Вера

Кажется, наступил момент, когда пора о себе думать «Не Хуайсан, за тридцать». Да что там, почти под сорок. «Владеет издательством, исправно разбирает отчеты, проверяет самолично все перед выпуском, премии за красивые глазки не выписывает. Идеальный бизнесмен, идеальный руководитель, да и просто идеальный». Откуда берутся такие идеальные, думает народ. Надоело, думает Хуайсан. Реально. От внимания блевать уже тянет. И репортеры каждый божий день заходят, и кадры к ним внезапно потянулись, и продажи наладились. И в офисе каждого хлебом не корми, дай поговорить о вечном. Что б вы, идиоты без образования, понимали в вечном. Где вот все оно сидело, когда было действительно нужно? Естественно, теперь у нас бизнес с большой, глава шишка важная, почему бы и да. А тогда, когда жизнь только-только слилась в полосу темноты, где вы были? Правильно, начхать вам было на придурка, который ну явно все это не потянет и вообще чего тут забыл. Теперь-то он, мать его, идеальный, с деньгами, статусом, холостой и философ. Идеальный холостой философ ничерта не идеально курит на балконе в пять утра, прикрыв пледом плечи. Брат бы выкинул с двадцатого этажа за сигареты, но не траву же курить. С травы черт-те что будет, а так хоть известна причина смерти, завещание можно написать. Кому только вот все завещать, если никого нет? Канарейку и ту некому отдать в хорошие руки, про издательство молчать лучше. Ну кому вот нужно торговать порнографией? Хотя, если вдуматься, штука-то полезная, особенно неопытным, да покупать стесняются. Уже продавщиц наставлять приходится, мол, паспорт не просите, дети лучше знают, что им надо. Еще и продавать ведь конфузно им, чтоб его. Когда-то ведь приличное издательство было, любой бы против не был. Сейчас то, что сейчас, засуньте ваше мнение куда подальше. Сейчас уже не плохо и не хорошо. Сейчас уже никак. Телефон. Какая-то системная мелодия — свои перевелись лет в двадцать. Однако уже семь. Тридцать семь. По паспорту скоро тридцать восемь. — Алло, — совсем не сонным голосом. Будто не сидит на кофе и сигаретах. — Господин Не, вы сегодня кадров смотрите? — опять кадровикам впадло новичков смотреть. Мин Фэн, ленивое ты чмо с эйрпоттсами, когда перестанешь на работе спать? — Ну я, — ладно, дрыхни дальше. — А что? — Да тут энтузиаст один вчера был, к вам на беседу просился. Энтузиаст — это хорошо. — Должность? — А это он пусть вам сам уже разъяснит, я так и не понял, — интересный энтузиаст какой. — Тараторит как не знаю что, ничего не разобрать! — Мин Фэн, скажи хоть один аргумент в пользу того, что нам это надо. — Аргумент-то есть. Но вам не понравится. Невеселый смех. Уже такие аргументы бывали, что грех представить. — Говори давай. — У него из Гусу Лань рекомендация, причем упасть и не встать. Что он у нас забыл, не знаю. — Вот и я не знаю, — зачем увольняться из чуть ли не столетнего детективного агенства, чтобы пойти в издательство порнухи? Дурак совсем? — Подожди пока, я к девяти приду. — Окей, так ему и напишу, — и отключился. Энтузиаст, угу. Очередной идиот, норовящий все перекроить так, как надо ему. Но нельзя про всякую хрень — работа в последнее время именно хрень — за рулем думать. Тем более, если твоя легковушка в сервисе, а ты с камнем на душе сел в джип, который уже лет десять не заводили. Брат пафос не любил, но на катафалке из металлолома ездить бы не стал. Естественно, документы в порядке. Собственность оформлена, страховка живая. И вроде как запахи должны были выветриться все, причем вместе с ощущениями, но… Но в сиденья слишком впитался запах табака, в багажнике все еще валяется белое кимоно для каратэ, пара свидетельств о разряде поселились на заднем навеки. Светофор загорается зеленым. Любимый цвет брата. Твою мать!.. Ну зачем, зачем кидаться под