Оправдания

       Аня поправляет платок на голове и слегка ускоряет шаг. Ане Ярцевой всего двадцать два, ей бы мечтать о мальчиках и первом поцелуе, у неё ещё вся жизнь впереди. Наверное. Ведь она идёт сейчас по коридорам немецкого штаба на доклад к фрицу, на ней остарбайтерская форма. Ведь за окном война. И ещё, кажется, весна. Здесь теплее, чем дома. Немножко.        Разговор не предвещал ничего хорошего. Он вообще никогда не предвещал чего-то хорошего. Ещё и этот Ягер… Опять сидит и молча её разглядывает. Анна в который раз подмечает, что в такого мужчину, наверное, можно было влюбиться. Если бы не одно «но»… Ягер — фашист. Который день она отмечает эти его молчаливые гляделки, напускную серьёзность и нарочитое пренебрежение по отношению к русским в её присутствии. Будто специально, словно ожидая того момента, когда она не сдержится, нагрубит. Заставляя впиваться ногтями в ладони. Во врямя таких «вызовов на ковёр» Ярцева с деланным безразличием разглядывает предметы на его тумбочке — смотреть на Ягера вовсе не хочется. Он не запрещает.        Снова уходит из кабинета после очередного ворчания, что «русские очень много копаются, нужно ускориться!» и заявления, что папку с отчётом Ягер «хотел бы увидеть в ближайшее время». И Аня замечает сочувственный и заинтересованный взгляд Ягера, когда тот думает, что она этого не видит.        Всё-таки, с Ягером можно было подружиться, возможно, у них бы даже общие темы для разговора нашлись. В него, возможно, можно было бы даже влюбиться… Ведь, всё же, он весьма хорош собой…        А этот… Шпала с глазами. Снова караулит её у дверей крохотной остарбайтерской комнатушки — её обители. Стоит с букетом ромашек и такими чистыми-пречистыми глазами, переминается с ноги на ногу, губу закусывает от волнения. Тилике так смешон, заикается и всё смотрит, смотрит с надеждой.        — Ан-на, п-п-пойдём, м-может, сх-ходим в кино?        А Ярцева смеётся и отказывает ему пойти в кино, в парк, ещё куда-нибудь. Как всё-таки не похожи штандартенфюрер и адъютант… У Тилике дурацкая манера уходить, точно побитая собака, и это определённо действует ей на нервы. А эти ромашки? Цветы появляются с завидным постоянством, у Ани иногда возникает подозрение, чем занимается офицер в течении дня: уж не выдал ли ему Ягер бригаду — собирать цветочки. По её примерным подсчётам, все поля в радиусе километра от лагеря уже общипаны.        Тилике… Уходит, опустив голову, и сразу представляется не немецкий офицер, а щенок под дождём. Грустный и невыносимо печальный. Будто не от прогулки отказалась, а сказала маленькому ребёнку, что Деда Мороза не существует. Не специально, конечно. Сам-то он, небось, не знает, как выглядит со стороны. Но, Господи, это выглядит так… Как будто действительно щенка прогнала.        В конце концов, что ей стоит?        Аня зарывается лицом в букет и вдыхает свежий, чистый аромат ромашек, такой же чистый, как глаза у Тилике. А глаза у офицера счастливые-счастливые. И он улыбается. И Аня улыбается. Тилике прямо сияет изнутри, и кажется, даже коридоры стали светлее. Кто бы мог подумать, что для счастья нужно так мало.        Тилике пытается спрятать свою улыбку и всё смотрит на неё своими мальчишескими глазами, а в глазах у него как будто солнышко плещется в расплавленном шоколаде. Аня прячет улыбку в цветы — чтож, пускай сам потом оправдывается перед Ягером, когда однажды она проснётся с ним в одной постели.