*
Генерал-майор Кузьмичев выглядит хуже, чем Рышард его помнил, и вдвойне хуже того, каким его представлял. Рано поседевший, весь, как изюм, сморщенный, высушенный и почерневший, он смотрит на Рышарда с больным вниманием, и несколько секунд тот чувствует себя как под прицелом; однако вскоре морщины на лице Кузьмичева разглаживаются, и в глазах мелькает даже что-то похожее на прежний задор. — Рышек. — Генерал поднимается из-за стола, обходит его и протягивает руки — сразу обе, явно не для церемонного приветствия, и Рышард безропотно позволяет взять себя за предплечья, как мальчишку. Впрочем, для Кузьмичева он и есть мальчишка — несмотря на новые погоны, генерал, очевидно, все еще видит его кадетом, как это водится за пожилыми людьми. — Рад тебя видеть в здравии. До меня доходили слухи, что ты погиб вместе с отцом — врали, стало быть? Рышард смотрит в его глаза — мутные вроде бы, усталые, но там, на самом дне, горит знакомая подозрительность: многоопытный генерал Кузьмичев, прошедший и войну с немцами, и войну с красными, не привык доверять никому. Чувствуя его не по-стариковски крепкую хватку на предплечьях, прямо поверх несущих кровь артерий, Рышард отстраненно радуется, что теперь сердечный ритм не может его выдать. — Вы же знаете, как это бывает, — отвечает он, мягко улыбаясь. Сердце бьется у него в груди размеренно и спокойно, ровными сильными ударами. — В Польше такая неразбериха, что сам не знаешь — жив ли ты по бумагам или уже похоронен. — А отец что же? — хмурится в ответ Кузьмичев. Рышард качает головой. — Увы. Кузьмичев темнеет лицом и, выпустив его, отходит обратно к своему столу. В другой ситуации Рышарду было бы его жаль. Кузьмичев ему всегда нравился: жесткий, по-военному прямолинейный и требовательный, он был образцовым солдатом своей страны, готовым ради нее на все. Но сейчас, когда убеждения развели их по разные стороны баррикад, Рышард не может позволить себе жалость. В том числе потому, что если он провалит задание — никто его здесь не пожалеет. — Так что же привело тебя к нам? — спрашивает Кузьмичев немного погодя, когда секретарь приносит им чай — ароматный, крепкий, он плещется в тонкостенных чашечках, напоминая о былом. Рышарду это напоминание кажется карикатурой — в охранном отделении чаепитие выглядит удивительно неуместно, и он мысленно усмехается. — Я писал вам с дороги, — спокойно отвечает Рышард и, аккуратно взяв чашечку, отпивает из нее глоток под пристальным взглядом генерала. — Варшавское охранное отделение прислало меня сюда, поскольку у вас объявился Сенин. Мы очень, — Рышард не без удовольствия выделяет это слово, — очень хотим его найти. И совершенно не кривит при этом душой. Кузьмичев усмехается слегка раздраженно. — Мы бы и сами хотели его найти, — говорит он, откидываясь на спинку смехотворно дорогого кресла, складывает руки на животе. — Вот только он как сквозь землю провалился. Все Новгородское государство на уши поставили, где только не искали. На границе такие кордоны — мышь не проскочит. Есть подозрение, что эта красная собака гниет давно где-то в лесах, пока мы его ищем. Сердце у Рышарда не сбивается с ритма только потому, что не может. Он аккуратно ставит чашечку на блюдце и смотрит на недовольного Кузьмичева. — Сенин славится живучестью, — произносит он и мягко усмехается, не давая воспринять свои слова всерьез. — Но мне поручено его найти живым или мертвым. После того, что он натворил в Варшаве, мы не можем просто пустить это дело на самотек. Мы должны знать точно, жив он и представляет ли еще опасность. «Живым или мертвым, товарищ Чех, — звучит у Рышарда в ушах твердый голос начальника подразделения. — Даже если найдешь могилу, откопай гроб и привези. Сенину не место на белой земле». Как и Кузьмичев, Рышард считает себя солдатом своей страны — и намеревается выполнить ее приказ. — Что ж, — генерал делает ленивый жест, будто что-то отбрасывая, — дело ваше. Тебе нужна будет помощь? Рышард кивает. — Филёров бы, — не скрывая сомнения, произносит он. О том, что филёрская служба развалилась с Революцией, знают все, но где-то, в частности в Новгороде, говорят, они еще служат. Насколько хорошо — это, конечно, другой вопрос, хотя Рышард никогда не был склонен недооценивать врага. — И поговорить с теми, кто брал группу Сенина. Мне нужна отправная точка. Кузьмичев задумчиво качает головой. — У меня всего пятеро филёров, Рышек, и почти все заняты, — говорит он и вдруг кривится. — А того, кто не занят, я тебе не дам. Принесет больше проблем, чем пользы. — Почему же вы тогда его держите? — интересуется Рышард. Белое офицерство всегда недооценивало филёров — как же, выходцы из народа, выше унтер-офицера ни один не поднялся, они и грамотные-то были через одного; по достоинству их ценили, как ни странно, враги — те, за кем филёры охотились, те, кто годами готовил Революцию и знал, как свиреп в империи политический сыск. Кузьмичев вздыхает, и Рышард видит в его старчески-мутных глазах тоску. — Мало людей, — отвечает он негромко. — Очень мало людей, а нелюдей — много. Какую только шваль не приходится терпеть на службе, если она выполняет свои обязанности. Хотя бы через раз. Больше всего Рышарду интересно, кого Кузьмичев понимает под нелюдьми — что-то ему подсказывает, что взгляды в этом у них кардинально различаются, — но он благоразумно молчит. Ему вообще в ближайшие месяцы о многом предстоит молчать — впрочем, не то чтобы это его тяготило.*
Во второй раз Рышард снова проходит мимо. Почти. — Камышов! — раздается за спиной зычный, странно-недовольный голос секретаря, и мужик, все так же растянувший свои конечности поперек коридора, вздрагивает, зевает в отворот куртки и, лениво подобрав к себе ноги, поднимается. Он высокий, хотя Рышард выше, какой-то рублено-широкоплечий; идет, шатаясь, не то с недосыпа, а не то и с похмелья, и Рышард останавливается, чтобы его пропустить — инстинктивно, чувствуя странную угрозу. Мужик сполна оправдывает его опасения — правда, не так, как он предполагал. Поправляя картуз, он шатается в сторону Рышарда и намеренно — о, Рышард отлично видит, что намеренно! — больно задевает его плечом. — Оп, — выравнивается он; из-под козырька картуза выглядывают хищно прищуренные, наглые глаза, пусть красная кайма и круги под ними говорят об усталости. Рышард выцепляет главное моментально: мужику под сорок, переносицу перечеркивает свежий шрам, но если бы не это, из-за щетины и усталой неухоженности его было бы невозможно запомнить — настолько ординарное у него лицо. И что-то Рышарду подсказывает, что он знает, почему этот мужик здесь находится. — Филёр? — интересуется он — просто чтобы подтвердить свою догадку. Камышов криво ухмыляется — развязно, напоминая худшие образцы мелких сошек преступного мира. — Ну, — ведет он плечом. — Надоть чего, вашблагородь? У него хриплый голос, будто прокуренный, хотя табаком от него не пахнет. От него и спиртным не пахнет, да и