Replacement

Сон приходит не сразу. Пусть эта ночь была из тех, когда усталость прогоняет любое желание тратить вечера на физический контакт, он все равно не смог заснуть сразу. Ночью, когда кажется, что ничего вокруг не меняется, время летит быстрее. Иногда он смотрел на часы – минул час ночи, два, а он все так же лежал без движения в постели в собственной квартире, которую смог снять на оставшиеся от продажи дома бабушки деньги. На войне он перегорел. Арденны стали для него критической точкой невозврата, как он думал, после которых он не сможет больше жить, как прежде. Но проходили дни, бои, новости о близкой победе, победа, и круговорот дней утянул его, так что в те победоносные дни в Бельгии он смог все же улыбнуться, прощаясь с Винтерсом. Болезнь, затем пропущенные бои, чудом найденная рота – все это теперь казалось далекой кинолентой. Его не мучили кошмары, как большинство ветеранов. Для него убитые немцы были убитыми немцами, для него война была приказом и необходимостью за пределами того, что он мог понять. В этом смысле он был идеальным солдатом, чаще страдавшим от собственного организма, нежели от пули или взрыва. Он не был ранен ни единого раза. Но иногда он страстно желал потерять ногу или руку вместе с Маком, лишь бы этим компенсировать его право на жизнь. Сильная вера в нем однажды взяла верх, тогда, в доме бабушки, когда он увидел ее тело в знакомой с детства гостиной. Она оставила все ему, как было понятно для всей семьи, давно разбросанной по Орегону, но это было не так важно, как еще одна потеря. Она дала ему два года после возвращения войны, чтобы снова и снова ощущать в себе пустоту. Потом она сдалась смерти, извиняясь за то, что ему придется пережить потерю второго самого дорого человека на свете. Она была для него кумиром и идеалом сильной женщины, она сама пережила потерю двух сыновей и предательство, затем и смерть, третьего, но все это время она держалась, хотя и ради внука. Он должен был отпустить ее, но эгоистично – не хотел. Потому что она была единственной, кто его выслушал. Это случилось сразу после. Реверс всего, что было между ними, с острым, паническим ощущением всего, что он не успел сказать Маку. Не успел сделать, не успел исправить ошибки и наверстать упущенное время, потому что не представлял, что война действительно может забрать. Он считал, что скорее отдаст свою жизнь за него (легко думать, когда ты еще не под обстрелом), но войне не нужна была его жизнь. Он не учел этого, и в тот момент в нем что-то сломалось и остановилось. Долгое время он не мог найти для своего состояния слов, так что позволил всем подумать, будто бы между ними было нечто иное. Позволил себе подумать, что оно было. Обжегшись об эту мысль, он смог вернуться к ребятам, что изо всех сил ждали хоть какого-то лидера в своем взводе, и хотя он так и не дождался повышения, он вернулся к ним. Смог поблагодарить Роу, всегда молчаливо предлагавшего ему выговориться, отмахивался от священника – в основном его появление и заставило испытать его страшный стыд. Он не мог объяснить, на что это было похоже, только тупое сравнение с потерей части себя, вот и все. Первое, о чем он сказал бабушке- он никогда не посмел бы сделать ничего такого, потому что боялся потерять его больше всего на свете. И она поняла. Пусть он был полностью безэмоционален первое время после, равнодушен до момента ее смерти, рядом с ней он оживал. Она дала ему понять, что лучшим способом почтить память человека, ставшего для него всем – это вспомнить все, что было хорошего, и что оно принесло. Рядом с ней он не выбирал слов, чтобы не возникало подозрений, он знал, что бабушка каким-то чудом улавливает это уникальное чувство единения с кем-то, не требующего подтверждения. Рассказывая ей снова и снова, он понимал, что был влюблен в лучшего друга как в идеал того, каким хотел быть сам и с кем мог бы дружить до самой смерти. Она понимала. Когда ее не стало, он словно бы очнулся. Его воспоминания и чувства ушли вместе с ней, второй раз за всю жизнь Маларки, когда он не хотел этого больше всего. Он и по сей день приходит на кладбище, не произнося дурацких речей, но мысленно выражая всю свою детскую еще потребность в ней. Он редко когда говорил с матерью. Она была пожилой, усталой женщиной, потерявшей контроль над всем, что у нее было, но она видела в нем героя и хотела как можно скорее женить, а он не представлял, какая девушка вынесет это – быть второй. Неважно, что чувства нельзя