колеса?! Хуайсан пулей вылетает из машины, смотрит на сбитого парнишку в белой толстовке. Хватает из рук прохожего воду, брызгает в лицо. На вид только кровь из носа, но кто ж знает, как там на самом деле-то все. Глаза открыл, ну слава всему. Смотрит минуту, две, пять. — Бли-и-ин, — обреченно тянет слабым голосом. — На собеседование надо, а я… — А ты, идиот, не бросайся на красный! — руки трясутся. Страшно. — Да-а-а, идиот я, — тянет парнишка. — Теперь еще штраф за меня платить. Вы простите, я не нарочно, спешил, не хотел… — сбивчиво извиняется и пытается улыбнуться. — Встать можешь? — Ага, вроде могу. — Вот и вставай, давай-давай, за руку держись. Поддерживая, сажает на переднее сиденье под неловкое «Ну куда вы меня?». — В больницу я тебя. Извини за все, — пока не тронулись, надо спросить. — Как зовут-то? — Лань Цзинъи! — гордо выдают в ответ. — Не Хуайсан, — под нос. — О…ого! — Все восторги потом, Лань Цзинъи. Пожалуйста, я за рулем. Не хватало только сбить кого-то еще. Но Лань Цзинъи это не мешает бормотать что-то восхитительно-невразумительное всю дорогу. Сдав парнишку на руки профессионалам, Хуайсан курит в долгий затяг. Ничего такой этот Лань, забавный и бойкий ребенок. На Вэй Усяня в молодости похож. Тот, правда, такое отписывал иногда, что под машину попасть — цветочки. Столько ведь натворил, а счастлив теперь с Лань Ванцзи. Цзян Ваньинь тот же, вон, с племянником помирился, невесту нашел. Лань Сичень из медитации вышел, йогу преподает теперь. Куда ни плюнь — хорошо живут люди. Что молодые, что все остальные. Все свое счастье нашли, все собрали все что было и победили. И никто по ночам в потолок не смотрит вместо сна. И все идут вперед, смотрят вверх, выпрямив спину, ступают в новое завтра. Почему он так не может? Почему не забыть те дни, когда было не все равно? Почему не отбросить счастливое прошлое в обмен на будущее, которое может быть еще счастливее? Почему не открыть миру душу и сердце хоть раз, хотя бы однажды? Потому что больше нет сердца. Жить-то пора уже, да не хочется. Сил нет. А на работу надо. На работу. И больше никуда. Через неделю ничего не меняется, а случай с Лань Цзинъи стирается из памяти. Без надобности он там. Хваленый энтузиаст так и не является и тоже тонет где-то в забытьи между отчетами за сентябрь и статистикой публикаций. Это надо, то надо, про одно не дай бог забыть, другое вообще. Как-то так исчезает все. Кофе настолько горячий, что запотевают очки. Бесит. Последняя пара линз приказала долго жить, новых нет. Вот и перебивайся в старых очках, которые почти не носишь последние десять лет. Оправа толстая, стекла тоже, с лица это все спадает. Неудобно. А когда-то он эти очки обожал просто. Сколько раз брат говорил, купи нормальные. Так нет, мне в этих хорошо. И на всех фотках в них был, чтоб его. Последняя вон, на столе стоит. С выпускного после колледжа. Они с братом в обнимку. Там еще подпись сзади, за рамкой. Размашистым, но понятным почерком. «А-Сану от старшего брата. Не забывай, что я всегда рядом». Вздох. Где ж ты сейчас, когда так нужен? Не твоя вина, что не здесь, но все равно. Почему ты оставил меня одного? Стоп, нет. Нельзя так думать. Брат ведь действительно не был виноват в том, что доверял Мэн Яо. Мэн Яо все доверяли. И Хуайсан тоже. Мэн Яо ведь походил на ангела: все сделает, всем поможет, никого не обидит. Какая разница, скольких в гроб загнал? Прикажешь мыслям, как же. Все одно в голове. Если бы ты доверял ему чуть меньше… Если бы я не был так слеп… Если бы я хотел видеть… Правильно, брат не виноват. Виноват он сам. Сам закрыл глаза и не открыл вовремя, сам теперь и получает по счетам. Не заслужил счастья. Слез уже нет и не будет, сиди и работай. — Господин Не! — Мин Фэн. Без стука вломился что в кабинет, что в мысли. — А? — Вы сильно