вообще никаких неприятных запахов на удивление не чувствуется — пот если только, да и тот перебивает запах кожаной куртки. Глаза блестят из-под тени козырька до странности агрессивно, как у загнанного в угол зверя; Рышард рассматривает его пару секунд — и неожиданно понимает. — Тебе нужно к врачу, — говорит он и охватывает ладонью его подбородок, чтобы не отстранился, внимательно смотрит в глаза. Под пальцами чувствительно колется щетина, но главное — Рышард чувствует, как болезненно пылает кожа: очевидно, жар. Филёры почти все время проводят на улице, служба не дает им уйти и оставить без присмотра объект наблюдения, так что банальные простуды их постоянные спутники; а Рышард не может оставить привычку и не заботиться о тех, кто очевидно болен, это сидит на подкорке и не вытравливается никакими установками. Зато, оказывается, отлично вытравливается неожиданно злым взглядом. — За заботу спасибочки, вашблагородь, — говорит Камышов, выворачиваясь, и Рышард замечает, как дергаются его руки — явно сдерживает себя от чего-то, сжимает кулаки и пыхтит агрессивно, глядя из-под козырька яростно. — Только простужаться в нашу службу не входит-с, мы по другому делу так-то. Всего вам благоприятственного за вашу доброту. Он не дает слова вставить, наглец — разворачивается и, по-прежнему слегка пошатываясь, идет к кабинету начальника отделения, оставляя за собой следы уже подсохшей грязи. Рышард задумчиво смотрит ему в спину. Почему-то ему кажется, что даже грязь эта на полу — намеренна, как и удар плечом, и озлобленный, загнанный взгляд. Будто вызов всему миру — дорогому, добела выскобленному, переливающемуся золотом и деньгами. Что и говорить, принадлежать этому миру неприятно, и то, что его, Рышарда, кто-то к нему причислил, безотчетно, ответно злит. Так, самую малость — потому что большего Рышард не может себе позволить. Как и слишком долго думать о больном филёре, хрипло докладывающем о чем-то Кузьмичеву за дверью. Машинально отметив, что звукоизоляция у кабинета начальника отделения ни к черту, Рышард уходит — его ждет еще много дел.*
Сенина лично Рышард не знал — у них были слишком разные профили работы. Зато говорили о нем в коридорах ВЧК много, потому что операции он умудрялся проворачивать заметные — что, кстати, не всегда устраивало начальство, временами стоило бы и потише быть; но тут уж или не посылать агента Сенина на задание, или смиряться с неизбежным, третьего не дано. Над ним даже посмеивались временами, мол, он если и попытается действовать незаметно, только больший переполох устроит — такова его агентская удачливость. Одно время Рышард воспринимал Сенина как анекдот с продолжением: каждый отряд, который с ним работал, считал своим долгом рассказать окружающим о том, во что они вляпались в процессе операции. До поры до времени это было даже смешно — потому что отряды возвращались, если и с потерями, то незначительными, и к тому моменту, когда его недавняя группа начинала складывать очередные байки, Сенин уже уезжал на очередное задание — сидеть на месте без дела, как утверждали знавшие его, он совершенно не умел. А три месяца назад смешным это быть перестало. Потому что отряд Сенина вернулся без него. Задание они выполнили, как всегда, с грохотом — в буквальном смысле: то, что предполагалось тихой поимкой одного из лидеров тайной организации Орден Полярной Звезды, вылилось в случайный подрыв склада с боеприпасами. Лидера они, конечно, взяли и даже доставили до границы, но из-за устроенного шума ее успели перекрыть, охранка следовала буквально по пятам, отряд до последнего отстреливался и насилу ушел — потеряв при этом Сенина, который остался их прикрывать и так и не появился через условленное время. Сыск в Новгородском государстве был поставлен с размахом, и узнать, жив ли Сенин, его товарищам не удалось — всех революционно настроенных граждан охранка пересажала, а то и перестреляла, не оставив ни единой зацепки; только три месяца спустя окольными путями вызнали, что охранке Сенин не попался, и это давало слабую надежду. — Нельзя бросать своих, — хмуро сказал тогда Рышарду начальник подразделения, товарищ Андреев. — Чего мы будем стоить, если станем бросать товарищей? Наше единство — наше оружие, и мы не вправе от него отрекаться. Он как будто уговаривал — то ли Рышарда, то ли себя. Идея рисковать одним агентом ради спасения другого ему не нравилась, но выбора не оставалось. Не то чтобы Рышард нуждался в уговорах. Когда-то они с братом, потомственные польские шляхтичи, именно за этим и пришли в Партию — за единством, за коллективом, за чувством принадлежности к чему-то большему, великому, вечному; отколовшаяся частичка, затерянная где-то в чужой земле, воспринималась с болью. Если Сенин жив, ему тяжело там, на белой земле, без товарищей — совсем одному, и Рышард не хотел даже представлять, насколько. — Я верну его, — пообещал Рышард, внимательно глядя начальнику в глаза. — Но мне потребуется много информации. Конечно, было бы легче, если бы на поиски выслали того, кого Сенин знал лично, — но Новгородское государство так усилило охрану границы, что нелегально через нее перейти не представлялось возможным. Зато легально — вполне, благо среди красных ученых были умельцы, подделывающие белые грамоты и печати, а начальник новгородской охранки когда-то неплохо знал семью Рышарда. Так что вскоре штабс-капитан Рышард Владиславович Чех, потомственный польский дворянин, отправился на белую землю искать потерянного красного агента. Вот только поиски обещали быть долгими, особенно если Сенин все-таки остался жив. Так, во всяком случае, следовало из его личного дела. Прежде всего, в нем была старая фотография — на ней он еще красовался в морской форме: окончив морское училище, он участвовал в войне против Японии, а она случилась без малого пятнадцать лет назад. На вопрос, почему нет современной фотографии, Рышард получил нетривиальный ответ: Сенин не любил фотографироваться, смеялся, что при его службе это опасно — мало ли в чьи руки попадет дело, объект может и узнать наблюдателя, верно? И тогда не сносить головы. Да, после окончания войны и возвращения на родину Сенин решил резко изменить свою жизнь и пошел служить не куда-нибудь, а в филёры. Почему — даже семья не знала, теряясь в догадках; но, судя по личному делу, Сенин в новой профессии весьма преуспел, числился одним из лучших на момент Революции. А потом, в семнадцатом, положив двенадцать лет на алтарь политического сыска, совершил новый крутой маневр: принял красную идею и сам, не дожидаясь, пока поймают и приведут на допрос, пришел в ВЧК. Полгода спустя он вступил в Партию и получил первое задание как агент разведподразделения. Учитывая все его навыки, Рышард предполагал, что искать его будет крайне нелегко: если Сенину удалось залечь на дно, он, зная назубок все приемы охранки, не позволит найти себя так просто. С другой стороны, он должен предполагать, что его будут искать свои, значит, оставит какие-то зацепки. Осталось понять, какие и где. Оперативный псевдоним он использовать не будет, настоящее имя — тем более: слишком приметное, Сенин был родом из обрусевших англичан, а у них оказалась своеобразная традиция имянаречения. В деревне ему скрываться нельзя — там все на виду, незнакомца заметят враз; в городах рыщет охранка, которая, как ни прибеднялся Кузьмичев, считалась одной из лучших в стране. Где его искать? Где опытный филёр, агент ВЧК с большим стажем мог надежно укрыться на целых три месяца? Рышарду не хотелось думать, что под землей. Но даже если и так — откопать гроб или собрать кости, чтобы привезти в Москву, он считал делом чести.*
