никогда не думал что буду грезить о тебе так долго так чертовски долго (куда же ты ушел?)
***
В субботу Маттиас в клубе до трех утра. Он стоит за барной стойкой, серый, как труп, и у него под глазами черноватые тени, словно он размазал подводку. Его напарница, Соль, предлагает пойти поспать в подсобку, но это значит, что он потеряет лишние двадцать баксов, так что он отказывается. Маттиас ей сухо улыбается, что выглядит, наверное, жутко или жалко, потому что Соль поджимает губы. Соль сама здоровым видом не блещет — она студентка, родителей нет, так что выживать в Нью-Йорке ей приходится самой. Маттиас задается вопросом, старался бы он так сильно, если бы делал все это для себя. Работал бы для себя в вонючем притоне, разливая выпивку самой грязи черного Бронкса по три смены подряд? Делал бы хоть половину всего, что он делает сейчас? Он хмыкает себе под нос, наливая в стакан на два пальца дешевого скотча для дредастого латиноса, небрежно кинувшего на стойку десятку. Латинос благодарно кивает и без слов уходит. Маттиас забирает деньги в кассу, которая стоит рядом с дробовиком под стойкой. Странно осознавать, что всего год назад он жил в хорошей съемной квартире. Что у него были карманные деньги, которые давали родители, и он мог позволить себе хорошую выпивку, походы в кино с приятелями из университета, студенческие вечеринки и качественную одежду. Он от всего отказался. Маттиас думает о том, как учился в Колумбийском университете год назад. Вспоминает гордую маму, хвалящуюся им перед соседями на ужине. Эти воспоминания такие смазанные, неяркие, блеклые, будто забытый сон из детства. Он хотел стать писателем и выпустить бестселлер. Попутешествовать по миру. Хотел стать кем-то и дать что-то миру, ведь в этом и был смысл? Оставить после себя след. Теперь он оставит разве что ошметок мозгов на асфальте, когда наконец-то дойдет до точки кипения и шагнет с крыши довоенной многоэтажки. Маттиас думает о том, изменил бы он что-то, если бы был шанс вернуться на год назад и не идти в тот поганый бар. Не увидеть его там. Не купить ему пива. Маттиас очень хорошо помнит этот момент — лучше, чем лицо мамы, уже давно закинувшей его номер в черный список — как он оборачивается, стоя у барной стойки, и сладко улыбается. Как у него блестят серые, стеклянные глаза. Помнит его алые волосы, медные тени. Колечко в носу и губе. Яркую красную помаду. Умелый, горячий рот. Маттиас видит это прямо перед глазами так хорошо, что мог бы зарисовать, а ведь он даже не художник. Он дурак и неудачник, раз понимает, что, вернувшись в тот миг, ни за что не отказался бы поцеловать его снова. В три ночи смена кончается. Маттиас прощается с Соль и идет переодеваться. Хватает черную старую куртку с крючка и берет тридцать баксов чаевых. Домой едет на сабвее и курит, выйдя на станции, заваленной мусором и бычками. В этом районе Бронкс невероятно загажен, почти везде красуются быстрые кривые граффити. Кругом — в основном бывшая производственная зона. Много автомоек, шиномонтажных и мастерских, которые отмывают деньги наркокартелям. Рядом со станцией, у заброшенной фабрики, ошивается банда молодняка. Маттиаса они не трогают, несмотря на то, что он белый. К местным обычно не лезут — не потому что все тут такие дружные соседи, просто взять нечего. Этот квартал — на самом краю города, у доков реки, рядом с брошенными стройками, разорившимися еще в 2010. Здесь всегда куча бездомных и мигрантов, и им нет смысла обдирать друг друга — никогда не знаешь, к какой банде принадлежит случайный прохожий. Может, он и шестерка, но никто не рад терять своих людей просто из принципа. Поэтому перестрелок тут с девяностых бывало немного, даже несмотря на то, что копы заглядывают на огонек весьма неохотно. Маттиас приходит к трехэтажной бетонной коробке, прихватив в круглосуточной забегаловке карибской кухни акционный обед за три бакса. Он с иронией думает о том, что когда-то был вегетарианцем и ел по утрам спаржу, которую сам и готовил. Теперь это звучит как-то глупо, ведь спаржа стоит дороже быстрой лапши, ровно как и все правильное питание. Откуда у него, блять, лишние пять баксов на спаржу? Он идет по лестнице, переступив через спящего черного бездомного. Первый этаж нежилой, почти полностью разрушен, потому что арендодатели разорились. Там иногда сидит молодняк или соседские дети. Маттиас проходит по длинному коридору. Где-то слышится громко орущий телевизор, и можно даже разобрать голос Опры Уинфри. Дверь почему-то оказывается открыта. Это не то чтобы чрезвычайная ситуация, но ничего хорошего не предвещает. Маттиас хмурит брови и толкает дверь. Заходит в крошечную прихожую. В единственной комнате — и спальне и