заняты? — Не очень. Срочно? — Да там этот, — чешет в затылке. — Энтузиаст приперся. Говорит, по удовлетворительной причине неделю не был. А я ему собеседование с вами обещал. — Тот самый, с Гусу Лань? — вообще, правильно «из». Неважно. — Ага. — Иду. Кабинет. Дверь. Хлоп. И сконфуженно-тихое: — Здравствуйте! Не кто иной перед ним, как сам Лань Цзинъи. Повороты судьбы удивительны. — И тебе привет, — надоело с кадрами формально. Все мы люди, в конце концов, на кой черт оно надо. Что в резюме не понапишут, а все равно главное — работа нужна. Нужны деньги. Нормально жить хочется всем одинаково. На «вы» еще с зеленью этой, много чести. Парнишка в немом шоке. То ли от совпадения, то ли стесняется. — Лань Цзинъи, я тоже очень рад нашей встрече, но, может, ты что-нибудь скажешь? — А…а что? — пытается не нервничать, но не получается. — Про себя расскажи, — вздох. Следующие полчаса весело будет. — Ладно, по вопросам. Без формальностей обойдемся же? — кивок. — Я резюме твое не читал, честно говорю, так что с начала начнем. Должность? — Вообще могу хоть техничкой, — неуверенно. Смешной какой. — А предпочтения? — невольно улыбается Хуайсан. — Секретарь! — с какой-то странной интонацией. — Вы простите, господин Не, и за тот раз простите тоже, я правда не хотел, так вот… Видимо, расслабился — стеснение пропало напрочь. Зато тараторка включилась. И поругаться хочется, что не разобрать ничего, да не получается. Что ты за человек такой, Лань Цзинъи? Специально, что ли? Да нет. Рано еще для «специально», не дорос. Просто такой…ну такой. Правильно Мин Фэн сказал, энтузиаст. Чрезмерно живой энтузиаст. Чудной, мелкий и забавный. Пожалуй, решено. Должен же кто-то кофе носить и к принтеру в коридор бегать. А с этим скучно не будет хоть. И ерунда всякая в голову не полезет. На работе хотя бы. — Стой-стой-стой, у меня пара вопросов! — тормозит словесный поток. Лань Цзинъи останавливается, понимает, что наговорил всякого, и смотрит так, будто вазу разбил. — Во-первых, — Хуайсан смотрит в резюме. — Ты должен был работать в Гусу Лань сразу после школы, правильно? — А…да, — смущенно. И грустно как-то. — Тогда что ты делаешь здесь? — если он чем-то кого-то из Ланей разочаровал, пусть кается, нормально это. Знаем, проходили, Лань Цижень стажировкой руководил. До сих пор вспоминать не хочется. — Ну я…это… — Что «это»? — Не хочу я там! — внезапно выпаливает Лань Цзинъи. — Не могу и не хочу! Вы простите, но атмосфера там — ужас! — В смысле? — на собеседование это мало походит уже. Скорее, на дружеский разговор. Один раз виделись, причем в не самых приятных обстоятельствах. Почему бы и нет, действительно. — Ну как, — замялся. — Можно я так объясню? — «мгм». — Идешь по коридору, и чувство постоянно, что где-то налажал и щас прихлопнут. Как вот работать? — Никак, — ласково усмехнувшись. — А рекомендацию тебе кто выдал? — Младший господин Лань, — ой, подозрительно. Лань Ванцзи тут сто процентов только подписался, стиль Вэй Усяня не узнать невозможно. Не зря же сочинения у него списывал. Тишина с полминуты. — У вас же два вопроса было, да? — робко-неуверенно. Да что ж это за ерунда, то он смущается, то не заткнуть его. Странный ребенок какой, а. — Ага. Второй вопрос: у тебя справка есть? — Какая справка? — Которая про то, что с тобой все хорошо после нашей первой встречи, — ну, а что? Во-первых, работать с сотрясением или еще чем — дело последнее. Во-вторых, Хуайсан тоже виноват был, не совсем же он гад бесчувственный, хотя и с претензией. — А-а-а, эта, эта вот! — подает помятую бумажку. Почерки у врачей не особо понятные, но слово «здоров» видно четко. Ну хоть здесь не навредил особо. — Принят, — уткнувшись в справку. Интересно же, до какой степени он его. — Завтра в восемь жду. Лань Цзинъи весело улыбается, пожимает