Белая лилия и чёрная роза

      Томас прекрасно помнит тот день. День, когда Эллисон, ещё пока что с виду сильная и наполненная жизнью, впервые свалилась с ног прямо во время репетиции. Кто-то всё скинул на переутомление и напряжение, кто-то что-то прошептал про крутой нрав её мужа (при том, что Томас никогда не давал повода для слухов о домашнем насилии, трепетно оберегая хрупкую, похожую на нежный цветок белой лилии, Эллисон), кто-то даже выдвинул предположение о сглазе. Но всё это было далеко от истины.       Если честно, Томас первое время тоже думал, что ничего серьёзного — просто обморок, всякое могло случиться. Но пару выходных Эллисон получила и честно провела их дома, отдыхая. Но затем ситуация постепенно, но неуклонно ухудшалась. И лучше всего это замечали Томас и Сэмми Лоуренс. Второй, как никто другой, мог заметить изменения в голосе актрисы озвучки. Как ей озвучивать милого поющего ангела, когда она может просто рухнуть во время записи или внезапно начать хватать ртом воздух, не в силах издать и звука? Но Эллисон отшучивалась, пытаясь всех (и саму себя в первую очередь) заверить, что всё хорошо. Отдохнёт и вернётся из отпуска как новенькая, никто и не вспомнит про эти случаи.       Но тот самый день, когда она вновь, как обычно, легко встанет утром, ещё пока Томас не может открыть глаза, вновь, смеясь, не начнёт его будить ласково, но настойчиво, когда всё вновь всё станет как обычно… Этот день просто не наступал. Всё только ухудшалось. За месяц отпуска единственное, чего добилась Эллисон — это предугадывания скорых проявлений неизвестной болезни и умению ненадолго откладывать их. Это помогло ей остаться на своей должности. Но ведь так положение не исправить, верно?       Она чахла. Засыхала, подобно белой лилии, что убрали с солнца, спрятав в тёмный шкаф, перестали поливать, обрекая на медленную смерть. Но она продолжала улыбаться — всё также тепло и ласково, как несколько лет назад во время их первой встречи — и смотрела в будущее без страха. Словно знала что-то такое, о чём он, Томас, и не подозревал. Он и не пытался разобраться, почему она не боится — лишь работал, работал и ещё раз работал, надеясь заработать как можно больше денег для неё. Работа механиком в студии, в которой бывают проблемы с деньгами, только мешала. Он хотел уйти, пусть уже кто-то другой разбирается и с Чернильной Машиной, и с чернильными существами, и с этими проклятой техникой и трубами. Им с Эллисон нужны деньги, а не лишние заботы. Но, к удивлению Томаса, она сама уговорила его остаться. Он обычно никогда никого не слушал, поступая так, как считает нужным. Эллисон была единственной, кто мог как-либо изменить его отношение к делу, только к её словам он прислушивался, особенно после её болезни — боялся, как бы долгий спор только не ухудшил её положение.       Он бы не простил себя, если бы только ускорил то, что их ждало где-то в будущем. Где-то глубоко в душе всё ещё надеялся, что сможет всё исправить. Просто найти того врача, что сможет понять, что с ней происходит, и назначит лечение, что спасёт её жизнь. Она ведь ещё так молода — только недавно прошла отметку в двадцать пять лет! — так почему же именно она? Внутренне возмущаясь такой злой шутке судьбы, Томас становился ещё более раздражительным и всё чаще срывался на других людях. Даже Уолли, которого очень трудно обидеть, стал избегать его, боясь попасть под горячую руку. Томас не мог винить его в этом, так что просто позволил всем оставить его в одиночестве наедине со своими проблемами.       Но не только он страдал душевно. И Эллисон была не такой весёлой простушкой, не понимающей, в какой ситуации оказалась. Томас это знал, но не имел доказательств. Просто чувствовал, что за мягкой ласковой улыбкой Эллисон скрывает слёзы. От этого ему было ещё хуже — знать, что самому дорогому тебе человеку тяжело душевно, а ты не можешь его никак помочь морально, так как тебя попросту не пускают в эту часть души.       