*
— Смотри, — говорит Саша и протягивает ей прямоугольную бумагу, слегка потертую по краям. Лиза забирает ее — и замирает надолго, рассматривая. Взгляд скользит по переплетению тонких линий, замирает на точках, что собираются в удивительные рисунки — цифры, буквы, орлы… портреты. Лизе кажется, что она в лабиринте, из которого не выбраться — но это самый прекрасный лабиринт из всех. Из хитросплетения точек на нее доброжелательно смотрит Его Величество, и Лиза приоткрывает рот, не в силах отвести взгляд от его глаз. — Лиззи, эй. Саша тянет бумагу из ее пальцев, но Лиза сжимает ее, не отдавая, и возмущенно мычит. Саша смеется, отступая. — Ну ладно, ладно, — примирительно говорит он и садится рядом, осторожно обнимает за плечи. Лиза позволяет: Саша — свой, ему она доверяет, как маме. Некоторое время они сидят так рядом, рассматривая картинку у нее в руках; а потом Саша спрашивает: — Сможешь так же нарисовать? Лиза отрывается от картинки и внимательно смотрит Саше в глаза. В их глубине пляшут блики, будто рядом горит камин, но Лизу это не пугает. — Если сможешь, я бы подарил друзьям, — говорит Саша, не отводя глаз. — Им нравятся такие картинки. Только их надо на особой бумаге рисовать, чтобы похоже было. Сможешь? Он говорит так, чтобы она поняла, — он всегда так говорит. Иногда ей хочется попросить его перестать, ведь она и так понимает — как сейчас, например, когда он явно прячет что-то от нее. Не врет, потому что ложь она чувствует и очень ей пугается, он знает; но говорит не все. Наверное, тоже считает ее дурочкой, как остальные. Лиза хмурится, сводя к переносице тонкие бровки. — Мне это очень нужно, Лиззи. — Саша почти шепчет в ответ, и в голосе у него что-то неправильное, что-то, чего не должно там быть. Как у деревенского старосты, который в церкви просил у Бога прощения за все грехи, но Лиза видела — не верил, что этого прощения достоин. Саша же достоин всего. Она аккуратно трогает ладошкой его плечо и тут же отстраняется, кладет рисунок перед собой на стол, разворачивает лампу, чтобы было удобнее. И берется за кисть. Саша подсовывает ей тоненькую стопку чуть желтоватой мягкой бумаги вместо привычных белых листов и наблюдает, как она ставит первые точки. В конце концов, ей все равно, что будет с ее рисунками дальше. Главное — чтобы Саше больше никого не пришлось так просить.*
Отец кричит, и Лиза сжимается в кресле, закрыв уши ладонями и всхлипывая. Раньше он никогда не повышал голос, зная, как это влияет на дочь, но сейчас он кричит, и кричит, и кричит, и хлещет зажатыми в кулаке рисунками Сашу по лицу, оставляя некрасивые алые пятна; Саша улыбается, и его улыбка — страшная, такая страшная, безумная! — последнее, что Лиза видит, прежде чем крепко зажмурить глаза. — Уведи ее! — кричит отец, и мама бросается в Лизе. — Пойдем, пойдем, горюшко, ох, горюшко мое, ну пойдем… — причитает она, за плечи поднимая Лизу из кресла. Лиза ничего не видит, так и идет, зажмурившись, уткнувшись лицом в мягкое плечо, и мама обнимает ее голову, будто закрывает от всего мира. Вот только Лиза все слышит — даже сквозь закрытую дверь. — Ладно она — дура! — страшно кричит отец и следом с треском рвет что-то — должно быть, рисунки Лизы, те самые, с портретами, орлами и цифрами, которых она сделала уже немало. — Но ты! Ты! Мой сын, плоть от моей плоти, кровь от моей крови, как ты мог?! С уголовщиной связаться, с отребьем земли русской, на поддельные деньги в карты играть! Всей нашей семьи позор, всему роду!.. — Именно — плоть от твоей плоти, — слышит Лиза, и голос Саши незнакомый — резкий, насмешливый и чужой. — Кого за долги в имение сослали, не напомнишь? Кто городские дома проиграл? — Ты… — задыхается отец. — Ты! Сопляк! Щенок, молоко на губах не обсохло, а уже учить?! Удары, удары — Лиза вздрагивает и снова зажимает уши, тихо подвывает, лишь бы перебить эти звуки, но в старом доме, кажется, их слышно в любом углу; мама сажает ее на свою кровать, укладывает головой себе на колени, укутывает шалью, закрывая от всего мира, и баюкает, как маленькую. — Не слушай, дочка, не слушай… — нашептывает она, обнимая Лизу, и девушка понемногу успокаивается в темноте и тишине. Вот только мама теперь дрожит за обеих, и Лиза знает — по щекам ее текут слезы. Должно быть, она засыпает, прижимаясь щекой к маминому животу, как котенок жмется к взрослой кошке; но вскоре горящее от тепла лицо обжигает холодом, и под веки пробивается свет. Лиза щурится, просыпаясь, открывает глаза — и видит перед собой Сашу. Он сидит на корточках и смотрит на нее, по привычке чуть наклонив голову. Прощается, сразу понимает Лиза. Так он смотрел на своего коня, которого пришлось усыпить из-за неизлечимой болезни, — первая смерть на их с Лизой памяти. В его взгляде — обреченность и гордость, гордыня даже, и от этого что-то сжимается у Лизы внутри — должно быть, душа. — Ты умница, сестренка, — тихо говорит Саша, и мамины руки, родные, теплые, моментально кажутся ледяными рядом с нежностью его голоса. У него на скуле — темное пятно синяка, уголок рта кровит, и Лизе хочется стереть этот карминово-алый с его лица, но она не может поднять руку под его взглядом. Ничего не может, даже когда он наклоняется и целует ее в лоб, оставляя на белой коже кровавый отпечаток. — Будь сильной, Лиззи. Затем он бросает взгляд вверх, на мать — и больше не говорит ничего, вместо этого поднимается на ноги и, развернувшись, уходит к двери. — Да хранит тебя Бог, — шепчет мама, и когда она поднимает сложенную горстью руку, Лиза тоже наконец шевелится. Вместе они крестят Сашину спину, и Лиза впервые со всем жаром молится Богу в глубине своего сердца, прося Его сберечь брата в тяжелом пути. Кровавый поцелуй горит у нее на лбу, даже когда мама стирает отпечаток краешком платка — чтобы отец не увидел. А Лиза впервые понимает, как же мало отец видит на самом деле.*
Саша не появляется три года. Три года Лиза не берет в руки кисти. Незачем.*
Красное, черное — перед глазами рябит, черные люди, красные люди — все тянутся к ней, кричат, кричат, кричат!.. Лиза выдирается из их рук и бежит, оставив в черных руках, красных руках кружевные манжеты и часть лифа; нет рядом мамы, никто не уведет, не укроет шалью от всего мира, не заставит его замолчать, Боже, сколько крика, мама, мама!.. Они бегут за ней, обдирают подол юбки, и Лиза вырывается, давит черные-красные лапы каблуками туфель, с плачем кидается к своей комнате. Вокруг крик, стон, треск, бьются стекла, щепами рассыпаются стены, рвется ткань, и Лиза бежит, бежит посреди этого разрушающегося мира в единственное место, где ее не раздирает на части от невыносимого, застывшего в горле воя; что-то свистит рядом, совсем рядом, взрывается опилками в стенах вокруг и впереди, но Лиза не останавливается — как зверь, бежит в свое логово, надеясь, что там ее защитят. Только нет больше комнаты; нет больше логова и безопасности и защиты — нет. На полу — красное, красное, и черные стоят и скалятся, блестят похожие на перья ножи; бумага, кисти, альбомы, книги — все в вязком красном, ненавистный кармин, тот самый, бьет в глаза, болью взрывается в голове. И Лиза кричит — впервые за жизнь; не от того, что сзади ее хватают черные лапы, не от того, что рвется платье и нож блестит совсем близко — от красного, красного, красного!.. Бах! — рассыпается в голове и глазах искрами, огненными всполохами от очага. Бах! — падает нож, окунаясь в кармин, и следом за ним опускается, тенью растворяется в алом черный. Бах! — отпускают лапы, скользят к ногам, пока не исчезают совсем. Бах!.. — Лиззи, Лиззи!.. — трясет ее за плечи знакомый, такой родной голос, такие знакомые глаза смотрят на нее, окутывая теплом; и не беда, что вокруг этих глаз каплями стекает кармин, не беда, что все ее платье в алом — Лиза, вздрагивая, всхлипывая, подвывая без голоса, смотрит на Сашу и не может отвести взгляд. Саша тоже черный, угольный, но в этом угле, в самой его сердцевине — прекрасное рыжее пламя. — Лиззи, пойдем. Пойдем, скорее! Лизу с трудом держат ноги, но она слушается, поднимаясь с колен. Прижимая ее к себе, Саша распахивает платяной шкаф, одной рукой сгребает что-то — белье, платья, пальто, шали, шарфы — без разбору запихивает в куль из наволочки и, закинув себе за спину, тянет Лизу не к двери, а вбок, туда, где в стене — разбегающийся искрами пламени черный проем. Лиза послушно шагает за ним, идет, спотыкаясь, но старается не отставать. Мир по-прежнему рушится, но черное с рыжим пламенем внутри поглощает собою кармин — будто очищает оскверненное. И хотя вокруг все еще треск, крик, стон, лязг и свист — Лиза слышит только тишину.*
Два дня спустя в маленькую, но светлую каморку под крышей большого доходного дома в ближайшем городе Саша приносит кисти и краски. Кладет их на столик вместе с пачкой бумаги и опускается перед Лизой на колени, смотрит снизу вверх — уже без прищура, не оценивая, не выискивая что-то, чем он не хочет с Лизой делиться. Лизе неуютно: Саша смотрит на нее, как монах на икону, она видела это однажды — бла-го-ле-пи-е. А она не икона, и всю благодать в ней залило карминовой вязкостью; иногда Лизе кажется, что и ей нужен огонь — очищающий, чтобы изжить из себя скверну. Но вера противится, Бог в ее душе противится, гневно хмурит брови, и Лиза не смеет ему перечить. Как и Саше, когда он просит: — Мне это очень нужно, сестренка. — И добавляет: — Нам нужно, Лиззи. Лиза трогает кончиками пальцев кисти — тонкие, волосок к волоску, — вздыхает прерывисто, двигает к себе лист. И молча крестится подрагивающей рукой. Саша утыкается лицом в ее платье и долго смеется, обнимая ее колени.*
Уже через неделю из доходного дома они переезжают в богатую гостиницу, в лучший номер, какой им только могут предложить. Лизе шьют новые платья из тонких, воздушных тканей; она спит на мягчайшей кровати под невесомым одеялом, и в этой мягкости тонет постепенно все пережитое — перестает сниться капающий с ножей кармин. Она много рисует, проводя у секретера под лампой целые дни; Саша то и дело уносит ее рисунки куда-то, а возвращается черно-рыжий, рассыпающий вокруг искры. — Хорошо, сестренка, — говорит он, отпивая прямо из бутылки шампанское. Лиза молчит, выводя новые и новые линии. Ей не хорошо; под Сашиным взглядом, даже таким, угольно-пламенным, спокойно, но не хорошо. Душа скована поселившейся в ней вязкостью, и Лизу расстраивает, что ей впервые не нравится то, что она рисует. Цари смотрят с портретов пустыми взглядами, гордые крылья орлов кажутся куцыми; но она рисует и рисует, кропотливо, упорно, как умеет только она. Потому что Саша ее попросил.*
