Пальмовое масло

У Мирона были большие планы на две недели в санатории. По утрам он собирался делать скучный, но денежный технический перевод для старого заказчика, а по вечерам — писать рассказы, чтобы укомплектовать уже почти готовый сборник. В номере на столе он разложил все свои сокровища: пишущую машинку «Гермес», блокнот в плотной клеенчатой обложке и «Волшебную гору» Манна, которую каждый год возил с собой в санаторий и ни разу не дочитал до конца. До ужина оставался еще час. Мирон улегся было на кровать с книжкой, но невыносимая духота погнала его во двор, к столам для пинг-понга. Он прилично играл и некоторое время обыгрывал отдыхающих, пока не заметил, что на него тяжело, неотрывно смотрит долговязый парень, прислонившийся к колонне. Ждет, что ли, пока стол освободится? Мирон извиняющеся улыбнулся и сделал приглашающий жест, готовясь уйти, но парень неожиданно взял свободную ракетку, рассеянно постучал ее ребром по ладони и нетерпеливо кивнул Мирону — подавай. Долговязый махал руками, как ветряная мельница, Мирон проебал ему подряд пять партий и запросил пощады. Они отошли от играющих, Мирон сунул в рот сигарету и начал чиркать спичками. Его соперник от сигареты отказался, но остался стоять рядом, сунув руки в карманы и переваливаясь с пятки на носок. — Тоже из Союза писателей? — светски спросил Мирон, чтобы как-то разбить лед. — Из союза хуев сосателей, — задиристо ответил парень, и Мирон от неожиданности расхохотался. — Надо думать, в вашем союзе съезды повеселее, — беззлобно ответил он и протянул ему руку, — меня Мирон зовут. — Слава, — тот наконец улыбнулся, сжал его ладонь и задержал в своей, прежде чем отпустить, — я тут с семьей. Они пошли на ужин вместе. Поболтали о всякой ерунде (а что за семья? мама и сестра, а вы один? один как перст, и, кстати, можно на ты), но больше присматривались друг к другу. Слава был хорошенький и смешливый, и, кажется, тоже Мироном заинтересовался — вслух ничего не было сказано, конечно, но такие вещи учишься замечать. Мирон выяснил, что Славе двадцать шесть (всего на четыре года его младше), что он инженер в каком-то питерском НИИ и играет на гитаре. — Обожаю гитару, — бархатно сказал Мирон, когда они вышли из столовой, — может, выпьем у меня в номере? — Я только за инструментом сбегаю, — с энтузиазмом сказал Слава. Через полчаса он постучал в дверь к Мирону — свежевыбритый, с мокрой после душа челкой, прилипшей ко лбу. Мирон бы с удовольствием разложил его прямо там, но нет, Слава достал гитару и незамедлительно исполнил для него заунывную песню собственного сочинения. Голос у него был, прямо скажем, не мед, но Мирон, не желая сорвать намечающийся секс, сказал, что Слава очень талантливый. Вышло все как-то скомканно. Они начали целоваться, Мирон повалил Славу на кровать, та душераздирающе заскрипела. В соседнем номере закашляли — звук был такой отчетливый, как будто кашляющий стоял прямо над ними. Они переглянулись и захихикали, но на всякий случай стали вести себя потише. Долго раздевались, мешая друг другу, потом Мирон медленно, замирая от каждого шороха за стеной, трахал Славу, тот сдавленно мычал в подушку. Бутылка портвейна и день, проведенный в дороге, так вымотали Мирона, что оргазм принес не столько удовольствие, сколько облегчение. Он сполз со Славы, рассеянно спросил: «Ты кончил?», но ответа уже не услышал — вырубился. С утра по дороге в столовую он репетировал в голове речь: прости, я мудак, ты замечательный, давай попробуем еще раз, — но еще до того, как он успел поздороваться, Слава поднял на него глаза и улыбнулся так, как будто Мирон был прощен за все, авансом, навсегда. Ничего Мирон в отпуске, конечно, не наработал. К тому моменту, как он выползал из постели, варил себе кофе на плитке, прочитывал главу книги и садился писать, Слава уже возвращался с моря, заходил к нему в номер и растягивался у него на кровати. — Напишешь про меня? — спросил он как-то Мирона, наклоняясь и обнимая его за шею. — Нас посадят. — За