Peccatum

— Дай поцеловать тебя, брат, — просит Беренгар. Он обнимает Адельма за плечи одной рукой, и стоят они близко, почти касаясь друг друга лбами. Прервалась книжная беседа, умолкли они, охваченные страшной нежностью и волнением. — Да, — выдыхает юноша, не задумываясь. Беренгар подается вперед и неловко целует его полураскрытые губы. Что-то растет и множится внутри Адельма, рвется, просится наружу. Он обнимает друга за шею и крепко целует в ответ. Он прячет лицо на беренгаровом плече. Сердце бьется тревожным колоколом, дрожат холодные руки. Нежность, любовь, страх. «Что я делаю? Что со мной?» Бернард жмет руку послушнику Михаилу. Аббат целует Убертина. Отец Петр отечески обнимает Рогира. Это братство, это праведничество… И он обнимает и целует любимого друга. Почему так душит осознание запретного? — Я люблю тебя, милый брат… — прерывисто шепчет на ухо Беренгар, и по спине Адельма пробегает сладкая дрожь. Горько-счастливо он улыбается, готов сказать: «И я…», но лишь болезненный смех вырывается из его губ. Он отстраняется и глядит на юношу — огнем жжет мысль о его красоте — разворачивается и почти убегает в свою темную келью, стараясь не слушать беспокойные оклики. * * * «Милый Адельм, отчего ты так переменился? Или обидел я тебя? Прошу, приди на наше место в повечерие». «Отчего ты не говоришь со мной, избегаешь меня, сидишь за столом, не поднимая головы? А как ты смотрел на меня раньше… Не мучь, хоть слово!» «Что с тобой сделалось? Ответь мне только, и если захочешь, никогда не потревожу тебя более. Или не жалко тебе моих слез, моих страданий? Будь же милосерден…» * * * Спит монастырь, и бодрствует юный Адельм, завернувшийся в одеяло в своей келье. Смотрит в потолок, и представляет высокое темное небо, просит прощения у господа. Слезы текут из его светлых глаз. «Господи, усмири плоть мою и дух мой…» Только не вернуться к нему, не виниться, не ласкать… И думает он о записках Беренгара, о слезах, о мольбах и о собственной жестокости. «Не жестокости, а стойкости к греху, » — поправляет он себя, но тут же вспоминает лицо страдающего друга и стыд сковывает его. Стыд за нанесенную обиду, стыд за всепоглощающую светлую нежность, за бесчестные развратные мысли… Он тихо обреченно стонет. * * * — Вот теперь ты обо мне вспомнил, — нервно усмехается Беренгар. Адельм молчит, опустив глаза. — А если я не захочу помогать тебе теперь? — срывающимся голосом спрашивает он. Голова кругом от волнения. Знает же, что все равно поможет, что любит, глупо и бессмысленно, безнадежно. Невозможно сдержать себя обетами, съедаемый виной, он не может отказаться от любви. Адельм молчит. Зачем пришел, зачем… Хоть и понимает, что иначе не мог, но стыдно. Видел, что страдал друг и молчал, убегал, прятался, корил себя за мысли об объятии, утешении… — Я… Прости, — нарушает он свой же запрет, — Я не могу, не могу, — беспокойно взмахивает руками, — Не могу я, нельзя так, нельзя! — он бессильно машет головой. Нельзя любить юноше юношу любовью, коей должно любить девушку, нельзя испытывать к нему благостной нежности, нельзя любовно восторгаться им, нельзя его вожделеть. — А тебе хочется? — почти с надеждой спрашивает Беренгар. Адельм вздрагивает и молча отводит взор. — Хочется? — повторяет он, делая навстречу шаг. Через пару мгновений юноша кивает, признавая ему наконец свой страшный грех. Скрыться, исчезнуть… Он закрывает лицо ладонями, и тут же чувствует обнимающие его руки. — Так люби же… — не то умоляет, не то наставляет Беренгар. Отстраниться Адельм не в силах. * * * Бесшумно проскальзывает он тенью в беренгарову келью. Не по своей воле, ради тайны — убеждает себя тщетно, в слова не веря. Садится к нему в кучу теплой соломы, и тот сразу целует холодную ладонь, взяв ее в свои теплые дрожащие от волнения пальцы. Адельм невольно любуется в тусклом лунном свете его нежными глазами, улыбающимися в предвкушении губами, изгибом скрытых под простой ночной рубашкой плеч… Крепче становятся осторожные объятия, смелее краткие поцелуи. «Бесстыдно, развратно… » Извивается в жару Адельм, чувствуя, как касаются губы его обнаженной шеи. Кажется, недолго и помешаться от раздирающей его вины, желания, греховного стыда, любви. «Ради тайны, не по воле… » — твердит он про себя, хоть и знает, что ложь это. Какой служитель церкви отпустит этот грех?