Рышард начинает с опроса жандармов, которые нагнали отряд Сенина на границе. Слушать это неприятно: отряд совершил ряд ошибок, даже если закрыть глаза на подрыв склада, и Сенин был в них виноват, судя по всему, наравне с остальными. Никто, конечно, не безгрешен, и если в итоге удается выполнить задание, остается подробно разобрать ошибки с начальством и учесть на будущее; но эти ошибки привели к тому, что Сенин остался в Новгородском государстве, и на это уже нельзя закрыть глаза и просто принять к сведению. То ли Сенин зарвался, почувствовав себя неуязвимым — водилось такое за удачливыми агентами, — то ли… Рышард хмурится, слушая жандармов. Конфликт в отряде — тоже возможная причина ошибок, Сенин, по отзывам тех, кто его знал, не выносил, когда ему указывали, что делать, а в отряде с ним были опытные и, надо признать, своенравные агенты. Могли ли они настолько забыть об осторожности, пытаясь доказать друг другу свою правоту, чтобы поставить под удар и отряд, и задание Партии? Рышарду кажется, что могли. А потом он слышит то, отчего еще два года назад у него бы сбилось с ритма сердце — а сейчас просто приподнимается в недоумении правая бровь. — Да бросили они его, — говорит один из жандармов, презрительно кривясь. — Погрузились в тачанку, пока он их прикрывал, и дали деру, даже ждать не стали. Он кинулся было следом, но мы его пальбой накрыли, и он в канаву скатился. Искали потом его, километров десять прочесали вдоль и поперек — нету, и собаки по мокроте след не взяли. Так и канул. Рышард отмеривает три удара сердца — тук, тук, тук — прежде чем спросить: — Считаете, он мог выжить? Жандарм пожимает плечами. — Кто его знает, ваше благородие. Я думаю, вряд ли. Места там глухие, болотистые, а мы его ранили — нашли кровь в траве шагах в ста от дороги. — Но не тело, — уточняет Рышард. Жандарм качает головой. — В болоте он где-то, — уверенно говорит он. — Либо зверь какой подрал, приманившись на кровь. Сами подумайте, да неужто он бы раненый выжил? Ни в одной деревне вокруг его не видели, мы всех опросили, города под жестким контролем. Если только в Петроград подался, но это верная смерть. Рышард соглашается с ним — с тем, что это верная смерть, в Петроград ни один человек в здравом уме не сунется; а вот во всем остальном согласиться не может. Сенин слыл живучим упрямцем, выворачивался из таких передряг, что только диву даваться оставалось, его дело ими пестрило; еще в бытность имперским филёром он, говорили, следом за объектом укатил аж во Францию, без знания языка, денег, документов и оружия, и как он возвращался, тоже стало длиннющей байкой. «Филёр — сам себе оружие, — по рассказам, любил повторять он. — Так меня учили». Учили Сенина лучшие, этого не отнять. Слушая жандарма, Рышард впервые думает о том, что если Сенин и выжил — после предательства товарищей он может и не хотеть, чтобы его нашли. Если не что-то худшее.*
И все же Рышард ищет. Надежды мало, конечно, но он все же осматривает вместе с жандармами место последней лежки отряда в городе — квартира разгромлена поспешными сборами и последующим обыском, и ничего найти ему не удается. Тем не менее он долго опрашивает соседей, дворника, встречается с околоточным, который прохлопал целый красный отряд на своей территории и за это уже получил от начальства суровое наказание; опасения подтверждаются — по словам соседей, конфликт в отряде был, не то чтобы сильный, но заметный по тому, как они общались. Наказав дворнику присматривать за квартирой — на всякий случай, очевидно, что Сенин сюда не вернется, но надо исключить все варианты, — Рышард возвращается в охранное отделение. Ему нужно подумать. Первый, кого он видит, зайдя в приемную, — филёр Камышов, что растекся по стойке, нависая над дежурным с неприятной ухмылкой. Дежурный смотрит на него в ответ с усталой ненавистью. — Долг платежом красен, — усмехается Камышов. Рышард останавливается рядом, уверенный, что Камышов его видит — но даже взглядом не удостаивает, несмотря на то что дежурный приподнимается и отдает честь. — Мой отец говорил: делай добро и бросай его в воду, — недовольно говорит он филёру. — У тебя совесть есть, Камышов? — За нее не плотют, — фыркает тот и нависает над дежурным ближе. — Ну? Али в должниках ходить будешь? Рышард отмечает это — то, как умело Камышов играет на офицерской чести, давит на уязвимые места, да еще и старшего по званию берет в невольные союзники: только сейчас Рышард осознает, что под его пристальным взглядом у дежурного не остается выбора. Прослыть тем, кто не отдает долги, не хочется ни одному офицеру, и дежурный, недовольно скривившись, вынимает кошелек и отдает Камышову несколько довольно крупных банкнот. Тот ухмыляется и, выпрямившись, убирает их во внутренний карман куртки. — Вашблагородь, — поднимает он наконец взгляд на Рышарда. Выглядит он значительно лучше, чем при их первой встрече, и глаза у него от этого становятся только наглее. — Не сочтите за дерзость: слыхал, вы к Сенину на квартиру катались. Рышард убирает руки за спину, шире разводя плечи, — под этим взглядом трудно удержаться от намеренной демонстрации положения и звания. — Обыскивал, — поправляет он. — У тебя есть какая-то информация? Рышард уже в курсе, что в отделении Камышов считается плохим филёром — малоопытный, в охранке без году неделя, но с гонором, при этом безответственный и ненадежный: Рышард слышал, как Кузьмичев лично его отчитывал за то, что покинул пост и ушел кутить. Это было странно — простуженный, уставший, явно не пьяный филёр, которого он встретил тогда в коридоре, совершенно не выглядел человеком, который свое задание не выполнил. Сослуживцы его не любили за склочный характер и привычку ловить на слове, нравоучать без спросу, начальство — за дерзость: Камышов оказался выходцем из старого купеческого рода, а купцы, как известно, к дворянам относились в лучшем случае снисходительно. В новгородской охранке он оказался после убийства красными всей его семьи под Псковом и национализации семейного дела. «Хочу мстить», — по рассказам, заявил Камышов дежурному офицеру, придя наниматься. И это не вызвало, в целом, никаких вопросов. А вот у Рышарда они были. Как минимум: почему охранка, почему филёр, почему