гостиной — горит ночник. Маттиас бы ничего не подумал, если бы не звуки. Он сразу слышит: шлепки кожи о кожу, влажные и быстрые. Чье-то кряхтение и пыхтение. Хриплое «Да, блять» и «Давай, подмахивай, сука». И тихое мычание. Маттиас кладет на тумбу пакет с едой и проходит дальше, не снимая ботинок. На небольшой полуторке-кровати на спине лежит Клеменс. На нем задранная до подбородка сетчатая футболка. Белые платиновые волосы растрепаны, при толчках кольца-сережки покачиваются и бликуют. Его ноги, обутые в красные лакированные полусапожки на каблуке, разведены, на правой, закинутой кому-то на плечо, болтаются рваные «бойфренды». Его размашисто трахает какой-то мужик, которого Маттиас видит впервые. Он держит Клеменса под бедра, и контраст их кожи поражает. Мужик ничего не замечает, а Клеменс под ломкой, так что все равно соображает туго. Но, увидев Маттиаса, он смотрит из-под полуопущенных ресниц и, как в бреду, растягивает губы в улыбке. Желудок сжимается. Вмиг пропадают голод и смертельная усталость, к горлу подступает тошнота, и Маттиаса бы вырвало, если бы не оцепенение. Он стоит и смотрит, как каменное изваяние. Вздох застревает прямо в глотке, потому что ему мешает пройти ком. Клеменс тянет к нему руку, но он очень слабый, так что получается только вытянуть пальцы. Видимо, ему вообще плевать, что его трахают. Он облизывает губы, накрашенные красной помадой, и мычит, неспособный стонать. У него не стоит даже, ему просто все равно. В тот миг Маттиас ощущает ярость. Холодную, колючую ярость — она его поглощает, как ледяная вода в Ист-Ривер поглощает выкинутый туда труп. Мысли словно растворяются в голове, не остается ни одной. Если бы он просто ушел, хлопнул дверью и стер его номер, все стало бы лучше. Клеменс бы попытался позвонить ему, может, приперся бы, чтобы попросить прощения и сказать, что это не он, а наркота. Что он любит только Маттиаса, и неважно, перед кем он раздвигает ноги, это ведь просто секс. Это ведь ничего не значит. Я люблю тебя, Матти. Я люблю тебя, ты что, не понимаешь? Так же бредово, как оправдание «Но сглатываю я только у тебя!». Маттиас бы вернулся в университет. Вернулся домой. Мама бы простила его. Папа бы забрал слова назад. Ты променял родителей на него! Ты сам променял нас, Маттиас, ты предал своих отца и мать ради черт пойми кого, ты нам в душу плюнул! Ты мне больше не сын! Он бы снова обрел семью. Он бы стал писателем. Может, в другой жизни у него уже выпущена пьеса. Он налетает на мужика и сбивает его с ног. В носу щекочет от слез, но глаза сухие. Он валит мужика, ничего не понимающего, на пол. Тот не успевает даже возмутиться, как Маттиас начинает его бить. Он бьет и бьет, прямо в лицо, прицельно в нос. Слышится хруст хрящей. Нос ломается и вскоре вдалбливается прямо в череп. Вокруг кровь, много крови, ее сладковато-металлический запах, от которого тошнит еще сильнее. Мужик под ним дергается в естественной попытке защититься, но ничего не выходит. Папаша-адвокат назвал бы это «состоянием аффекта». Вот и все. Сильный стресс. Господин судья, он ничего не соображал, сэр. Позвольте провести психиатрическую экспертизу, сэр. Маттиас берет валяющуюся на полу бутылку из-под пива и наносит удары ею. Она ломается о чужой череп, крошится, осколки впиваются в глаза и щеки. Мужик верещит, как свинья на убое, но Маттиас его не слышит, потому что в висках гудит пульс. И нежный, игривый голос Клеменса. Угостишь меня, красавчик? Он сказал это в их первую встречу. Я люблю светлое пиво. Он бьет, даже когда мужик уже не шевелится. Только булькает что-то, пытается дышать, но во рту кровь, а нос уже вдолблен в череп. Маттиас не отступается, пока рука не начинает болеть. Костяшки у него разбиты, и вся куртка и футболка в крови. Сидя на чужой груди, уже не вздымающейся, Маттиас с минуту нечитаемым взглядом смотрит в развороченное лицо. Потом встает, садится на маленький диван из комиссионки. Откидывается на спинку и закуривает сигарету. Руки у него дрожат от перенапряжения, но лицо совершенно бесстрастное. На белый гладкий лоб падает каштановая прядь волос, заляпанных теплой кровью. Он не чувствует ничего. Клеменс, лежащий на кровати, тупым взглядом пялится на труп на полу. Он облизывает губы. — Матти… — зовет он своим сладким голосом. — Матти, что ты сделал? Он заторможенно хлопает глазами. Это все ломка. Он не всегда такой. Обычно он яркий и живой, и смех у него — как звон хрусталя. Это Маттиас виноват, потому что он не заработал денег, чтобы купить ему ксана. Маттиас себя ненавидит — Клеменс не может работать во время ломки, что тут, блять, неясного? Клеменс может только сидеть в их крохотной квартире в самой жопе Нью-Йорка, блевать и