это уже год как не сажают. В мае девяносто третьего перестали. — То, что ты со мной творишь — абсолютно точно незаконно, — Мирон уперся затылком в Славины ключицы, глядя снизу вверх на его перевернутую улыбку, — на тебя должно быть запрещено смотреть детям как минимум до 18 лет. Ужасная пошлость, но Слава захихикал. Его как будто раньше никогда не кадрили. Трахали — это наверняка, Мирон не спрашивал, но было и так понятно, Слава был раскованный и умелый. Но не ухаживали за ним, не гуляли с ним за ручку (по ночам, на пляже, где никто не увидит), не читали ему стихов на ухо (не Пушкина, конечно, Гинзберга, на ходу переводя с английского: «я играл свою музыку на платформах в метро, я не был геем, но я любил его»). Когда они прощались, на Славу было больно смотреть. Мирон и сам заранее скучал, обменялся со Славой номерами и обещал приехать в Питер, но уже понимал, что вряд ли. Он с затаенной надеждой ждал следующего августа, но путевку ему не дали, а потом навалились дела, питерский номер он где-то посеял и решил — не судьба. Когда через год в октябре Слава вдруг позвонил и вместо приветствия выдохнул: «Я в Москве», Мирон сначала его не узнал. — Хорошо, — медленно произнес он, пытаясь соотнести заглушенный городским шумом голос с каким-нибудь знакомым лицом. — Может, встретимся? Если хочешь, — в трубке нервно усмехнулись, и Мирон наконец вспомнил этот смех. — Конечно! — торопливо сказал он, пытаясь энтузиазмом компенсировать свою забывчивость. — Когда? — Да хоть сейчас. Скажи, куда, и я приеду. Мирон предложил встретиться у Макдональдса на Пушкинской. Высоченного Славу он сразу выхватил глазами из толпы — тот застыл посреди улицы, с чемоданом в руке и гитарой за плечами, вертя головой из сторону в сторону. — Ты прямо с вокзала, что ли? — спросил Мирон, когда они неловко пожали друг другу руки. — Да я у друга остановлюсь, но он на работе пока. Поэтому я гуляю. — Далеко ты так уйдешь, — вздохнул Мирон, — давай машину возьмем и у меня посидим, что ли. — Подожди, — смущенно сказал Слава, — можно, мы сначала в Макдональдс сходим? В Питере их нет еще. Слава жевал чизбургер и рассказывал, что приехал в Москву искать работу. В НИИ, где он работал инженером, начались сокращения, и его поперли первым («чая много пил, очень накладно получалось»). А тут московский друг предложил попробовать, и Слава сразу про его, Мирона, номер вспомнил, и вот. Мирон благосклонно улыбался и трогал Славино колено своим под столом. В такси до Сокола он рассказывал Славе про дома на Ленинградке — «Ажурный дом», «дом на ножках», всю жизнь прожил рядом и все их знал — и Слава наклонялся к его окну, чтобы лучше видеть, обнимая рукой спинку сиденья над его плечами. Уже понятно было, что он ему даст, но Мирон все равно достал портвейна, нарезал сервелат и завалявшийся в холодильнике сыр с твердым пластиковыми циферками внутри. Слава к еде даже не притронулся, только опрокидывал стакан за стаканом. Когда они допили бутылку, время было еще не позднее, но Мирон все равно сказал — оставайся, куда ты в ночь поедешь с чемоданом. И Слава, конечно, остался. Утром Мирон встал по привычке рано, не торопясь сходил в душ, выпил кофе, а Слава все спал сном праведника. В конце концов Мирон не выдержал и потряс его за плечо: — Эй, тебе на собеседование не пора? Слава что-то промычал и зарылся лицом в подушку, но потом поднял голову и посмотрел на него дикими глазами. — А сколько сейчас времени? — Десять утра. Славино лицо наконец прояснилось. Он вскочил, торопливо обтерся мокрым полотенцем, отказался от кофе, пообещал вернуться за чемоданом после собеседования, часа через три, Мирон ведь будет дома? Мирон пообещал, что будет. Слава позвонил в дверь ровно через три часа, как будто все это время стоял в коридоре и ждал, когда можно будет войти. — Как собеседование? — спросил Мирон, пропуская его внутрь. — Не знаю, нормально, — приподнятым тоном, не вяжущимся с его словами, ответил Слава, — я от тебя позвоню? Коротко поговорил по телефону