Туман памяти

      МакКуину двадцать восемь, и он совершенно не представляет, как жить дальше. Около полугода назад он ушел с трека, оборвал контакты с друзьями и покинул Радиатор-Спрингс, обосновавшись в Лос-Анджелесе. Не видеть знакомые лица, не натягивать механическую улыбку, безжизненную и абсолютно неискреннюю, уйти в себя — Монтгомери надеялся, что это поможет, что самокопанием он все же докажет себе обратное, сумеет посмотреть на ситуацию с другого ракурса.       Он ошибся. Не помогло. Чужой взгляд карих глаз, казалось, наблюдал за ним отовсюду, не отпуская ни на секунду. Он сводил с ума своим безмолвным укором, всеобъемлющим пониманием и сочувствующей жалостью. Он часто смотрел так. Без открытого осуждения, без насмешки, без злобы. С какой-то совершенной, болезненной нежностью. Даже тогда, в тот день, он пытался отговорить Монти, однако почему-то не стал стоять на своем до конца, поддался то ли на уговоры, то ли на шалый, влюбленно-пьяный взгляд голубых глаз напротив. Если бы Молния знал, чем обернется все это, не сел бы тогда за руль.       МакКуин закрывает лицо руками, зажмуривается, в голове неприятно звенит, а перед внутренним взором стоит чужой образ, скрытый ото всех, сохраненный где-то глубоко, в самом отдаленном уголке души. Ноющая, тупая боль скребет грудную клетку изнутри острыми когтями, грозясь проломить ребра и вырваться наружу во всем своем уродливом великолепии, сердце то ли гулко колотится где-то в горле, то ли не бьется вообще. Молния отгородился от всего мира, закрылся, словно моллюск в своей раковине, однако все равно, раз за разом, продолжает прокручивать в голове те моменты, которые перевернули его жизнь с ног на голову…       Монтгомери было шестнадцать, когда они впервые встретились. Весть о том, что в их гоночном клубе появился новичок, быстро разлетелась среди ребят. МакКуин, будучи слишком самонадеянным и себялюбивым не обратил на эту новость никакого внимания. Подумаешь, пришел очередной любитель автогонок. Его — молодое дарование, нынешнюю признанную звезду клуба — не волновал чей-то приход. Он был уверен, что сильных соперников у него нет и не будет.       Однако, в свободных заездах новичок показал себя достойно, и только после этого Молния, глядя издалека, решил все же подойти к нему. Они могли бы стать неплохой командой. Оба довольно упрямые, с долей природного здравого эгоизма, они протаптывали себе путь самостоятельно. И вот, наконец, представился шанс обзавестись достойным союзником, и Монтгомери, преисполненный надежд, направился к новичку.       Зря.       На него, сверху вниз, с нескрываемым превосходством в карих глазах, взирал юноша — не мальчишка — старше года на два. Он улыбнулся — гаденько, белозубо — насмешливо взглянул на протянутую ему ладонь для рукопожатия, толкнув Молнию плечом, бросил ядовитое: — С дороги, — и ушел.       Типичная итальянская внешность, ярко выраженный акцент, отличный от других американских мальчиков нрав — все это значительно выделяло Франческо Бернулли на фоне остальных, а МакКуин глядел на него, обескураженный его бесцеремонностью и, отчего-то благоговея, совершенно не мог подобрать определение тому чувству, что зародилось где-то глубоко внутри.       У Франческо оказался скотский характер. Он быстро прослыл задирой и гордецом, в его крови играла молодость, помноженная на азарт и породу, и МакКуин рядом с ним как-то поблек. Бернулли был старше, интереснее, лучше; он стремился к недосягаемому Молнии идеалу, и сам постепенно становился идеалом для него.       Монтгомери ежился под его обидными, колючими словами, отвечая иногда также грубо и резко, но язвительности итальянца, кажется, предела не было, а все аргументы Молнии казались внезапно какими-то по-детски наивными и простыми — ничего не стоящими. Между гонщиками развернулась настоящая война, а полем боя мог стать только трек, где они, периодически нарушая все мыслимые и немыслимые правила, выясняли, кто же из них все-таки лучше.       Глядя вслед уходящему Франческо, Молния часто ловил себя на мысли, что готов сдаться, отступить, уступив почетный пьедестал ему, лишь бы перестать слышать насмешки в свой адрес, однако тотчас же гнал эти мысли прочь от себя, понимая, что тогда шутки Бернулли выйдут на новый, более высокий уровень. Итальянец видел его слабой, но назойливой помехой на своем пути, и если бы Монти самоликвидировался, тот был бы только рад, что путь к победе ему теперь освобожден и открыт.       Монтгомери было искренне невдомек, чем он заслужил подобное отношение новичка к себе. С самого начала он на Бернулли даже не смотрел, а решился предложить даже не дружбу — взаимовыгодный альянс — лишь после того, как увидел, на что итальянец способен. Молния не задирал его, не стремился прилюдно унизить, хотя в любой момент мог огрызнуться и, заручившись поддержкой товарищей, вернуть зарвавшегося новичка на положенное ему место. Но он просто не трогал его до поры, до времени.       Сейчас, когда Молнию довольно грубо осадили, вернув с небес на землю, и бесцеремонно и нагло заняли его место, возникло запоздалое желание обнажить зубы и доказать, что ты тоже чего-то стоишь. Но в одиночку против довольно сильного соперника идти не хотелось, а гарантии, что МакКуина поддержат, никто не давал. Они все были соперниками друг для друга, и если был способ обойти негласные правила и устранить кого-либо не особо честным путем, подростки могли и согласиться на него.       Тем более, что Франческо приобрел некоторый авторитет, периодически устраивая вечеринки у себя дома, в отсутствие матери. Молния не сомневался, что на подобных мероприятиях алкоголь лился рекой, и — конечно, точно утверждать он не мог — кто-то мог даже тайком проносить с собой травку, которой некоторые ребята и не гнушались-то особо.       Красно-золотой мальчик, в свою очередь, забавлял Франческо. В своей природной, непоколебимой упрямости и сотворенном из ничего образе местной достопримечательности он был до безобразия нелеп и смешон. Остальные мальчишки не искали с ним конфликтов, но и особой любви там не наблюдалось, а значит, направить общее концентрированное недовольство на то, чтобы убрать соперника с дороги, Бернулли мог вполне спокойно. Но отчего-то у него не было желания заниматься крупным членовредительством.       Он, должно быть, нравился Франческо. Этот шестнадцатилетний американец с донельзя милым, но при том уже абсолютно не детским личиком, усыпанным веснушками, со светлыми, практически белыми волосами, отливающими на солнце живым, жидким золотом и с совершенно невероятными глазами. Такой цвет может быть у безграничной глади моря в родной Франческо Италии, такой цвет может быть у бесконечного полотна неба там же, где-то над Флоренцией, но никак не у этих глаз. Такого глубокого, насыщенного синего — не темного, нет — яркого, живого — не бывает. Такого, как МакКуин не бывает.       