руку, повторяя «спасибо» бессчетное количество раз. И уже у двери бросает: — И да, господин Не, вам очень эти очки хорошо. До свидания! Хорошее настроение держится весь день. А на следующий Лань Цзинъи приходит ровно в нужное время. И неплохой секретарь он, оказывается. Соображает — быстро, делает — сразу, дважды просить — не надо. Только вот лишних вопросов задает много. — А что это за фото? — спрашивает про фотографию на столе сразу после обеда. — Это я из колледжа выпустился, — как бы между делом отвечает Хуайсан, пытаясь не вспоминать все детали того дня. А это ведь был чуть ли не лучший день в жизни. Чуть ли не последний день, когда брат ему улыбался, ласково трепал по длинным тогда волосам, смеялся и шутил. И Хуайсан смеялся вместе с ним. За всю жизнь он любил только одного человека. Месть за его жизнь ничего не изменила. — О-о-о, у вас тут волосы длинные, — восхищенно подмечает Цзинъи. Фамилия «Лань» ему не идет. — А кто это рядом? — Или ты перестанешь болтать о всяких глупостях, или я тебя уволю, — монотонно. Главное — не спалить то, что он совершенно не против болтовни. О чем угодно, но не об этом. — Все-все, понял, — слава всему, ничего ты не понял. — Уже работаю. Вам факс через полчаса обещают. — Мгм. Продолжай. Ну что за мальчишка. Не сидит на месте и все тут. То на ксерокс, то за факсом, то за кофе. Хотя Хуайсан божится, что пяти чашек достаточно, Цзинъи заботливо приносит шестую и совершенно не тактично спрашивает: — Извините, господин Не, но когда вы спали последний раз? Хороший какой вопрос. Будто он помнит, когда нормально спал. — Лань Цзинъи, какое твое дело? — уставившись в бумагу. Вид сосредоточенный максимально. Незачем ребенку знать, до чего доводит жизнь. — Просто вид у вас…не очень, — помявшись, выдают в ответ. Хоть какое-то чувство такта у этого чуда есть: не заявил, что вы, мол, на покойника похожи, Вэнь Цюнлинь и тот краше. — Цзинъи, твоя задача — работать, а не за мной смотреть, — под нос. Вот сейчас реально важная бумажка в руках, не заляпать бы. Подпись. В стопку. — Моя задача — вам помогать, — резонно. — Но не по личной части, — ненаигранная усмешка. — Вот эти отчеты лучше перебери, тут бухгалтерия чего-то не то посчитала. А мне на встречу пора, — на самом деле пора. От Лань Цзинъи, конечно, черта с два отвяжешься, но встреча — дело весомое. — Буду в пять, отпущу тебя. И неважно, что затянется это всего на час, а остальное время он будет гулять под дождем, курить в машине с открытым окном и страдать. Делать-то нечего больше, цели в жизни как не было, так и нет. Хуайсан заходит в четыре сорок девять, заставая Цзинъи за бумагами. Сосредоточенный вид взрослее делает. Интересно, его самого в восемнадцать делал? — Я почти закончил, тут чуть-чуть! — бойко. Сладко-печальный вздох. — Ладно, завтра закончишь. Иди домой, пока я не передумал. Веселая улыбка — лучшее, чем можно ответить. И вот так продолжается долго. Хуайсан уже сам не замечает, как привык к Лань Цзинъи. Как уже невозможно представить утро без сонного взгляда и радостного смеха, как невозможно пойти домой, не попрощавшись. Не замечает, что и сам улыбается рядом с ним. Улыбается неподдельно, от души и искренне. Не как много лет назад рядом с братом, но тоже приятно. С Лань Цзинъи хорошо. Давно очень не было так. Продолжает не замечать этого ровно до середины декабря. Мысли почему-то спутываются в одно расчудеснейшее утро. Как назло, доехать нормально не получается — пробки, бич мегаполисов. И еще конец года скоро, надо закрыть ведомости, подсчитать все тиражи, перебрать договоры, проверить каждый годовой, заехать в банк… Голова. Господи, как болит голова. — Доброе утро, господин Не! — громкий хлопок дверью, не менее громкий голос Цзинъи. Очень доброе, да. — Цзинъи, ну не кричи ты так, пожалуйста, — на