не жандармерия? Такие, как Камышов, стремятся к власти над слабыми, а не к тихой, ювелирной работе наблюдателя; филёр никого не испугает, растворится в толпе, будто и не было, а потом неожиданно вынырнет, чтобы упасть объекту на хвост и проследить до самого логова. Это настолько не согласовывалось с тем, какой характер Камышову приписывали, что будь у Рышарда время, он бы непременно посвятил ему больше внимания — что-то его цепляло в этом человеке. Но времени у него нет. Камышов усмехается и поводит плечом под громкий скрип куртки. — Не, — отвечает он, и глаза его — странно — азартно блестят. — Но коли я про то знаю, так Сенин и подавно. Уж табличку б на квартиру прибили: «здесь была охранка», не помешает. Понятно, за что его не любят, отмечает мысленно Рышард, стараясь сдержаться. За привычку лезть не в свое дело с нравоучениями, за наглую беспардонность, нежелание соблюдать субординацию; за то, что он прав и правоту свою несет, не стесняясь. Рышард заставляет себя не вестись на провокацию, с усилием отрезвляет. — Считаешь, что он жив? — вместо этого спрашивает он, как накануне жандарма. Камышов хмыкает, насмешливо щурясь. — Не могу знать, вашблагородь, — отвечает он — так, что Рышард хмурится, не понимая: то ли дразнит, то ли на самом деле что-то знает, но не хочет ему говорить. — Камышов! — громко окликает его из-за спины начальник отделения, и филёр вздрагивает, потом забавно сутулится, словно боится, что у него что-то прилетит, и оглядывается. — Я тебе где сказал быть?! — Ушел ужо, вашпревосходительство, видите, задержали! — гаркает Камышов в ответ и, протиснувшись мимо обескураженного этим заявлением Рышарда, исчезает в двери. Кузьмичев только головой качает, дежурный смотрит сочувственно. — Не обращайте на него внимания, ваше благородие, — говорит он. — Болтает только. Рышард смотрит филёру вслед, по-прежнему хмурясь. — Болтает, — эхом откликается он. Вот только ни дежурный, ни Кузьмичев не понимают, что он на самом деле имеет в виду.*
Рышард решает все же присмотреться к Камышову — все равно никаких подвижек в поисках Сенина не предвидится, во всяком случае, пока он не поймет, как Сенин мог рассуждать в попытках понадежнее спрятаться. Конечно, он отрабатывает связи отряда, но то, что это путь в никуда, понимают все — и те, кто с ним непосредственно работает, и Кузьмичев, глядящий на Рышарда с отеческим осуждением, мол, на что ты только время тратишь, и он сам. Но это — привычка к педантичности, закрытию всех белых пятен: нельзя оставлять версии не отработанными, это он уяснил со своих первых дней в ВЧК — потому что именно в таких белых пятнах и может крыться истина или то, что к ней приведет. Так что он делает нудную и никому, на самом деле, не нужную работу, а сам наблюдает за Камышовым, когда тот оказывается в поле его зрения. Это происходит нечасто. Камышов является в отделение раз в два-три дня, отчитывается о проделанной работе перед Кузьмичевым лично, как правило, получает выволочку и отправляется на выполнение нового задания, мимоходом умудряясь выбесить всех, кого встретит на пути, от секретаря начальника до дежурного офицера. Пользуясь плохой звукоизоляцией, Рышард прислушивается к его докладам и в целом понимает, почему его считают плохим филёром: в них мало конкретики, много лишнего, временами он как будто намеренно тупит, описывая совершенно не важные детали вместо того, что от него требуется; Кузьмичев бьется над ним, пытаясь приучить к форме, к тому, на что он должен обращать внимание, но не выдерживает и срывается на крик раз за разом. И Рышард бы тоже решил, что Камышов просто туп, как пробка, — если бы не видел ухмылку, с которой он покидает кабинет начальства. Насмешливая, едкая, довольная, она не может принадлежать человеку, который не понимает, что он творит. Рышард вот не понимает. Казалось бы, зачем бесить начальство? Тебе нужна работа, ты сам пришел служить — так что теперь-то за цирк устраиваешь? Зачем притворяться глупее, чем ты есть — чтобы тебя выгнали? Зачем настраивать все отделение против себя — чтобы в случае необходимости не к кому было обратиться за помощью? Рышард теряется в догадках и раз за разом ловит взгляд Камышова — гораздо более умный, глубокий, чем образ, который он на себя натянул. То, что никто, кроме него, этого не замечает, Рышарда как раз не удивляет — а жаль. Потому что в этом проявляется суть белого офицерства: они не видят людей ниже себя по званию. Говорят еще, что красные считают людей просто функциями, — а белые нет? Рядовые, унтер-офицеры для них не люди — способ достижения цели, будь то комфортная жизнь или победа на фронте. Тумбочка, на которую ты ставишь чашку, перо, которым ты пишешь, — оружие, которым ты сражаешься, оставаясь сам в стороне. Это они, рядовые, выполняют всю грязную работу, это они гробят здоровье и жизнь за то, чтобы кто-то жил лучше, — кто-то, а не они. Кто-то, кого они считают выше себя. И Камышов особенно интересен тем, что никого выше себя он не считает. То, как он обращается к вышестоящим, — дань условности, которая прячет дерзость, и эта дерзость бесит всех вокруг. Притворяясь тупым, ни на что не способным, он одновременно смеет ставить себя с ними вровень и этим будто намекает: вы такие же тупые и ни на что не способные, как и я. В какой-то момент Рышард ловит себя на том, что улыбается, слушая очередные препирательства Камышова с вышестоящим офицером. И не отворачивается, когда Камышов замечает его улыбку. Пусть знает.*
Подтверждение своим мыслям Рышард получает буквально на следующий день. Это день приема, и в отделении толпится народ: кто на допрос, кто с прошением — не протолкнуться, хотя секретарь и дежурные стараются как-то этот поток организовать. Камышов тоже пришел отчитываться о выполненном задании, но просители его оттеснили от стойки дежурного враз, и он, похоже, этому только обрадовался — упал на скамейку в углу и, завернувшись в куртку и натянув картуз на глаза, предсказуемо задрых. Рышард, несмотря на шум в холле, оставляет приоткрытой дверь своего кабинета — так, чтобы в щель увидеть, когда Камышов соберется уйти, — и возвращается к работе. Шум ему не мешает; и даже ощущение, что Камышов периодически посматривает на него из-под козырька, — тоже. Так проходит с час. Рышард читает протокол очередного опроса свидетеля по делу об отряде Сенина, который составили сразу по горячим следам после взрыва склада, когда замечает краем глаза какое-то движение, поднимает голову. Камышов сидит на скамейке прямо, по-прежнему сложив руки на груди и низко опустив картуз, но смотрит из-под козырька в сторону, и Рышард впервые видит в нем не развязную расслабленность, расхлябанность даже, а напряжение. Во всем — в позе, во взгляде, он весь, будто пружина, сжался и к чему-то готовится. Рышард ловит себя на половине движения — встать, выглянуть за дверь, посмотреть, что так встревожило всегда насмешливо-едкого филёра; но в