с каким-то Вано, хихикая и что-то конспиративно шепча в трубку, после чего сообщил, что его друг будет дома только в восемь. — Ну давай обедать, — обреченно сказал Мирон, понимая, что поработать ему сегодня не удастся. — Так я тогда за вином сбегаю, — оживился Слава. Ваня так и не дождался его в гости тем вечером. Тогда с работой ничего не вышло — и не могло. На следующее утро, пока они валялись в постели, Слава не выдержал и признался Мирону, что не было никакого собеседования, он приехал наудачу, практически увидеть Мирона и умереть, но в последний момент струсил и выдумал предлог, а в то утро три часа ходил по улицам. Мирон ужасно смеялся, так, что Слава даже обиделся, но Мирон поцеловал его в плечо и сказал — такой ты хороший кот, молодец, что приехал. Не уезжай больше никогда. В итоге работу Слава нашел, и приличную — собирать компьютеры в какой-то полулегальной фирме. Быстро стал зарабатывать больше Мирона, который жил на гонорары от старых книжек и грошовые переводы. Джентельменски предложил платить за постой (первые месяцы Слава еще мотался туда-сюда между Ваниной квартирой и его, но потом плюнул и перевез вещи), Мирон отмахнулся — свои люди, сочтемся, но Слава настаивал: — Тогда давай я продукты буду покупать? Или, я не знаю... Коммуналку платить? — Ну. Плати, конечно, если очень хочется, — растерянно сказал Мирон. — Я просто хочу, чтобы ты больше писал, — признался Слава, — а когда ты переводишь, ты не пишешь нихрена, только сидишь и орешь. — Вот и скажешь ведь что-нибудь приятное, а все равно так, что тебя задушить хочется. Мирон положил ладонь Славе на горло и тот с готовностью вывалил язык и захрипел. *** Их главным совместным увлечением был секс. Когда он потерял прелесть новизны, они чуть не разъехались — но не разъехались. Благодаря Славе, в основном. Его настойчивость — иногда трогательная, а иногда и раздражающая — заставила Мирона наконец впустить его в свою жизнь. Слава познакомился с его друзьями и притащил с собой своего Ваню Светло, который немедленно спелся с Евстигнеевым. Слава выпрашивал у Мирона почитать черновики и оказался вдумчивым (пусть и жестким) редактором. Слава таскал его в Крым, то с друзьями, то вдвоем, с палатками и гитарами — он теперь редко писал новые песни, но с удовольствием играл Летова и Цоя, и они все дружно орали «Группу крови» и «Вселенскую большую любовь». На пятилетнюю годовщину Слава неожиданно (Мирон и не думал, что тот помнит такие вещи) сообщил, что он купил им билеты в Лондон. Мирон когда-то чудом попал туда на полгода по немыслимому обмену и всегда мечтал вернуться, но это даже после падения занавеса было сложно — в первую очередь, потому, что дорого. Мало того, Слава и на гостиницу не поскупился — когда он ввел в Мирона в двухкомнатный номер с диваном, камином и обеденным столом на шестерых, тот расхохотался. — Ты с ума сошел. — Я знаю, — весело сказал Слава. В нем, как и во многих людях, быстро и легко разбогатевших после нищей юности, удивительным образом сочетались упрямая привычка одеваться на рынке и приступы безудержного, купеческого транжирства. — Что мы делать-то будем вдвоем? Тут можно на велосипеде ездить. — Я вообще на кое-чем другом планировал поездить, — похабно заявил Слава, обнимая его со спины. Мирон уперся затылком ему в плечо, закрыл глаза и задал вопрос, который уже некоторое время не давал ему покоя: — Славик, ты мне изменил, что ли? — Ты чего, старый? — без обиды, даже как-то сочувственно спросил Слава, отстраняясь. — Тебе в самолете что ли голову надуло? Мирон внимательно посмотрел на него: не врет. — Прости, — он улыбнулся и потряс головой, как бы прогоняя наваждение, — я просто устал... и охуел. Такой прям медовый месяц ты мне устроил. — Я соскучился по тебе. — Я по тебе тоже, — честно сказал Мирон. Последние месяцы они, даром что жили вместе, почти не виделись — Слава много работал, Мирон представлял свою последнюю книгу, «Горгород» (которая Славе не нравилась, поэтому и новостями о ней Мирону