Mystery of Love

Она привела его в музей. Из всех мест, которые она только могла выбрать, это был музей. Изначально планы Миссис Смит затрагивали Лос-Анджелесский музей естественной истории, который, как ни странно, требовал поездки в Лос-Анджелес. Добраться в другой город практически на другом конце штата своими силами — нет, они бы стали угонять машину Гонщика только при очень важных случаях: таких как подброска опаздывающей Джессики до школы; и ведь успели же, — было довольно сомнительной перспективой, отдаленно напоминающей медовый месяц. Что Шрам мгновенно отметил в мыслях, однако на словах не заявил. Да и сама женщина быстро одернула себя после своего же предложения, быстро забормотав, что они не могут оставить фонд вот так, не подготовив себе заранее замену и план распорядка действий на месяц вперед. Поэтому они пешком добрались до какого-то местного музея, что был так удобно расположен около городского центра. Как и здание бывшего Bobsoc©. Иногда создавалось ощущение, что если этот чертов центр оградить колючей проволокой по периметру, то он продолжит существовать и радостно функционировать назло Первому — окраины, казалось, и вовсе были не нужны. Как не нужен этому городу их фонд, как этой стране — их существование. Выходить на улицу всегда было мучительно тяжело. Каждый раз это становилось для клона испытанием на прочность нервов. Выдержки хватало только на то, чтобы молча идти вперед к указанной цели, не пересекаясь взглядом со случайными прохожими. Узнают его из новостей, черти, смотрят, глазеют, боятся. И не то, чтобы это сильно мешало его жизни — Шрам прошел через куда более страшные жизненные ситуации, чтобы оборачиваться на кого-то, кто тычет в него пальцем, увидев его разорванную рану поперек глаза или очередной желтушный газетный разворот о результатах экспериментов гигантской корпорации. Просто он не так представлял себе эту свободу. — Закрыто, — Миссис Смит досадливо смотрит на знак, висящий на резных дверях. Явно не дубовых, но добросовестно сделанных из заменителя древесины. Просто потому что настоящие двери уже давно прогнили и их пришлось реставрировать. Шрам этому не возражал, — мы пришли слишком рано. Первый молча кивает, пожимая плечами и вытаскивает из кармана куртки сначала правую, а потом левую руку — снова забыл на какое из запястий он надел сегодня часы. Кто-то когда-то ему сказал, что носить их нужно на рабочей руке, чтобы всегда и везде поспевать. Кто это был, клон не помнит, хотя почти был уверен, что это даже было не его воспоминание — зато у Исходника было множество знакомств. Шрам в любом случае не мог назвать какую-то из своих рук ведущей — при использовании обе болели одинаково. Разве мог бывший революционер представить себе свою свободу вот так: рассуждать о том, на какой руке, ему, как амбидекстеру, стоит носить часы; думать о том, как много еще бумаг для очередной судебно-психиатрической экспертизы ему придется еще подписать; вспоминать расписание своих занятий с логопедом, чтобы наконец научится говорить нормально; ловить себя на мысли, что у Джессики с братом скоро выходные, а это значит, что они снова останутся в здании завода почти на весь день и вероятно не вернуться ночевать в родную квартиру к матери. И не факт, что мать тоже приедет в свой дом по прописке. По прописке же? Клон точно помнил, что хотя бы один из детей в квартире прописан. Когда Первый думал о жизни после побега с завода — представлял далекий от цивилизации домик или лесной удел, который он и остатки его пособников-беглецов смогут назвать укрытием. Что-то далекое от людей — Шрам не верил, что общество воспримет их с распростертыми объятиями, особенно, если учесть, что в их планах одному человеку была уготована гарантированная смерть. Как хорошо, что сейчас ты гниешь в тюрьме, тварь, не заслуживающая имени. Единожды попавший в ему в руки клочок дырявой карты штата подал когда-то клону надежду на то, что им удастся удрать в направлении Йосемитского Национального парка, возможно, на