Только еще полгода спустя вязкость наконец растворяется под ласковым, искрящимся взглядом брата, и Его Величество впервые приветливо смотрит на Лизу с портрета.*
Все идет хорошо. Они с Сашей изредка переезжают из одного города в другой, неизменно останавливаясь в хороших гостиницах, полных света, мягких тканей, вычурной позолоты, зелени и чистоты. Иногда Саша уходит на ночь, поцеловав сестру в лоб на прощание, а возвращается утром чудной — с блестящими глазами, странной улыбкой и качающейся походкой, расхристанный; Лиза в такие ночи не спит — рисует и рисует, закусив губу, и орлы, кажется, вот-вот сорвутся с листа и обнимут ее своими крыльями, а цари смотрят ласково, будто утишая тревогу, уверяя, что ничего не случится. Лизе чудится странное: словно все будет в порядке с Сашей до тех пор, пока она рисует, и она не выпускает кисть до рассвета. — Извини, сестренка, — говорит Саша, наваливаясь ей на колени тяжелой головой. Он черный сейчас, без малейших всполохов, и Лизе хочется странного — отмыть его, облить водой… светом. Белым, чистым светом, что разгорается у нее внутри, когда она на него смотрит. — Иногда нужно кутить. Лиза не знает, что это — «кутить»; нужно так нужно, она Саше верит, как всегда верила. И все же мягко касается его лба ладонью, тут же отдергивая; Саша смотрит на нее снизу вверх долго-долго, и Лиза очень хочет его таким нарисовать — расслабленным, хоть и внимательным. Но ей нужно рисовать орлов и портреты, и буквы, и цифры, «пятьсотъ рублей», «тысяча рублей»… — Пойду спать, — поднимается наконец Саша, отставляя бутылку. — И ты иди спать, Лиззи. Больше не убегу. Лиза молча собирает кисти. Откуда-то она знает, что и правда — не убежит.*
А потом в их жизнь снова приходит кармин. Ее приносит Саша. Выкладывает на стол — потертую, как всегда, обтрепанную по краям. Алую. Она лежит посреди столешницы, и Лиза вжимается в спинку кресла, не отрывая от нее взгляда. Вязкий кармин течет по ее линиям, собирается в центре — не добрыми взглядами царей, а острием серпа. Кажется, только притронешься — обречен; кажется, начни рисовать — окунешься с головой и не выберешься. Лиза сжимается в кресле, обхватывает себя за локти, кусает губы. Она не хочет. Не хочет… — Лиззи. — Саша, как всегда, садится на корточки перед ней, смотрит в глаза снизу вверх — но Лиза отворачивается, жмурится, не желая смотреть. — Лиззи, пожалуйста. Нет. Нет, она не хочет, нет!.. Лиза по-детски подтягивает колени к груди, сворачивается комочком, всхлипывает. Сердце ноет в груди, предчувствуя беду, которую несет за собой переплетение карминовых линий, внутри будто скребется что-то — вой, понимает Лиза спустя минуту, когда не может вздохнуть беззвучно. Она не хочет. Она не хочет своими руками снова ломать их мир. Но Саша — впервые — ее не понимает. — Пожалуйста, Лиззи, — твердит он, обнимая напряженные плечи. — Пожалуйста, Лиззи, так нужно. Смотри, это ведь просто бумажка, просто картинка, что тебе стоит?.. А я тебе новых красок куплю. А потом уедем на море. Ты же хотела увидеть море, помнишь? Снимем дом, будешь сидеть у окна, дышать соленым ветром и рисовать, слушая чаек. Хочешь, Лиззи? Хочешь? Море. Лиза всхлипывает в его объятиях, сглатывает ком воя в горле. Море. Она никогда не видела его, только читала и очень хотела там побывать; родители думали, что лучше не волновать ее переездами, и правда, смена города каждый раз для нее испытание, с