Патруль Олл Фактори

В патрульной машине невыносимо пахло пончиками, сахарной пудрой, потными носками, крепким дезодорантом и ёлочкой-освежителем. Генри знал, потому что ему об этом говорили все его женщины: Элисон и Мелани. Тонкие и чувствительные к мужскому бардаку и ароматам, его девчонки морщили носики и начинали втирать, что тут невозможно находиться и надо бы, чтобы папа ехал быстрее, и, муж, дорогой, открой окно, задыхаемся. Майкл сел, пристегнул ремень и покрутился во все стороны, оглядываясь со свежим подростковым любопытством. — Можно в бардачок посмотреть? — Валяй. Судя по выражению лица, пацан ожидал обнаружить пулемётные ленты, холодный блеск наручников, заляпанные кровью листы протоколов и изъятые пакетики наркоты. И явно разочаровался, увидев шоколадное драже «M&M`s», бумажные салфетки, початую пачку одноразовых латексных перчаток, шариковый дезик, пару пустых пластиковых бутылок. Безобидное и совершенно не полицейское, грозное, устрашающее. Генри наблюдал за ним искоса. — Ну давай, — подначил, — начинай рассуждать. Мальчик нахмурился, пытаясь уловить насмешку в его голосе; на юмор в свой адрес он по-прежнему реагировал болезненно, впрочем, как и любой подросток. И как нормальный подросток, любил выпендриваться. — Значит, так, — заявил он, двумя пальцами вытаскивая за край по очереди обнаруженные вещдоки. — Шоколадки — чтобы заморить голод. Салфетки — чтобы вытереть руки после трапезы пончиками. Генри покачал головой: парень для своих почти шестнадцати лет, из которых не меньше пяти он провёл в яме с гнилыми отбросами, выражался на удивление культурно и высокопарно, такой начитанный и интеллигентный, кто б мог подумать. — Трапеза, — кивнул он. — Хорошо. Дальше? — Перчатки, — Майкл потыкал пальцем в шуршащую упаковку, — чтобы не стереть улики, если на вызове обнаружится труп. — Верно. — Антиперспирант, — Майкл достал, свинтил колпачок, понюхал, чуть не погладив себя по носу белым влажным шариком, — чтобы на выезде прилично пахнуть, если потребуется опрос свидетелей. — Хорошо. Дальше? Майкл замялся, глядя на пустые бутылки из-под «Пепси». Трогать не стал, изучал на расстоянии. — Во-первых, вы запивали газировкой пончики, — сказал уверенно. — А во-вторых, — добавил уже куда менее уверенно, — оставили, потому что некуда выбросить. — Так. А в-третьих? Майкл задумчиво пощипал себя за мочку. Правую, где висела всандаленная чёрная хрень. Фиг знает, где и в каких условиях он проколол себе ухо и поставил эту выпендрёжную серьгу, но хорошо, что обошлось без заражения и гноя. Всё-таки нашёл нормального мастера. Ну, и в такой среде самовыражение и брутальность, агрессия и всякие модификации тела — татуировки, тоннели, пирсинг — само собой разумеющееся. — Где сделал? — неожиданно для самого себя спросил Генри. Хотелось бы ему наведаться в тот салон, проверить его чистоту и законность. Майкл сбился с мысли, посмотрел на Генри, прикрыв ладонью всё ухо в защитном жесте. — Нигде. Сам. — Серьёзно?! — В шприце стерильная иголка. Вата. Спирт. Всё нормально. Н-да, — подумал Генри. — Мы не будем распарывать себе запястья, мы будем мучительно и больно ковырять себя не предназначенной для этого иголкой. И терпеть, и упорно себя дырявить. Ох, Майки. Майкл не ответил на охреневший возглас Генри. Генри тоже промолчал. — Ну так, — подбодрил, чтобы нарушить неловкую паузу. — Что там в-третьих? Мальчик снова задумчиво потянул себя за мочку, явно смущаясь. — Могу предположить, что это вместительные бустеры для справления естественных надобностей, если