Медь и кипарис

Соня в страшном окаменении наблюдала за его реакцией. Ее трясло, но не снаружи, а внутри — будто кто-то встряхивал ее содержимое, размешивая все органы в кровавом бульоне. Худое лицо Раскольникова будто потемнело, на долю секунды стало совсем чужим, незнакомым. — Вы-то?! Вы-то, Соня?.. — наконец, вымолвил он, раскрывая сухие губы. Она все молчала, дожидаясь следующих его слов. — Невозможно, невозможно все это… Он действительно не мог этого представить. Чтобы Соня — крохотная, светлая, как ребенок — вся в теплой душистой крови, стояла бы посреди двух трупов с раскроенными черепами, тяжело дыша и маниакально бегая глазами по заляпанным стенам. Чтобы она липкими руками хватала кошельки и рублевые заклады, напихивала бы их в карманы платьица, оттирала бы свое милое личико и щиколотки, прятала бы заляпанный наряд за широким плащом. Это дело скорее походило на кого-то такого, как он — уже упавшего ниже некуда, запятнанного, нечистого. Что-то в этих коротких фразах, в этом молчаливом раздумье и его прикрытом взгляде, не направленном на нее, вызывало в груди Сони такую ноющую тягучую боль, будто кто-то медленно сдавливал ей ребра. Слезы быстро подкатили к глазам, она все пыталась их сморгнуть, пока Родион еще не заметил их, но не получалось. Раскольников поднял лицо на нее и тут же все понял. Понял до жаркого пылающего чувства в легких, до быстрого и неравномерного биения сердца. В ее ясных, больших и блестящих глазах так четко все отразилось, будто он сам все это пережил: искривленные в страхе и недоумении мертвые лица, лужи крови на полу, застывающие, как желе. Казалось, что это его собственные воспоминания. Он даже мог почувствовать этот медный запах убийства. Софья стирала прозрачные слезы с щек. — Так… — выдохнул наконец Раскольников, — зачем это тебе было? — Любой поймет, и вы же уже поняли… — прошептала она, не в силах выровнять голос. — Все от бедности, все. А я ведь, — она всхлипнула, — даже не нашла в себе злой силы, чтобы купить хоть бы хлеба на это украденное. На самом деле, причина не только в этом. Была ситуация, о которой говорить не хочу да и не могу. Все равно я сделала это подло и зря. Только лишь себя погубила… Они помолчали около минуты. Сонечка отвернулась от него, задумавшись. Он все наблюдал за ее дрожащими кистями и тем, как она в болезненном исступлении выламывала себе пальцы. Затем, она вновь развернула к нему печальное лицо и подошла ближе. Раскольников тут же инстинктивно попятился и сжался, и Соня, заметив это, остановилась на месте. — Вот как… — грустно проговорила она, — и вы мною запуганы. — Нет, — быстро ответил Родион, качая головой, — не вами совсем. — Ох, зачем я только всем этим озадачила вас… зачем только? — не замечая его слов, страдальчески протянула она, снова выламывая руки, — и так вам худо, видит Бог. Зачем же такой правдой вас сковала? Не беспокойтесь об этом, прошу. Я сейчас же покину вас… да, прощайте. Раскольников подскочил на месте. Так он боялся, что она теперь уйдет, что крепко схватил ее за руки, однако тут же отпустил. Ведь противно должно быть ей, что трогает ее такой, как он. Он даже дернулся от этого, как часто он дергался от неожиданных звуков и мимолетных прикосновений. Но, на удивление свое, не заметив в ее лице и тени отвращения, Раскольников непонимающе выпрямился. Затем осторожно, будто бы проверяя, можно ли, аккуратно взял ее пальцы. Соня остановилась и посмотрела на него с такой болью, с такой мукой, что ему на мгновение показалось, что он захлебывается в трясине. — Сегодня же сдамся, — уверенно, но тихо выговорила она, — терять мне больше нечего. Получу наказание свое и довольно этой игры. Не могу больше таскать это на себе. Не могу! — взвыла она, крепче стискивая его руки в своих. Родион вздрогнул. — А может, может оно того и не стоит, Соня. Некоторые люди не люди совсем, а лишь пустые оболочки человека, внутри которых одна