*
Их два десятка. Очень разные — есть высокие и крепкие, широкоплечие, настоящие деревенские мужики, какими их рисовали старые писатели; есть тщедушные задохлики с ввалившейся грудной клеткой, которые с трудом переставляют ноги в тяжелых сапогах и постоянно подтягивают ремень винтовки, чтобы с плеча не падала. Сергей осматривает их без интереса — красные и красные, звезды, штыки, тупая уверенность в собственной правоте и истинности Революции; он вынимает из портсигара сигарету и, с трудом прикурив, поправляет шляпу. Здесь, на границе Петрограда, всегда холодно, ветер треплет полы пальто, задувает огонек сигареты, бьет и бьет в плечи, словно пытаясь развернуть и направить обратно. Сергей знает: это место не для живых. Жаль, что для него оно не перестает быть болезненно-родным. — Гражданин Шнайдер! — окликает его командир отряда. Сергей не реагирует — смотрит, прикрыв от ветра огонек сигареты рукой, на плывущий над Петроградом туман. Город словно укутан в белую вату, и только совсем-совсем далеко, среди неясных черных силуэтов домов, будто солнечные лучи, из него поднимаются шпили Адмиралтейства и Петропавловки. За три года, что Сергей ходит в Питер искателем, он так ни разу и не решился зайти на Заячий остров. Словно чувствовал: еще не время. — Гражданин Шнайдер, — подходит командир отряда ближе. Сергей смотрит на него из-под полей шляпы. Узкое лицо с выступающими скулами, умный проницательный взгляд. Из бывших, должно быть. Сергей ничего не чувствует по этому поводу. — Давно пора выдвигаться. Сергей выдыхает дым в сторону города и, прищурившись, наблюдает, как его подхватывает ветер. Белесое облачко летит, растворяясь в потоках воздуха, в сторону города, и Сергею кажется — вплетается в туман. Значит, пора. Затушив о сапог сигарету, Сергей убирает руки в карманы и, нахохлившись, сбегает вниз по тропинке. Красные, повинуясь команде, следуют за ним — как единый отлаженный механизм. Ступая в полосу тумана, Сергей рассеянно прикидывает, сколько из них вернется домой. Он не вернется. Он уже дома.*
У них опасный маршрут — для красных опасный, не для него, его город принимает как родного: к Балтийскому заводу не подобраться быстрее, чем через центр, а в центре красным не рады. Центр Петрограда — территория царей и церквей, великого имперского прошлого, тесно переплетенного с анархией — Лиговка, Гороховая, Апрашка даже для искателей считаются нехорошими местами, и Сергей старается обходить их стороной. Когда он один, все проще, он будто вплетается в окутывающий город туман, распадаясь на мельчайшие капли, скользит по улицам, не чувствуя шага, дышит повисшим над домами мистическим маревом; но сейчас, с красными за спиной, он не может себе этого позволить. Его задача — довести их до цели. Нельзя, чтобы они умерли. Раньше времени. Будто откликаясь на его мысли, над городом разносится тяжелый грохот — в Петропавловке стреляют пушки. — Разве уже полдень? — щурясь сквозь туман, спрашивает Сергея командир отряда. Тот пожимает плечами. — Здесь всегда столько времени, сколько нужно, — отвечает он. Не привыкать. Поначалу они идут легко: улицы пустынны, и только туман заворачивается вокруг них кольцами, взметается от каждого шага и тянется вперед, словно указывая дорогу. Будь Сергей один, он бы поддался и двинулся следом, но он не может — с сожалением сворачивает в сторону от подворотни, куда его так настойчиво утягивали, и идет дальше. На лице, на плечах прохладой оседает иллюзия прикосновения, будто обласкал кто-то и выпустил. Сергей облизывает сухие губы и хочет сказать: потерпи. Надеется, что себе. Стоит им ступить на Невский, все меняется: туман раскрывается подобно театральному занавесу и показывает — солнечный день, оживленную улицу, по мостовой проносятся лихие экипажи, откуда-то играет музыка, чинные парочки гуляют под руку по тротуарам. Сергей кривит рот, не совладав с собой: Питер над ним издевается, словно за что-то мстит. Впрочем, он такой всегда. — Как это возможно? — растерянно вопрошает