плакать, потому что у него перекручивает внутренности. Может только рыдать, а потом истерить, крушить кухню и все, что перед собой видит из-за вспыхнувших внезапно ярости и обиды, и расцарапывать Маттиасу лицо, когда он пытается успокоить, потому что во время ломки дерется Клеменс плохо. А потом — лежать на кровати, в полнейшей апатии, и пялиться в потолок. — Иди и прими душ, — ровным, ледяным голосом говорит Маттиас, выпуская дым носом. — Матти… — снова расстроенно тянет Клеменс, как ребенок. — Он должен был дать мне колес. Что ты сделал? Маттиас ничего не отвечает. Клеменс кое-как сползает с кровати, встает на ноги, но колени у него подрагивают. Он натягивает обратно белье — черные брифы — и стряхивает с ноги джинсы. — Я сказал, иди и прими душ, — угрожающе рычит Маттиас. Клеменс не слушается, забирается к нему на колени. Маттиас со всей силы бьет его раскрытой ладонью по щеке. Так, что яркий звук шлепка отпрыгивает от стен. Клеменс чуть было не падает на пол, вовремя выносит руку и хватается за диван. Маттиас впивается ему в горло, возвращая в исходное положение. — Шлюха грязная. Я, блять, по трое суток ебашу в этом сраном гадюшнике ради тебя и твоих колес. А ты жопой своей на дозу собираешь? — Матти, — хнычет Клеменс, смотря на него мутными глазами. Его голос — как шелест сухих листьев под ногами. Щека красная, из разбитой губы течет кровь. — Мне нужно, понимаешь… Ты же понимаешь. Я люблю тебя, Матти. Это ведь все просто ерунда. — А я ненавижу тебя, — шепотом говорит Маттиас. Думает о том, как год назад купил ему светлое пиво. Они потрахались, и Маттиас взял его номер. Позднее, уже когда все стало необратимо, Клеменс игриво сказал, что Маттиас — первый за год, кому после траха он дал свой действующий номер телефона. Это было как признание в любви. Предшествующая фраза той самой, которая привязала Маттиаса к нему намертво. Со всеми потрохами. Маттиас любит его. С той минуты, как подошел и предложил выпить, а теперь его жизнь в полнейшей помойке. Глупо, что он не изменил бы этого, будь у него шанс. Клеменс закусывает губу, несмотря на боль, тянет руки и гладит его плечи. Пытается стереть с его лица трясущимися пальцами кровь, но лишь размазывает ее по белой скуле. Маттиас смотрит на него, все еще придушивая. Смотрит в его бледное лицо. Подводка на глазах смазана, тушь скаталась на ресницах. На щеке — наливающийся синяк. Маттиас бы заплакал, да не может. Во рту горько и сухо от сигареты. Он тянет Клеменса на себя и целует. Аккуратно и нежно, потому что разбил ему губу. Отстраняется, убирает руку с его шеи. Клеменс обнимает его, прижавшись своей грудью к его груди. — Прими душ, хорошо? — ласково просит Маттиас. — Ммм… — бормочет Клеменс, трется носом о местечко под ухом. Маттиас помогает ему дойти до душа. Потом сидит на диване, снова курит, бездумно смотря на труп. Нужно решить, куда его деть. Маттиас не знает, он никогда прежде не убивал людей. Папаша выбил бы ему самый мягкий приговор. Вернувшись, Клеменс забирается к нему на диван с ногами. Прижимается к его боку, кладет голову на стык плеча и шеи и рукой обнимает поперек живота. Он очень уставший и апатичный. Это только фаза, через час-другой его снова начнет выводить из себя любой шорох. Клеменс таким же равнодушным, сонным взглядом смотрит на тело с пробитым черепом. — Нужно подумать, куда его деть, — сухо озвучивает Маттиас, гладя Клеменса по спине. Тот уже почти спит. Маттиас флегматично думает о том, как сейчас ехал бы в сабвее, домой, к маме и папе. Он уже был бы на полпути, если бы сразу развернулся и ушел. Если бы заблокировал его номер и никогда не вспоминал, как он говорит, что любит. Маттиас бы перепоступил в университет. Может, не в Колумбийский, но он бы пошел учиться. Папа бы простил его, ведь он — его первенец. Его любимый, единственный сын. Папа бы сказал, что так бывает, когда ты молод. Ты сбегаешь из дома, бросаешь учебу ради человека, который кажется тебе тем самым, ссоришься с родителями, связываешься с дурной компанией. Это просто кризис. Временные проблемы, через которые каждый проходит. Маттиасу ведь всего двадцать два. Чувства просто застилают все перед глазами, но главное — это вовремя очнуться от дурмана. Понять, когда тебя используют, и уйти. И даже если любовь очень крепкая, нужно думать головой, а не сердцем, и уж тем более не тем, что между ног. Папа очень мудрый. Он бы все так и сказал, а потом обнял. Мама бы расплакалась и пожалела его. И все было бы иначе. Но Маттиас сидит здесь. Сигарета догорает, поэтому Маттиас тушит ее о подошву ботинка и бросает на пол. Клеменс уже уснул, прижавшись к нему, и Маттиас целует его в макушку. Глупо, что он не изменил бы этого, если бы смог.