Бернулли оборачивается, глядя на золотого мальчика, стоящего к нему спиной, и давит улыбку — широкую, белозубую, кажущуюся МакКуину издевательски-насмешливой — какой же этот американец все-таки… insopportabile¹…       МакКуин откидывает голову назад и хрипло смеется. Отросшие светлые пряди лезут в лицо, мешаются, закрывают обзор. Видел бы Бернулли его сейчас. От его красно-золотого мальчика не осталось ничего. Даже глаза, поразившие итальянца тогда своей чистейшей синевой, и те, потеряли свою чистоту и прозрачность, поблекли, посерели.       Монтгомери сильно изменился. За полгода от бывшей звезды NASCAR не осталось и следа. Какая-то болезненная бледность, залегшие под глазами темные круги, пустой, абсолютно потерянный взгляд. Молнии сейчас не хочется смотреть на себя в зеркало. Он, каким-то шестым чувством ощущает, что Франческо наблюдает за ним и совершенно не одобряет его нынешнего положения. Не одобряет то, во что скатился его мальчик.       Итальянец бы разозлился, если бы узнал, что Монти творит со своей жизнью. Он бы шипел разъяренной кошкой, путая от переизбытка эмоций английский и итальянский, расхаживал бы по комнате из угла в угол, не переставая костерить американца на чем свет стоит, может быть даже угрожал. И вся воспитательная беседа вращалась бы вокруг того, как Молния безжалостно губит свое здоровье и зарывает свой талант в землю. Точнее не в землю, а в белый порошок, который в последнее время стал неотъемлемой частью жизни бывшего гонщика.       Монтгомери думает, что ему следовало бы быть умнее, не поддаваться на провокацию чужих шоколадных глаз, не принимать приглашение на ту дурацкую вечеринку. Но он принял, согласился, поддался… Ему было шестнадцать и он был — стыдно признаться — по уши влюблен в своего извечного, непримиримого соперника…       Франческо подходит к Молнии сразу после очередного заезда. Светлые волосы Монтгомери прилипли ко лбу, дыхание у него глубокое, сбившееся, а глаза лихорадочно блестят. Адреналин все еще играет в его крови, а значит мозг должен работать в ускоренном режиме. Американец разворачивается внезапно и резко, не подозревая о Бернулли, стоящем за его спиной.       От неожиданности мальчишка отступает назад, но, словно бы запутавшись в собственных ногах, едва ли не позорно падает прямо перед итальянцем. Однако тот реагирует моментально, до боли вцепившись ему в предплечье, и все же удерживает в вертикальном положении.  — МакКуино следовало быть аккуратнее, — усмехается Франческо, с неприкрытой веселостью во взгляде глядя на Монти сверху вниз.  — Шел бы ты… куда шел, — огрызается Молния, не желая посылать Бернулли прямым текстом и инстинктивно растирая предплечье, на котором, от железной хватки итальянца, скорее всего, останутся синяки. Смелый мальчик. Глупый мальчик.  — МакКуино имеет отвратительные манеры, — Монти поднимает тяжелый взгляд на собеседника, но Бернулли продолжает, не давая возможности прервать себя: — МакКуино пойдет на вечеринку Франческо в субботу? — глаза напротив округляются от неожиданности, и Молнии непонятно, то ли он ослышался, то ли Бернулли действительно приглашает его.       Итальянец терпеливо ждет ответа, внутреннее надеясь на согласие МакКуина и мысленно тут же дает себе пинка: ну, кто его тянул за язык?! Он почти уверен, что Монти не согласится. Мальчишка видит его своим непримиримым врагом и извечным соперником, а с врагами не братаются и с соперниками вино не пьют.       Молния глядит себе под ноги, рассматривая то ли дорожное покрытие, то ли носки собственных кед и не знает, что сказать. Подумать только, Бернулли задирал его почти год, неизменно оставаясь объектом его вожделения, а сейчас вдруг зовет к себе на вечеринку! Убиться крышкой капота!       С другой стороны, это отличный шанс узнать задиристого и колючего итальянца ближе, а не смотреть издалека, периодически огрызаясь и тут же коря себя за это, мучаясь непониманием, за что же он все-таки так ненавидит Монти.  — Пойду, — наконец выдыхает МакКуин, мучительно краснея под пристальным взглядом Бернулли, и отчего-то не решается, вскинув голову, поднять глаза.  — Адрес МакКуино известен, — конечно, для ребят в клубе это уже давно не тайна. — Начало в шесть. Я надеюсь, МакКуино не опоздает! — итальянец улыбается, обнажая два ряда белых зубов и уходит, оставляя Молнию в радостном замешательстве осознавать, что, возможно, Франческо не такая уж и скотина. По крайней мере, иногда он умеет удивлять своим поведением…       Подходя ровно в шесть часов, в субботу, к дому Бернулли, Молния чувствует, как сердце гулко колотится в груди. Он не вписывается в «тусовку» Франческо, в его жизненно-моральный уклад и в его мировоззрение, однако позволяет себе любоваться итальянцем и на треке, и просто издалека, когда, никто не видит.       Бернулли пророчат великое будущее в Европейских гонках, до которых МакКуину, как до Луны. У него, в отличие от Франческо, совершенно неподобающий стиль вождения. Грубый, грязный. Будущее Молнии — в гонках NASCAR, с его сомнительными — по меркам той же Формулы 1 — правилами, с открытой борьбой, где «все против всех» и с не всегда честной игрой. А вот Франческо самое место в Формуле. МакКуин не удивится, если однажды увидит его среди пилотов-новичков. Этот спорт такой же утонченно-прекрасный, как и сам итальянец.       В Формуле, скорость — это грациозное искусство, командная тактика, изящество вождения и зрелищность. В NASCAR — грубое соперничество, игра, в которой каждый сам за себя, и где превалирующим качеством, помимо, конечно, мастерства пилота, является еще и его умение любыми путями пробиваться к победе.       В доме Бернулли многолюдно и шумно. Где-то играет музыка, которой парни и девушки — явно не американская молодежь — подпевает нестройно, но пронзительно громко. Веселье, судя по всему, здесь началось давно, но Молния лишь старательно ищет глазами хозяина дома, которого в столь разношерстной и, к тому же, разнонациональной толпе отыскать довольно проблематично.       Совершенно случайно на МакКуина налетает девушка, ниже его едва ли не на голову, но выглядящая намного старше не только его самого, но и формального хозяина всего этого разгульного безобразия.  — Ты МакКуин? — она тычет тонким пальчиком Молнии в грудь, поднимая на него огромные серые глаза и роняет голову на бок, так что темные волосы, падая ей на лицо, полностью закрывают обзор.       Монтгомери несмело кивает, и девушка, хватая его за руку, тащит за собой куда-то, ловко продираясь через толпу уже явно нетрезвой молодежи. В довольно большой гостиной людей ничуть не меньше, однако взгляд цепляется за знакомые лица, и парни из гоночного клуба, натягивая какие-то не слишком радостные улыбки, нехотя приветствуют его. Девушка исчезает моментально, не оставив Монти возможности даже отблагодарить ее.       Глядя на то, как МакКуин озирается по сторонам, еще не привыкший к шуму, сбитый с толку и с явным желанием поблагодарить свою внезапную проводницу, один из гонщиков — Ален Хэмм — подает голос: — Это Джесси. Ты не найдешь ее, даже не пытайся. Она сама здесь всех находит, когда надо.       Молния недовольно передергивает плечами. Ему не нравится подобная обстановка, не нравятся все эти непонятные люди, из которых он знает от силы человека три, не нравится то состояние, в котором они пребывают. Он не может сказать точно, но почти уверен, что эта странная Джесси была под наркотой.       