сидишь в засаде. — То есть, мы в эти бутылки ссым, когда долго нет возможности выйти из машины, — заключил Генри. — Типа того, — сбился с высокой речи Майкл. — Верно, — Генри повернул наконец ключ зажигания. — Отличная дедукция. Парень хмыкнул и закрыл бардачок. Чуть зарозовев скулами. То ли от похвалы, то ли потому что сам себе доказал, что копы — обычные люди, а не инфернальные, железные, устрашающие роботы. — Мы едем на задание? — снова оживился, засветился жадным любопытством. — Будем кого-то брать? — Нет, — Генри привычно заложил руль, выезжая со стоянки. Он не стал говорить: «Ты ещё маленький, никакого риска, просто прогулка». — Ты ещё новичок, так что пока азы. Стандартный патруль, объезжаем подотчётный участок. — Ты думаешь, что кто-нибудь кинется под колёса попросить о помощи? — Бывало, — хмыкнул Генри. — Но знаешь, даже если и нет. Когда всякие мрази видят нашу машину, они притормаживают в своих ублюдочных мыслях. Пропускают мимо старшеклассницу, откладывают дурь на то время, когда можно зашиться в подвал, да и вообще вспоминают — беззаконие в этом городе наказуемо. — Превентивная психология, — так же хмыкнул Майкл. Генри пожал плечами. — Упреждающие меры, напоминающие жопе о ремне, — перевёл в нормальную лексику. Майкл улыбнулся. *** Завадский заболел, и Генри снова взял с собой Майкла. — Разве я считаюсь напарником? — спросил тот серьёзно. — Я читал… — Ладно, — Генри поднял ладони вверх в открытом жесте. — Не хочешь, не надо. — Я хочу! — вспыхнул Майкл. И обскакал Генри прытко и ревностно, замерев около машины и готовый ждать его, сколько понадобится. — Патруль по тому же периметру? — не выдержал, пока Генри неторопливо усаживался, возился, поправлял зеркальце заднего вида, пристёгивал ремень. — Сегодня заменяем соседей. Так что, новый район. — А в чём смысл? — поразился Майкл. — Я думал, ты обкатываешь только свой, зато знаешь его нариков, бомжей и криминогенные места. — Если бы это было так, то я бы не приехал на твой вызов. Майкл ошарашено замолчал. Что-то обдумывал, что-то примерял, осмысливая. — Под нашей защитой весь город, — мягко сказал Генри, — а не избранные участки. Все копы периодически меняются и осваивают новую клоаку. — А нахрена?! — неожиданно вспыхнул Майкл. — Почему нет? — Потому что нельзя защитить всех людей. Обязательно кто-то окажется один, в одиночестве, в опасности, его выебут, мочканут, а эти, которые объезжают незнакомое место, не отследят, не помогут! — Поэтому и меняемся, — терпеливо пояснил Генри. — Город вроде шкуры далматинца. И хороший ответственный коп должен знать все его чёрные пятна. Майкл надулся и замолчал. Переживал спор внутри себя, разворачивая и выдвигая страстные и хлёсткие аргументы. На деле — сидел, перегнувшись через обхвативший ремень безопасности, и угрюмо смотрел на серый прорезиненный коврик для ног. — А социальная служба так же? — спросил внезапно. — Покрывает сетью весь город? И… реагирует, даже если нет официального сигнала? — Нет. — Почему? Разве вы не одна система? — Там многое строится на личном отношении. И реально работает через закрепление участка: сотрудники знают своих подопечных, ходят по одним и тем же домам, ведут историю насилия в несчастливых семьях. И потому могут вовремя распознать и среагировать, даже если никто не звонит диспетчеру, когда избивают или выбрасывают котёнком в мусорный бак. — А почему тогда у нас нет? — А к тебе приходили? — Один раз, — неохотно выговорил Майкл. — Не из-за меня, — поправился торопливо. — Из-за Хейли. Она целыми днями не просто