у него за спиной красный командир. Сергей усмехается, плотнее затягивая на шее шарф: от залившего проспект солнца веет могильным холодом. — Город приветствует вас, — отзывается он. — От меня ни на шаг. В Питере красных всегда приветствуют белые, белых — красные: таков закон. И только искатели видят, что на самом деле это — не белые и не красные, это призраки, сотканные из тумана, дышащие могильной сыростью, готовые утянуть неосторожных за собою в черные воды Невы. Сергей их не боится, как не боится здесь ничего — кроме, пожалуй, Лиговки. И это отсутствие страха порой пугает больше творящейся в городе мистической жути. Будто и сам он — призрак. Будто не успел он сбежать в последнюю ночь, как те же красные, спасая тело и оставляя в городе сердце. Иногда ему кажется, что его сердце бьется на брусчатке Петропавловки — все еще живое. Поэтому он туда не ходит. Но не возвращаться в город — не может. — Какая встреча, — вдруг слышит Сергей сбоку и останавливается, давая сигнал и красным сделать то же самое. Когда город решает поговорить, бежать от него — только злить без причины. — Надворный советник Шнайдер. Сергею не нужно смотреть, чтобы знать: на его пальто призрачными нитями выткались петлицы, которые он когда-то носил. — Ваше высокопревосходительство, — почтительно кланяется он призраку в мундире с генеральскими эполетами. Лицо кажется ему знакомым и незнакомым одновременно, будто перетекает незаметно глазу из одной формы в другую, и только стылая, клубящаяся туманом пустота в глазницах генерала всегда узнаваема. — Рад встрече. Призрак обводит взглядом толпящихся за спиной у Сергея красных — поток призрачных гуляющих огибает их, не касаясь, но Сергей знает, что если разозлить город, все пойдет иначе; затем призрак снова смотрит на искателя, чуть свысока, как и полагает генералу. — Его Высочество справлялся о вас, — произносит генерал. Сергей напрягается: в прошлый свой поход он пил в кабаке с призраком, называвшимся великим князем Константином, но насколько сильно портретное сходство, не смог бы сказать. Выходит, правда. — Вы слишком редко нас посещаете. Город недоволен, понимает Сергей. В последний раз он здесь был два месяца назад — счел необходимым выждать. Тогда, после попойки, он проснулся в одной из спален Мраморного дворца и долго блуждал по его коридорам, пытаясь выбраться; дворец его путал, водил лабиринтами, отражал множеством зеркал, завлекал смехом из залов и уютной тишиной кабинетов; время остановилось, Сергей шел и шел, и с каждым шагом ему все больше не хотелось идти — не от усталости, а от непонимания, зачем ему уходить. Выбрался он на последних остатках воли, разозлившись, дворец будто выплюнул его под ноги лошади Александра Третьего, и он долго сидел на коленях, рассматривая снизу вверх величественный памятник. Секунда, казалось — и император повернет бронзовую голову, взглянет в ответ с суровостью — настоящей суровостью, а не той, которой пугали красные комиссары, — и… Сергей не знал, что тогда будет, и, может быть, потому этого и не случилось. Он поднялся с колен и ушел из города, чувствуя, как недовольно туман облепляет его лицо. Город не хотел отпускать его, с каждым разом все больше, и Сергей понимал: однажды наступит его последний поход. Это не мешает ему оттягивать неизбежное. — Прошу простить, ваше высокопревосходительство, — склоняет он голову, признавая вину. — Вы наверняка понимаете сложности моей службы. Призрак снова окидывает красных взглядом жутких пустых глазниц. — Службы, — повторяет он. — На благо Его Высочества и всей Великой Российской Империи, — добавляет Сергей, поднимая на него глаза. Лицо призрака ничего не выражает, пока он смотрит на красных, но стоит ему перевести взгляд на искателя — и Сергея продирает его усмешкой. — Не задерживайтесь больше, Сергей Робертович, — говорит призрак и, церемонно откланявшись, уплывает дальше по улице, пока не растворяется в потоке. Сергей достает сигарету и снова закуривает, с силой вдыхает в легкие дым — обжигающий после стылого холодного воздуха. На то, как недовольно морщат носики прохаживающиеся мимо дамы, он не обращает внимания. Пережить бы этот разговор. Забыть бы — да не получится.*