угнанном грузовике, возможно, как нелегальный груз на одном из скоростных поездов. Осознание того, насколько велика разница между его прошлыми планами и его настоящим заставляет Шрама понимать, что он невыразимо наивный дурак. Все такой же дурак, каким его создали. Хотя бы потому что расстояние между парком и городом — никто даже не заикается об повышенно охраняемом заводе — было куда больше, чем что-то, что можно проехать за день. А о других аспектах и думать не хочется. Наивный идиот коротко указывает на часы, подставляя их в поле зрения Миссис Смит — стрелка уже ушла за полвосьмого. Женщина достает сложенную вчетверо брошюру с расписанием, где можно увидеть первые буквы названия. Раскрывает, проходится глазами по строкам и прикрепленных к ним для убедительности фотографиями: — Осталось немного ждать. Они открываются в десять, но та переездная выставка с динозаврами будет работать с восьми. Интересно, почему так рано? Пытается завести разговор. Шрам одновременно благодарен и мучительно желает, чтобы на него не обращали внимания. По крайней мере не Миссис Смит. О наличии ее в своей жизни он и подумать не мог, пытаясь выбить воспоминания Исходника о своей жизни из головы. Иногда буквально. Первый находит глазами нужный раздел и все так же безмолвно указывает пальцем на подпись внизу: Вход с торца. — У нас еще пятнадцать минут, — улыбается женщина, поднимая глаза на запертые двери — они оба стоят на вершине лестницы, что вела ко входу, пока еще в тени массивного, недавно тоже отреставрированного фасада. Солнце холодно облизывает асфальт дороги, кроны деревьев близлежащего городского парка, пару скамеек, вершины припаркованных к бордюру машин и те ступени, что выступают из тени. Холодный утренний ветер веет несильно, но очень неприятно, заставляя проверять, застегнута ли на все молнии и застежки армейская куртка, — хотя, знаешь, ты прав, пойдем пораньше. Высокие сапоги не спасут от промозглой прохлады утра. Юбка-карандаш по колено тоже. Дверь оказывается открыта. Их встречает немного удивленный взгляд из окошка кассы — зачем в такую рань? — и они тихо расплачиваются за билеты, грея окостеневшие конечности у едва работающей батареи за решетчатым, витиеватым радиатором. Проходят в зал выставки. Первый выдыхает, их не узнали. — Что-то не так? — на предплечье осторожно опускается маленькая ладонь в тонкой перчатке с цветочным узором на манжете. Зачем она носит эти перчатки? Шрам прекрасно знает, что у нее не было такой привычки раньше — пальцы двигаются в своих отделениях очень неловко, с трудом сгибаясь в фалангах, не выполняя своих базовых функций. Переводит взгляд вниз. Вздыхает, глядя на свои собственные ладони, прикрытые черной блестящей в свете люстр и подсветок для экспонатов кожей. Новые, не потертые временем, вот и блики. При каждом движении пальцев издают характерный скрип трения кожи о кожу. Вот и ответ. — Все хорошо, просто непривычно. Клон ловит на себе ее взгляд. Поворачивается, чтобы увидеть лицо. Брови немного сведены к переносице, совсем чуть-чуть, глаза прищурены, будто пытаясь видеть его насквозь. Пару секунд Первый пытается понять, в чем проблема и причина — ответ был вполне удовлетворительным по его меркам. — Извини, что? Языковой барьер. И сам не заметил, как начал говорить на своем, выдуманном диалекте, который так старательно пытался подавить каждым занятием. Каждый раз для произнесения какого-либо слова, а чаще и просто звука, приходилось концентрироваться на дикции. Отличить нормальный английский от того бреда, что выдавал каждый клон вместо речи, будучи на месте этого клона бывало трудно. Поначалу и вовсе невозможно. Приходилось тратить много времени сначала на формулировку предложения, а потом, с трудом, выделяя губами, зубами и языком каждый зазубренный в обучении звук, выталкивать слова из горла, зачастую без пауз или эмоций — мозг занимался попыткой произнести все правильно, по-человечески. Причем без диких акцентов не обходилось. Шраму уже приходилось