которым Саша справляется не без труда, но море… Лиза вспоминает, что читала про море, постепенно успокаиваясь. Про волны, про соленый ветер, про крики чаек, про корабли на пирсе, про ослепительное солнце, грозные шторма и шум прибоя. Она никогда его не слышала, но сейчас он заменяет ей остальные звуки. Накатывает-откатывает, накатывает-откатывает… Лиза открывает глаза и несколько минут смотрит в светлую ткань Сашиного пиджака, следит взглядом за перекрестьем нитей. — Лиззи? — Саша осторожно гладит ее по волосам, как мама когда-то. И Лиза садится, выбираясь из объятий, и снова смотрит на карминовую бумажку. Ее пробивает дрожь, но она не сдается, смотрит, всматривается, разбирая взглядом на составляющие; и наконец страх отступает, сворачивается холодом в глубине, но больше не мучает. Лиза выпрямляется и расставляет перед собой нужные краски. Она сможет. Она победит этот кармин. Пусть и предчувствует, что он принесет за собой много бед.*
Расплата приходит скоро. Черными силуэтами на пороге — черными, черными, без намека на пламенную рыжину, которая завораживает ее в Саше; они появляются вместе с братом, вырастают тенями за его спиной, топают сапожищами по светлым коврам и разваливаются на диванах. Лиза жмется в угол кресла, цепляясь за кисть, смотрит исподлобья; Саша улыбается ей — неестественно, фальшиво, хотя знает, как она чувствует ложь, и от этого становится страшно, так страшно… — Лиззи. — Саша садится перед ней на корточки и делает то, чего никогда не делал, — берет ее за руку. Лиза вздрагивает. — Лиззи, не бойся, это мои друзья. Помнишь, я рассказывал про них, про тех, кому я дарю твои картинки? Они тебя не обидят. Врет, врет, Лиза видит это, чувствует, ее ладонь дрожит в руке брата, но тот продолжает улыбаться. — Нам нужно поехать с ними, — говорит Саша, и Лиза закусывает дрожащие губы. — Лиззи, ничего страшного не случится, мы просто поживем у моих друзей. Все будет так же, будешь рисовать, будешь же? Лиза жмурится, когда он берет ее за обе руки и осторожно тянет из кресла. Он врет, и ей кажется, будто это не Саша — будто что-то забралось в его тело и теперь говорит его голосом, смотрит его глазами, но Саши там, в глубине этих глаз нет; она даже пытается вырваться, но Саша перехватывает ее, прижимает к себе и шепчет: — Пожалуйста, Лиззи. Пожалуйста, спаси нас. И Лиза перестает биться, замирает, вслушиваясь в его дыхание. Потому что просит Саша искренне, и он правда… правда верит, что она может его спасти. Саша, который спас ее из разрушенного дома, вырвал из черных-красных рук и увез, обещая, что такого больше никогда не произойдет, что он никогда не исчезнет и не убежит, — теперь просит ее о спасении. Лиза не может ему отказать.*
Ей не нравится новый дом — темный, в каких-то глухих дворах, солнечного света здесь мало, и приходится целый день сидеть под лампой; раньше она бы дрожала и с трудом сглатывала навязчивый, мучительный вой — страха, неудобства, нежелания быть здесь и жить здесь, среди этих людей, — но сейчас она молчит. Лизе кажется, будто вся сила, вся ее вера собралась внутри комом и держит ее, не давая отступить, и она, настороженная, напряженная, не расслабляется ни на минуту. Не плывет по течению, послушно следуя за Сашей и теми, кто привез их сюда, а выжидает. Кто-то все время есть рядом — темный, черный, безлицый для Лизы, бесцветный, он ходит за спиной, жжет взглядом лопатки, но не касается. Один попытался прикоснуться, попытался кричать — Лиза зажала уши и закричала в