Джакомо приметил этого руанца ещё во время бодрящего ночного купания в фонтане, которым часто завершались праздничные летние ночи при французском дворе. Со всех сторон он был идеальной жертвой для роли, которую Джакомо намеревался ему подарить — приехал всего три дня назад даже без парочки домашних лакеев и даже без слуги, виконтский племянник без су в кармане, но зато с горящими настороженным любопытством черными глазами и заливистым звонким смехом. И за эти два качества ему можно было простить и молодость, и почти что мещанские, сельские манеры, и тихий стук слишком низких для двора каблуков, и скромный, почти бедняцкий гардероб. При нём было то, без чего нельзя было сыграть приготовленную для него роль — наивность, смекалка и юное, пылкое любопытство, которое толкает молодость на дерзкие свершения и горькие ошибки, что позже накапливаются в некую горькую субстанцию, носящую название «жизненный опыт».
За прошедшие ночь и день это был уже не первый красавец, поразивший его воображение. Но всё похмельное утро Джакомо провёл за сочинением и шлифовкой коварного плана (иногда отрываясь, чтобы издать сдавленный, но всё ещё чувственный, стон страдальца или пригубить белого сухого вина), который он намеревался воплотить в жизнь уже к воскресной праздничной мессе. Он хотел сыграть злую и на первый взгляд очень смешную шутку именно с этим юношей.
Что же касается красавцев, уже обласкавших его взор и воображение за последние сутки (А красавцы, уж поверьте, хотя и случалось гораздо реже, чем красавицы, но всё же случались), то первым за прошедшее утро и самым выдающимся за всё двухнедельное прибывание при дворе был сам Людовик. Короля великой Франции прозвали Возлюбленным не только за божью к нему благосклонность в делах политических и светских, но и за красоту и благосклонность дам. Да, Джакомо наконец посчастливилось встретить его Величество лично. Конечно, видел он господнего наместника лишь с расстояния нескольких десятков пьедов (или пье, как их здесь назвали) и всё, что ему досталось — равнодушный оценивающий взгляд, не выражавший ничего кроме величавой скуки. Джакомо продолжительное время словно находился под чарами его царственности. До самой ночи от скуки он рисовал в своём воображении, что бы он сказал и сделал, будь он королевской фавориткой, представлял этот путь от первого монаршего знака внимания до первого признака монаршего остывания к предмету своей страсти. Джакомо уже играл в карты с двумя его бывшими любовницами, (щедро одаренными при расставании, а потому уважаемыми в той же мере, в коей и презираемыми), примерял на себя их сдержанные, почти вдовьи манеры и слова, представлял себя скорбящей, голодной до ностальгических дум женщиной, подобной им. Он ещё не решил, стал ли бы он бороться за сердце Людовика с юными соперницами, оказался ли бы выше этих низменных битв или окунулся бы с головой в водоворот придворных интриг подле постели короля… как вдруг монарший образ оказался затмлен этим вздорным мальчишкой. С ним, а точнее — в его отношении воображать оказалось гораздо проще и приятнее. Ведь что ещё, как кажущаяся невозможность воплотить смелые фантазии в жизнь, придает им недостающей остроты?
Остаток солнечного дня был потрачен на выбор камзола. В этом месяце в моде снова было золото, и поэтому Джакомо выбрал красный цвет (который, если верить сплетням о современных лондонских тенденциях, завоюет приверженность придворных модников уже к зиме), дабы быть яркой мишенью среди благородного блеска королевского металла, шёлка и парчи того же оттенка. Покушаться на роскошь такому плуту было даже неловко, ведь его должно быть видно за версту. Джакомо подкупил парикмахера королевской фаворитки, чтобы узнать, в чём будет и она сама, и его Величество, дабы случайно не оскорбить центральных для всеобщего внимания персон случайным цветовым совпадением (ведь это не Англия, где король жаждет видеть подражание подданных ему во всём, — тщеславие Людовика не лишает его жажды быть исключительным во всех случаях). И теперь, неспешно прикасаясь душной напудренной подушечкой и нарумяненными пальцами к своим щекам, а затем тщательно выбирая место для изящной мушки (одной из тех, что ещё до прибытия в Версаль были припасены им в мастерской в Париже, на улице Сен-Дени), он улыбался своему отражению, бесшумно проговаривая ему заранее придуманные реплики разговора, который должен будет начать первый акт его игры. Подкрашенные алым губы растягивались в учтивой, лживо простодушной улыбке, брови изгибались в кокетливом, но почти искреннем удивлении, а едва заметные морщинки у уголков глаз были забелены и ещё не выдавали его возраста, храня память о прожитых годах как заветный секрет.
Казанова в зеркале сегодня выглядел просто наилучшим образом, и Джакомо остался доволен.
После двух часов тщательных приготовлений и злорадных ожиданий из комнаты западном крыле Версальского дворца вышел уже не тот Джакомо, которого всё утро мучили головная боль и сухость во рту, а хищный обманщик, любовных дел мастер, господин и раб страсти, безжалостный распутник
Казанова.