слышать, как его неловко хвалит какая-то незнакомка «за мягкое итальянское произношение», хотя он об Италии знает только, что ее жители постоянно едят макароны. И то это неправда. В другой день он ловил на себе косые взгляды за «чисто русский акцент, почти советский» — Первый не был силен в истории, но он сильно сомневался, что эта фраза была мнением эксперта, который хотя бы раз мог слышать другие примеры этого произношения. — Я просто чувствую себя не в своей тарелке, — тем не менее, клон старался. Вил из себя веревки, но все-таки умудрялся крошечными шагами добираться до станции «нормальный человеческий разговор» время от времени. Не любил говорить на публике. Или просто в компании, где количество народа превышало трех человек. И поэтому был благодарен тому, что Миссис Смит привела его сюда именно в такую рань. — Если хочешь, то мы можем уйти, — осторожно выдыхает женщина, отпуская его предплечье, за которое все это время держалась. — Нет, ничего, я буду в порядке, — Шрам качает головой, усиленно рассматривая скелет стегозавра, старательно делая вид, что считает количество его позвонков, — я даже рад, что мы пришли. С трудом отводит взгляд в противоположную от спутницы сторону, пока она снимает с головы бежевый берет с крошечным козырьком. Не находит, куда его деть и просто зажимает в руках, согнув их у груди. Будто на похоронах шляпу держит. — Здесь написано, что правительство Колорадо зовет Стегозавра своим государственным динозавром, — Шрам не смотрит на табло с информацией, выставленное перед экспонатом, лишь скользит коротко по нему глазами, поворачивая голову обратно. Взгляд Первого сосредотачивается на лице Миссис Смит, конкретно на шевелящихся губах — она зачитывает ему еще что-то, но клону откровенно плевать на всю спектрографию интересных фактов об этом динозавре. Зато его интересует красная помада на чужих губах, то, как она поблескивает при их движении и то, какими белыми кажутся маленькие зубки, иногда покусывающие нижнюю губу. — Другой цвет… — отмечает клон будто про себя, — обычно он темнее. Ответа не следует и сердце пропускает удар, забывая как перекачивать кровь. Шрам снова отводит взгляд, смотрит перед собой, сведя брови вместе, как и обычно. Миссис Смит деликатно делает вид, что ничего не слышала — не могла не услышать. Первый прикусывает внутреннюю сторону щеки, выругиваясь: с тобой, недальновидным кретином, проводят время, а ты не можешь сделать рожу проще и наслаждаться этим; вместо этого ты думаешь о том, что практически ни разу не обратился к ней по имени. Да, не обратился, потому что она не давала прямого разрешения. Да, обращается чаще всего на «вы», но это чисто из уважения. А не потому что язык не поворачивается, не потому, что это слово кажется инородным во рту. Не потому, что она тоже ни разу не назвала его… Имя. Если это можно назвать именем. Его рука поднимает коричневый воротник джинсовой куртки, скрывая шею. В этом нет необходимости, тот кусочек кожи между плечом и шеей, где расположена черная цифра один, плотно скрыт сначала майкой, а потом и черным пуловером. Который, однако, не спас его снаружи от холода. Несмотря на все эти меры, Шрам чувствует жжение в тщательно скрываемой области. Фантомный зуд, привлекающий к себе внимание — Первый с трудом давит в себе желание начать ожесточенно соскабливать кожу своим подобием ногтей. Все равно это не поможет стесать черное клеймо. — Ты выглядишь неважно. «Тебя зовут Один? Номер Один?» — это был первый и почти последний раз, когда Миссис Смит обратилась к нему через одно из многочисленных прозвищ. И то, что она больше не хотела произносить слова, отсылающие к его незавидному прошлому было вполне очевидно. Но других имен Шрам не имел, а «Робертом» эта женщина звала совершенно другого человека. Не его. Все их взаимодействие проходило через осторожные прикосновения, общие слова, вежливые обращения, и наконец, местоимение «ты». Ну хотя бы один из них не боится перейти грань этикета, хотя что-то подсказывало Первому, что