Другие гонщики смотрят на него с насмешкой, задаваясь вопросом, что Монтгомери забыл здесь. Его отец, которому Молния никогда не смел перечить не отпустил бы мальца на такое мероприятие, а значит МакКуин наврал и ему, и Еве — старшей сестре, чтобы беспрепятственно свалить в этот гадюшник.       Наверное, Хэмму даже немного жаль Монти. В клубе излишне заносчивый и гордый, он не завел ни с кем ни приятельства, ни дружбы, оставаясь в стороне от всего, что выходило за рамки автоспорта. Знакомые, учившиеся с Монтгомери, утверждали, что он всегда был немного не в ладах с головой, а девчонки, исполняющие роль таблоидов с озвучкой, вещали какие-то, едва ли не статистические, бредни о его неблагополучной семье.       Алену, по сути, плевать, кого Бернулли притаскивает к себе в дом — МакКуин особо не отсвечивает, заняв самое дальнее кресло, и уверившись в абсолютной бесполезности попыток отыскать Франческо — но ему непонятно, зачем вообще звать того, с кем ты сражаешься почти год. Хотя, Бернулли, с его итальянскими замашками тоже тот еще ребус. Вот поди разберись, что творится в этой голове! Хэмму все равно. Его приглашают — он приходит. Остальное — личная забота хозяина дома и всего этого, частично незаконного, безобразия.       Франческо объявляется часа через два, здороваясь со всеми наперебой и улыбаясь всем и каждому, при этом смотря сквозь гостей. Без труда вылавливая Джесс в толпе, он несколько раз встряхивает ее за плечи, вынуждая сфокусировать взгляд на себе, и что-то громко спрашивает. Она неопределенно машет рукой в сторону гостиной, абсолютно пьяно глядя на итальянца снизу вверх, а затем устало падает в ближайшее кресло, откидывая голову назад.       Большинство из присутствующих знает, что Джесс давно и плотно сидит на амфетаминах, попутно толкая их тем, кто заинтересован в этом. Сейчас почти все гости в доме Бернулли под наркотой, исключая только самого хозяина, МакКуина и еще пару человек. Всех все устраивает и ни у кого нет желания озадачиваться чужими проблемами.  — МакКуино все-таки решил прийти? — голос над ухом заставляет Молнию резко дернуться и поднять голову вверх, чтобы столкнуться взглядом с чужими карими глазами напротив. Франческо улыбается расслабленно, но как всегда широко, и в этот раз Монти не слышит насмешки в голосе и не замечает открытой агрессии.  — Зачем ты позвал меня сюда? — американец хмурится, отчего меж темных бровей залегает неглубокая складка, и в действительности искренне не понимает, почему Франческо решил вдруг его пригласить.  — МакКуино слишком любопытен. Сначала он должен выпить с Франческо, а потом, возможно, Франческо сможет ответить на все вопросы! — Бернулли, кажется, совершенно не мешает музыка. Он говорит громко, ломано, улыбается, замечая в глазах Молнии еще большее недоумение, а затем, мягко обхватывая чужое запястье своими длинными пальцами, тянет Монтгомери за собой.       Молния не упирается, однако идет за ним неохотно, не зная, как бы помягче сказать о том, что совершенно не умеет пить, ведь ничего, крепче шампанского, он и в рот-то никогда не брал. Хотя, даже и этого алкоголя американец сделал от силы два глотка. Отец не приветствовал никакие крепкие напитки, будучи крайне непреклонным в этом вопросе, а Ева периодически пила лишь на своих студенческих вечеринках, куда Монти, по известным причинам, вход был заказан.       Франческо ведет его на второй этаж, дальше, по коридору, должно быть, в одну из гостевых спален. Итальянец прекрасно ориентируется в темноте, а Молния, едва ли не споткнувшись о какой-то порог, скромно устраивается в одном из кресел, не видя, только слыша, хождения Франческо по комнате.       Монти оказывается прав, думая, что Бернулли привел его в гостевую спальню. Обстановка здесь довольно лаконичная — кровать, тумбочка, пара кресел и стол между ними. Никаких шкафов или просто признаков того, что помещение обжито и хоть раз кем-то использовалось.       На круглый стол, расположенный между кресел, с тихим стеклянным стуком опускается бутылка и две рюмки. Франческо не скупится, предлагая МакКуину не вино, а вполне неплохой виски, привезенный матерью из родной Италии кому-то в подарок. Со временем она, почему-то, забыла про него, а предприимчивый Франческо оставил для какого-нибудь незаурядного случая. Случай, как ни странно, подвернулся именно сейчас.       Разлив светло-янтарную жидкость по рюмкам, он подтолкнул одну Молнии, удивившись четко обозначившейся озадаченности на чужом лице.  — МакКуино не умеет пить? — в тишине комнаты догадка, озвученная, должно быть, слишком громко, прозвучала для Молнии пушечным выстрелом.       Франческо смотрел на него с открытым, добродушным любопытством, ожидая ответа, заранее предполагая, что он будет положительным. Все же проницательности Бернулли было не занимать. Монтгомери кивнул, ожидая от итальянца любой реакции: от скупого, неверящего удивления до грубой, язвительной насмешки. Но итальянец остался таким же спокойным и удивительно мирно настроенным.  — Это не проблема, carino. Франческо научит тебя пить, если ты хочешь.       Дальнейшее развитие событий зависело только от Молнии. Глаза, привыкшие к темноте, рассматривали лицо Бернулли, впервые оказавшегося настолько близко без своей привычной колючести.       В нем уже нет остаточной подростковой неказистости, которая еще сохранила свой след на фигуре Монтгомери. Он — привлекательный молодой человек с обворожительной белозубой улыбкой, темными, пронзительными глазами, на свету кажущимися цвета жидкого шоколада с редкими, практически черными вкраплениями. У него чуть вьющиеся каштановые волосы, которые Франческо, видимо, стремится отрастить, и вообще, внешность у него слишком типичная, чтобы как-то ей восхищаться, но Монти он все равно безумно нравится.       Сейчас Бернулли не слишком словоохотлив, однако тот факт, что он оставил хоть ненадолго свою обидную язвительность, не может не радовать.       Молния неуверенно кивает, соглашаясь на предложение Франческо научить его пить, тем самым подводя черту под их непримиримой враждой, длящейся почти год. С соперниками не пьют, укрывшись ото всех в темной комнате, на врагов не смотрят с таким открытым вожделением. МакКуин не прячет сейчас взгляд, будучи уверенным, что Бернулли совершенно не заинтересован им. Наивный мальчик!       Франческо смотрит на него практически неотрывно, объясняет все тонкости употребления довольно крепкого алкоголя. Молния слушает его с внимательной серьезностью, однако даже первый, небольшой глоток, обжигает горло, растекаясь приятным теплом по пищеводу. Монтгомери не до конца уверен, что ему нравится вкус, однако ему куда приятнее осознавать, что сейчас все внимание Бернулли целиком и полностью сосредоточено на его скромной персоне.       