грани стона. Аспирину бы. Хуайсан прикрывает глаза, пытаясь сосредоточиться. Слышно шаги, приближающиеся к нему. — Как-то вы мне не нравитесь, — обеспокоенно. — Всегда или сегодня? — слабый смех. Да что же это такое-то, хоть сейчас ложись, желательно в гроб. — Не, ну!.. — заминается. — Мне вид ваш не нравится, вот! Прислоняет ладонь ко лбу Хуайсана. Холодная какая. Замерз, наверное. Опять без перчаток бегает, негодник. — Вы как до работы доехали, у вас температура! — возмущенно шепчет Цзинъи. — Мне надо закончить, — упорствует Хуайсан. — Какое закончить, вы же так себя доведете! — громкий, чтоб его, протест. — На диван лечь сможете? — «ага». — Я сейчас до аптеки добегу и вернусь! Я правда быстро! — Дверью не хлопай только. Бегать он будет минут десять. Есть время хотя бы дочитать. — А вы отложите годовой! — слышно из-за двери. И остатки желания мучиться с работой пропадают сами собой. У дивана очень мягкие подушки. Полежать в принципе — блаженство. Если б еще голова не болела, было бы вообще замечательно. Хуайсан сам не замечает, как засыпает. А потом Лань Цзинъи проводит с ним весь день. До обеда отпаивает таблетками и чаем (нельзя кофе!), после обеда не выдерживает и спрашивает адрес. И просыпается окончательно Хуайсан уже в собственной квартире, переодетый в пижаму и уложенный в кровать. В голове до сих пор каша, а Цзинъи сопит на кресле. Сны…что там снилось-то? О, господи, нет. Опять. Старший брат! А-Яо! Как ты мог, А-Яо? Почему, А-Яо? Нельзя это вспоминать. Снова становится больно. — Ой, вы проснулись! — звучит откуда-то слева. — И тебе доброе утро, Цзинъи. Почему этот мальчик все еще с ним? Почему не ушел сразу же? Чем, черт побери, Хуайсан это заслужил? — Вы в бреду вчера разговаривали, — непринужденно. — Что-то про старшего брата и А-Яо какого-то, я так и не понял. Внезапно становится намного серьезнее. — Господин Не, — твердо. — Может, вы расскажете мне? Рассказать тебе про все, А-И? Про все-все-все? — Не-а, — просто потому что нет. Нет, об этом лучше никому не знать. Никто не должен знать, что он хуже Мэн Яо. Что именно он подвел его к смерти, мучительной и болезненной. Что он, по сути, даже не убийца, а намного, намного хуже убийцы. Никто не должен знать, на что порой толкает потеря. Ничего хорошего в этом знании нет. Тем более что о том, что было в душе, он не расскажет никогда. Потому что слишком это больно рассказывать. И смысла нет — исповеди не помогают. — Почему? — Цзинъи первый раз такой серьезный за все время их знакомства. Смотрит в глаза. И почему-то кажется совсем не глупым мальчиком, который ничего не видел, а наоборот, повзрослевшим юношей, понимающим все слишком хорошо. — Почему вы не хотите рассказывать, если больно? И как это ты понял? Не промахнулся, не пропустил, сразу в яблочко. — Да видно по вам, если приглядываться. — А ты приглядывался? — перебивает тему Хуайсан. Покраснел. Боже ж ты мой, тут нужен фотоаппарат. — Ну вообще, конечно, я… — Что? — А если и приглядывался, то что? — вспылил. Довел видать, не надо больше так. — Что вы сделаете? А если вы мне нравитесь, и я не хочу, чтоб вы страдали? Что он только что сказал?! — Ты понял хоть, что ляпнул? — Абсолютно! — все еще пылает праведным, как ему кажется, гневом, но Хуайсану не до того. — Я абсолютно точно понимаю, что я ляпнул, и это правда! — прячет в ладонях красное лицо. Если подумать, Цзинъи… Он ведь милый такой, юный совсем, забавный. И красивый. И умный. И незабываемый. И вообще такой весь… — Я знаю, взаимности не будет, — удрученно говорит Цзинъи. — Но хочу хотя бы… — А с чего мы взяли, что не будет? — да плевать уже на все. И на то, что это без пяти минут педофилия, и на то, что связно мыслить все еще получается с натяжкой, и на все остальное. Особых чувств, конечно, нет. Вечная