«…Птица и птицелов понимают без слов, Когда обсуждают грядущий полет».
НАУ
Эрик дышал тяжело. Бог милосердный заканчивал его жизнь. Сердце периодически захлёбывалось от боли. Был ещё один приступ. Будто кто-то всадил нож и затем окунул по шею в ледяную воду озера. — Кристин. — Без памяти о том, что её нет рядом и никогда не будет, позвал, обращаясь к ней. Когда-то давно или совсем недавно Кристин могла позвать его «Ангел Музыки», чтобы поговорить в час без утешенья или заниматься музыкой. И он, преданная тень, сразу же являлся ей. Но с наступлением ночи тени исчезают. Вот и сейчас. Темнота ночи медленно забирала своё порождение. Только музыка звучащая в памяти, только звук её пения будили внутри мягко что-то, заставляя открывать глаза в пустоту его молчаливого дома. Он уже не запоёт больше. Не дотронется до музыкальных нот или клавиш. Это не будет вечно: скоро пройдёт и исчезнет вместе с ним. А его музыка, его подарок, унесены ею в колыбельные к её детям. Так… Правильно. И легко. И в этой тишине ему остаётся: — Кристин. Птицы, так громко певшие ранним утром у квартиры матушки Валериус, перепархивали с ветки на ветку. Беззаботные, всегда принимаемые небом, их неизменным поклонником, если только им хватало взмаха крыльев. «Как от природы правильно и легко они двигаются». Кристин смотрела из экипажа высоко над головами людей. Солнечные лучи отражались от облаков и крыльев. Она могла бы подпеть им. Но почему-то молчала. «Птицы летят легко, потому что если они будут летать иначе — разобьются. Небо не принимает тех, кто машет крылом неправильно. Так почему-то и мне… После всего… всего что было, мне так тяжело произнести даже несколько слов вслух. Почему?» Рауль недавно или давно, сказал, что это должно быть последствия нервных потрясений. Или нечто такое. Может быть, очень даже может быть, что это был врач, а не Рауль. …Всё равно. Словно звуки было лень сложить в слова. Тяжело. Почти невозможно. Она посмотрела на Рауля. Словно хотела понять, что ей нужно сказать ему, словно его лицо, должно было помочь, приободрить. Рауль мягко улыбнулся и погладил её руку. Очень нежно. Почти. Очень даже может быть. Тяжело. Ей не захотелось использовать голос. Она без улыбки едва кивнула, но мерная тряска в экипаже поглотила это движение, настолько оно было мало. И взгляд вернулся к птицам. Эрик вынес коробку в центр комнаты. Лента, бантик. Он сейчас не касался их с жадностью и ловкостью как когда-то поднял их. Он только закивал им как спящим. — Кристин. Кристин вышла из экипажа, вспоминая что она делает. Её рука не заметила прикосновения Рауля. Что-то здесь было не так. Солнце не может светить так мягко, как светит сейчас. Рауль принял саквояж и пошёл рядом с ней. Он говорил об отъезде, о будущем, отрывки фраз складывались во что-то, что значило «отсюда к счастью». Она слышала как рядом стало поменьше птиц и больше людей. Это неправильно? Тяжело? «Убью это чудовище». Она слышала как говорит Рауль тогда, на крыше. Кристин оглянулась на такой спокойный и счастливый профиль её спутника. И он её одарил улыбкой. Она помнит как он ненавидел того. Почему с такой ненавистью так счастлив Рауль? «Любили ли его, если бы он был красив?». Она помнит как это лицо, такое красивое, почти как юноша на крыше здания Гарнье, было искажено яростью и отвращением. Почему так весел её жених, не веря ей в минуты ревности? Она теперь стесняется петь при Рауле, когда вспоминает как он ревновал, как гневался. Словно это было то, что он не оценит. Он связывал это с прошлым. Не с ней. Птица на ветке, отпущенная воздухом, сидела и смотрела на неё. Вспорхнула вновь. Вернулась к небу. — Уедем. Забудем как кошмар. Будто этого никогда не было. Что он такое говорит? Если бы не было его, то что было бы с ней? Рауль бы не заприметил её, не увидел её душу в пении. Зачем он такое думает? Лучше бы попросил спеть что-нибудь, чтобы узнать как она себя чувствует. Но хоть одной бы решиться спеть, чуть-чуть воспользоваться этим подарком. Который будет с биением её сердца, в каждом слове. Была ли она счастлива, когда пела одна? Когда пела с ним? Она улыбнулась и тихо произнесла: — Я отдала Вам душу. И теперь почти мертва. Теперь она знала. На вокзале Гар-дю-Нор Рауль отдавал саквояжи и чемоданы, лелея бережно билеты в руках. — Наконец-то мы сядем в поезд и уедем прочь от кошмаров. В