сравнивать, она все равно будет второй, уже не идеалом личности для него, а девушки всегда чувствуют лучше. Может быть, поэтому два года спустя, когда он уже учился в университете Орегона – университете своей мечты – он так и не пригласил ни одну девушку на свидание. Зато пригласил парня. Звучало, как способ самоубийства, но это было два года назад – итого целых четыре года попыток вернуться к какой-нибудь жизни, необязательно нормальной. Он, как и большинство выживших парней в роте, цеплялся за прошлое, иногда получал короткие и отрывистые письма от Тоя и однажды под Рождество неожиданно сорвался в Филадельфию, где Гуарнере и Бейб быстро собрали небольшую компанию своих. Только они уже были не теми парнями, каких Маларки знал. Они были знакомы внешне, но быт изменил каждого из них. Тогда они уехали пораньше с ощущением, что больше не встретятся никогда, нет, спасибо, войны хватило. Два года назад в полном народа кампусе он заметил того, кого там быть не могло. Бабушка никогда не говорила ему этого, но он и сам знал, что близок к той грани, где не стоило думать слишком сильно – могли понадобиться иные консультации врачей души, а это был публичный позор. Он успокоил себя, что это от недостатка сна, от постоянных воспоминаний, снова и снова возвращающегося к нему образа, который постепенно с течением времени деформировался в еще более идеальный. Чем больше времени проходило, тем тоньше становились границы того, что он пытался отрицать. Чем больше он разграничивал влюбленность в личность, тем больше понимал, что запутывается как в человеке в целом. Многое стало казаться не таким, как прежде, а порой от нахлынувших воспоминаний бросало в жар, и он начинал себя ненавидеть. Так было, пока он не увидел этого парня еще раз, в паре шагов от себя, в компании парней из какого-то братства, что стояли в одинаковых синих свитерах. Он был похож. Просто похож, без оговорок, без дополнений, похож так сильно, что Маларки замер посреди дороги. Он почувствовал себя впервые настолько разбитым, как будто лишь в тот момент позволил себе расслабиться. И боль от воспоминаний настигла его. Он стоял так долго, что парень мельком посмотрел на него с любопытством – иной цвет глаз, иной стиль прически, но удивительная природная копия. Потом он начнет замечать детали, но в тот момент любые попытки забыть были снесены в одно мгновение. До него не доходило, что он довольно заметно смотрел на другого парня, и хотя окружающие не видели в этом ничего такого, он сам видел. Он накрутил себя достаточно. - Извините, - произнес он, конечно, совсем другим голосом, после чего подошел к Маларки. – Я тебя знаю? – спросил он мягко, смотря на него снизу вверх. Если бы он оскорбил его, имел право на это за поведение Маларки, было бы легче. Но его вежливость отдалась той же болью внутри, которую нельзя было ничем заткнуть. - Я обознался, - хриплым от волнения голосом произнес он. Тогда Маларки представления не имел, как это делается и что для этого принято в вынужденных таится кругах, но это случилось само собой – то, что он хотел сказать, натолкнулось на прямой взгляд парня, с определенной степенью интереса. То, что ему не показалось, отключило иные мысли вовсе. Потом парень улыбнулся, и Маларки не помнил, почему ему это удалось. Почему ему удалось удержать рядом с собой все эти два года, ни разу не затронув эту тему. Только боязнь потерять – снова – заставляла его прятать эту часть своей жизни слишком глубоко, так что из его съемной квартиры исчезли даже фотографии. Лишь четки над кроватью он оставил - не поднялась рука. Но это тот знак, что не стоит снимать и объяснять, настолько правильно он нашел свое место. - Кем он был? – спросил тихо Дайк, и Маларки с досадой пропустил тот момент, когда он проснулся. Он едва ли посмотрел на него, не собираясь врать или не говорить – этот момент должен был наступить, особенно после того, как… замена стала постоянной. Иррационально и непонятно, но получилось. Вероятно, потому, что для Маларки не было иного выхода вообще. Он не хотел называть происходившее между ними как-то коротко, потому что он все меньше думал о Маке как о личности, еще живущей. С каждым новым взглядом на Дайка он понимал, что готов отпустить прошлое, но очень медленно, потому что должен заменить это прошлое настоящим. Ему подарили шанс пережить, и он изо всех сил соответствовал ему. И все же, осознав, что не хочет врать, он предпочел сказать это прямо ему в лицо. Слишком знакомое