Итальянец пьет куда менее скромно, имея явно немаленький опыт распития различного рода спиртных напитков, однако Монти не торопится догонять его по количеству выпитого. В голове начинает неопределенно звенеть уже после первых ста грамм, организм крайне быстро пьянеет с непривычки, и МакКуин снова оказывается в не особо презентабельном положении.       Вопрос, ранее оставленный Франческо без ответа, почему-то приобретает особую, неотложно-срочную важность именно сейчас.  — Так зачем ты пригласил меня сюда? — Молния склоняет голову на бок, сбившийся ворот футболки открывает полоску персиковой кожи плеча, усыпанной веснушками также, как и щеки американца, и Бернулли сам постепенно теряет связь с реальностью от непонятного чувства по отношению к этому мальчишке. МакКуину совсем недавно исполнилось семнадцать, и формально, закон не запрещает иметь им довольно тесные отношения, однако страх отпугнуть его все же сильнее, чем собственное, внезапно взыграшее желание определенного характера.  — Франческо в скором времени должен покинуть Америку. Франческо хотел попрощаться, — на пьяную голову это звучит куда убедительнее, но мальчик все равно хмурится, как-то раздосадованно глядя в ответ. Итальянец не знает, прибавит ли алкоголь смелости Молнии или нет, но клянется сдерживать себя до последнего. Он инициатором такого «прощания» точно не хочет становится.       Мальчик сейчас почему-то не выглядит расслабленным, наоборот. В нем чувствуется какое-то внутреннее напряжение вкупе с неуверенностью в том, что он хочет сделать.       Молния поднимается на ноги нерезко, стараясь сохранить вертикальное положение своего, как ему кажется, абсолютно нетрезвого организма, в пространстве, осторожно тянет Бернулли за руку, вынуждая его подняться с кресла.       Для верности итальянец приобнимает нетвердо стоящего на ногах Монтгомери за пояс, отчего тот вдруг резко вскидывает голову, глядя на Бернулли своими невероятными, синими глазами, в которых сейчас здравая осмысленность отчаянно борется с желанием натворить глупостей.       Бернулли думает, что подобное поведение в его возрасте — абсолютно неприемлемо. Никто не заставлял его почти год задирать Молнию, чтобы потом его вот так бессовестно спаивать, желая вывести на чистую воду то ли его, неумеющего прятать свои эмоции, то ли себя, впервые незнающего, как к кому-то подступиться. А мальчик вдруг неуверенно тянется вверх, прикрывая ясные глаза и неловко тычась в губы Франческо неумелым поцелуем, и у Франческо срывает крышу.       Он крепко обнимает мальчишку за пояс, словно бы не желая отпускать от себя, и целует в ответ — напористо, уверенно, жадно, не пугая Молнию, а наоборот, раззадоривая его, завораживая, отвечая на так и не заданный вопрос.       Мыслить связно у Франческо не получается. Мальчишка в его руках сейчас такой желанный, податливый, раскрывающийся с абсолютно неожиданной стороны и невероятно отзывчивый. Он позволяет целовать себя, отвечая отчаянно, но еще неумело; щеки у него горят от душного, стыдливого румянца, а в голове шумит то ли от алкоголя, то ли от желания, наконец, получившего возможность сформироваться четко и весьма недвусмысленно.       Он хочет Франческо. Он хочет, чтобы Франческо был с ним, по крайней мере сегодня, сейчас, в эту минуту. Наверное, Молнии немного страшно. Он совершенно не был готов к такому развитию событий, но отчего-то вера, что Бернулли не сделает ему плохо или больно, сильнее, чем рациональный страх перед неизвестным.       Мальчишка юрко запускает свои небольшие прохладные ладони под чужую рубашку, оглаживает подтянутый живот, отчего Франческо предупредительно рычит в поцелуй и, отрываясь от таких желанных губ, осторожно касается изгиба шеи, дразня новыми ощущениями. Молния издает непонятный звук, подозрительно похожий на стон, тотчас же заливаясь румянцем. До чего же мальчик еще чистый и неискушенный!       Франческо избавляет его от футболки, отбрасывая ее на стоящее позади себя кресло, целует усыпанные веснушками плечи, острые, выпирающие ключицы, оставляет влажный след в ямочке между ними. Монтгомери восторженно ахает, пальцы неловко пытаются справиться с пуговицами на яркой льняной рубашке Бернулли. Итальянец не торопит его, терпеливо ждет, пока Молния осторожно не проводит ладонями по чужим загорелым плечам, позволяя ткани беспрепятственно соскользнуть вниз.       Снова возвращаясь к покрасневшим, припухшим от частых поцелуев, губам, Франческо, не спеша, осторожно и мягко, подталкивает МакКуина в сторону довольно большой кровати, которая, все же, гораздо удобнее для продолжения действа, нежели кресла или любая другая горизонтальная поверхность, которых в комнате не так уж и много.       МакКуин осторожно садится на край постели, тут же двигаясь дальше, ближе к середине, освобождая пространство для Бернулли. Стоит лишь ему опуститься на постель, как Монти, обвивая шею Франческо руками, мягко падает на спину, утягивая итальянца за собой, вынуждая его нависнуть над собой.       Франческо такое положение нравится, нравится целовать Молнию, глядя, как тот мучительно краснеет, подставляясь под осторожные, мягкие касания, отворачивает голову, не в силах все же надолго отвести взгляд. Он может только отзываться на столь незамысловатые ласки, иногда лишь несмело проводя кончиками прохладных пальцев по груди Бернулли, но итальянцу хватает только его живой отзывчивости — он понимает, что для неопытного Монти даже этого слишком много.       Франческо целует часто вздымающуюся грудную клетку, без нажима проводит по ребрам, любуясь нежной, светло-персиковой кожей, усыпанной веснушками, плавными изгибами еще по-мальчишески угловатого, несовершенного, но все равно красивого, тела.       Молния инстинктивно разводит колени шире, когда Бернулли спускается дразнящими поцелуями к самой кромке брюк, впервые глядя снизу вверх на Монтгомери темным, мутным от алкоголя и бурлящего в венах горячего желания взглядом. Франческо кладет свою ладонь поверх, недвусмысленной выпуклости, обозначившейся в районе ширинки джинсов, и Монти откидывает голову назад, пытаясь сдержать громкий, но какой-то жалобный стон, звучащий сладкой музыкой для бессовестного итальянца.       Бернулли смотрит вверх, заглядывает в глаза мальчишки и, видя в них легкий испуг, дает мысленно себе пинка, приказывая сбавить обороты. Стой, Франческо, остановись. Перед внутренним взором — красный флаг — все также, как на трассе. Сейчас нельзя торопиться, нельзя пугать мальчика.       Монти слишком неопытный в этом вопросе, чтобы вот так вот рубить с плеча, и слишком пьяный, чтобы до конца отдавать себе отчет в том, что собирается сделать. В том, что собираются сделать с ним.  — Если МакКуино боится, Франческо не может настаивать, — итальянец говорит тихо, хрипло, внимательно разглядывая светлое лицо с огромными голубыми глазищами напротив.       Молния мечется между сковывающим страхом и желанием быть с Франческо. Быть — именно в таком смысле слова. Он верит, что Бернулли не сделает ему больно или плохо, однако все равно страшится такого близкого контакта.       Итальянец терпеливо ждет, ни в коем случае не смея торопить МакКуина, с неким волнением ожидая ответа. Сегодня он сделает так, как захочет мальчик.       