ответ, отчетливо понимая, что именно делает. Они, эти черные, считают ее дурой; так и говорят Саше: — Молись, чтобы дура твоя и впрямь как бог малевала, не то… Замахиваются, и Лиза снова кричит — слишком хорошо помнит темный синяк на скуле брата, разбитые губы, текущий по подбородку кармин. — Угомони ее! — Сашу толкают к ней, и он, упав на колени, сжимает ее голову сильными широкими ладонями. — Потерпи, Лиззи, милая, потерпи, пожалуйста, я придумаю, я что-нибудь придумаю… — шепчет он, но Лиза слышит его отчаяние. Он хорошо держит себя, гордо, как учил отец, смело смотрит в глаза черным людям вокруг, но когда его взгляд обращается к Лизе, она видит в нем тоску. Его искры почти потухли, он и сам становится постепенно черным, безликим, и Лизу это пугает. Но она старается больше не кричать. Это слабость, а сейчас она не может быть слабой. Саша спас ее однажды — теперь ее время спасать его.*
Дни летят словно птицы — черные, собираются в клин и уносятся на юг, оглашая округу тоскливым криком. Лиза рисует карминовые переплетения, всей душой ненавидя их; о, как она их ненавидит! Это они принесли беду, это они соблазнили Сашу, искусили его, заманили в сети и теперь не дают выбраться. Лиза уже не мечтает о том, чтобы нарисовать брата, — ей бы теперь рисовать царей, взглянуть в глаза Его Величеству, попросить помощи; но она не может, черные бдят за спиной, нависают над плечом, и она рисует то, что требуют они. Впервые она внимательно слушает, пытаясь понять, куда уносят ее рисунки. Еще не зная, зачем, но предчувствуя — это важно. Она рисует быстро, однако черным все мало. Мало, мало, они требуют больше и больше, с каждым днем, с каждым часом; кричат — не на нее, на Сашу, за закрытой дверью, видимо, думают, что она не услышит, требуют, чтобы она рисовала быстрее. Саша огрызается, говорит страшно и жестко, совсем как тогда с отцом, незнакомым, чужим голосом, и Лиза чувствует, как медленно расползается внутри нее страх. Тогда, после такого разговора, Саша слишком надолго ушел, а рисовать без него она не сможет. Она вообще без него, без брата, не сможет. Когда некоторое время спустя Саша заходит к ней, Лиза не узнает его — так сильно искажено его лицо. Синие пятна, бордовые пятна, ссадины и ненавистный кармин — все смешалось; Саша садится, устало падает рядом с ней на пол, откидываясь спиной ей на колени, и Лиза дрожит — так ей больно за него. Больно, страшно и… ненавистно. Как она ненавидит этих черных людей! Еще никогда она не испытывала такой жгучей ненависти, и это не Сашины искры, это не очищающее пламя пожара, языческого, преступного — это Божий гнев, праведный, требующий защитить то, что дорого. Но Саша ее не видит; Саша вытирает бегущую из носа кровь рукавом пиджака и чуть слышно усмехается. — Все будет хорошо, сестренка, — говорит он хрипло, но Лиза впервые ему не верит. Верит голосу, не словам — а в голосе у него обреченность. Она кладет ладонь ему на голову, и Саша прикрывает глаза, обмякая под ее рукой. Откуда-то Лиза знает, что сможет его спасти.*