Но один раз он всё-таки увидел её слёзы страха и паники.       Тогда он проснулся от невыносимой духоты в спальне. Под боком не было привычного тепла хрупкого тонкого тела, только холод одиночества. Часы показывали половину третьего ночи.       Поднявшись на кровати и тяжело вздохнув, Томас встал и подошёл к окну, открывая его и впуская в комнату свежий прохладный воздух с улицы. Непривычно даже было видеть эту улицу пустой, без единого человека или проезжающей машины. Ещё до конца не проснувшись, Томас тупо смотрел в окно, а сквозняк едва заметно трепал его тёмно-русые густые волосы. Но, словно очнувшись ото сна, Коннор развернулся и направился из спальни, прислушиваясь к тишине квартиры. Где Эллисон?       Тихие, едва слышимые всхлипы доносились с кухни. Туда Томас и направился, протирая лицо на ходу. Заглянув в тёмную комнату, он увидел её, сидящей на стуле. Распущенные светло-платиновые волосы бледно сияли в лунном свете, плечи, обнятые руками, вздрагивали, а голова была опущена. Сидя спиной к входу и поглощённой своим горем, Эллисон и не заметила, что к ней пришёл её муж. Томас, сжав губы в тонкую полоску, подошёл к ней сзади и крепко обнял, прижав к себе. — Тише, — как можно мягче и нежней прошептал механик, — Ты сильная. И я рядом. Мы справимся с этим, чем бы оно не было.       Сердце мужчины разрывало от душевной боли. Он говорил, но сам не верил в свои слова. С каждым днём у них всё меньше шансов, а продвижения у них никакого. От отчаяния хотелось разнести к чертям весь мир, не оставив и камня на камне, но найти лекарство, что спасёт жизнь Эллисон.       Вначале вздрогнув и сжавшись в его объятиях, девушка через несколько секунд смогла развернуться к нему лицом, уткнувшись в широкую грудь. Легко подняв её лёгкое тело, Томас сел на стул, прижимая к себе плачущую девушку. — Мне страшно, Том, — громко прошептала дрожащим голосом Эллисон, сильней прижимаясь к нему, словно это могло спасти её от смерти, — Я не хочу умирать. Я хочу жить. Мне ещё многое нужно сделать! И я не хочу расставаться с тобой.       Ещё один удар по израненной душе. Удар, что нанёс глубокие раны, заставившие все мысли спутаться. Убрав с лица светлые пряди волос, Томас поцеловал Эллисон в лоб, гладя её по спине. Он ничего не говорил — боялся, что дрожь в голосе выдаст с головой его страх. Он не хотел, чтобы Эллисон это почувствовала — сейчас он должен быть её опорой и вселять уверенность в то, что всё наладится. Ему нельзя показывать то, что ему самому от отчаяния хочется выть. — Джоуи говорит, что мечты сбываются. Как ты думаешь, — девушка наконец подняла заплаканный взгляд на своего мужа, — Сбудется ли моя мечта вернуться к нормальной жизни?       Этот взгляд сапфировых глаз, наполненных слезами и страхом, невольно заставил Томаса вздрогнуть. Он был готов на всё, что угодно, — даже отдать свою жизнь и душу — лишь бы Эллисон была здорова. — Конечно, — он с трудом заставил свои губы изогнуться в кривой улыбке, — Мы справимся. Всё будет хорошо.       Но ничего не стало лучше. Только хуже.       Прошло около месяца с того разговора. В один день Эллисон свалилась и больше не встала — Томасу казалось, что его душу разорвали на множество мелких кусочков и втоптали в землю, когда её увозили в реанимацию. Привычный порядок «работа — дом» сменился на «работа — больница — пара часов сна дома». Медсёстры смотрели на него с жалостью и даже угощали, видя его вымотанное и подавленное состояние, но любую попытку познакомиться и завести диалог Томас попросту отталкивал и угрюмо сидел рядом с кроватью, где в бессознательном состоянии лежала его Эллисон. Бесконечно виня только себя в происходящем, мужчина каждый день навещал её, надеясь на то самое чудо. Дрю, ты же говорил, что мечты сбываются. Томас уже готов поставить на алтарь жертвы всё, что угодно. Но лишь бы Эллисон выкарабкалась.       