с ним не хотелось делиться). Когда они все-таки встречались дома, то обычно смотрели телик, иногда дрочили друг другу и ложились спать. — Чур я первый в душ. Слава вышел из ванной в одном полотенце и устроил Мирону импровизированный стриптиз, напевая «You can leave your hat on». Мирон рассмеялся и потянул его к себе на колени, погладил по спине, на ощупь находя знакомые ямочки на пояснице. За эти пять лет они оба не похорошели — у Мирона появились морщины и стали редеть волосы, пришлось побриться налысо, а Слава отрастил живот и стал коротко, по-взрослому, стричься. От мальчишки, с которым Мирон познакомился, остались одни веселые глаза. Но он все равно хотел его, как никого другого. — Ты все? — нехорошим голосом спросил Слава спустя десять минут. Мирон закивал и открыл один глаз. — Прости. — Стоило жопу ради этого смазывать, — проворчал тот, слезая с его члена и растягиваясь рядом, — не умеешь в воду срать, не пугай лягушек. Мирон расхохотался, сел и навис над Славой, прижимая его руки к кровати. — А тебе все мало, да? Тебе... все... мало, — он целовал Славину блестящую от пота кожу, спускаясь все ниже и ниже, пока тот не начал уже другим голосом отвечать ему «да, да, да». *** Всю неделю они гуляли по Лондону, держась за руки, как прилежные школьники, ходили в музеи, ели фиш-энд-чипс и фотографировались на фоне достопримечательностей. В предпоследний вечер Мирон отвел Славу в Сохо. В гей-клубе Слава вцепился в него, как будто боялся, что кого-то из них украдут. Боялся зря: среди ухоженных лондонских педиков бритоголовый Мирон и Слава в своих любимых штанах, которые он носил и в мир, и в пир, смотрелись не особо выгодно. — Where are you from? — спросила Мирона темнокожая барменша. — Moscow. Russia. — Oh, how cool, — равнодушно сказала она, а потом добавила, кивнув на Славу, который стоял у Мирона за спиной и разглядывал танцпол, но при этом держал руку у него на загривке, как на ошейнике: — Is this your husband? Слава вдруг обернулся, услышав знакомое слово, наклонился к ней через стойку и громко, с сильным акцентом сказал: — Йес. Танцевать он не захотел. Мирон немного попрыгал на танцполе один, но ему все время казалось, что он чувствует на затылке тяжелый Славин взгляд, поэтому он быстро вернулся к нему и предложил выйти прогуляться. Он помнил, как его поразил Сохо, когда он впервые оказался здесь с Димой. Дима тоже попал в Лондон по гранту, он был из ГДР и оказался единственный русскоговорящим в группе, кроме Мирона. Они вцепились друг в друга, как утопающие, не расставались ни днем, ни ночью, никак не могли наговориться... — Так ты спал с ним? — перебил Слава. — Да, — мягко сказал Мирон, — но это было давно. — Скучаешь по юности? — вопрос невинный, но голос у Славы был неприятный. — Да что с тобой? Слав, это было почти двадцать лет назад. — Да то, что ты как будто предпочел бы здесь быть с кем-нибудь другим. Английского я не знаю, в Тейт Модерн не понимаю ничего... — Господи ты боже мой. — Скажешь, нет? Скажешь, сегодня тебе было со мной весело? — Сегодня мне было с тобой скучно, потому что ты стоял надо мной, как сторожевая овчарка, — огрызнулся Мирон, — как будто я сейчас пойду за чьей-нибудь жопой, как ребенок за конфеткой. — Напомнить тебе, как ты неделю назад подозревал, что я тебе изменяю? Мирон осекся. Ну было, было. Был неправ, вспылил. Он уже собирался взять Славу за руку и замять это дурацкий, ниочемный разговор, как Слава вдруг, не глядя на него, сказал — без злости, но с изумлением: — Все, что я для тебя делаю, как будто в черную дыру проваливается. — А я тебя когда-нибудь о чем-нибудь просил? — взвился Мирон. Слава некоторое время молчал, потом развернулся и решительно пошел к стоянке кэбов. — Я устал, поехали в отель. Утром они оба вроде бы оттаяли и все-таки пошли на запланированную экскурсию в Тауэр. Слава старательно вертел головой, но, когда начался тур с йоменами, быстро заскучал, досадливо сказал Мирону на ухо: «Все равно ничего не понимаю, пойду сувениры