Монтгомери заливается румянцем под внимательным взглядом Франческо, язык не поворачивается признаться в своих желаниях, поэтому американец кладет ладони на плечи Бернулли, скользит ими вниз, по широкой, загорелой груди, по ребрам, по бокам, осторожно расстегивает пуговицу на чужих джинсах, давая безмолвное согласие на продолжение. Итальянец понимает Монти без слов, давит улыбку. Надо же, какой смелый, невинный мальчик!       Франческо поднимается выше, снова приникая поцелуем к губам, утягивая Молнию в круговорот новых ощущений и горячего желания. Пальцы итальянца ловко справляются с пуговицей и молнией на джинсах МакКуина, неспешно тянут вниз, вместе с бельем. Мальчик краснеет, стыдливо отворачивается, не в силах видеть интерес и восхищение в чужом взгляде.       Руки сами собой тянутся к загорелому, крепкому телу итальянца, и Бернулли помогает Молнии избавить себя от остатков одежды, ничуть не смущаясь своей наготы. Монтгомери не знает, откуда набрался этой безбашенной, абсолютно слепой смелости, но позволяет Франческо прижаться между собственных разведенных ног, ахает, шумно выдыхая сквозь зубы, когда чужая рука мягко обхватывает его возбужденный член, а большой палец растирает естественную смазку по головке.       Бернулли с интересом наблюдает за реакцией Молнии, отражающейся всем спектром эмоций на его лице, и думает, что мальчишки надолго не хватит.       Слюна — не слишком хорошее средство, но другой альтернативы, к сожалению, нет. Франческо следовало быть немного более предусмотрительным, хотя он все же был не до конца уверен, что мальчик вообще придет, а на то, что он окажется с итальянцем в одной постели, рассчитывать вообще не приходилось. Разве что в самых смелых мечтах, которые, однако, имеют одно приятное свойство — сбываться.       Бернулли покрывает частыми поцелуями лоб и щеки мальчишки, сцеловывает собравшиеся морщинки вокруг глаз, растягивая его пальцами. Горячо, узко, и Франческо понимает, что мальчику, вероятно, будет больно. Однако Франческо старается добиться того, чтобы Молния максимально расслабился, и, по возможности осторожно и медленно, толкается внутрь.       Монти протяжно, болезненно, стонет в поцелуй, нелепо дергает заранее прижатыми итальянцем к постели руками, морщится и старается сморгнуть подступившие слезы. Бернулли шепчет что-то успокаивающее ему на ухо, терпеливо ждет, пока дыхание Молнии выровняется, и он снова начнет отзываться на ласки.       Возможно, МакКуин и ненавидит его в этот момент, однако прикрывает глаза, обнимает Франческо за шею, откидывая голову назад, выставляя беззащитный кадык, и стонет — хрипло, рвано, но, без сомнения, довольно. Итальянец любуется мальчишкой, его светлыми, трепещущими ресницами, гибким телом, послушно извивающимся в его руках и вздрагивающим, когда Франческо задевает заветную точку внутри.       Бернулли боится признаться себе, насколько же сильно он влюблен в американца. Он не знает, существует ли вообще такое понятие хоть в одном языке мира, но уверен, что даже помешательством это назвать нельзя. Недостаточно емко и многогранно. Совершенно не то.       Все американское приносит хаос, и этот мальчик — не исключение. Он принес хаос в жизнь Франческо, все перевернул с ног на голову, переиначил и видоизменил. Влюбил итальянца в себя, очаровал своими невозможными глазами. Свел с ума.       Молния вскидывает бедра, всхлипывает, и Бернулли чувствует липкое, влажное тепло между их телами, и сам несколько раз толкается — быстро, резко, рвано — а Монти лишь осоловело смотрит на него, и, кажется, окончательно сходит с ума, когда горячая волна заполняет его всего, а Франческо, войдя до основания, остается какое-то время внутри.       У МакКуина нет сил, даже чтобы пошевелиться лишний раз, он пьян алкоголем и пережитыми эмоциями, а Франческо рядом — обнаженный, абсолютно счастливый и невероятно необходимый именно сейчас. Молния слабо представляет, что будет утром, как он будет смотреть в чужие глаза и как собирается объясняться перед отцом, прекрасно осознавая тот факт, что от него будет пахнуть алкоголем. Но он знает — то, что он чувствует сейчас, чистейшее, превосходное, возведенное в абсолют счастье…       Сейчас же Молнии думается, что он бы променял всю ту эйфорию, которая окрылила его, на нечто более земное и, желательно, постоянное. Юношеская влюбленность — слепая, эквивалентная помешательству, абсолютно безумная — напрочь отключила МакКуину голову.       Он надеялся, что при следующей, даже случайной встрече, пройдет мимо итальянца, укрепив за то время, пока они не видятся, глухую, черствую ненависть по отношению к нему. Однако Монтгомери и здесь ошибся.       Скотский характер Бернулли с течением времени не изменился, также, как не изменилось и его собственное абсолютное помешательство на этом человеке.       Молния смотрит на свои руки, с темными дорожками вен, контрастирующих с почти белой кожей, смотрит на небольшие фиолетовые точки на сгибах локтей. Они не проходят никогда.       МакКуин тщательно следит за потребляемой дозой, следит за тем, чтобы порошок был всегда дорогой и чистый, чтобы не сторчаться раньше времени, однако именно сейчас вдруг задается вопросом, какой резон ему так отчаянно держаться за эту жизнь, если он все равно тихо ненавидит самого себя, раз целенаправленно портит свое здоровье.       Ему кажется, что Франческо бы бесспорно злился на него, пытался бы донести еще до не окончательно убитого наркотиками разума, что добровольное, пусть и медленное, лишение себя жизни, еще не решило ни одну проблему. Очень жаль, что Франческо не может решить его проблемы.       И если с добровольным лишением себя жизни все предельно ясно, то как быть с непреднамеренным лишением жизни другого?..       Монтгомери было двадцать три и ему казалось, что судьба крайне благосклонна к нему, раз дала шанс поучаствовать в столь престижных Европейских гонках, продемонстрировать свое мастерство всему миру, выступая на Мировом Гран-При, бороться за кубок вместе со звездами Формулы 1.       Он сделал себе скандальную репутацию гонщика-который-работает-один в NASCAR. Создал, буквально из ничего, образ золотого мальчика на красной Chevrolet, и придерживался его. У него было громкое имя, слава, облетевшая весь американский континент, отличный спонсор, заключивший с ним довольно выгодный контракт, в случае расторжения которого, МакКуин мог обобрать несчастного, как липку.       У него было все, что нужно. И на Мировом Гран-При, красно-золотой американский мальчик смотрелся, возможно, не совсем уместно, однако, несомненно, эффектно. Он умел смотреть на соперников так, чтобы становилось понятно, что достойными себя, он их точно не считает. Он был уверен в своей победе и в том, что устроит зрелище даже здесь, в Европе.       Его невозможно было осадить или переубедить. Природный эгоизм и себялюбие снова взыграли в нем, голубые глаза смотрели на всех с нескрываемым превосходством, а в крови вскипал адреналин. Красно-золотой американский мальчик был, как всегда, слишком уверен в себе. И ему казалось, что его уверенность ничто не сможет пошатнуть.       