любовь не предвидится, а мальчик перерастет еще. Хуайсан не трепетная девочка, которую бросить нельзя, не то истерику закатит. Лучше ему жертвой первой любви быть. Все равно ничего не поможет уже, а чувства сыграть несложно. Симпатия есть, дело техники дальше. Стерпится — слюбится. — Поцелуй меня, А-И, — само по себе срывается. — Как умеешь. — А можно? — неверяще-неуверенно. — Нужно. Цзинъи целует. Неумело, но ярко, до искр перед глазами и непонятного взрыва в груди. Исчезает все, что может исчезнуть, в голове все окончательно смешивается и рассеивается. Кажется, все тело заполняет страсть, но только кажется, это ведь всего-то поцелуй, не больше и не меньше… Воздух кончается слишком быстро. Слова тоже. Непонятное чувство — любовью это не назвать — приходит внезапно, стихийное и накрывающее с головой, словно цунами. Больше не хочется кофе, хочется чаю с Цзинъи в обнимку. И с этого дня все плывет, сливаясь уже в нечто зефирно-мягкое, приятное и легкое. Вроде бы все хорошо, живи себе да радуйся, но что-то не так. Что-то не так — и они оба это понимают. Понимают, что Хуайсану до сих пор не забыть об этом. Ладно, «забыть» — слишком громкое слово, но хотя бы смириться и принять, а потом жить дальше, быть счастливым. Когда будущее на ближайший год уже не абстрактно-фантомное, только и остается, что забыть о прошлом и улыбаться, глядя на рассвет, а потом целоваться с Цзинъи. Но жизнь — не голливудский фильм. Здесь просто так ничего не бывает. Убеждается в этом Хуайсан тогда, когда Цзинъи находит старые фото. Рассматривает их с неподдельным интересом, спрашивает про каждое лицо, и получает ответы ровно до тех пор, пока не указывает на невысокого человека слева от брата: — А это кто? Что вот скажешь? Чертов ублюдок, разрушивший мою жизнь до основания, убийца старшего брата, тот, из-за кого я сейчас именно такой — ну разве скажешь мальчику такое? Просто «Мэн Яо» или «Цзинь Гуанъяо» скажешь — будет допытываться. Мол, какой-такой Мэн Яо, кто он вам был? Искренне еще спрашивает так, попробуй соври. Хуайсан врал многим, безбожно обманывал направо и налево, но лгать Цзинъи… нет, увольте. — Неважно. И впрямь, разве это важно? — А все-таки? — вот ведь, надо же допытаться! Какая разница? Никакой! Зачем ему это надо, вот для чего? — Не спрашивай о нем, — отрезает Хуайсан. — Я все равно тебе ничего не смогу сказать. Взгляд Цзинъи как-то неуловимо меняется. Что-то в нем исчезает, гореть будто перестает. — Я думал, ты мне доверяешь, — сник совсем. Вот как ему скажешь, если не говорить? Он же его сразу бросит, если про Мэн Яо рассказать. И без этого не все так, как хочется, так тут еще такое вот выясняется. Бросит как девчонку какую-нибудь, в Гусу обратно сбежит, будет всем потом рассказывать, как в офисе прежнем фигово, начальник ужасный какой. Только думать все будут, что он зарплату январскую в мае выдает, а не то, что Цзинъи ввиду имел. И все их минуты рядом как страшный сон из головы повыбрасывает. Изредка в кошмарах видеть будет всего-то. Страшного, в принципе, ничего не случится. Не впервой, еще и заслуженно будет на этот раз. И на молчание сил уже нет, и рассказать язык не поворачивается. Потому что шестым чувством каким-то давно понял — не хочется, чтоб бросали. Не хочется скандалов, воплей, мол ты мне лгал, пошел к черту. Бывало много раз уже, но только от Цзинъи цели достигнет. Окончательно сломает. Хотя, казалось, куда дальше-то. Нет, дальше атомы еще есть, на них и разобьет. Дело техники, значит. Де-ло тех-ни-ки. Уже не техники. Твою мать. С ним же так хорошо. Он всегда обнимет, приласкает и поцелует, что ни случись. Сам Хуайсан отвечает тем же, и приятнее этого ничего на свете нет. Целоваться сам не умеет толком, но у Цзинъи такие губы мягкие, бальзамом с мятой отдают, а когда целуешь, из