посмотрю» и ушел раньше, чем Мирон хотя бы попытался его удержать. В магазине он провел время явно лучше, чем раздираемый виной Мирон на экскурсии, вышел, весь нагруженный каким-то магнитиками и чаями в подарочных упаковках, и за ужином они очень мило поболтали. Но когда ночью Мирон попытался погладить его по бедру, Слава устало сказал: «Давай не надо. Завтра рано вставать». *** После этой поездки Мирон и заболел идеей книги. То есть, на самом деле, он еще раньше начал о ней думать, когда вышла скандальная «Это я — Эдичка», потом на русский рынок хлынули переводы Берроуза, Каннингема и Гинзберга, все то, что он читал по-английски в юности — про наркотики, еблю, СПИД и педиков. Но сам он долго не решался рассказывать в книгах о себе, продолжал писать фантастику, как выражались журналисты, «с социальным уклоном». До распада Союза это было еще свежо, но после — уже не работало. «Горгород», который он мучил четыре года, вроде бы был распродан, но принят неоднозначно. После этого он больше года ничего не писал, уже почти забыл, как это бывает — веселый огонь в пальцах, кристальная ясность, ощущение смысла — и вдруг понял, что хочет записать все. Что его жизнь, со всеми ее победами и проебами, с черными днями и золотыми, не заслуживает того, чтобы кануть во тьму. Долго не садился за текст, боялся спугнуть раньше времени, а когда начал — работал только на своей старой пишущей машинке, хотя Слава давно уже притащил ему с работы простенький ноут. И Славе, который обычно вычитывал его черновики, ничего не показывал. Отчасти — потому что боялся, что тому будет неприятно читать про Мироновы похождения, но надеялся, что когда Слава увидит готовую вещь, то все поймет. Он писал ее полтора года, ушел в нее с головой, ни на что другое не обращая внимания. Закончил книгу он на том самом лете девяносто четвертого, на том, как трахал под низкими крымскими звездами случайного постояльца из санатория, и как расстался с ним в сентябре, не зная, увидит ли его снова. Он еще собирался написать посвящение, что-нибудь сентиментальное, в духе «Славе, который оказался любовью всей моей жизни», но это Слава должен был увидеть уже в напечатанной книге. Чтобы у него, не дай бог, не появилось искушения что-нибудь там исправить. И чтобы был сюрприз. Рукопись Слава прочитал за ночь и утром вернул ему. Лицо у него при этом было странное. — Если собираешься это публиковать, — сказал Слава, нажимая на слово «если», — можешь хотя бы меня оттуда вырезать? — Почему? — ошеломленный его реакцией Мирон улыбнулся, как будто думал, что Слава шутит. — Не хочу, чтобы люди про это читали. Они же будут представлять это все, как ты и я... Фу. — Ну хочешь, я под псевдонимом опубликую, — отмахнулся Мирон, — никто и не узнает, что это ты. — Даже так, — упрямо сказал Слава, — не хочу быть в этой книжке. Мирона осенило: — Ты ревнуешь, что ли? Как в Лондоне? — Да при чем тут это, господи, просто книжка твоя говно, — выплюнул Слава. Он вообще никогда не стеснялся в выражениях, и обычно Мирон легко это принимал, но тут ему стало больно, по-настоящему, как будто Слава врезал ему до дых. — Потрудись объяснить, что ты имеешь в виду, — ледяным голосом сказал он. — Я имею в виду, что ты триста страниц медитируешь на собственный пупок, иногда перемежая это словами «елда» и «жопа», чтобы читатель не заскучал. Никакой идеи, никакой творческой задачи, просто похождения тебя и твоего огромного... — тут Слава хихикнул, — ...