этот момент мимо его кабинета кто-то проходит — высокая объемная тень, и Камышов внезапно поднимается, оправляет куртку и идет следом — не в пример более ровной, даже — немыслимо — легкой походкой, нежели он ходил обычно. Рышард секунду слушает, как удаляются его шаги, и поднимается сам. Он заинтригован. И, признаться, не знает, чего ждать. Они идут вглубь отделения, туда, где находятся начальственные кабинеты, — неизвестный посетитель, следом, на приличном расстоянии, Камышов, за ним Рышард. Коридоры пустынны, все попрятались от приемного дня в своих кабинетах, и их процессия должна бы быть заметна, но Рышард в этом не уверен: шаги Камышова, несмотря на тяжелые сапоги, стелются почти неслышно, сам он то и дело прижимается к стене, замирает за углами, выглядывая, и это выглядело бы забавно, не будь он настолько сосредоточен. О том, что за ним тоже следуют, он, очевидно, знает — заглянув за угол и тут же отступив под его защиту, он оглядывается на Рышарда, смотрит на него сквозь прищур, будто пытается разглядеть сквозь дымку. Рышард медленно, аккуратно подходит, стараясь не издавать ни звука. Ему не нравится происходящее: за поворотом — два шага до кабинета Кузьмичева, и вряд ли Камышов по-филёрски шел бы хвостом за обычным посетителем. Камышов поднимает картуз чуть выше и смотрит на Рышарда пристально. — Бомбист, — одними губами произносит он и показывает взглядом на кобуру. Рышард без звука достает револьвер, аккуратно взводит курок. А Камышов вдруг выпрямляется и, оправив куртку, улыбается ему с азартным весельем. — Понимаете, вашблагородь, Заклепка — он в одиночку не ходит, нет, он всегда с оглядкой ходит, проверяется не единожды… И выруливает из-за угла, продолжая достаточно громко что-то говорить. Рышард выходит за ним следом, сохраняя нейтральное выражение лица и убрав руки за спину, — они идут достаточно медленно, чтобы эта поза не казалась нарочитой; Камышов говорит и говорит, даже шутит, кажется, идет по коридору спиной вперед, размахивает руками. Рышард машинально отмечает, что, кроме раздражающе-редуцированного «вашблагородь», из его речи почти пропал говор, а в глазах нет привычной хищной наглости — только напряжение и немой вопрос. Двери кабинета Кузьмичева все ближе, вероятный бомбист топчется около них, нервно взглядывая на приближающихся людей; у его ног лежит что-то черное вроде сумки, и Рышард почти уверен, что когда он проходил мимо дверей в приемной, сумки в него не было. Камышов, все так же спиной вперед, равняется с ним, посмеиваясь, взмахивает руками в последний раз — и Рышард вдруг понимает, что он безоружен. Когда-нибудь он обязательно об этом спросит. Едва выйдя из поля зрения бомбиста, Камышов действует молниеносно и — поразительно — профессионально: кидается на спину, скручивает руки ловким захватом, повалив на колени, и Рышарду остается только направить дуло револьвера бомбисту в лоб — остальное за него уже сделали. — Будь паинькой, — негромко — даже эхо по коридору не летит — шепчет на ухо парню Камышов, а смотрит почему-то с усмешкой на Рышарда. — И никто не пострадает. На сколько бомба поставлена? Бомбист — молодой, изможденно-бледный парень с чахоточным румянцем на щеках — торопливо облизывает сухие губы. — На полчаса, — отзывается он. — Умница, — издевательски хвалит Камышов. — Сколько вас? — Я один. Рышард переглядывается с Камышовым, и бомбист внезапно шипит, морщась, — похоже, филёр использовал болевой прием. — Двое… один снаружи, — выдыхает он. — Цель? — интересуется тихо Рышард. У него не дрожат руки, не бьется заполошно сердце — это лишь интерес, не страх. И если уж на то пошло, направлен он в первую очередь не на бомбиста. — Уничтожение охранного отделения. В полном составе. — Бомбист улыбается безумной улыбкой. Дурак. Рышард качает головой и снова смотрит на Камышова. — Уведи его в камеру, — распоряжается он, убирая револьвер: судя по тому, как крепко он держит парня, вырваться тому не удастся при всем желании. — Предупреди дежурных, но чтобы без паники. Сам осмотрись снаружи, нужно найти второго. — Брать? — деловито уточняет Камышов. Он дышит размеренно и глубоко, и только отголосок азарта в глазах и ухмылке намекает, что происходящее его волнует. Рышард усмехается. — Только если найдешь револьвер. Понапрасну не рискуй, — отвечает он. Камышов в ответ фыркает и, дернув на себя бомбиста, уходит с ним дальше по коридору, в сторону камер временного содержания. Рышард смотрит на оставленную у порога начальственного кабинета сумку и аккуратно открывает дверь. Сначала — обеспечить безопасность, все остальное — потом. И то, что сейчас он спасает белых офицеров, которых должен бы ненавидеть, Рышарда совсем не тревожит.*
Дело в том, что для красных люди — это тоже оружие. ВЧК в 1922 году не приемлет террористические методы борьбы, Партия выпускает декрет за декретом, пытаясь предотвратить перегибы на местах — все, чтобы сохранить людей, даже если эти люди пока не разделяют идею коммунизма. Главное здесь — слово «пока», у Партии отличная пропаганда, политруки и агитаторы работают на совесть, просвещая, рассказывая, уговаривая и, если угодно, обращая людей в новую веру — веру в коммунизм. Но для того, чтобы было кому работать, было кому строить Новый мир — должны быть люди. И Партия бьется за каждого человека, простого ли рабочего или квалифицированного специалиста; или, может, филёра. Который притворяется плохим, а на самом деле наблюдателен и бесстрашен, как черт. Почему бы и нет? Почему бы и нет, думает Рышард, наблюдая в окно, как Камышов скручивает второго бомбиста; улыбается и качает головой, видя, что приказ он нарушил и оружие не взял. Кто бы сомневался. Почему бы и не попробовать увезти с собой больше, чем одного человека. Рышарду кажется, что Камышову может понравиться эта идея, если подать ее грамотно. Ему самоуверенно кажется, что он сможет.*
И он не менее самоуверенно забывает о характере, который Камышов тщательно взращивал целый месяц. Виртуозное умение бесить никуда не девается от одного профессионального поступка, наоборот — будто увеличивается в разы. — Вашблагородь, — перебивает его Камышов, стоит Рышарду завести с ним разговор. Он снова развязен, и это кажется почти фарсом на фоне недавней собранности. Рышард хмурится. — Не сочтите за дерзость: а как вас в семье зовут? Это ж язык сломаешь, каженный раз выговаривать. Он улыбается — без азарта, но с вызовом, и еще что-то прячет этой улыбкой — словно бы беспокойство. Ему не нравится, очевидно не нравится, что Рышард пытается подойти к нему на шаг ближе, чем обычные понимающие взгляды; не нравится, что Рышард собирается проговорить вслух то, о чем думает последние недели, задать интересующие его вопросы, слишком после произошедшего очевидные. Для него самого, разумеется; белое офицерство остается на удивление слепо, удовлетворившись присутствием на месте своего представителя и приписав ему все заслуги. То, что