головы все мысли исчезают подчистую. Обнимаешь — и почти счастлив. Так тепло-приятно, как давно не было. Честно говоря, вообще хоть когда-нибудь было? Хуайсан не помнит. Но помнить хочет. Ведь если было, то однажды, может быть, будет еще раз. Не будет. Не будет, это последний шанс, никогда и никто не даст больше другого. Упускать не хочется, хочется привычно наговорить чего-нибудь, чтобы опять маленьким-несчастным посчитали. Мэн Яо так всю жизнь считал, если последние минуты в расчет не брать. Переломный момент наступает нежданно-негаданно. Лань Цзинъи с его нездоровым энтузиазмом находит в кладовке пистолет. И вместо ужина Хуайсана встречает вопрос в лоб: — Что это, Сан-гэгэ? — это прозвище такое, недавно придумалось. Но руки все равно трясутся, стоит на пистолет глянуть. — Я не знаю, — привычно, четко, не успев подумать. — Я ничего об этом не знаю, — знает. — Это «Кольт» М1911, — констатирует Цзинъи, не услышав ответа. Хуайсан пытается отвертеться: — Где ты это?.. — перебивают: — Цзинь Гуанъяо был застрелен из такого же, — правильно, сам же и пристрелил. — Старший господин Лань сам подтвердил. Цзинь Гуанъяо, значит. Старший Лань. Детективное агентство Гусу Лань и глупые отговорки. Наконец, Цзинъи с его порывистой влюбленностью и горячими объятиями после долгих рабочих дней. А он еще волновался, что парнишку обманывает. Кого здесь обманывают?! И как не разглядел? Всегда с закрытыми глазами людей читал, а тут проштрафился. Как?.. — А-И… — губы дрожат. — Расскажи правду, — смотрит в глаза. — Цзинъи? — Правду, — четко, резко, как отрезал. Почти как дагэ. — Про Цзинь Гуанъяо. — Мэн Яо, — одними губами. Мэн Яо, Мэн Яо, Мэн Яо… Сколько было в этом Мэн Яо, скольким он, оказывается, был дорог. Но скольких при этом убил? Скольким жизни поломал? Хуайсан, наверное, даже правильно сделал, что… Нет. Да. Нет. Так да или нет?! Колени подкашиваются сами собой. Хуайсан оседает на пол и не видит ничего в упор. А-Яо. А-Яо — лучший друг и ценный товарищ, добрый человек и честный советчик. И он же — предатель, убийца и лжец. Хуайсан тоже. Нет, все-таки правильно. Правильно, правильно он тогда сделал. — А-Сан, ты разве не веришь? Выстрел. Один выстрел, и все закончилось. Но боль осталась. Уже сам не понимает, что происходит. Все смешалось в кучу и не хочет раскладываться по полочкам. Брат, Мэн Яо, Цзинъи… Цзинъи, ласковый ребенок, который все это время только что в рот не смотрел, который так исступленно целует, будто вот-вот отнимут, весело улыбается и до того заливисто смеется, что хочется вместе с ним. Лань Цзинъи, который за каплю доверия воевать готов, который в жизни бы больно не сделал… Прямо в лицо тычет дулом «Кольта». — Ответь мне! — Я не знаю! — Хуайсан ничего не знает и знать не хочет, он хочет остаться с тем, кого видел раньше. С тем Цзинъи, которого так хорошо понимает, знает прекрасно, знаком можно сказать давно, и… И любит. Пора уже признать. — Я ничего не знаю! — но это значит, что обманули уже его. Вот так, вокруг пальца, как он сам в свое время Мэн Яо. Лучше уж ничего не знать, чем знать это. Все, что между ними — ложь. Все то тепло, та радость, то счастье, которое было так близко, что рукой подать — одна сплошная ложь, клевета и неправда, чтобы обмануть одного жалкого человека, мечтавшего всю свою жизнь об одном. О любви. О любви, которой не будет. Слезы. Цзинъи отбрасывает пистолет, пытается приобнять. Но Хуайсан второй раз не оплошает, ему не надо, чтобы в спину что-нибудь резко воткнули. Отшатывается, отползает к дальнему углу, лишь бы больше не трогали. — Я не знаю, оставь меня! — к горлу ком подкатывает. Так вот она какая, цена за счастье. — Оставь, пожалуйста, оставь и уйди! «Спокойно. Спокойно-спокойно-спокойно!» — твердит про себя без передышки. — «Надо успокоиться». Но