Красные достаточно осторожны: не открывают рта, когда он не велит, не щетинятся ружьями на любого подплывшего призрака, замирают и идут по команде, хотя Сергей чувствует, как их это злит. Все злит: этот белый, белый могильный свет, эти белые-белые дамы вокруг, белые-белые офицеры, чиновники, гражданские, белые-белые церкви и их белый-белый звон, сопровождающий весь их поход. Город смеется, переливается колокольным звоном, плывущим от церкви к церкви и летящим над Невой, и красным не по себе — они, как и Сергей, хорошо слышат в этой издевке скрипучий смех мертвеца. Когда они выходят на Екатерининский канал, их встречает взрыв. — Что это? — вскидывают ружья красные, но Сергей не отвечает — раскинув руки, отпихивает их в сторону, дальше, дальше, под укрытие дома, и сам пластается по стене. Вместо мирно гуляющих призраков по Невскому бегут солдаты, вместо музыки над улицей летят стоны, крики ужаса, все заволакивает, забивает нос остро пахнущий порохом дым; вода в канале пенится, поднимается, будто с силой карабкается по гранитным плитам вверх, мажет черной вязкостью по перилам и вдруг — окрашивается в темно-бордовый, и вместо сырого запаха воды и острого дыма улицу заполняет густой, тошнотворный запах крови. Кровь, кровь течет по каналу, выплескивается на гранитную набережную, ползет каплями к тротуару, пытаясь добраться до красных. Сергей вжимается в стену плотнее, чувствуя лопатками ее могильный холод. Когда кровь подбирается совсем близко, один из красноармейцев не выдерживает — взводит курки и стреляет, пуля взвизгивает, с искрами врезаясь в камень мостовой, отскакивает рикошетом, и другой красноармеец кричит, зажимая плечо, и темная кровь просачивается сквозь его пальцы и падает на мостовую. Командир кричит, все красные кричат, тот, у которого сдали нервы, как полотно белый, заикаясь и трясясь, с прыгающими от нервов губами пытается оправдаться; Сергей отлипает от стены и рассеянно отряхивает пальто от побелки. Идиоты, думает он. Не кричать сейчас надо, а слушать. Слушать, с каким потусторонним шепотом впитывается в камни кровь, как удовлетворенно вздыхает вода, отступая от набережной… как со змеиным шорохом заново вырастает вдалеке Спас-на-Крови. Но они кричат, злятся, бинтуют красноармейцу руку; командир подходит к Сергею, который стоит на набережной, опираясь на перила и глядя в глянцево-черные воды, и рявкает: — Что за выходки?! Будто Сергей стрелял, честное слово. Искатель, не отводя глаз от воды, пожимает плечами. — Убийство Александра Второго, — поясняет он. — Вы не нравитесь городу. Вы его предали, как и все, и он вспоминает, с чего это началось. Всегда все начинается кровью и ею заканчивается. Командир молчит какое-то время, и когда Сергей переводит на него взгляд, видит — он смотрит куда-то вдоль канала, кажется, за самый горизонт, туда, где туман золотится мистическим, никогда не заглядывающим в Петроград солнцем. — Мы снова сделаем его своим, — исступленно говорит он вдруг, и глаза его как будто начинаются светиться на миг — алым. — Однажды сюда снова придет Революция, вернется свою колыбель, и «Аврора» встанет почетным памятником на причал. Мы очистим эти улицы от заразы, на этих заводах снова будут работать машины, и имя ему мы дадим под стать, — командир улыбается безумно, — мы назовем его именем Ленина. Ленинград станет самым прекрасным городом в мире — городом Красной Революции. Идиот, устало думает Сергей, отворачиваясь. Если бы Питер хотел быть городом Революции — он бы им был. Но он не хочет носить имя предателей и терпеть их в своих стенах. Впрочем, иногда можно — когда для этого есть причины. Командир, хлопнув его по плечу, уходит, и Сергей тоже выпрямляется, по привычке поправляет пальто. Бросает взгляд на другую сторону канала — и замирает. С другой стороны на него