плакала, а навзрыд орала. Пока не привыкла. Генри его понимал. Пока не притерпелась к голоду, отчаянию, отсутствию заботы и пониманию — никто не придёт, не приголубит, не поможет. Не даст маленькому ребёнку еды, ласку и заботу. Как такие дети истерили потом в приёмных семьях, привыкнув к тому, что никто не слышит, никто не подойдёт, только равнодушный к их потребностям. Как тяжело приходилось Дженни, новой маме, с малышкой: крикливой, нервной, недоверчивой. С её кошмарами, её отчуждённостью, несвойственной для ребёнка жёсткостью — предатели, врёте, только рядом со старшим братом успокоюсь. А ей всего лишь три года. А правила выживания и нелюбви усвоила крепко. Майкл тоже был таким. Потеряв в десять лет детство и став маленьким серьёзным мужчиной для своих женщин: сестры и матери. Таща всё на себе — чем прокормить, чем оплатить аренду, где найти деньги на памперсы и как их припрятать так, чтобы не нашли и не спустили на дозу. Трёхлетняя малышка никому не верила — чего ждать от угрюмого замученного подростка. — Я не знаю, что сказать, — признался Генри. — Может, у вас был не особо ответственный социальный работник. Знаешь, в этой службе людей не хватает, а кто есть, те завалены тяжёлыми случаями… — А наш не тяжёлый?! — Или, — продолжил, не повышая голоса, Генри, — выгорел. На такой работе быстро черствеют, чтобы не сорваться. Всем не поможешь. — И спасать не надо. Столько яда, горечи, желчи в голосе мальчика. Чёрные острые клыки под губами — повторением цацки в ухе. — Я не знаю. Это не дело, что вызов только один раз, а потом забили. По моему опыту… соседи у тебя оказались не ахти. Вызвали лишь когда заебало конкретно. Потому что уже было внимание с нашей стороны — копов. Вот и проявили социальную бдительность, чтобы успокоить. Никого не волновало, как вы живёте, просто требовалось отвести глаза. Потому что, как вариант, намечалась большая встреча, передача дури крупной партией, какой-нибудь замес, обсуждаемый бандой, такое. Майкл молчал, сжимая худые кулаки. Кажется, припоминал, сопоставлял и — соглашался. — А так, — сотрудник приехал, отработал вызов, поставил зелёную галочку на этом участке: под присмотром. В полиции тоже людей не хватает, так что такая отметка работает в журнале вызовов долго — лишний раз не едут, потому что некому. Только если поступит сигнал диспетчеру, что всё, каюк, пиздец. Машина ехала ровно, но жёстко — шины не смягчали разбитый асфальт. Белые свечки каштанов плыли навстречу сплетённой солнечной тенью. Лето подступало быстро, весна была яркой. Генри опустил все стёкла — и запах, сладкий, щемящий, свежий ворвался в обитый дешёвым дерматином салон. — Мы не телепаты, понимаешь? И никто, в общем-то. Всё строится на неравнодушии и внимательности. В районе, где мы живём, честно скажу, на детский крик сутками напролёт отреагировали бы мгновенно. Потому что жалко ребёнка, странно отсутствие реакции родителей, да и — тут тоже честно скажу — благополучным соседям хочется спокойно спать, а не слушать это «вя-вя» на всю улицу. Удобство и тишина весьма важны, а всё, что нарушает — отправляется жалобой в полицию. — То есть, не бывает хороших людей, которым просто так не всё равно? — Бывает. И много. Но и таких, кому важнее личный комфорт, и только потому у них реакция на раздражитель — тоже много. — То есть, если бы ты избивал дома жену и Элисон, но снаружи всё выглядело в полном порядке, то?.. Майкл замолчал, а Генри подхватил: — Вряд ли на нас поступил бы вызов. Не мешаем, живём как все, значит, всё тип-топ. Руль был жёсткий