. Время пройдет, и поймут они, как жить надо, а пока пережить это нам надо, перетерпеть.
— Складно поешь, — усмехается одна баба — молодая, румяная, единственная на сборище мужиков, глава своей семьи — вдова сгинувшего на фронте солдата. — Да только тебе откуда знать, каковы они?
— Оттуда, что я полгода на них глядел, — огрызается Тимофей, давит в жестких пальцах самокрутку. — Сами горе несут, сами каются, сами правят то, что разрушили. Председатель ваш… — Он замолкает ненадолго, сглатывает. — Вместо меня за мою деревню месть совершил. Сам разобрался, значит, поперек всех пошел — ради правды. Вот и вы не мешайте ему. Он — ваша подмога, его вам Земля-Матушка послала, а вместе с ним — и меня. Пора мне, — обрывается он вдруг, прислушиваясь. — Лес зовет. Бывайте.
И выскальзывает во тьму раньше, чем хоть кто-то может его удержать.
*
Перед рассветом Тимофей мягко садится на край постели и смотрит.
Данила разметался во сне, раскрылся — жарко ему, сам жаркий, как огонек, горит своей идеей и своей правдой на загляденье. Тимофей и заглядывается, полгода заглядывается, как рассмотрел за звездами, за кожанками, за красными платками душу искреннюю, чистую, такую правильную, за правое дело воюющую с этим несправедливым неправедным миром. И оградить бы, и защитить бы — да не даст. Сам защищает, а чтобы прятаться за кого-то — это не про него.
Тимофей вздыхает и, едва касаясь, гладит тонкую шею, обводит кадык. Всего и делов-то — придушить, как мышь намедни, да не мучиться больше. А рука не поднимается, хотя по сути своей, по сущности, Тимофей многое делал и пострашнее. И губил, и наказывал жестоко, и спасал — как без того. А сейчас ни шага сделать против не может, будто приворожил кто; наоборот — как Данила идет против своих за простых деревенских, так и Тимофей против своих восстает — за него. Что стоило — пройти мимо, не лезть старцу под руку, не сбивать деревенским злобу на красного председателя? А стоит, оказывается, всего. И чужой смерти тоже — в болоте старца никогда не найдут. Теперь Тимофей занимает его место, ему и вести людей за собой. Да только на пути у него стоит и будет стоять, собой прикрывая, глупый, глупый Данила.
Тимофей оборачивается котом и подбирается Даниле под бок, урчит довольно, когда тот во сне прижимает его ближе.
Завтра Данила придет на его двор и, если все сложится, останется там навсегда. А если нет… Тимофей прикусывает расслабленную ладонь, борясь с собой. Если нет — отпустит. Отпустит же?..
Он закрывает глаза и сердито сам на себя ворчит, не желая давать ответ.
*
— Товарищ Бурыгин, — окликает знахаря Данила. Тот рубит дрова во дворе — с силой замахивается топором, точно его опускает, и дрова разлетаются вокруг, будто щепа от лучины. Со стороны он не кажется сильным — обычный мужик, седоватый, в летах, широкоплечий, да, но и только; однако Данилу будто держит что-то, как на стену налетел, и он не решается сунуться во двор без разрешения, так и стоит за калиткой. Это не страх, хотя опасаться было бы здраво; это иное что-то, от чего на затылке волосы становятся дыбом.
Знахарь оглядывается, щурит странные зеленые глаза, рассматривая гостя, и присвистывает.
— Ишь ты, сам пришел, — говорит он, улыбаясь. Данила поневоле улыбается ему в ответ.
— Копцев, председатель колхоза, — представляется он, наблюдая, как знахарь подходит ближе. Движется он завораживающе — мягко и неотвратимо. Как кот, мелькает в мыслях странное сравнение. — Мне бы с вами поговорить.
Знахарь снова оглядывает его, с головы до ног обливает взглядом, будто водой, и Даниле становится жарко. Он откашливается, поправляет ворот и, не зная, что сделать еще, тянет через калитку руку. Бурыгин фырчит, но пожимает его ладонь крепкой, мозолистой ладонью.
— Гостем будешь, — кивает он, отворяя калитку и уходя к крыльцу.
А Данила стоит отчего-то; все та же стена держит его, отталкивает, нашептывает в уши ветром «не ходи, не надо…», тянет что-то назад, будто за поводок. Данила позволяет себе краткий миг сомнения, пытаясь поверить интуицию разумом — отчего ему так тревожно? Только ли оттого, что это чужой человек? Нет. Сильный человек? Пожалуй, но и Данила, прошедший две войны, не пальцем делан. Так почему тревога не дает ему сделать самый обычный шаг?
Данила поднимает глаза — и натыкается на пристальный взгляд знахаря. Тот стоит на крыльце, прислонившись плечом к косяку двери, и в его взгляде столько неожиданной тоски, что Данила отвергает все сомнения.
Делает шаг.
И калитка закрывается за ним сама по себе.