безоружный филёр, который был даже не на задании, без приказа пошел и спас им всем жизнь — в том числе Рышарду, — никого не волнует. Камышов отталкивает его — словами, наглостью, запредельной дерзостью лучше, чем сделал бы это руками. Рышард тянет паузу, слушая, как негромко переговариваются вокруг офицеры, ожидая его ответа, смотрит филёру в глаза, нависая над ним — почти намеренно, вовсю пользуясь возможностями роста; и в какой-то момент ловит то, чего ждал, — тень обреченности в глазах: «ну ты же все понимаешь». — Рысь, — негромко произносит Рышард с едва заметной усмешкой. Камышов приподнимает брови. — Так меня зовут в семье. Знаешь, как на моем языке бы называли тебя? Камышов кривит губы: его имя — Гаврила — ему не нравится, и он предпочитает, чтобы его звали по фамилии. — Ну-с? — интересуется он. Рышард улыбается. — Габрысь, — отвечает он, и Камышов неверяще усмехается. — И если ты прямо сейчас не пройдешь ко мне в кабинет, я буду так тебя называть до самого отъезда. Филёр дергает плечами и заметно закусывает щеку — видимо, чтобы не засмеяться. Напряжение, с которым он до этого смотрел на Рышарда, немного его отпускает. — Как прикажете, вашблагородь, — насмешливо щурит он глаза и, развернувшись, все-таки направляется в выделенную Рышарду комнату — к слову, звукоизолированную не в пример лучше, чем кабинет начальника, Рышард проверял лично. Какое-то время, пока он запирает дверь и опускает шторы, погружая кабинет в легкий полумрак, они молчат. Камышов осматривается — короткими быстрыми взглядами, заметить которые можно, только если знаешь, что замечать; он стоит не по форме, все так же развязно, сунув руки в карманы куртки и даже не сняв картуз — верх наглости при общении со старшим по званию, тем более в помещении. Рышард впервые задумывается над тем, что для Камышова он, должно быть, мальчишка — разница в десять лет, как правило, довольно чувствительна, и не носи Рышард погон, не дождался бы ни намека на хоть какое-то подчинение. Впрочем, Камышов и сейчас ведет себя так, будто делает одолжение, — ничего не боится, наглый сукин сын. Рышард обходит стол и, сложив руки на груди, присаживается на его край — так, что глаза у них впервые за все время оказываются на одном уровне. — Итак, — произносит он негромко, — что ты делаешь? Право слово, ходить вокруг да около с человеком, который явно понимает, о чем ты собираешься говорить, не имеет смысла — как и в достаточной степени пояснять. Впрочем, Камышов все-таки делает попытку все испортить. — А че? — со знакомыми «тупыми» интонациями вопрошает он и еще глазами хлопает, как телок — цирк, да и только. Рышард не сдерживает смешок. — Прекрати, Габрысь, — бросает он, и когда Камышов вскидывается, всем своим видом выражает: я же предупреждал. — Что это за спектакль? Ты над моим именем голову ломал, а я над твоим представлением. Не могу понять, чего ты хочешь добиться? Ты гораздо умнее, чем хочешь казаться, у тебя больше навыков, чем ты показываешь, ты мог бы служить куда лучше… Он осекается, поймав затравленный взгляд Камышова — того и гляди оскалится, — прокручивает в голове сказанное. Лучше. Он может служить лучше, но ничего не делает для того, чтобы ему давали более сложные задания. Сейчас, Рышард узнавал, задания у него самые элементарные, обычная, хоть и опасная временами слежка за криминальными элементами — там, по меткому выражению Кузьмичева, с неприкрыто-бандитской рожей Камышов запросто сходит за своего. Следующий уровень сложности — это уже настоящий политический сыск, поиск агентов, помощь в раскрытии шпионских сетей; а параллельно — жесткий белый террор, при котором за любое нелестное мнение о представителях власти можно надолго сесть за решетку. Камышов был бы великолепен в этом, Рышард не сомневается — человек, который способен в толпе людей вычленить бомбиста просто по внешнему виду, в политическом сыске незаменим. А вместо этого он следит за бандами и регулярно выслушивает выговоры. — Вот оно что, — произносит Рышард после паузы. Камышов сжимает кулаки, узит глаза — ярость подступает к нему, хоть он пока и сдерживается. Наверняка думает, что Рышард может, даже из лучших побуждений, рассказать о его талантах, и плакала его относительно спокойная служба с возможностью не марать руки о политику и не связываться с доносами и наушничеством. Политический сыск — дело грязное; но кто бы мог подумать, что весь помятый, неопрятный, небритый Камышов почитает его для себя слишком грязным. — Тогда почему не полиция? Рышард намеренно опускает всю цепочку своих умозаключений, уверенный, что Камышов ее восстановит сам. Тот дергает плечом, будто пытается сбросить с него куртку. — Городовым? Фонари зажигать? Увольте, — кривится он, и Рышард впервые замечает: нервничает. С бомбистом не нервничал, с Кузьмичевым не нервничал — а с ним вдруг взвинтился, будто почувствовал себя уязвимым. — Тута от меня больше польза. — Кому? — чуть наклоняет голову Рышард. Камышов неожиданно хмыкает. — Людям, Рысик, — издевательски тянет он в ответ, но речь у него снова становится ровной, правильной, поставленной даже — чувствуется, что образование он все-таки получил. — Обычным людям, которых бомбисты убивают просто потому, что попались под руку. Я хотел служить и служу для них. — А месть как же? — заинтересованно спрашивает Рышард. Разговор, откровенно говоря, поднимает ему настроение. Камышов улыбается, показывая на удивление ровные для человека, чье лицо перечеркнуто шрамом, крепкие зубы. — А месть — хороший предлог, чтобы взяли, — отвечает он, и на мгновение кажется: они так похожи, почти связаны друг с другом неожиданным пониманием, которое не нуждается в том, чтобы его озвучивать. Как Рышарду хочется в этот момент забрать Камышова в Красную Москву — кто бы знал; но филёр вдруг встряхивается, разрушая мгновение, и смотрит на Рышарда с привычным прищуром. — Пустите уже, вашблагородь, начальник опять ругать будет, что я на доклад запаздываю. Рышард медлит секунду, но затем кивает и, поднявшись, отпирает дверь. Глядя в спину уходящему Камышову, он сам себе с трудом признается, насколько ему стало легче дышать, — просто оттого, что он теперь не один на один со всем белым миром. И снова прилетает фантомной болью — за брошенного, одинокого, затерянного где-то в этом городе Сенина. Так же неистово, как забрать отсюда Камышова, Рышард в этот момент хочет его найти.*