Но он ошибся. Ошибся снова. На банкете, перед первым этапом гонок, в Токио, они встретились опять.       Мэтр, впервые оказавшийся на подобном мероприятии, вел себя, как казалось Молнии, абсолютно неподобающим образом. Он все о чем-то говорил, говорил без умолку, и когда МакКуин, наконец, обернулся, чтобы оборвать его, то вдруг сам умолк на полуслове, глядя куда-то сквозь толпу, сквозь сотни людей.       Этот взгляд он узнал бы из миллиона других. Он смотрел, прожигая Монтгомери своей, такой привычной, язвительной резкостью. Он смотрел, не прерывая разговора, улыбаясь кому-то белозубо и абсолютно ненатурально, и кажется, в его душе, в отличие от собственной души американца, не дрогнуло в этот момент ничего.       Франческо все же обладает удивительным умением плевать на всех и вся с высоты своего собственного ледянного эгоцентризма, помноженного на непоколебимую, какую-то излишне живую, презрительность, теперь кажущуюся ему самому отчего-то слишком жалкой по сравнению с кристальным безразличием, отражающимся на лице МакКуина, когда Бернулли подходит к нему, как бы между прочим, предлагая бокал шампанского. Итальянец язвит, в своей излюбленной, грубой манере проходясь словесной наждачкой по спинам всех, кого касается разговор. Монтгомери злится, заслуженно грубит в ответ и уходит, показав Франческо средний палец, только вот в его взгляде нет привычного, гневного огня.       В голубых, словно само море, глазах Молнии отражается лишь холодная неприязнь, справедливо возникающая по отношению к надоедливому, раздражающему человеку. Бернулли бесит его, но чувство это столь прохладное и поверхностное, абсолютно не вяжущееся с образом живого красно-золотого американского мальчика, что Франческо, где-то в глубине души, вдруг пугается, и испуг этот вызывает едва ли не большее удивление, чем нетипичное поведение Молнии. Не уж то мальчик мог «перегореть» из-за него?       Монтгомери после этого не хочется видеть даже Мэтра. Он отмахивается от друга, выдумывая какую-то, навряд ли правдоподобную, чушь, и запирается в четырех стенах — благо, время перед квалификационным заездом еще есть.       Его задевает реакция Франческо. Бернулли, казалось, ничуть не изменился с их последней встречи, только, должно быть, научился словами бить больнее, безошибочно находя слабые места оппонента, да уверившись в собственной неотразимости, заставил поверить всех, в то, что равных ему нет. Еще бы сравнивал кто-то!       Франческо безупречен, как всегда. А Молния, в какой-то слепой надежде, смотрит на него, не зная, что ответить на привычную грубость. Бернулли нравится унижать всех вокруг, не жалея ни чужую нервную систему, ни остатки и без того изрядно истоптанных чувств.       Монтгомери уверяет себя, что не любит его. Что ему безразлично, как изменилась жизнь итальянца за эти шесть лет, пока они не виделись. Что его совершенно не волнует симпатичная спутница Бернулли, с которой он любезничал большую часть вечера. Он повторяет себе это, словно мантру, отчего-то не ощущая, что по веснушчатым щекам, текут слезы, или попросту отрицая сей позорный факт. Он старается убедить себя, что не плачет, и, что ему и вправду, все равно. Но обманывать себя получается плохо. Еще хуже, чем когда-то получалось врать проницательному Франческо.       Наверное, Монти его не любит. Невозможно любить того, кто так бессовестно усмехаясь и ничуть не стесняясь смотреть в глаза после того, как полночи что-то совершенно одухотворенно и восторженно вещал на родном языке, сбивчиво целуя, и повторяя излюбленное «tesoro», чередуя с не менее пафосным и собственническим «mio», выставил Молнию из своего дома на следующий же день.       Бернулли был неисправимым эгоистом, очаровывающим с первой минуты разговора, перетекающего в откровенный флирт, и беспрекословно отталкивающим от себя тех, кто уже наскучил ему. Монтгомери не любил его. Он был помешан на нем. И к сожалению, с этим помешательством он пока справится не мог. Его не убила даже жгучая ненависть, ведь в глубине души почему-то еще теплилась робкая надежда, что Франческо — все-таки не самая последняя скотина…       На поверку Бернулли оказывается редкостной мразью. Они практически не разговаривают, но Молнии не нужно постоянно контактировать с ним, чтобы точно знать, насколько нелестно отзывается итальянец и лично о нем, и обо всем американском спорте в целом.       Франческо считает гонки NASCAR слишком грязными, но глядя на невероятно чистое и светлое лицо МакКуина, на белые щеки, по-мальчишески подсвеченные вишневым румянцем, готов взять все свои слова обратно. Образ милого, красно-золотого американского мальчика никак не вяжется у Бернулли с тем, кто так агрессивно выкручивает руль, наращивая скорость до сиплого хрипа из-под капота, и итальянец думает, что если бы не видел Молнию на треке, никогда бы не подумал, что Монти стабильно глотает пыль из-под чужих колес, настолко далеким он казался от этого жесткого спорта, стоя рядом с остальными участниками гонок, выглядя мальчишкой на их фоне.       И Франческо бы сперва подумать головой, прежде чем говорить что-то, но почему-то именно с «подумать» возникают проблемы, когда он видит помертвевшие глаза Монтгомери, бросившего на него абсолютно случайный взгляд на официальной вечеринке. МакКуин не тот, кто должен так смотреть. Кто угодно, но только не он.       Первый этап гонки проходит для Молнии словно в тумане. Он прекрасно знает, что был, как всегда, великолепен на грунте, однако умудрился потерять не только скорость, но и свою победу на чертовом повороте, идеальным решением для которого был бы апекс, который продемонстрировал Бернулли, тем самым отняв у Монтгомери его первое место.       МакКуин через силу улыбается на камеру, про себя, словно невзначай, отмечая, что Бернулли светится изнутри, а обаятельная улыбка, сверкающая едва ли не ярче кубка, тяготящего чужую руку, обращена к кому угодно, но почему-то только в отношении Монти превращается в язвительную усмешку. Франческо в очередной раз доказал, что он лучший, и свое место на поуле он заслужил, показав свое стабильно лучшее время не только на квалификационном заезде, но и на сегодняшней гонке.       Франческо, верно, не согласился бы с Монти, возьмись они вдруг обсудить его сегодняшнюю победу. От проигрыша его уберегла лишь ошибка МакКуина, красной стрелой пронесшегося мимо итальянца еще на старте, а затем изумительно справившегося с дрифтом на грунте, где Бернулли потерял несколько позиций, сосредоточенный больше не на том, как вернуть себе лидерство или хотя бы не дать никому обогнать себя, а попросту не перевернуть болид на «скользкой земельке».       В тоннеле — черт бы побрал эту городскую трассу — кому-то отчаянно захотелось поиграть в паровозик², и Франческо, злясь на весь мир и почему-то на Молнию в частности, вынужден был тащится среди таких же как он — больно недовольных гонщиков — хотя трасса впереди была пуста и свободна, и единственным соперником Бернулли оставался лишь золотой американский мальчик на красной Chevrolet Corvette.       