и шершавый под ладонями, патрульная чёрно-белая машина шла упруго и прямо. — И в твоём районе случилось так же. Для вашего окружения не было ничего выбивающегося из зоны комфорта. Все так живут, у всех насилие и хуйня за закрытой дверью. Майкл обнял колени и опустил на них подбородок — ещё чистый, нежный, едва тронутый парой несбритых, тщательно лелеемых волосков пробивающейся бороды. Ремень грубо впился ему в живот, но он не обращал внимания. — Так ты приехал, потому что я попросил, да? — И вышло неплохо, а? — пошутил Генри. — Но не все же просят о помощи. И могут вообще её позвать. Абьюз в семье, безысходность, психология жертвы… Генри нахмурился. Мальчик читал совсем недетские книги, впитывая в себя их жадно, страстно, не то ища обоснуй, не то — оправдание. Чему? — Но ты же смог, — попытался подбодрить. — Ага, — равнодушно ответил мальчик. — Я псих, на полгода запертый в психушку. Что с меня взять. Генри хотел сказать: не психушка, а реабилитационный центр для трудных подростков. Не псих, а пацан на грани нервного срыва. Живущий с десяти лет в невыносимых условиях, заработавший глубокий и страшный невроз, хорошо, что попал в нужные руки и его повернули, куда надо, выводили мягко и профессионально. Лечили, а не калечили, восстанавливали, а не доламывали. Спасли вовремя, хоть и с большим трудом — с таким-то прошлым. — То есть, если бы я сам позвонил раньше и обратился куда надо, то не случилось бы того, что произошло? У нас бы осталась семья, и мама… — Ты ни в чём не виноват. — Ага, — Майкл отвернул бритую тёмную башку, упёрся взглядом в ручку двери. Замкнулся, запер себя на внутренние засовы. Как в то время, когда бились над ним психологи, пытаясь излечить дикую, страшную, неизбывную вину. — В таких семьях… в таких районах, — проговорил Генри, — обращение к нам считается полным зашкваром. Это даже не повсеместное предубеждение, а тщательно вбитая культура, которая передаётся из поколения в поколение. Жил бы ты не там, может, и пришла мысль в голову. — Ага. — У меня почти тридцать лет в полиции. И я верю не статистике, а опыту. А он не подводит. Квартал закончился. — И хоть поздно, но ты поступил правильно. — Когда всё закончилось. — Ну… сам говоришь, психология жертвы. Освободиться не так-то и просто. — Ага. Майкл выпрямился и энергично растёр лицо руками. — Я хуёвый, — сообщил очень ровным голосом. — Хейли классная, а я… Ты помни об этом, ладно? — Конечно, учитываю, — откликнулся Генри. С этим мальчиком нельзя было шутливо, только по-серьёзному; честно, правдиво, искренне. На сюси-пуси не покупался. И дорожка к нему пролегала тернистая, сложная. Генри прорубал её изо дня в день, как умел. *** — Чем у тебя в машине пахнет? — спросил, устраиваясь на пассажирском месте, Майкл. Генри лениво поднял шерсть на загривке — ну вот, ещё одна, освоившаяся и севшая ему на шею цаца. — А чем должно? — изобразил недоумение. — Не знаю. Но я соскучился, — признался Майкл. — Нигде такого больше не встречалось. — Освежитель, — сказал Генри скромно. — Ёлочка. — А где твой Эндрю? — В отпуске, — буркнул Генри. — Значит, я всё-таки напарник? — развеселился Майкл. — Новичок пока. Вот тебе папка, читай. Майкл затих и принялся листать, почти не глядя. Генри поразился — как быстро тот схватывал информацию со страниц. Наверное, освоил навык скорочтения. — Во-первых, — начал парень, — дело лёгкое. Отец семейства однозначно тиран и деспот. Во-вторых, девочки попадали несколько раз под внимание социальной службы — соседи неравнодушные. В-третьих, вряд ли сами