Ей нужен всего один шанс — и он появляется раньше, чем с лица Саши сходят окончательно синяки. Черным мало карминовых картинок, они хотят прежних, с царями и орлами, переплетение серо-зеленого с белым — немного, меньше, чем обычно, но быстро, и Лиза хватается за эту возможность, как только Саша о ней рассказывает. У нее набита рука, горящий внутри Божий гнев белым пламенем скользит с ее кисти, и она работает как никогда — вдохновенно. Орлы — за нее, цари — за нее: Его Величество смотрит с портрета сурово и гневно, молча давая понять ей, что готов ее защитить. Но Лиза только качает головой, снова и снова выводя линиями его глаза: нет, защищать нужно не ее. Защитить нужно Сашу — а он уже о ней позаботится. Нужно избавиться от тех, кто держит его, кто позволяет себе его бить. Нужно избавить мир от черных людей, у которых ни души, ни искр — ничего, только злоба, бесконечная злоба. Пусть они умрут, исступленно просит Лиза. Она не видит перед собой карминовых капель, не думает о том, как это будет, — только белое пламя гнева, что застилает ее глаза. И Его Величество обещает выполнить эту просьбу.*
Черные люди забирают ее картинки, не обращая внимания на пристальный взгляд Лизы. Они ведь ее дурой считают, думает она, наблюдая, как складывают они пачки ее картинок в сумки и саквояжи. Они не знают, что Лиза все, все-все про них понимает. Только Саша хмурится — но на него она смотрит успокаивающе. Она уверена, что Его Величество пощадит брата, ведь он не черный. Его смерти она не хочет, не просит — и никому не простит. Они уходят, унося с собой свою гибель, уводят Сашу с собой, будто боятся, что он убежит. Глупые, это они все — глупые, это они — дураки. Саша не убежит, пока она здесь. Он никуда не убежит от нее.*
Час спустя за спиной Лизы раздается глухой удар. Она едва поворачивает голову, чтобы взглянуть на своего замертво упавшего соглядатая. У его руки рассыпаются картинки, и с каждой из них гневно смотрит Его Величество. Лиза отворачивается и, подставив лист под солнечный свет из окна, продолжает рисовать. Черные линии, охристые точки — складываются в портрет. Самый лучший портрет самого лучшего человека.*
Саша возвращается один. Долго стоит на пороге комнаты, поначалу потерянно осматриваясь, потом щурится, глядя на сестру. Лиза безмятежно смотрит на него в ответ; ей больше не страшно, ее больше ничто не тяготит, и на почти законченном портрете брат выходит заботливо-мягким, с ласково-теплым пламенем в глазах. — Лиззи, — наконец произносит он, подходя. Не опускается на колени, как раньше — смотрит сверху вниз, словно опасается чего-то. — Это ты? Она знает, о чем он, — об охраннике за спиной, о тех черных людях, что держали его, их, обо всех тех, кто прикоснется к ее картинкам с нечистыми помыслами. Его Величество покарает каждого, за каждым придет Божественное возмездие, и Лизе кажется это правильным. Лиза медленно качает головой и показывает брату картинку — ту, что он принес ей для образца. Саша долго рассматривает ее, потом резко встряхивается. — А я? — остро бросает он, и Лиза хмурится болезненно. О чем он? Он ведь ее брат. Самый лучший, самый родной, самый теплый. Единственный. Лиза осторожно, едва-едва трогает его руку кончиками пальцев, снова качает головой, показывает портрет — и, взглянув на него, Саша расслабляется, обмякает, растирает лоб и глаза твердыми пальцами. Выдыхает: — Ладно. — И снова: — Ладно… Пойдем отсюда. На море, да? Лиза поднимается со стула, мягко касается его плеча. И улыбается.*
Вагон покачивается — мягко, как на волнах, только негромко постукивают колеса: тук-тук, чу-чух, тук-тук. Лиза дремлет на плече у Саши, улыбаясь во сне, и брат мягко придерживает ее за талию, чтобы качка ее не тревожила. Лиза знает, что теперь все точно будет хорошо. Как Саша и обещал.*
Богатый, распутный, гудящий, кутящий дни и ночи напролет город. Город-улей, город — пчелиный рой. Город, стреляющий, играющий, убивающий. Умирает за одну ночь.