***
Джакомо понимал, что нужно выбрать правильный момент. Юному раунцу нельзя было позволить войти во вкус и побороть смущение перед высшим светом с помощью вина. Мальчик должен быть пьян, но напоен не бордо и нюхательными порошками, а флиртом, заботой и внимательностью — балы были ещё ему непривычны. Он должен ухватиться за Джакомо, как будто он тонет, и кто-то бросил ему верёвку — удобную в руке и с узлами, чтобы подняться.
После ужина и часа танцев весь двор был отпущен на вольный выпас на газоны Версальского сада. Началась игра в салочки — на улице, при свете свечных гирлянд на деревьях и кустах она становилась в разы интереснее и опаснее (упасть и подвернуть ногу на природе куда вероятнее, нежели в салоне).
Руанец водил, ему завязали глаза кружевным надушенным платком мадам д’Юрфе. Джакомо попадался нарочно, спотыкался и притворялся, будто замешкался. Он делал всё, чтобы его лишний раз облапали шустрые руки юного руанца. А затем, медленно развязав узел на его затылке и принимая платок, он получал горячий, распалённый поцелуй в губы, позволял завязать себе глаза, поправлял повязку так, чтобы можно было подглядывать через тонкое кружево. И игра начиналась заново…
— Говорят, сам
Казанова прибыл ко двору на днях… Великий любовник, покоритель женских сердец. И мужских, говорят. Молодой и прекрасный… — громко говорил Джакомо, пытаясь перекричать шум воды в фонтане.
Они сидели на мраморном широком бортике, сняв туфли и чулки, опустив ступни в прохладную бурлящую воду.
— Да? Я не встречал его… но уже о нём наслышан.
Руанец так сильно раскраснелся, что багрянец его кожи был заметен через белила и пудру. Поводя пальцами ног в прохладной, мутноватой от воздушной пены воды, он изредка касался пятки или латеральной лодыжки Джакомо.
— Хитрец! Как я не понял раньше? Я искал, а всё было прямо перед моим носом. Я разгадал тебя! Это ты
Казанова! Проклятый соблазнитель, гроза мужей всей Европы… Да и жён тоже… — расплылся в хищной улыбке Джакомо.
Мальчик неуверенно кивнул и улыбнулся в ответ.
Жертва попалась в капкан.
***
Тёмные кудри Джакомо были влажными от пота, грудь тяжело вздымалась, а легкие руки с нежностью касались головы сытого любовника, лежащего на той груди. Мальчик прижимался ухом к сердцу Джакомо и слушал гулкие, быстрые удары, ещё подгоняемые неутихшей страстью. Их ноги переплелись, простыни прилипали к горячей коже, но у обоих не было сил, чтобы пошевелиться, передвинуться на прохладный и сухой край или хотя бы укрыться одеялом, отброшенным в угол к стене. Блаженная нега не давала мыслям обретать чёткую речевую форму, но через некоторое время руанец всё же приподнялся на локте, чтобы видеть лицо Джакомо и хрипло шепнул:
— Так это ты…
Казанова? Ты обманул меня? Проиграл, чтобы в конце оставить меня в дураках? — В его словах не было ни обиды, ни горечи, а только детские простота и всепрощающая нежность, будто перед родителем, который преподал ему важный жизненный урок.
—
Казанова — это не человек, мой милый.
Казанова — это имя нарицательное, или такое, которое станет таковым по прошествии времени.
Казанова — это и ты, и я, и юнец, впервые познающий прелести любви, и старик, которому улыбнулась удача в лице прекрасной молодой девы или его измазанной белилами и сурьмой беззубой ровесницы. Это король… и это его шут у ног знатной дамы или в постели жены-шутихи. Это стражник у дверей покоев госпожи, это пастор, слушающий исповедь красивой прихожанки, отпускающий ей грехи, сладость которых никогда не познает.
Казанова — это одновременно и маска, которую мы надеваем ради избавления от страха и стыда, и самое истинное, что есть в человеке. Это роль, подаренная нам самой природой… Ценный подарок.
Нежные поглаживания по волосам вновь заставили мальчика (но сегодня — уже мужчину) приникнуть головой к груди Джакомо, а затем и сладко зевнуть, прикрывая глаза. Небо за окном уже розовело в ожидании рассвета, прохладная соловьиная песня доносилась из приоткрытой створки — серая неприметная птица с дивным голосом притаилась в тени кустов где-то неподалёку. Огонь в камине погас, и слуга Джакомо зажёг его снова (по ночам всё равно было прохладно, поэтому в жилых комнатах дворца топили), а теперь бесшумно собирал и приводил в порядок одежду своего господина и его гостя в маленькой приспальной гостиной, покуда те двое вот уже как несколько минут спали детским безмятежным сном.
Венецианский прельститель
Казанова покинул комнату вместе с темнотой, которую прогнали первые лучи солнца.