Чудовищная ошибка МакКуина — уход с внутренней траектории на внешнюю — позволил Франческо, воспользовавшемуся своим преимуществом стабильно держать оптимальную скорость, получить первое место на гонке в Токио.       Однако глядя на Молнию, как-то неестественно, словно бы механически, улыбающегося, Бернулли думает, что формально кубок принадлежит мальчику. Сам Франческо сегодня был не так хорош, как хотелось, и мальчик мог бы стать победителем…       Итальянец встряхивает головой, гоня прочь от себя внезапно накатившие альтруистические порывы, перекрикивающие его здоровое самолюбие. Этот кубок принадлежит Франческо по праву, он — еще одно доказательство превосходства Бернулли над всеми. Франческо точно знает, что он — лучший. И сейчас он попросту лишний раз доказал это.       Самонадеянность безжалостно губит возможные шансы на успех, и итальянец, видимо, мгновенно слепнет, раз перестает рассматривать Молнию, в качестве потенциально опасного соперника. В Порто-Корсо трасса довольно сложная, но не для Бернулли, с четырнадцати лет отрабатывающем на подобных поворотах все трюки, о которых узнал из старых папиных журналов, трепетно хранимых матерью после несвоевременной смерти мужа.       Перед началом заезда Франческо заглядывает в боксы красно-золотого мальчика с твердым желанием будто невзначай напомнить ему о его прошлой неудаче, однако с удивлением наблюдает невероятную картину, представшую его взору: Молния с деловым видом заглядывает под капот своей ласточки, хмурит брови и что-то тихо бормочет, при чем, совершенно точно, не на своем языке. На плечах МакКуина старая, потрепанная спортивная куртка, порванная в нескольких местах и с темными масляными пятнами на рукавах и подоле.       Монтгомери что-то проверяет, протирает, тихо шипит сквозь зубы и, наконец, удовлетворенно кивает, отходя от машины. Франческо своими глазами видит, что статьи из низкосортных и весьма сомнительных печатных изданий не врут, по крайней мере, на счет того, что МакКуин предпочитает копаться в собственной машине самостоятельно.       Сейчас пальцы у него черные, перепачканные маслом, но мальчишка небрежно протирает руки тряпкой, лежащей тут же, видимо, как раз для этой цели, и даже не замечает, что на тыльной стороне правой ладони тонкой ниточкой протянулся неглубокий, кровоточащий порез. У мальчика все руки покрыты шрамами — прямыми, четкими — словно от лопастей вентилятора, и Бернулли думает, что выглядит это абсолютно неаккуратно и неэстетично, однако руки мальчика его завораживают, как завораживает и внимательная сосредоточенность и трепетная забота о своей машине.       Понятие скорости для них относительное, фантомное, ложное, но на треке почему-то она становится какой-то материальной, почти осязаемой. Скорость — нечто возвышенное, прекрасное, возведенное в абсолют, живое. Оно — олицетворение жажды жизни, постоянного стремления вперед.       Завуалированно поданая на бумаге, в неживых описаниях или бесчувственной характеристике спидометра, на деле скорость дает крылья, будто прорастающие сквозь кожу, сквозь спортивную форму.       Скорость — это квинтэссенция жизни, концентрированная свобода, сосредоточенная в момент «окрыления» где-то в самых кончиках пальцев. Это — непознаваемая святость, манящая, зовущая за собой, словно ветер. Она — олицетворение ветра, абстрактное, подвижное многообразие его динамичных форм и состояний. Его зеркальное отражение, максимально искаженное до несравнимой непохожести и при том — абсолютной тождественности.       Она — многообразие форм с единственно верной констелляцией; она — олицетворение жизни и сама жизнь; она — изменчивая статичность, характеризующаяся неизменной подвижностью.       Скорость. Полет. Жизнь.       Стартуя с поула, Бернулли не сомневается в том, что и сегодня победит, а красно-золотой американский мальчик может и дальше заниматься переборкой своих железяк, коли у него душа лежит к этому, а не к спорту, где важна состязательность и умение бороться со своим соперником до конца.       Драг³ Франческо и Молния проходят одинаково хорошо, но Бернулли, свято уверенный в своей сегодняшней победе, даже не удивляет то, что МакКуин не пытается его обойти на прямом участке дороги, когда сделать это легче всего. В шпильку⁴ Бернулли входит с совершенным изяществом, на которое только способен, и только по сбивчивой речи инженера, итальянец понимает, что американский мальчик едет за ним слипстримом⁵, входя в вираж по небезопасной внешней траектории, обгоняя Бернулли, и умудряется удержать позицию лидера до конца заезда.       Франческо зол на себя, на него, однако не может не отметить эту безрассудную смелость МакКуина, решившего вспомнить этот трюк и пойти на небольшую хитрость и на обгон. Бернулли готов аплодировать ему стоя — за качественно исполненный маневр и за умение быстро соображать в нестандартных ситуациях, но также готов и проклясть на месте за победу на родной трассе, на глазах у его верных болельщиков и собственной матери. После этого фарса неизвестно, кто из них больший лицемер.       Однако красно-золотой мальчик все же отплачивает Бернулли его же монетой: сжимая кубок и солнечно улыбаясь, демонстрирует Франческо непристойный жест, глядя на него холодным взглядом искрящихся голубых глаз. И Франческо, завороженный, ушедший в свои мысли, роняет лишь едва слышное:  — Ragazzo coraggioso⁶…       Яркий свет рыжего солнца бьет в глаза, заставляя слепо жмуриться, в бесплодных попытках спастись от ослепляющих лучей, закрывая лицо руками. По полу протягиваются длинные, тонкие, искаженные тени предметов, чернильными пятнами расползаясь по периметру комнаты, вылизывая даже самые дальние углы своими конусовидными темными языками.       Панорамные окна пропускают слишком много света, а умытый дождем, киноварно-алый закат рассосредоточено растекается по комнате, разбавленный пиками теней, заполняет собой — своим живым, рыжим сиропом — небольшое простраство.       Закатный свет густой, влажный, вязкий, тягучий, бензиновыми пятнами остающийся на одежде, на мебели, на собственных пальцах.       Молнии дурно от жаркой пустоты мыслей, от жидкого света, от собственных воспоминаний, таких же, мандариново-тициановых. И от чужого взгляда, фантомно наблюдающего за ним среди всего этого рыжего великолепия.       В Италии другие закаты…       В полпятого утра Франческо отчего-то не спится, и единственным способом привести сумбурные мысли в относительный порядок неожиданно представляется прогулка по еще пустым улочкам небольшого курортного городка. Жемчужина итальянской ривьеры — кто бы мог подумать — стала свидетелем первого громкого проигрыша Бернулли за последние пять лет. Он был известен своей поразительной способностью выходить из неудобных ситуаций красиво, зрелищно оставляя своих соперников за спиной, однако красно-золотой американский мальчик неожиданно обошел его, наглядно продемонстрировав, как именно Франческо ведет себя на треке и что чувствует проигравший в таких случаях.       