вдова Смит считала его уважительное обращение лишь путаницей во множественном и единственном числах. Будто у него был свой язык. Ага, как же. Шрам ощущает в ладони два тонких пальца, которые бережно скользят вверх по его фалангам. Мягкие и тонкие останавливаются между линий сердца и линией ума. Прикосновение до боли невесомое, но чем оно нежнее, тем отчетливее оно ощущается даже под слоем черной кожи. Или это тоже фантомные ощущения? Первый немного подгибает свои собственные пальцы, показывая, что не хочет, чтобы руку убирали. Делает это машинально. Останавливается, смотря на их застывшие в одной позе конечности. И думает. Думает почти панически лихорадочно, разве что глаза не бегают в разные стороны. Думает обо всем и одновременно не знает, на какой мысли остановить свой выбор. Прикосновения Миссис Смит часто посылали буквально электрические импульсы по всему телу, но чаще чем сейчас они не задерживались. Нельзя взять и уйти в сторону, отговорившись делами, чтобы переждать захлестывающий поток крови, который сердце так щедро подкидывало голове. Так много, что голова кружилась. Как кружится сейчас, когда глаза Номера Один застыли на месте, уперевшись взглядом в чужую руку. Хочется снять перчатки с этих маленьких рук. Мысль неожиданная, но навязчивая. Его большой палец осторожно оглаживает ее указательный. Проходится по золотистой ткани, которая тоже блестит, но не от бликов, а от вшитых переливающихся нитей, что подчеркивают витиеватый узор. Красивые. Но от этого избавиться от перчаток хочется не меньше. — Можно? — спрашивает клон тихо, вдыхая и выдыхая короткими, немного судорожными порциями воздух. Довольно пыльный музейный воздух, — Я сниму? Получив утвердительный кивок, Шрам берет чужую ладонь своими, осторожно прихватывает ткань на указательном и безымянном пальцах и тянет наверх, высвобождая сначала запястье, потом холм Венеры и холм Юпитера вместе с частью большого пальца, потом наконец стягивает элемент одежды целиком, машинально убирая в карман. Он не знает, есть ли у него разрешение на дальнейшие действия, потому лишь осторожно держит женскую ладонь тыльной стороной вверх. Но осмелев со временем, Первый снова оглаживает мягкую кожу подушечками пальцев, задерживается на коротких ногтях — овальных, бежевых, без следов лака — и останавливается, разжимая руки. — Извините, я не знаю, что на меня нашло, Миссис Смит. — Эмилия, — мягко поправляет его женский голос. И не дав Первому договорить, она все так же тихо, со слабой полуулыбкой спрашивает, — Можно мне? Клон, сгорающий в лучах своего стыда и позора, кивает, сглатывает, полагая, что женщина пытается вежливо отойти от него подальше. Эмилия немного привстает на носки своих сапог, заглядывая в его, наверное, убитое лицо и вдруг коротким движением сокращает расстояние между ними. Шрам чувствует сладковатый привкус на губах — похоже у ароматизатора помады имеется еще один побочный эффект. Маленькие руки бережно, но крепко хватаются за воротник его армейской куртки, скорее для того, чтобы их хозяйка не упала. Первый не закрывает глаз в отличии от Миссис Смит. Клону в лицо лезут светло-русые пряди чужих волос, длинных, красивых и тоже будто блестящих. Его спрятанные в перчатки ладони осторожно убирают их со лба женщины, бережно отводя их за уши. Она отстраняется, выдыхая и открывая поблескивающие смесью абсолютно различных эмоций глаза. На губах Шрама остается стягивающее ощущение, будто тонкая маслянистая пленка. Он знает, что они сейчас неестественно ярко красные. И рад этому. На губах Миссис Смит же он видит немного смазанный в сторону левого уголка след — он честно старался не ерзать слишком сильно, чтобы не испортить ни тот отпечаток, что должен был остаться у него, ни заехать красным цветом помады на чужую светлую кожу. Не смог. С трудом подбирая слова, Первый медленно стирает пальцами последствия своего и чужого порыва с лица напротив: — Извините, Миссис Смит, я— — Шрам, — тихий шепот обдает его руку теплым дыханием. — Эмилия.