маленькая вошь сидит! Может, не зря ты убила, может, сотням жизнь поправила в лучшую сторону… Он говорил это с придыханием, с запинками. Вспоминались ему все его клиенты — их рыхлые, гнусные рожи. Их издевательские смешки и болезненные побои по его телу и лицу, но тем же временем искрящиеся от возбуждения маленькие свиные глазки. Как же порой ему хотелось схватить ножницы, да вонзить их! — посильнее, покрепче, чтобы вышло лезвие с другой стороны, чтобы скрежетал на лезвии череп. Чтобы они визжали и корчились, как ошпаренные, чтобы больше не смели липнуть своими ладонями к нему. — Да кто же мне право давал чужие судьбы вершить! — вскрикнула Соня, будто он ее ударил — до того ослепляющее больно. — Да имею ли я право? Ради какой бы то не было цели… Грешница я и все! Большая грешница. До конца жизни я прощение не вымолю за свое деяние порочное. Я и себя, себя ведь погубила… Последнее предложение она зажевала, будто все сказанное до этого выплевывалось коростами. В ободранной темной комнате вновь воцарилась тишина. — Ты меня не оставишь? — робко спросила спустя время Сонечка, прикусывая губу от рыданий. — Как же оставлю теперь? — вопросом на вопрос ответил он. Ему отчего-то очень захотелось смеяться, чтобы живот болел от веселящей тряски. Если уж Соне терять нечего, то ему-то что терять? Здесь ему уготовлена только болотная яма, в которой он медленно, но бесповоротно бы тонул. А с Соней… с ней, вместе, может быть, у него бы появился шанс. Совершенно неожиданно Сонечка обняла его, прижав к худой груди. Она ласково перебирала его темные локоны своими костлявыми призрачными пальчиками, ее холодные слезы падали на его макушку. Раскольников замер, даже не дыша. Он так давно не получал от прикосновений нежности, что даже не сразу понял того, что она делает, а как понял — очень сильно задрожал. Его всего — пустого, обглоданного — заполнила ее любовь. — Уйду сейчас от тебя да пойду на перекресток, — неожиданно начала Сонечка, не выпуская его из объятий, — поклонюсь, поцелую землю, которую осквернила, — говорила она быстро-быстро, будто в лихорадке, — и всему свету поклонюсь, на все четыре стороны. Признаюсь всем, что я убила, что нет мне прощения! Раскольников сглотнул. — А может не стоит тебе еще признаваться. Может, еще не все потеряно для тебя, — сказал он мрачно и тихо, но девушка в ужасе замотала головой: — Нет, нет, не вытерплю я более этой муки! Пойду на крест, затем приму искупление свое… Есть ли… есть ли на тебе крест, Родя? Он отрицательно покачал головой. Она слегка отодвинула его от себя, опустила руку в карман и достала оттуда маленький крестик на веревочке: — Вот, этот медный, Лизаветин… Как-то менялась я с ней: она мне херик, а я ей образок отдала. А потом, — она с силой сжала губы в тонкую белую полосу, — я так провинилась перед ней. Черт меня будто вел. Возьми мой! — она стянула с себя свой деревянный крестик и надела на шею Раскольникова, — это мой, кипарисный. А я ее надену… Господи, надеюсь, когда-нибудь я искуплю свой грех перед ней. Последнее она проговорила шепотом, будто в мольбе. Родион почувствовал странную тяжесть в горле, словно кто-то сдавил ему глотку металлом. Соне же показалось, будто еще совсем немного осталось пострадать — и она сбросит с себя свой титановый груз. — Я пойду, — сказала она тихо, отстраняясь от Раскольникова, последний раз проводя рукой по его волосам. — Еще увидимся. — Подожди же! Соня! — остановил он ее у дверей. Она посмотрела на него, руки ее были прижаты к груди, где висел медный Лизаветин крестик. — Я с тобой поеду на каторгу, — начал он сбивчиво, — новую жизнь начну! Буду статьи писать… Соня призрачно улыбнулась и благодарно поклонилась, не говоря ни слова. Когда она вышла, а дверь за ней захлопнулась, кипарис больно обжег его о ключицы. Он сжал его между тонких пальцев. Теперь этот крестик повис на его шее, как балласт. Приятный балласт болезненной надежды.