Рышард, как истинный коммунист, не верит в судьбу, в бога и в высшие сущности — поэтому то, что на следующий день известия о Сенине наконец приходят, привычно относит на счет своей педантичности. Ведь это она, привычка закрывать белые пятна, заставила его поговорить с дворником и строго-настрого наказать сообщать обо всем, что хоть немного затрагивает проживавший на квартире красный отряд, — и это именно она сейчас сработала. На квартиру приходили искать Сенина. Точнее, не Сенина — Матросова, и Рышард сдержанно усмехается, когда читает об этом в донесении. По словам всех, с кем он общался, собирая о Сенине информацию, с фантазией у него было бедно: оперативный псевдоним «Сенин» он взял после войны с Японией, объяснив всем, что в переводе с японского «сенин» означает «матрос», а он таковым и является. Что ж, надо признать, исключительная до сей поры агентская удачливость никак не зависела у Сенина от ума, более того — никто, с кем бы Рышард ни говорил, даже родственники, не называли его умным. Оценки в училище у него были не выдающиеся, выше своего стартового звания мичмана он не поднялся, в филёрах дослужился до славы в узком кругу своих, но не до чинов; зато у него было то, что все хором называли чуйкой. А еще при полном отсутствии фантазии — умение принимать нетривиальные решения, находить выходы и входы там, где их не предполагал никто. Своего рода непревзойденное оружие, спасающее его всегда. В этот раз Сенин тоже его применил — он, оказывается, нырнул на самое социальное дно, влившись в толпу разношерстных криминальных личностей и маргиналов. Еще будучи в городе с отрядом, он прощупывал почву, заводил связи — говорили, быть своим в таком обществе он умел прекрасно, отлично под них мимикрируя, — видимо, готовил пути отхода и помощи на случай провала. И вот, пригодилось. Охранка, а вместе с ней и ВЧК гадали, куда он пропал после неудачной попытки перехода границы? А он просто нашел в лесу нычку местной банды и отлежался по знакомству, расплатившись потом парой выходов на грабежи вместе с ними; Рышард хмурится, слушая одного из пойманных грабителей, который за то, чтобы ему скостили срок, сдает напропалую всех, и старается не осуждать. Грабежи — не убийства, агенту разведки приходится делать многое из того, на что он никогда не пошел бы в обычной жизни; а уж учитывая состояние Сенина на тот момент… Рышард не поручился бы, что сам не пошел бы на худшее после предательства. У всех разные способы с этим справляться, и уж точно не таким же агентам его осуждать. Рышард аккуратно разматывает криминальные ниточки: для него это зыбкая территория, незнакомая, и он очень старается никого не спугнуть своим интересом. Понятно, что теперь ни к помощи жандармов, ни к помощи охранки он не прибегает, на свой страх и риск суется сам, прекрасно понимая, что не вписывается в среду — но именно на этом и играет. Может, Сенину донесут о его неловких попытках поиска, и именно эта неловкость его убедит? В конце концов, после трех месяцев полного идеологического одиночества он должен изнывать от желания увидеть своих, и это должно сыграть Рышарду на руку. Когда целую неделю спустя в условленном месте мальчишка-оборванец сует ему в ладонь заляпанную чем-то записку, Рышард глазам не верит, и сердце, его красное сердце, спрятанное под белым кителем, засбоило бы — если бы могло. Сенин назначает ему встречу, и Рышард не может упустить этот шанс.*
Камышова, как назло, усылают на длительное задание, и Рышард так и не смог с ним поговорить. Он только сейчас осознает, что ведь ничего Гавриле не обещал — ни того, что не сдаст его, ни того, что не будет использовать его умения себе во благо, ни того, что не станет шантажировать; Камышов тогда просто ушел, ничего не потребовав, и Рышарду хотелось бы верить: это оттого, что он тоже почувствовал протянувшуюся между ними нить взаимопонимания. Странно это было, на самом деле — чувствовать себя рядом с малознакомым человеком как со своим, но на себя Рышард не удивлялся — колеблющихся, готовых перейти на красную сторону, как только выдастся шанс, он чувствовал нутром, и если бы не пошел в разведку, непременно бы окончил партийную школу. Удивлял Камышов — недоверчивый, едкий, всех вокруг выбешивающий, который после памятного разговора начал смотреть на Рышарда с неожиданным, каким-то странно-азартным теплом. Собираясь на встречу с Сениным, Рышард с горечью сожалеет, что ему придется оставить Камышова здесь — времени на то, чтобы придумывать новые пути отхода, включающие троих, а не двоих, у него нет. А учитывая, какой способ отхода выбран — пожар, полностью в духе Сенина, и убийство Рышарда на глазах у обескураженных свидетелей, — он уверен, что на красную сторону Камышов больше никогда не обратится. Выбирать, кого спасти — самое неприятное в его работе. Хорошо, что ему нечасто это приходится делать.*
На условленное место Рышард приходит чуть раньше; становится за углом, так, чтобы место встречи было как на ладони, и ждет, сам себе усмехаясь, — ведет он себя очень в духе филёров. Но он привык доверять интуиции — той самой чуйке, всем агентам известной; обычно он ее поверяет разумом, и здесь разум его также поддерживает: все это вполне может оказаться ловушкой охранки. Они ведь наверняка догадываются, что за Сениным или его костями придут свои, и должны были подготовить встречу, хоть Кузьмичев и не посвящал его в такие подробности; и все же новгородская охранка не зря лучшая в стране. Трезвое опасение еще никому не помешало, и Рышард осматривается вокруг, ища соглядатаев и переодетых жандармов. Но все, кажется, тихо. Местом встречи Сенин назначил довольно оживленную улицу, фонарный столб напротив шляпной; в магазин то и дело заходят барышни, они отвлекают взгляд и слух плавными покачиваниями платьев и звонким смехом — кто на этом фоне заметит какого-то опустившегося гуляку? Рышард отмечает грамотность выбора и старается не отвлекаться, хотя это сложно даже ему. Идет время. Часы отмеряют пять минут, десять, пятнадцать; проходит десять минут с момента встречи, а к столбу так никто и не подошел. Рышард хмурится — проверка? Наверняка. Сенин недаром все-таки столько времени провел у охранки под носом, умудрившись не спалиться, о правилах предосторожности знает отлично. Стоит, небось, где-то за углом точно так же, или из окна наблюдает, или… Рышард снова обегает взглядом дома, углы, деревья — все возможные точки наблюдения, но никого не видит. Часы отмеряют еще десять минут — как приговор. Рышард уже готовится уйти — ему нельзя долго здесь находиться, это слишком подозрительно, — когда его внимание вдруг привлекает ржание лошади. Шагах в пятнадцати от него, наискосок от столба стоит в ожидании экипаж, и Рышард не раз и не два скользил по нему взглядом и двигался дальше — для Сенина следить из экипажа было бы слишком глупо. Сейчас он его снова осматривает, следит, как возница приглаживает морду отчего-то занервничавшей лошади, что-то говорит ей неслышно… и поднимает чуть выше упавший на глаза картуз. Рышард немеет. Первая мысль — вычислили? Но если бы это было так, никто не прислал бы сюда Камышова, мнение о нем в охранке сложилось однозначное — недалекий, непрофессиональный, некомпанейский, неприятный… Рышард давится воздухом на очередном «не». И улыбается, с трудом удерживаясь от желания неприлично захохотать. Потому что спрятать пропажу на самом видном месте, практически под светильником, оставив самую глупую, самую тупую зацепку из всех возможных, и при этом не попасться мог только Сенин — он же агент разведподразделения ВЧК Гэвин Рид.*