они что-то скажут, стоит опросить тех, кто вызвал. Заурчала, мягко рыча, патрульная машина. — А в-четвёртых, — сказал задумчиво Майкл, — у этих соседей тоже беда. — Почему? — Когда у самого дома пиздец, то очень чутко реагируешь на тот, что творится рядом. Заедем? — Заедем, — согласился Генри. И похвалил: — Отличная дедукция. Парень хмыкнул. И даже не ухватился за ухо с чёрным ядовитым клыком. Они привыкли друг к другу. И избавились от официального, неловкого: «сэр», «мистер Томпсон» — «э, Майкл», «мой пацан, то есть, подопечный Хоуп». Ругались редко, зато метко и надолго, дуясь, как сычи, целые сутки. Потом мирились и жали друг другу руки. И бок о бок распивали по бутылочке пива на веранде, глядя на красный зимний закат. Майкл оставался сдержанным и полным пиетета младшего к старшему. Генри трепал его по бритой колючей макушке и считал, что перерастёт. Они сдружились незаметно, но крепко. И Майкл с удовольствием читал все прилагающиеся к следствию документы, разбирал их, раскладывая по полочкам, применял свою блестящую логику и серьёзный подход. Генри одобрительно хмыкал и ставил галочки — зачёт. Майки с психологией и анализом чужих мозгов дружил неплохо, не зря читал умные книжки. Вгрызался, выяснял, исследовал, сам порой нетерпеливо приставал к Генри. «Есть что интересное?» «Я могу помочь?» «Две головы лучше, да?» Да, — соглашался Генри. «Ты его натаскиваешь, — была недовольна Мелани. — Ты видишь в нём повторение себя». Но в последнее время она постоянно была недовольна — всей их семьёй. Как старыми, жмущими, натирающими ноги ботинками. А Генри и не возражал. Он с шестнадцати лет точно знал, кем хочет быть. И радовался, видя, с какой охотой мальчик, пустив в блендер всех своих тараканов, тянется к свету, ему нравится то же, что и Генри в юности. Он в семнадцать лет распутывает головоломки не только в детективах, но и в реальной жизни. С людьми, их страстями, их сложностями. Генри, может, специально начал когда-то его брать в патруль. Хотя нет, тогда он просто пробивался через крепкий лёд к живой воде. А потом — просто приносил следственные «вкусняшки» домой. Обсуждал их с Майклом, втаскивал в свою работу. Прикреплял лист ватмана на стену вместо холодной, исчёрканной маркером доски, и смотрел, как мальчик с любопытством и энтузиазмом тянет логические цепочки, невидимые связи, разматывает то, что, на самом деле, отдел уже успешно закончил. И приходя к тому же результату. И как румянится, захваченный процессом, довольный. Словно исправляет всё то, что в своё время не успел, пав жертвой обстоятельств. И как жадно вцепляется в газетные заголовки, и как вчитывается в итоги задержания и в показания на допросе. И всё больше и больше становится смелым, храбрым, отчаянным, но без отчаяния, умным и хорошим человеком и, чего греха таить, блестящим копом. Которому не всё равно, которого задевает несправедливость, который находит и предупреждает, а, если всё же случилось, то наказывает. Спасает невиновных, а ублюдков — за решётку. А к тем, кто поскользнулся из-за отчаяния — невероятно мягок и человечен. Изучает закон, выступает адвокатом дьявола. Золото, а не мальчик. Соседями, пославшими сигнал о беде, оказалась семья — мужчина лет тридцати и его раковый, неизлечимо больной отец. И кричал об издевательствах над девочками за смежным белым забором именно молодой мужик — нервный, тревожный, не находящий себе места. Генри его опрашивал, Майкл сидел рядом, вроде тихо, но Генри знал — незаметно осматривает дом, примечает детали, потом в машине расскажет