совсем другую жизнь, Кристин. Где начнётся наше счастье. — Его мечта безоблачная и сладкая отразилась в нём образом. Где он всем управлял, и всё было сладко и так хорошо. Где он безраздельно правит этим счастьем. Кристин сжала у юбок ладони в кулаки. Она вдохнула, словно взяла в мастерской тяжёлый рабочий инструмент забытый и пыльный, и теперь боялась, что он расстроен или рассохся. Сильный голос перекрыл всю спешку вокзала. — Нет. Рауль замешкался, переводя взгляд от вагона к Кристин и соображая, что это её голос был таким звонким и тянущемся целиком и полно к нему вперёд. — Что? — Виконт обескураженно заморгал. — Как это?.. — Я не поеду. — Что ты такое говоришь, милая? — Рауль испугался. Растерянный, он вспоминал слова доктора о горячке, о возможных перепадах настроения. — «Нет?» Ты расстроена? Он должен усадить её в поезд, и тогда они поговорят. Отставив в сторону саквояж, он попытался было потянуться к ней и она отпрянула. — Рауль, милый мой друг, если тебе дорога моя дружба, — голос Кристин словно острый меч резал ткани завесившие её клетку, слёзы в ясных лучах скопились в огромных, осунувшихся за неделю, глазах, и яркая сила осветила её изнутри, — ради всего счастливого пережитого, прими меня и такую. Не беги за мной. И прости. Рауль ослушался. Ослушался и нагнал быстро, прерывая шаг среди облака её юбок, остановил и схватил за плечи. — Что ты такое говоришь? У нас есть пять минут, всего пять минут мы задержимся в этом кошмарном треклятом Париже и уедем прочь. Мы поговорим, и ты успокоишься. Кристин замотала головой из стороны в сторону, так что маленькие серёжки утонули в локонах выбившихся прядей. Сожаление разрушило её, замкнутую по выходу из Оперы, маску. — Лотти… — Рауль, это того не стоит. Ты будешь счастлив, видит Бог, ты будешь счастлив. — Влажные глаза, и улыбка как ребёнку. — Только отпусти… Улыбка выбила его. Он не смог бы за всю жизнь объяснить или оправдать себя: молодой человек сильно сжал плечи девушки и встряхнул её. — Не делай этого с собой, слышишь? Ты-ты… очарована, ты погибнешь! Я должен был убить его и покончить с Эриком раз и навсегда! — Мне больно, Рауль. Отпусти. — Нет. — Он яростно замотал головой, толпа начала оборачиваться на сцену. — Рауль. — Кристин подняла руки замкнутые его пальцами. Спокойно, будто обняв себя, она погладила его хватку, успокаивая. — Ты не сможешь. — Она прижала ладони к груди в признательности. — Я так рада, что ты жив. Я рада тебе. Порадуйся со мной, не делай мне больно теперь, прошу. Слёзы на щеках молодого графа застыли. Он смотрел как она сложила ладони. Да. Именно там живёт её голос. Её душа. Вся она. Затем его лицо стало спокойным. — Я не смог, Кристин, увести тебя оттуда. Не смог спасти. Ведь так? — Прошептал он. Под рукавами расцветали синяки. — Не говори так! Ты спас. — Счастье струилось в каждом слове. — Ты дал мне один свободу. — Рауль закрыл глаза. — Но теперь я хочу воспользоваться твоим подарком. Он отвернулся от её прикосновения. Самолюбие взметнулось в нём уколом шпаги: «не смог». Оно сметало то тонкое, что пыталась рассказать ему девушка. Может быть, он поймёт позже. Кристин сделала пару шагов назад. — Прощай, мой любимый, дорогой друг! Прощай, отважный Рауль! — Женские пальцы сжали кончики его пальцев. Ответа им не было. И он смог поднять на неё взгляд только, когда стук каблуков сорвался на бег. — Прощай, моя любимая. Она стояла у решётки улицы Скрибб. Ей очень много нужно сказать. О себе. О нём самом. Ей никто толком не давал говорить, и она едва не выбросила свой собственный голос и душу. Но… как позвать его? Если она хорошо знает Эрика, то должно быть он замкнулся в своём потайном жилище. Он запрёт все люки, все входы, все слуховые трубы, ведущие в его дом. В голове у неё вспыхнуло страхом «он каменщик, он мог замуровать себя». Она испугалась этому. Прутья – как приговор – увесистые. Ключа нет. Она нахмурилась, ища ответ. А потом запрокинула голову, и рассмеялась пыльным лучам и небу. Она будет выглядеть на редкость забавно. Соберёт ли она ещё слушателей прямо здесь? Хотя громкость была не столь важна — потайной дом близко. Кристин склонилась, и начала петь молитвы, как Гретхен, в темноту. И пела около, не так долго, как она страшилась, ровно до тех пор, пока дверца не скрипнула, и девушка с теплом солнца не спустилась в темноту.