— Почему он стал филёром? — спросил Рышард у сводного брата Сенина Элайджи Камски, начальника лаборатории по изучению и конструированию привоев при ВЧК, незадолго до командировки. Резкие повороты в жизни того, кого ему предстояло найти, не давали ему покоя. Камски улыбнулся ему мягко, задумчиво глядя поверх очков. — Он всегда был идейным, — сказал он. — Хотел защищать людей, хотя и никогда не показывал этого. Насмотрелся на флоте на взрывы, сам чуть не погиб, а вернулся в самый расцвет террора. Знаете, товарищ Чех, — продолжает он, чуть качая головой, — Гэвин не из тех, кто отринет все, в основе чего лежит хоть одна детская слезинка, но лишние жертвы всегда приводили его в бешенство. Хочешь убить министра — убивай министра, говорил он, а не всю его семью и еще с сотню человек в округе. Только ради того, чтобы это предотвращать, он пошел в политический сыск. Рышард кивнул ему в ответ, внимательно всмотрелся в чуть грустные, задумчивые, но в целом безмятежные глаза. — Вы думаете, он жив? — спросил он. И Элайджа Камски, ученый, коммунист, который пришел в ВЧК вслед за братом, как сильно позже следом за братом пришел сюда же сам Рышард, с мягкой улыбкой и твердой уверенностью в голосе ответил: — Конечно.*
Гаврила Камышов! Рышард на миг закрывает лицо ладонью, не выпуская, однако, Сенина, агента Рида из поля зрения. Тупее этой зацепки придумать было нельзя — и в то же время она стала самым надежным индикатором, буквально лакмусовой бумажкой, по которой Рид явно собирался убедиться в надежности спасителя: его настоящего имени в охранке не знали, только в ВЧК. И Рышард, как юнец, как мальчишка, выехавший на первое в своей разведжизни задание, ее пропустил мимо глаз — просто не обратил внимания, как не обратил его в первый день на самого Рида. У Сенина и впрямь оказались завидные способности к мимикрии: так имитировать туповатую необразованность, неотесанность, грубоватость еще надо было научиться. Свою роль сыграло и сильно изменившееся по сравнению с фотографией — и по сравнению с тем, каким помнили Сенина жандармы, — лицо: вопреки расхожему мнению, лучше всего маскирует внешность не борода, а щетина, потому что привлекает меньше внимания, а шрам, перечеркнувший переносицу, очевидно, наследие последней перестрелки, только усугубил различия. Сейчас, глядя на мастерски изображающего извозчика Камышова, Рышард все видит, все понимает, складывает портрет по кусочкам в идеальную мозаику и не может перестать удивляться сам на себя: почему он не видел этого раньше. Должно быть, белая офицерская надменность так и не исчезла из его крови, как он ее ни гнал: увидеть за грубоватым унтер-офицером мастера своего дела у него так и не получилось. А еще Рышард понимает, что они с начальством могли бы придумать ему легенду попроще. Потому что как на него, белого польского офицера, который приехал его искать, отреагирует Рид — Рышард предсказать не берется.*
В конце концов он идет ва-банк. Выбрав момент, он подходит к Риду сзади и выразительно тычет ему в спину дулом револьвера, скрывая его за полой пальто. Рид замирает на половине движения. — Сенин, — выдыхает Рышард негромко. — Глупостей не делай. Напряженная, струной натянутая спина Рида расслабляется, и он заканчивает свое дело — проверку упряжи. — Нашел все-таки. — Если бы у Рышарда могло сердце зайтись от боли, оно бы это сделало — столько у Рида тоскливой обреченности в голосе. — Ну? — Садись на козлы, — говорит Рышард. — Поедем туда, где нет лишних глаз. Рид оглядывается на него, окатывает с головы до ног цепким, одновременно обреченным и яростным взглядом — а затем отворачивается и делает, что велели. Рышард мысленно просит его только об одном: потерпи.*
Они приезжают на окраину города — недавно разоренная местной бандой, она смотрит на пришлецов выбитыми глазницами окон, покосившимися, кое-где черными от пожара домами. Рид останавливает экипаж и замирает, положив руки на колени. На Рышарда, который, от греха подальше, держал его все это время на мушке, он не смотрит. — Умный мальчик, — наконец усмехается он, откидываясь назад, на низкую спинку сиденья. Глаза у него яростно, хищно щурятся. — Не зря ты мне сразу понравился. Поздравляю. Рышард усмехается: понравился, да — синяк с плеча три дня не сходил. Не опуская револьвер, Рышард принимается левой рукой расстегивать рубашку. — А я, знаешь, думал, — Гэвин чуть наклоняет голову, рассматривая что-то перед собой, — если товарищи придут за мной все же — заберу тебя с собой. Ты бы моему брату понравился, вы похожи — оба зануды. Рышард усмехается. С Элайджей Камски они действительно быстро нашли общий язык, еще до всей этой истории с пропажей Сенина-Рида. — Потом жалел, что не вербовщик. Не умею красиво говорить, чтобы увлекать, — продолжает Рид, медленно, будто через силу, оглядывается — и вскидывает брови в растерянности. — Ты чего?.. Рышард улыбается и, взяв его за руку, сует его ладонь себе под рубашку, кладет на грудь — прямо над сердцем. Туда, где вместо горячей кожи вот уже два года стоит металлическая пластина. Весь мир, кажется, замирает вокруг них, и ничего не остается — только замершие, застывшие зрачки Гэвина и его подрагивающие пальцы на груди. — Два года назад меня почти убили на операции, — шепотом рассказывает Рышард. — Товарищ Камски заменил мне сердце привоем, и только благодаря ему я смог не только остаться жив, но и продолжить службу. Ты прав, мы действительно подружились. — Шляхтич… — выдыхает неверяще Гэвин. — Элайджа говорил, что спас какого-то поляка, сделал из него идеальное оружие для нашей борьбы… Рышард смеется, не отводя взгляда. — Если бы я был идеальным, я бы узнал тебя сразу, — сетует он. — Еще когда услышал фамилию. Как ты вообще додумался до этого? Гэвин молча качает головой; он сорванно дышит — глубоко и неровно, впивается пальцами в злосчастную пластину, а потом вдруг — подается вперед. Вжимается лицом в шею, телом в тело, обнимает так крепко, будто хочет кости сломать — наконец растерявший всю свою ярость, которая заводила его, как мотор, все свое напряжение, обмякший, доверчивый; слабый. Такой слабый в одиночестве, без товарищей; такой сильный — выстоявший, дождавшийся их. Рышард обнимает его в ответ так же крепко — как только может. Будто обещает, что больше такого не повторится; и добавляет мысленно, что постарается лично за этим проследить. — Каков план? — наконец спрашивает Рид, не отстраняясь. Рышард усмехается. — Взорвем что-нибудь в стиле Сенина и сбежим, — отзывается он. Рид возмущенно бьет его раскрытой ладонью по спине, пытаясь выбраться, но Рышард его не пускает — прижимает крепче и смеется, уткнувшись лицом ему в волосы. И думает, что стал, пожалуй, частью непревзойденного оружия Сенина — умения выбираться из самых отвратительных ситуаций. Впрочем, он ничего не имеет против.