лицо, с похожей мимикой и улыбкой, что каждый раз рвала ему сердце, но он не мог отпустить его от себя. - Единственным шансом, - сказал он, не представляя, как сможет удержать. Он бы не смог стать заменой. Если бы он мог, он бы пообещал что угодно, лишь бы он остался. Лишь из-за его внешности Маларки не в состоянии проводить вечера где-то еще, не с ним, лишь из-за его внешности прикосновения Маларки настолько уникальны. Он вспомнил, как не поверил, что его взгляд стал причиной этакого свидания, а не публичного унижения. Он не верил до тех пор, пока не пошел вместе с ним гулять за территорией кампуса, по берегу Коламбии поздним вечером. Он никогда не думал о том, как Мак выглядел в обычной одежде, и это был для него шанс. Для него все было новым шансом. Он не выдержал, может быть, и часа, и удивил этим Дайка. Тем вечером он не мог прекратить целовать его, не сдерживая своего отчаяния. От того, что человек с удивительно родной внешностью ответил ему, ему показалось, что он сможет жить дальше. Он старался. Дайк кивнул. Он провел по светлым волосам, убирая их со лба, и перевернулся на спину. На его теле нет шрамов от войны, он не подошел по возрасту, а затем не пошел, потому что остался единственным мужчиной в своей семье, но иногда Маларки ловил его стыд перед ним – Дайк хотел сражаться, как все. И не мог. У каждого из них свои проблемы, о которых уже не расскажешь. То, что им удалось почувствовать какую-то одну – совпадение. - Я пойму, - фраза вышла какой-то оборванной, недосказанной, но большего Маларки не смог сказать. Ему пора привыкать отпускать. Его самообман не может больше причинять другому человеку боль, даже если он так похож на того, кого он когда-то полюбил, кого он потерял прежде, чем понял это. Как он может пытаться удержать его рядом с собой, восполняя то, что хотел сделать с другим. В основном поэтому даже спустя два года он отдается вечерами только ему и никому больше. Ничему больше. Для Дайка это ненормально, но он привык. Кажется, он привык. – Если ты уйдешь, - добавил он, ненавидя себя за все то время, что причинял другому боль. Он не умел иначе, это плата за его уверенность и независимость во всем остальном. Его взгляд отчаянно скользил по знакомому лицу – знакомому дважды, и понял, что впервые его воображение не добавляет нужных черт. Он не делает карие глаза снова серыми, он не меняет изгиб бровей, не меняет ширину скул, ничего, просто устало запоминает последнюю ниточку к прошлому, что вынужден отпустить. Плевать, что жить с мужчиной неправильно. Неправильно устраивать гребанные войны, которые могут забрать тех, кого ты полюбил. Дайка он полюбил в благодарность. И уже не мог этого сказать, снова не успел. - С чего ты взял, что я уйду? – спросил он. Иногда он интуитивно догадывался, что может сделать с интонацией, взглядом, намеком, чтобы Маларки снова накрыло воспоминанием. Ощущением. Обманом. Как сейчас, искорки смеха в его глазах при полной серьезности. Он этого не заслуживал. - Потому что никто не хочет быть заменой, - с трудом сказал Маларки то, что было явно сильнее любых слов. Этим он рисковал порвать то, что было спасено еще секунду назад. - Неправда, - возразил ему Дайк, ничуть не гневаясь. Он потянулся, видимо, недовольный тем, что его разбудили в такой поздний час, после чего повернулся на бок, спиной к Маларки. Видимо, так ему было легче сказать. Это был первый раз за два года, когда они каждый сделали шаг в ту тьму, что их разделяла. – Никто не хочет остаться в одиночестве. Для большинства из… нас это единственно возможный выход, - Маларки не знал, имеет ли он право снова лечь рядом с ним, как прежде. Потребность была сильнее вопроса, и он поднял одеяло, придвигаясь к нему и обнимая поперек живота. – И не каждому оригиналу достается то, что получает замена, - добавил он уже сонно с улыбкой в голосе, но не на губах. Удивительный талант. - Я постараюсь… - Даже не думай, - оборвал его на середине фразы Дайк. Он пихнул подушку, делая ее чуть выше. – Тогда я не буду чувствовать себя героем романа, - добавил он и ясно дал понять, что с ночным разговором покончено. Маларки благодарно прижался губами к его плечу, не зная, как сказать о своей благодарности вслух. Вряд ли Мак захотел бы, чтобы он оставался в одиночестве ценой неприкосновенного образа. Пусть Маларки больше всего на свете хотел знать его ответ после всего, стоило бы принять за ответ Дайка. Война не научила его быть благодарным. Его научил всему Мак.