как ты почему-то считаешь, члена. — Какой ты тонкий критик, ну надо же. А ты, прости пожалуйста, когда вообще писал что-то в последний раз? — Давно! А знаешь почему? Потому что я деньги зарабатывал, чтобы ты мог сидеть дома и писать свою похабщину! У Мирона зазвенело в ушах от злости. Он как будто со стороны услышал, как его собственный голос произносит: — То есть, ноги раздвигать перед незнакомым мужиком тебе было не похабно, а в книжке об этом прочитать похабно? — Ах ты сука, — бесцветно произнес Слава. Он весь побелел, как будто из него кровь выпустили. Пока он собирал рюкзак, Мирон демонстративно стоял, скрестив руки на груди, всем своим видом говоря «куда ты денешься, как уйдешь, так и вернешься». Но Слава не вернулся ни вечером, ни на следующий день. Звонить ему Мирон не хотел, все еще злился, но от друзей узнал, что он уехал в Питер на пару недель, и успокоился. «Захочет — пусть сам приходит», — объяснял он Евстигнееву заплетающимся языком каждый раз, когда напивался, — «я ему не мальчик, чтобы за ним бегать». И Слава захотел, и пришел — в тот вечер, когда Мирон целомудренно обсуждал с редакторшей Женей новый вариант рукописи. Ему, как мэтру, доставляло мелочную радость заставлять молодых редакторов приезжать к нему вместо того, чтобы самому мотаться в издательство или ругаться по почте, — но в качестве компенсации он угостил Женю приличным вином и ужином. Именно это Слава и увидел, когда бесцеремонно открыл дверь своим ключом и прошел в комнату, не разуваясь. Мирон только и успел, что сказать: «Это не то, что ты подумал», как он развернулся на 180 градусов и ушел. После этого Мирон оборвал ему телефон, но Слава не отвечал. Он даже в те места, где они бывали вместе, ходить перестал. Последней надеждой Мирона было празднование Нового года. Они с Евстигнеевым и компанией сняли огромную хату в Подмосковье и позвали всех-всех-всех, так что выбор у Славы был небольшой — ехать туда, где будут все его знакомые, или сидеть дома в одиночестве. Поэтому он все-таки приехал, с опозданием на полтора часа. — Я рад, что ты пришел, — сказал Мирон, кладя руку ему на плечо. Слава наклонился, поцеловал воздух над его щекой и ядовито ответил: — А почему бы мне было не прийти? Это и мои друзья тоже. — Конечно, конечно. Кстати, это Женя, — он помахал ей, чтобы она подошла поближе, — мой редактор. У нас исключительно профессиональные отношения. Слава как ни в чем не бывало улыбнулся Жене и энергично потряс ее руку. — Еще бы! Зачем такой красавице ты, старый педик. Она смущенно улыбнулась и неуверенно посмотрела на Мирона. — Женечка, Рома хотел с тобой поговорить, — сладко сказал он и снова повернулся к Славе. — Рад, что ты все понимаешь. Кстати, я убрал тебя из книги. — Вот как, — странным голосом сказал Слава, — хорошо. — Ты разве не этого хотел? — Конечно. Спасибо. И с Новым годом. Он снова коснулся горячими губами его щеки, уже по-настоящему, и исчез в толпе. В полночь, когда все собрались, чтобы послушать президента и загадать желания, Мирон нашел его снова. Это было стратегическое решение — он жил с ним пять лет и прекрасно знал, после которого бокала Слава становится веселым, румяным и на все согласным. — Загадал желание? — спросил Мирон, присаживаясь на ручку его кресла. — Загадал, но не расскажу. — А если все равно не сбудется? Слава недоуменно посмотрел на него снизу вверх. — Если я загадал то, что все равно не сбудется, можно рассказать? — Ну расскажи, — Слава пожал плечами. Мирон наклонился к его уху и прошептал: — Тебя. Как он и рассчитывал, чувство противоречия в Славе оказалось сильнее злости, поэтому час спустя они лежали в гостевой спальне, остывая после любви. Мирон водил пальцем по его выступающим под кожей ребрам. — Ты похудел. — Угорел по вегетарианству, — лениво сказал Слава, не открывая глаз. Они некоторое время помолчали. Потом Мирон спросил: — Как на работе? — Скоро все по пизде пойдет, хочу выйти из бизнеса. Может, начну снова песни писать. — Это здорово. В смысле, песни, — осторожно ответил Мирон, — я рад. Слава повернулся к нему и улыбнулся, и тогда он решился. — Вернись ко мне. — Вернусь, если вернешь меня в книгу, — строптиво сказал Слава, ловя его ладонь и переплетая их пальцы, — но перепишешь концовку. — Кот, книга уже ушла в вёрстку... — Хуёрстку. — Хорошо, — обреченно сказал Мирон, — и что мне там написать? Слава снова откинулся на подушку и прикрыл глаза, и, когда Мирон уже готов был трясти его за плечо и будить, наконец улыбнулся и сказал: — Напиши, что мы жили долго и счастливо.