то, что упустил Генри. — Их нужно спасти, — твердил свидетель. — Я не могу смотреть на насилие. — Спасибо за проявленную бдительность, — официально поблагодарил Генри. — Ими займутся в порядке очереди. Мужик оцепенел. И Майкл рядом — тоже. У него приоткрылись губы, словно беззвучным вопросом, а мужик громко выдохнул: — Почему не сразу?! Генри стиснул зубы. — Если у вас есть знакомый социальный работник, вы можете обратиться к нему без протокола, — выговорил примирительно. — Людей не хватает. — По-че-му?! Генри покосился в мелкую белую бумажку. — Мистер Харви, я понимаю ваше возмущение. Но подобных случаев — сотни. А специалистов — по пальцам. — То есть, никакой разницы, что я вызвал?! — бешеные круглые глаза. — С вами свяжутся, — официально распрощался Генри. — Значит, то, что я вызвал, а ты приехал, и всё сложилось в то, что теперь — на самом деле просто повезло? — спросил Майкл уже в машине. Пристегнул ремень, повернулся к Генри всем корпусом, уставился внимательно и требовательно. — Да, — не стал тот отнекиваться. — Хотя вас с Хейли однозначно не оставили бы. — Потому что труп матери? — Да. — А если бы она не умерла? — Тогда в порядке живой очереди, — неохотно признался Генри. — Район у тебя… перенасыщенный на вызовы, мягко говоря. У Майкла сжались губы в узкую полоску. — Хорошо тебе. Там, где ты жил, легко было решиться стать копом. — Я рос в Нешвилле. — Я о чём. Генри сообразил — для мальчика это место было вполне благополучным и престижным. Маленькие домики, белые невысокие заборчики, дорогие собаки и неплохая школа. Не та клоака, в которой родился и жил Генри сорок пять лет назад. Генри не стал поправлять и оправдываться. Только и сказал: — Всё зависит от человека и его желания. За окном падали густые зимние хлопья. — Ага. *** — Генри. — Ну? — Через неделю мне восемнадцать. — Ну. — Я съезжаю. — Тебе подкинуть денег? — Нет, не надо. На кухне тёплый мягкий свет, глубоко за полночь. — Ты всегда можешь обратиться ко мне. Надеюсь, напоминать не стоит. — Ага. Генри смотрел в документы, свирепо водя карандашом по строчкам описаний улик, протоколов, опросов. — Твоё опекунство закончится. Я уже… ну, сам. — Я знаю. Майкл топтался на пороге кухни — бледный, решительный. — Спасибо, Генри. За то, что принял. И помогал. И за всё. — На дне рождения скажешь. Прибереги на праздник. — Я ещё хотел сказать… вы мне очень нравитесь. — Ну? — И… особенно Элисон. — Ну. — Я… я хочу сказать, что хочу предложить ей встречаться. О… официально. Генри положил карандаш, поднял глаза. — Ебать мою дочь? — спросил резко и прямо. Майкл стал пунцовым, через пару секунд — бурым. — Она не… Я не… — Ты ждал совершеннолетия, чтобы не быть зависимым от моей семьи? — Генри, я… — Она моя дочь. А ты мой мальчик. — Генри вздохнул. — И по портретам твоим уже всё было ясно. — Генри, я не… мы не… — Всё нормально. Это ваша жизнь. Я мешать не буду. Сами разбирайтесь. Он потянулся за сигаретой. — Я в свои шестнадцать уже вовсю, знаешь. Пока не встретил Мелани. Вот на ней и застрял. Усмехнулся с нежностью: — На восемнадцать лет брака. Пепел неловко упал на официальные документы: — Я рад, что для тебя моя дочка сразу самое главное. Если ты обидишь её… — Генри, я не… я не… нико… гда… — Если ты просил разрешения, то я благословляю. Но будь осторожен, Майки. — Я не подведу. — Я знаю. Просто… жизнь долгая штука. Случается всякое. — Генри, я понимаю, что моя мама… и я… Генри поднял брови — большим густым домиком. Майкл снова стал как бывал иногда в патрульной машине — сжатой пружиной, жёстким