Никто из семьи Томаса никогда не говорил об Эллисон. Для них, чистокровных ирландцев, вообще было неясно, как он мог выбрать себе в невесты англичанку. Единственным исключением был старший брат Томаса, который, выдавая ему подзатыльники за то, что тот сам скоро от изнеможения свалится рядом со своей женой, помогал тем, чем мог, — к примеру, заботился о том, чтобы младший брат питался. Томас был благодарен и за это, зная, что никто в его семье никогда не полюбил бы Эллисон за её происхождение. Даже когда он сообщил о своей женитьбе, он поставил их перед фактом — вот, у него жена, Эллисон, до замужества Пендл, да, она англичанка, и вы ничего не можете поделать с этим. С ним после этого полгода никто не общался от обиды. Пусть глубоко в душе это и задевало Томаса, но ни о каком разводе с Эллисон он и не думал.       Видимо, сами небеса решили их разлучить.       Но вот Томас не хотел с ней расставаться. Ни на секунду. И когда Томас, как обычно, пришёл в больницу после работы, его встретили с траурным выражением лица, он всё понял без слов. Он даже и не вслушивался, когда ему говорили о том, почему именно это случилось. Его просто морально уничтожил сам факт.       Двадцать три дня Эллисон держалась на волоске, но проиграла.       С того дня Томас стал словно пороховая бочка. Его стали все избегать — и коллеги, и подчинённые. Словно машина, он выполнял свою работу и возвращался в пустой дом, где царили хаос и одиночество. Наскоро что-то готовя на плите, Томас пустыми глазами смотрел перед собой, машинально работая руками. Мыслями он был в этом месте, но в прошлом. В основном он вспоминал первые дни их с Эллисон сожительства в этой квартире. Он помнил, как впервые проснулся утром от аромата, доносившегося с кухни, где уже Эллисон, вот же ранняя пташка, готовила завтрак. Помнил, как, улыбаясь, подошёл к ней сзади и обнял за плечи, положил голову на её макушку. Как она тогда улыбнулась и поинтересовалась, как ему спалось и сильно ли поджаривать бекон. Он всё помнил. Наверное, только эти воспоминания и постоянное пребывание в них и не давали ему наложить руки на себя.       В студии его начал опасаться даже Уолли. Казалось, что это невозможно, но это было правдой — уборщик, которого практически невозможно обидеть, стал избегать Томаса ещё усердней, чем до этого. Но, как бы это ни было удивительно, его не избегали Джоуи и Лейси. Хотя, такие сами кого угодно обидят. Лейси всегда могла за себя постоять, даже несмотря на то, что Томас был и выше, и шире в плечах, и наверняка сильнее физически. Но это не мешало ей во время перекуров, как обычно, подходить к нему. Единственное различие — в своих разговорах она больше никогда не упоминала Эллисон. Словно и не было её никогда. И актрису озвучки, что нашли на смену Эллисон, тоже не упоминала. Словно никто никогда и не озвучивал Алису Ангела, словно та была нема, как и многие другие персонажи. Но зато Лейси часто предлагала после работы уйти в бар. Томас не отказывался — пытался хоть в алкоголе утопить свою боль.       Джоуи же был словно змея. Он был слишком слаб, чтобы что-то противопоставить Томасу в физическом плане, если тот выйдет из себя. И при этом Дрю продолжал говорить о мечтах. «Мечты сбываются, Томми!», «Главное — карандаш и мечта, и весь мир будет у твоих ног!». Да плевать Томасу на весь мир — какое ему до него дело, если мечты Джоуи не воскресят Эллисон?! Хотя, конечно, есть Чернильная Машина — бедняга Сьюзи уже отдала свою жизнь для ритуала. Но Джоуи, словно чувствуя, что в любом случае получит категорический отказ и синяк под глазом, не подходил с этим вопросом к Томасу.       