смотрит… он. В точно таком же пальто, в точно такой же шляпе, и ветер точно так же треплет слегка концы выпущенного из-под ворота шарфа. Вот только в глазах у него — клубы пустоты. Сергей шарахается назад. Призрак остается на месте — только убирает руки в карманы пальто знакомо-незнакомым движением. И улыбается. Вода вдруг вспучивается глянцево-черным, как нефть, валом, обдает пеной его сапоги и с грохотом падает обратно; Сергей жмурится на мгновение от разлетевшихся во все стороны брызг, а когда снова открывает глаза — напротив него уже никого нет. Он отворачивается, уходит к отряду красных, выстроившихся для дальнейшего пути. И привычным движением убирает руки в карманы пальто — на питерских ветрах они у него вечно мерзнут.*
К Республиканскому мосту Сергей ведет красных кругом — и все равно, увидев Зимний, командир его нагоняет. — Что с ним? — спрашивает. Сергей пожимает плечами. — Не хочет, чтобы вы на него смотрели, — отвечает он. Намеренно жестоко, это правда — потому что Зимний прячется ото всех. Закутывается в прозрачно-дымчатое марево, переливается радугой, завораживает — блеском стекол, позолотой колонн, барочной роскошью и богатством, статью; вот только, стоит сделать к нему хоть шаг — и он отдаляется, растворяется в дымке и исчезает, как пустынный мираж. Сергей как-то, из чистого упрямства, когда перестал бояться призраков, а начал кутить с ними в кабаках, попытался подойти к Зимнему — просто шел и шел по площади, упрямо и несгибаемо, не останавливаясь ни на минуту. Дымка оплетала его, солнце сияло на стеклах, и казалось, что город смеется над ним — глупым и слабым. Очнулся Сергей, когда чуть не перекувырнулся через перила Дворцовой набережной — прямо в Неву, и вода ласково лизнула его по лицу, тут же схлынув; зато налетел ветер и порывом толкнул его назад, заставляя выровняться. Сергей тогда оглянулся и увидел Зимний совсем близко. Изнутри Зимний полнился туманом, и сотни призраков молча стояли за окнами, глядя на него пустыми глазами и не шевелясь. Осознав, что смотрит на них точно так же — замерев и почти не дыша, — Сергей обошел Зимний кругом и больше никогда не пытался к нему подойти. На мосту удивительно тихо — город бросил играть и показывать призраками картинки прошлых эпох; только ветер завывает да бьется об опоры Большая Нева, наваливается на них всей своей массой, и от каждого удара мост содрогается. Сергей идет уверенно — до разводного пролета можно ничего не бояться, мост выдерживал и не такое; а вот разводной пролет может преподнести сюрпризы. Если, конечно, город того захочет. И он, очевидно, хочет, потому что, стоит Сергею ступить на пластину пролета, он видит рядом с собой чужой силуэт. — Почему ты приводишь их? — слышит Сергей в вое ветра — негромкое, жесткое, почти обвиняющее. Это странно, и он осторожно оглядывается. Красные идут за ним на расстоянии двух шагов, осматриваются подозрительно, прикрывая от ветра лица, — но темный силуэт рядом со своим провожатым, очевидно, не замечают. Сергей знает, что город иногда делает так, показывается только искателям — тем, кого особенно любит, кого считает своими; выворачивается изнанкой, мистической, пугающей, будто предлагает себя полюбить в ответ. После такого, говорят, не многие решаются снова зайти в город. Сергей не понимает, чего бояться. Они ведь все принадлежат этому городу — так или иначе. А может, принадлежит он один. — Потому что тебе это нужно, — говорит Сергей так же негромко, доверяя слова ветру. Ветер доносит в ответ смешок. — Мне нужны не они, — отвечают ему. Сергей не задает очевидный вопрос — слишком хорошо понимает, о чем они говорят. — А ты им нужен, — произносит он. — Они ведь освобождают тебя. Разве нет? Ему всегда кажется, что город с облегчением отдает свои артефакты — неважно, красные, напитанные кровью и силой машин, или белые, наполненные верой и разрушительным Божьим гневом; они будто сковывают его, тянут из него силы, и Сергей старается из каждого похода приносить с собой что-то из города — хоть немного помочь ему освободиться от давящих его сил. Ну и продает артефакты, конечно, живет на эти деньги потом до следующего похода, не без того. И все же главное — снова добиться от города облегченного вздоха, когда за его границу выносят очередной магический предмет. Иногда Сергею странно, что и идти наперекор магии, пронизавшей Питер, он не боится. Словно знает, что есть что-то важнее — даже чем его жизнь. Может, сердце, оставленное на брусчатке Петропавловки, которое все еще ждет его — а он все никак не решится. — Нельзя освободить от того, что является твоей сутью, — мудро говорит силуэт. Его голос меняется к концу фразы, и Сергей вскидывает глаза, не веря — а зря. Рядом с ним, шаг в шаг, постукивая по пластинам пролета набойками, идет он сам. — Можно только разделить эту ношу, — добавляет призрак, и его полные тумана глаза завораживают. — Ты разделяешь. Сергей облизывает сухие обветренные губы. — Не только я, — возражает он. Все ближе стык пролетов, мост ощутимо дрожит под ногами. Призрак улыбается — незнакомой холодной улыбкой. — Только, — утверждает он. И вдруг наплывает, накатывает, как волна, влетает, впитывается, топит в своем тумане; Сергей спотыкается, рвет ворот рубашки и кашляет, пытаясь вдохнуть, — но туман, кажется, до отказа заполнил легкие, и воздуху больше нет в них места. Сознание уплывает, и последнее, что видит Сергей, — черные воды Невы в стыке разводных пролетов.*
Он приходит в себя… не собой. Или собой. Может быть, это вправду он? Бестелесный, безлицый, распахнутый настежь; загнанный в гранитные рамки, звенящий цепями, вьющийся туманами, летящий ветром; прорастающий садами, ложащийся дорогами под ноги, хранящий покой каменными домами? Он — взлетающий к небесам шпилями и молитвами; он — скрежещущий механизмами, торжествующий науку; он — отвязный, безбашенный, таящийся в темноте дворов-колодцев, блестящий ножами в руках; он — вечный, мудрый, мистически-жуткий, верный своей земле?.. Его много, так много, что он задыхается — от восторга, не зная, как справиться с этим. Он течет черными водами Невы и Мойки, он греется на солнце гранитными львами, он золотится на солнце ангелами и крестами, он — израненный и гордый — стоит посреди анархии и властолюбия, глупых, таких глупых идей и стремлений, круто свернувших с пути всех — но не его. Его сердце все еще бьется под брусчаткой Петропавловской крепости — неуязвимое, недостижимое. Вечное. Такое же из гранита высеченное, как и он сам.*
А потом он приходит в себя. Такой маленький, крошечный перед лицом великого города — букашкой распятый под лупой, лежит на огромной ладони и может только смотреть — на гранитные глыбы, на великие массы воды, благодетельницы и разрушительницы, на огромные пространства, на бесконечное небо, накрывшее его куполом и спрятавшее ото всех. И все это, вся эта сила, вся эта бесконечная вечность смотрит на него в ответ. Предлагая. Прося. Утверждая. И кто он такой, чтобы всей этой вечности возражать.*
А потом он приходит в себя. Смотрит из-под ресниц на клубящийся вокруг туман — тот ластится к коже, оседает на ней мягкими каплями, скатывается касаниями и снова ложится, заставляя вздрагивать. Давит на плечи — не пошевелиться, не дернуться, прохладная тяжесть прижимает, зажимает, как в кокон, и он не может понять — объятия это или пленение. «Ты не пленник, — шепчет ему туман, касается всегда сухих губ, смачивая, и он тянется за касанием, пытаясь его продлить. — Ты — мой заблудившийся». Заблудившийся. Запутавшийся, замученный мыслями — простой человек, который не может выбрать, где он хочется остаться — там ли, где сердце, там ли, где разум? Разум твердит, что его место с людьми, только что ему эти люди? Злые и жадные, ненавидящие друг друга, разрушающие, сжигающие дотла, убивающие все, что было когда-то дорого, — рвущие его на части, пытаясь захапать лучший кусок. Девятнадцатый год всех переделал, перелицевал на свой манер, всем нашлось занятие — убивать друг друга не так-то просто, для этого