кастетом, переломанной костью. Хотя Генри Томпсон имел ввиду иное. Себя и жену, Мелани и сложности, влетевшие одним ударом в их семью. — Всё нормально. Это ваша жизнь, решай с Элисон, у неё спрашивай. — Я хотел у тебя… ну, прежде чем… Пепел на бумаге остыл, и уже смахивай-не смахивай, а останется холодным серым пятном. — Спасибо за доверие. Благословляю. Сколько раз ему внушала Мелани: это не твоя жизнь, а твоего ребёнка. Сколько раз обсекала его суровость — не дави, девочка ищет себя, дай ей определиться. Сколько раз читала ему лекции — мы родители, а не хозяева её решениям и поступкам. Генри слушал, проникался и соглашался. Только поправлял мысленно: не её, а их. Его детей, его пацана и девочки. И как у них обоих сложится — его очень волнует. И если там искра пробежала, и телячьи влюблённые глаза с его стороны, и кокетливая смешинка в её взгляде — это как бы их дело, молодое, горячее. А они с Мелани — папа и мама. А они — не вмешиваются. Пусть сами решают, определяются, пытаются в серьёзное-взрослое. Дети выросли. У них свои волнения, влюблённости, открытия. Он хороший мальчик. Она отличная девочка. Если сложится — тут радоваться бы, а не орать, попрекать, лезть. А то мы с тобой не упали в бурный роман, едва закончив школу. Да такой, что брак на долгие годы и уже совершеннолетняя дочь. Жизнь у каждого поколения своя, и радости, и огорчения. Только почему же так больно сердцу? И хочется не дымить хладнокровно, а орать и швырять бумаги в стену, угрожать, не подпускать, кричать, что она — моя маленькая девочка, у которой на уме только раскраски, а ты юный долбоёб! А сам Генри ещё не готов никого отпустить и признать взрослым! Была бы жена рядом — положила бы руку на плечо и сказала тихо на ухо, не меняя улыбки для окружающих: не веди себя как дебил, Генри. Наша девочка выросла. А этот мальчик и не родной нам вовсе. — Пошли, покатаемся, — предложил Генри. Они доехали до участка на его гражданской коричневой машине и пересели в чёрно-белую, полицейскую. Мягко и привычно засветилась приборная панель, омыла теплом их лица, сжатые губы, крепкие подбородки. Щёлкнули ремни безопасности. Заурчал мотор. — Сегодня по твоему району, Майкл, — с трудом сказал Генри. — Как в тот день. — Ты запомнил маршрут? — обалдел тот. — Без тебя вряд ли, — Генри вывернул руль, выезжая с парковки, и фары осветили дорогу далеко вперёд. — Но с тобой тот раз стал особенным. Шины бодро и шершаво шуршали по асфальту. Какая-то ночная мошкара метнулась и слетела со стёкол. — Я был здесь, — тихо отмечал места Генри, — а потом здесь. А тут свернул на обочину и поставил тачку на ручник. Собирался перекусить и захомячил домашний ланч. А потом поступил по рации вызов. И я, честно говоря, обрадовался, что смогу официально застрять на полдня, а не кататься кругами. А там ты с малышкой, и такая безысходность… — Разве ты не привык? — Вроде да. Но тут зацепило. То ли твоё серьёзное ответственное отношение, то ли какой милашкой была Хейли на твоих руках. — А без неё нет? — Майки. Ты выглядишь как гопник и почти готовый наркоман. Даже сейчас. А тогда — просто скелет, обтянутый кожей. Я был уверен, что ты тоже на игле. И думал, как малую от тебя утащить. Пока врачи не сказали, что ты просто с недовесом, недокормленный пацан. И знаешь… я видел ухоженную кроватку. И как ты её на руках держишь. И ты мне давал показания, как спасал свою маму… Он замолчал, справляясь со стиснувшим горло спазмом. И после тяжёлой долгой тишины Майкл ответил: — Ага. — Спасибо, Генри. — Что ты поверил. — В