Но, как позже оказалось, всё решили за него. Хотя это он создал вначале на чертеже, а затем и в реальности Чернильную Машину. И именно он был ближе к Эллисон, а не Джоуи, пусть с ним она и была знакома дольше по времени.       Тогда Томас, как обычно, пришёл на работу в разбитом состоянии — в последнее время он уже и не понимал, зачем живёт. Хотел, как обычно, проверить состояние всех чернильных существ, записать отчёт для Гент, в общем — обычная рутинная работа. Но в своём офисе он обнаружил донельзя довольного Джоуи, который, как только Томас пересёк порог комнаты, встал со стула и стремительно подошёл к нему. — Томми, прежде чем ты отправишься по своим делам, я хотел бы тебе кое-кого показать. Идём, она уже ждёт тебя, — даже не поприветствовав механика, начал Дрю и вышел из комнаты.       Равнодушно пожав плечами, Томас последовал за ним. Он не был бы удивлён, если Джоуи без его ведома обратил в чернильную лужу ещё пару несчастных сотрудниц. Обычное дело. Если поначалу Томас с содроганием относился к известиям, что ещё кто-то заразился чернилами или был обращён, то теперь равнодушие ко всему сделало его почти что идеальным работником для той роли, которую он играл.       Джоуи привёл его в закрытую для всех посторонних часть студии — здесь и обитали все более-менее удачные чернильные существа, за исключением «Бенди» — методом проб и ошибок было выявлено, что ему следует находиться максимально далеко от «Алисы», да и Банда Мясника слишком быстро растворяется только от его нахождения рядом. Равнодушно вслушиваясь в бормотание искажённых персонажей, Томас следовал за Джоуи, который, дойдя до конца коридора, открыл дверь в комнату, прежде пустующую. — Алиса, доброе утро. Смотри, кого я привёл к тебе, — с улыбкой директор студии шагнул в сторону, включая свет в комнате.       Дёрнувшись в углу комнаты, девушка закрыла сгибом руки своё лицо, спасая глаза от внезапного яркого света. — Кого на этот раз обратил? — в лоб спокойно спросил Томас, хмуро смотря на девушку в плаще, что скрывал всю её, за исключением чернильно-чёрных рук и бледного, словно свежий лист бумаги, лица.       На лице Джоуи мелькнула самодовольная улыбка. — Думаю, её ты знаешь куда лучше, чем я. Не волнуйся — её согласие я получил, когда она уже смирилась со своей судьбой.       Девушка осторожно убрала руку от лица, сильно щурясь, постепенно привыкая к свету. Томас смог различить черты её лица — такие родные черты, которые в последнее время он видел только на фотографиях… — Кто вы? — негромко спросила чернильная девушка, неуверенно поднимаясь на ноги. Капюшон упал с её головы, демонстрируя длинные чёрные волосы, насыщенные чернилами, пару аккуратных белоснежных рожек и нимб-ободок. — Жаль только, что я слишком поздно смог её душу поместить в Чернильную Машину — её воспоминания стёрлись. Но личность осталась прежней, я это уже проверил, — со вздохом признал Дрю, отведя взгляд в сторону.       Томас же стоял, как громом поражённый. Нет-нет-нет! Только не она! Её-то душу зачем обрекать на гниение в чернилах?! — Господи, Эллисон… — наконец смог выдавить из себя механик, сделав шаг к девушке, что испуганно отшатнулась в сторону. Она чувствовала его злость, кипящую внутри Томаса — и она боялась его гнева, инстинктивно сжимаясь и забиваясь в дальний угол. — Прошу, не подходите… — прошептала девушка, что в себе несла душу Эллисон. Может, она испугалась того выражения лица, что появилось у Томаса при осознании того, кто стал «донором» души. Может, она почувствовала его злость, как когда-то могла чувствовать Эллисон. А может, ей и Джоуи что-то наговорил, чтобы Томас после этих слов сам оттолкнул её. Может быть, всё и сразу. Но итог один — остановившись, Томас полным отчаяния взглядом осматривал чернильную девушку, что являлась сосудом души его покойной жены.       Белая лилия завяла. Но на её месте выросла чёрная роза.