нужны выдержка и даже ум; а он остался. Не переделанный, не перелицованный, поддавшийся разуму и сбежавший, но так и не нашедший себе пристанища — остался какой был. Сберег себя — для того, чтобы сберечь то, что любит. Туман скользит, вьется по коже, и от каждого его касания по нервам рассыпаются искры; он жмурится, выгибаясь, надеясь, что его поймут. Однажды так уже было — было, было, он вспоминает, хотя и пытался забыть зачем-то. От страха, наверно; от страха, которого он, как сам полагал, давно уже не испытывал — чего бояться человеку из Питера, в самом-то деле? А оказывается — того, что ему предлагает сам Питер. Он привел тогда в Петроград деревенскую ведьму — задорную рыжую девчонку, которая всю дорогу развлекала его побасенками; ей нужно было совершить ритуал, чтобы войти в полную силу, и для этого она попросилась в Летний сад. Он готов был к тому, что произойдет, — знал немного о деревенских обычаях, слишком раскрепощенных для цивилизованного человека; и не готов оказался к тому, что при этом почувствует. Когда ведьма скинула платье, выставляя на обозрение маленькую аккуратную грудь, плавные изгибы бедер, темнеющий завитками волос лобок, внутри у него потеплело, хоть и не для него предназначалось действо; но, наблюдая за ней, он прижался спиной к ближайшему дереву — и возбуждение его оглушило. Тогда тоже, как и сейчас, его вжало в кору прохладной тяжестью, источника которой он не видел, да и ничего не видел, не слышал, кроме шелеста ветра — за ним лишь слегка угадывались девичьи стоны; от головы вниз по всем нервным окончаниям пробежалась волна, будто ток по проводу, ударила в пах и там скопилась, тяжелая и мучительная. Он не помнил, как сжал член в ладони, зажмурился и тут же потерялся, не понимая, кто к нему прикасается, его ли это руки, — тело с ума сходило, и он сполз по коре на землю, не вполне уверенный, что это он сам. Тогда тоже — казалось, что он больше, больше этого тела, больше этой жизни и даже этого удовольствия — больше, в него вмешивались экстаз полета и неукротимость стихии, захватывающие дух высоты и твердая приземленность, и все это било разрядами наслаждения, заставляя его содрогаться и выстанывать что-то сквозь прикушенную губу. Потом он посмеялся еще сам над собой — надо же, какие занятные ритуалы у деревенских. Испугался, значит, поверить в том, что почувствовал. А сейчас ни бояться, ни сомневаться он не хотел. «Почему я?» — все же задает он вопрос — не словами, а всем собой, раскрываясь, распахиваясь настежь, как окна — отдавая всего себя. «А почему нет?» — смеется над его глупостью туман и ложится на кожу, покрывает, сжимает, трется, облепляя прохладой, как паутиной, пробирается внутрь, в рот, стекая к желудку, и, кажется, в каждую пору, просачивается, заполняя собой все клетки до одной. В голове — туман, в глазах — туман, стон бьется в глотке, потому что это невыносимо хорошо, и дело даже не в экстазе земного удовольствия — в том, что он наконец-то цельный. Такой же цельный, как и все, кто его окружает. Он подается на любое движение — внутри, снаружи, не вполне ощущая тело, только бьющее по нервам удовольствие. Это примитивно — подчинять себе таким способом, но что поделать, если работает? Что поделать, если люди не придумали высшего выражения любви, чем соединение тел, разделенное на двоих наслаждение. Он смеется, давясь туманом, и чем больше наполняется им — уже объемным, плотным, восхитительно-осязаемым, — тем больше теряет голову от восторга. Если это и примитивно, то слишком хорошо, чтобы от этого отказываться. Он никогда бы не смог от этого отказаться, сейчас он это понимает. И даже когда на пике он выплескивается семенем, а потом распадается на миллиарды частиц, не в силах удержать форму, — его это совсем не пугает.*