то, что я сказал. — А как иначе? — удивился Генри. — Я просто, — сказал мальчик, едва шевеля губами. — Просто за всё, что ты. И за то, что приехал именно ты. — Повезло? — усмехнулся Генри, припоминая их прежние разговоры в этой машине. — Однозначно, — голос Майкла окреп. — Я не знаю, что было бы дальше, если бы первым приехал твой Завадский. Вернее… как раз представляю. Спасибо, Генри. Начался дождь. Снова наступала мокрая, промозглая, ещё далеко до каштанов, весна. — Моя дочь — хорошая девочка. А ты — хороший мальчик. Вы оба совершеннолетние. Ты понял. — Я не подведу. — Я знаю. Просто, знаешь… мне надо привыкнуть, что вы выросли. И уже взрослые. Майкл снова стал багровым в тусклом свете приборной панели. — Генри, ты не думай… я… А что тут думать. Красавица выбрала чудовище, вышедшее из психушки, и возможно, сорвёт его аленький цветочек. Самая популярная девочка в школе — у мальчика, который не любит себя. И он со всей нежностью, страстью, обожанием. К той, что снизошла, приняла — ботаника с его книжками, комиксами, замкнутостью, неуверенностью, стеклянной башней. Генри в своё время с Мелани так горел. И обожал. И мчался на свидания. И переживал, ранимо и болезненно, её капризы. И они, казалось, навсегда рассорились, когда она решила уехать покорять Нью-Йорк. Генри мучился, грыз подушку, ни по кому не шастал — она для него была всё, его человеком. И как же неистово обрадовался, когда она вернулась с учёбы, хмурая, злая, наэлектризованная. Потому что их меры защиты оказались слабее, чем горение, страсть и сила Генри. И она не сделала втихаря аборт. А приехала. Потому что любила его, дурака такого, только что из полицейской Академии. Неуверенного подростка в стеклянной башне. Парня, ставшего взрослым ради своей девушки и боготворящего её отчаянно, безоглядно. И они оба приняли решение. И это решение теперь стало сияющим солнцем и «она для меня всё» для другого мальчика. Нет, Генри не жалел ни о прошедших годах в браке, ни о том, что сейчас скрывалось за запертой дверью их спальни — непонимании, раздоре, чужих мужчинах и зреющем разводе. Нет, Генри был счастлив — что эти двое, юные, ранимые, нашли друг друга. И надеялся, что у них всё сложится — и лучше, чем у него и Мелани. Только надо было — привыкнуть, что повзрослели, стали самостоятельными. Отпустить, не вмешиваться и не вклиниваться со своими советами. К чему Генри оказался не готов. — Всё нормально, Майкл, — буркнул Генри. *** Чёрно-белая патрульная машина ехала долго, но по чёткому маршруту. В бывшем доме Хоупов жили другие люди. Майкл долго разглядывал двор, заборчик, вбитую перекладину, на которой висели простые детские качели, бодрую собаку, бегающую по сырому аккуратному газону. Жадно и удивлённо, как удавленник в петле — которому сказали, что всё можно было исправить, если бы он поступил иначе. — Я думал, что он сгнил, — выговорил тихо. — Нет, выставили на продажу по программе социальной ипотеки, — пожал плечами Генри. — Странно на это смотреть. — Пожалуй. — А у нас не сложилось. — Зато у нас вышло. — А…га. Знаешь, я тут подумал и решил, что… — Давай на твой день рождения оставим прощание, — ворчливо откликнулся Генри. — А до него ещё неделя. Покатаемся? Майкл повернулся и долго, внимательно смотрел на него. Словно срисовывал про себя и жёсткое лицо, и подбородок с ямочкой, и вдыхал запах самого Генри и патрульной машины, не самый лучший и приятный, — как заявляли его девчонки. — Давай, — согласился Майкл. И Генри постарался не думать, как ему будет не хватать этого парня.