успокоиться не получается, как ни старайся. Скорее, наоборот даже: чем больше пытаешься, тем меньше выходит. Откуда столько слез, если Хуайсан искренне верил, что больше никогда-никогда не заплачет? И как же, черт возьми, много в этих слезах. Столько всего сразу… Горько. Горько, что он больше никогда не увидит брата, не обнимет А-Яо, не сможет даже искренне улыбнуться. Не стать ему больше тем мальчиком с фотографии, который счастливо держал в руках диплом и смеялся над какой-то шуткой Мэн Яо. Но этому мальчику тоже горько сейчас. Оттого ли, что его больше нет? Хуайсан закрывает лицо руками и продолжает плакать. Все равно не перестать, так пусть, пусть он умрет прямо сейчас, на холодном полу в коридоре, толком не раздевшись, от пули малолетнего диверсанта, которого успел полюбить. Пусть — ну не достойнейший ли это конец? «Я не знаю-я не знаю-я ничего не знаю!» — вопит подсознание. Нет, отнюдь, наоборот, слишком уж много он знает. Обидно. Больно и досадно, что все кончилось так же, как началось. Бесславно. Глупо. В полном одиночестве. Чьи-то руки обнимают вопреки попыткам отбиться. Прижимают к груди, гладят по голове, как ребенка малого, мягко, почти любовно. Хуайсан окончательно перестает сдерживаться в чужих объятиях, рыдает как последний раз в жизни. Хотя кто знает, может, и вправду последний. — Люблю, — шепчет Цзинъи куда-то в шею, и от этого «люблю» сильнее только слезы льются. Глупый, глупый ребенок, перестань мне лгать. Сколько они просидели так? Никому не известно, но в себя Хуайсан приходит только утром. Цзинъи сопит на плече, только что слюни не пускает во сне. Неимоверно милый ребенок, которого хочется спрятать от всех и защитить от любого, кто посягнет. Ну, хотелось то есть. Уже непонятно. Ничего не понятно. Вроде все хорошо, вроде вчера говорили, что любят, пока не уснул. Но вдруг соврали опять? Хуайсан решительно поднимает с пола «Кольт». Заряжен, как всегда заряжен. Правда, всего на один выстрел. Этого хватит. Больше не будет обманов. Больше не будет лжи и боли, ничего больше не будет. Идеальный, наверное, мир там, за гранью: ни добра, ни зла. Занимается рассвет. Последний рассвет. Он в юности очень рассветы любил, мог даже брата разбудить. И долго-долго рассказывать про то, какое красивое небо, какое яркое солнце, как оно озаряет все вокруг светом. Брат тер глаза и слушал вполуха, но неуверенно говорил «да-да, очень красиво» каждый раз, когда спрашивали. — Так красиво, — шепчет Хуайсан, приставляя дуло к виску. Холодное. Привычно ставит палец на курок и зачем-то медлит, рассвет разглядывает. Вправду красиво. Не надышишься перед смертью, ведь так? Точно так. — А-Сан, давай, на счет три! На счет «три». — Раз, — вполголоса. — Два. А «три» сказать не успевает. Потому что сзади подбегает Цзинъи, выбивает из руки пистолет и что-то очень долго и сбивчиво говорит. Ничего не разобрать. Или Хуайсан просто не пытается, только вслушиваясь в родной голос, который больше никогда не услышит. — Я сейчас сигану с балкона, — а этаж, между прочим, двадцатый. — Так что это ты зря. — Не сиганешь, — уверенно говорит. И снова, как вчера, обнимает. — Не отпущу. — Зачем? — Потому что люблю. Правда люблю, — знаем мы вашу правду. — Меня послали выяснить, да, но… Но я правда тебя очень люблю! Если хочешь, могу доказать! Только… — прижимает к груди сильнее. — Только не уходи никуда. Поверить? Ему можно поверить? Ему стоит поверить? — Не уходи, — шепчет Цзинъи. И по лицу у него текут слезы. — Что ж ты плачешь-то? — Хуайсан стирает пальцем слезу и обнимает в ответ. — Не уйду, так и быть, — целует. Где-то между строк написано, что рассвет этот далеко не последний, что еще полжизни рассветов-закатов. И не будет больше ни добра, ни зла, и умирать для этого вовсе не нужно. Нужно всего лишь поверить.