А потом он приходит в себя. Медленно, словно вползая в занятую кем-то шкуру, — просит потесниться и пробирается под чужой смешок. Его сердце бьется ровно и сильно; его легкие дышат размеренно; его ноги крепко стоят на земле. Его глаза видят, и то, что он ими видит, приносит ему удовлетворение. Сергей стоит на входе в цех Балтийского завода и наблюдает, как город собирает свою плату. Петроград никому и ничего не отдает без платы. Все искатели платят собой — своей кровью, своей жизненной силой; выйти из Петрограда седым, на пять лет постаревшим, но зато с мощным артефактом — обычное дело. Сергей тоже платил, обычно немного, да и он не брал крупное — достаточно было нескольких капель крови, которые гранит впитывал, будто губка. Город жалел его, сейчас Сергей это понимает. Берег его, чтобы не сломался, не испугался и не сбежал. Его благодарность больше, чем его тело, выплескивается — кружащим вокруг ветерком, плеснувшей вдалеке Невой. Город ему отвечает. И совсем неважно, что разворачивается перед его глазами. Перед его глазами свистят пули. Красноармейцы кричат, пытаясь увернуться от чудовища — сбитого из листов железа, горящего внутри огнем, размахивающего вокруг цепями и крюками. Вот не повезло одному — крюк размозжил ему голову и полетел дальше, разбрызгивая кровь пополам с мозговым веществом; вот другой не успел увернуться — и сам наделся на крюк животом, полетел, крича и капая внутренностями на пол, прямо в пылающий зев печи. Едва ли десяток вернутся домой, рассеянно размышляет Сергей и, достав портсигар, прикуривает. Командир отряда, притаившийся за огромным станком, оглядывается на него, словно ищет поддержки, но Сергей только пожимает плечом и отходит чуть дальше, чтобы на него не летела кровь. Они хотят слишком много: детали для их механизмов — очень мощный артефакт. А за большую силу город всегда требует большую плату. Они ведь знали, на что идут, верно? Сергея не волнует, рассказали ли солдатикам, что готовят их на убой. Такова плата. Он не слышит стонов и криков о помощи. Все, что он слышит, — как шумит на далекой набережной Нева, снова и снова разбиваясь об опоры мостов, и биение сердца. Своего сердца, надежно спрятанного под брусчаткой Петропавловской крепости.*
Выживают всего пятеро, включая командира. Они угрюмо молчат, тащат в заплечных мешках детали — много, очень, забрали все, что только смогли унести, и теперь идут, пригибаясь под тяжестью. Сергей думает, так ли тяжела их ноша, или, может, это пережитое в цехе давит на них?.. Туман завивается вокруг него, отвлекая от глупых мыслей, и Сергей улыбается. Что ему, в самом деле, люди. Он теперь достаточно цельный, чтобы не думать о них. На самой границе он пропускает красных вперед — мешкает, поправляя сбившиеся сапоги, отряхивая грязь с набоек. А когда поднимает взгляд, видит направленное на него дуло нагана. — Гражданин Шнайдер, — железно чеканит командир отряда, — именем Российской Советской Социалистической Республики вы арестованы. Поднимите руки вверх и сделайте два шага вперед. Так вот о каких вопросах говорил комиссар. Сергей усмехается и медленно поднимает руку. — Я из Питера, — говорит он и снимает шляпу, смотрит на командира впервые без прикрытия ее полей. Красный старается не показывать своих эмоций, но скрыть ужас у него не хватает выдержки. Сергей его понимает — не каждый день видишь, как у человека в глазницах клубится призрачный туман. — Не вам мне приказывать. Выстрелы в тишине звучат гулко, летят эхом над далеким городом. Пули пропадают в белесой стене тумана, так и не найдя своей цели. Сергей надеется — город надеется, — что они будут достаточно умны, чтобы никогда больше не переступить его границ.*
— Любовь никогда не перестает, — нараспев говорит Распутин, покачивая глиняной кружкой. В глазах у него клубится туман, а Сергею кажется — что это мечты самого странного старца империи. — Хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится… Сергей смеется и, приподнявшись, бьет своей кружкой о его. Музыка играет, в кабаке танцуют призрачные дамы со своими кавалерами, вино похоже на воду Невы — такое же черное и такое же пьянящее. Сергей чувствует, как ему на спину мягко наваливается незримая тяжесть, и улыбается. Ему хорошо.