И все-таки мальчик забавный. В его отношении сквозит прохлада затаенной обиды, которую он отчаянно пытается выставить жгучей, всепоглощающей ненавистью, но у него это получается не так хорошо, как хотелось бы. Прошло время, когда он всей душой ненавидел Франческо. Он научился проецировать свои эмоции на других, выдавать желаемое за действительное, но не сумел пока что хладнокровно пронаблюдать за ломающимся внутренним стержнем другого. Он бы просто не смог пока это сделать. Он бы не смог сломать.       Мальчик возненавидел, перегорел, ожил заново и оказался на перепутье: сыграть демонстративную вражду или терпеливо попробовать еще раз. Мальчик выглядит побитым щенком с грустными, светлыми глазами, боящимся, что непредсказуемый хозяин снова может выставить его на улицу.       Однако Бернулли почему-то уверен, что если мальчик придет к нему однажды, то итальянец его уже от себя просто не отпустит, зная об этой наигранной ненависти и демонстративном безразличии. Мальчик неумело врет, больше, наверное, самому себе боясь признаться в том, что творится на сердце.       Франческо понимает его и одновременно недоумевает о возможных причинах такого поведения. У мальчика нет контракта, в котором прописано, что он может вылететь из команды за любой чих, не успев и рта раскрыть; у мальчика нет идеально-чистой, совершенной репутации, не позволяющей так глупо ошибаться, когда голова соображает через раз; у мальчика нет осознания трагедии и той ответственности, что лежит на плечах Франческо, запрещающей позорить славное имя отца. У мальчика нет всех этих вето, связывающих итальянца и угрожающих ему не только вылетом из следующего сезона, но и из автоспорта в целом. У его спонсора на этом моменте особый пунктик.       Мальчик обижен, озлоблен, недоверчив. Он душит свою привязанность так яро, что не видит чужой трепетной нежности, расцветшей внезапным немым восхищением. Мальчик не замечает этого. Или же просто не хочет…       МакКуину душно в своем номере, душно в давящих четырех стенах, пропускающих слабый свет удивительно нежного, ванильно-персикового, оттенка через два небольших окна. Мягкие лучи пронизывают тонкий тюль, косыми параллелепипедами ложась на пол, на ковер с каким-то причудливым рисунком, созданным человеком и дополненным игрой светотени. Молния не может здесь находится, а потому тихо покидает отель, направляясь на набережную, застывшую в спокойном молчании, в полпятого утра.       Ему кажется, что Франческо заслуживает такого отношения к себе, как плату за бессовестный фарс и неприкрытое лицемерие, разбавленное ядом его насмешливости, однако что-то внутри отчаянно твердит о том, что Монтгомери глуп и слеп, раз не замечает очевидных вещей.       По Франческо никогда не понятно, говорит он из чистой злобы или холодного расчета, играет он или действует, поддаваясь исключительно мимолетным душевным порывам. Никому неизвестно, что творится в его голове, и жалеет ли он о том, что сделал или же гордится собой. Бернулли загадка, разгадывать которую американцу не очень-то и хочется.       Съедающее любопытство подговаривает действовать, разум, пытающийся оставаться холодным, напоминает о прошлой его выходке, воспоминания о которой все еще бередят и так неспокойную душу.       МакКуину сейчас кажется, что Бернулли слаб, также, как и он. Только если его собственная слабость заключается в немом неверии и временном неумении рассуждать здраво, то Франческо слаб в своем блестящем совершенстве, непозволяющем ему хотя бы временно опустить планку или же, просто сбросить маску, показать себя настоящего.       Итальянец, так же, как и сам Монтгомери, сам создал свой совершенный образ и сам же слишком сильно поверил в него. Он сам вознес себя на пьедестал слепого, непоколебимого величия, откуда и сверзился, решив, что летает.       Возможно, Молнии следовало быть более лояльным к чужим грехам, однако, Бернулли, в отличие от него, не познал мук самобичевания, когда казалось, что проблема только в тебе, и выжигающей ненависти, когда приходило понимание, что кто-то другой просто использовал тебя в своих целях. Для Франческо чужды чужие, такие сильные эмоции, и он отчего-то не видит всей картины, в ее полном, удручающем многообразии смешанных, полузадушенных чувств. Франческо не хочет этого замечать ни в себе, ни, тем более, в других.       А может — просто незаинтересован?..       Бернулли справедливо недолюбливает Великобританию с ее постоянно сырым, изменчивым, вечно-дождливым климатом, смывающим и разбавляющим все краски города, превращая их в одинаковую, абсолютно серую мешанину, пронзенную редкими, динамичными и острыми, ярко-красными всполохами туристических автобусов и статичными точками телефонных будок.       Лондон сыр, холоден и сер. И такая погода приходится теплолюбивому итальянцу совершенно не по душе. Небо, кажется, вместе с непрекращающимся дождем, стекает под ноги и застывает в лужах миллионами собственных осколков. В лужах, как в стекле, отражаются птицы.       Вода идет частой рябью, разлетаясь сотнями мелких, колючих брызг под чужими торопливыми шагами, отраженное небо разбивается, колыхаясь, а настоящее, уныло цепляющееся клочками низких облаков за крыши домов, в статичном созерцании медленно размывает город дальше.       Капли дождя тяжело барабанят в стекло, привлекая внимание холодных голубых глаз МакКуина, задумчиво наблюдающим за влажными дорожками, остающимися на стекле. Холодный, серый свет падает на его лицо, заостряя все черты, полностью искажая его выражение. Он не видит ничего вокруг себя, глубоко погруженный в свои мысли и не слышащий ничего вокруг. Франческо рассосредоточенно смотрит на мальчика, который конкретно сейчас, в эту минуту, кажется ему абсолютно чужим и незнакомым.       Бернулли случайно зашел в эту кофейню, где был американец, случайно выцепил его взглядом из толпы. Первичное желание подойти и завязать разговор, обязательно бы пополнившийся в дальнейшем колючими пиками жестких фраз, отпадает, когда Франческо получше вглядывается в лицо мальчика.       Оно не озабоченное, обеспокоенное или, наоборот, расслабленное. Оно какое-то пустое, искаженное, неинтересное. И глаза, отчего-то, безжизненные, от внешнего света кажущиеся пепельно-серыми. Франческо достает из кармана телефон и несколько секунд тупо пялится на сообщение, отправленное его гоночным инженером: «Заезда не будет. Гонка сорвана. В понедельник возвращаемся.»       Вот так: просто, по делу, без лишних объяснений. Бернулли не любит, когда плохие новости доносят эмоциями. Плохое должно сообщаться не с прискорбно-измученным видом, а с холодным равнодушием. Все равно ничего уже не сделать.       Эта черта всегда отличала Франческо от остальных. Его жизнью не всегда управляли эмоции — иногда подключалась и горячая голова, умеющая быстро соображать, особенно, когда потребуется. Именно поэтому сейчас, он принимает, как ему кажется, оптимальное решение.       Итальянец вальяжно подсаживается к Молнии за стол, неловко задевая своим коленом его. Мальчик вздрагивает, выходит из задумчивого ступора и растерянно глядит на него. У Монтгомери нет сил злится на Бернулли, его угнетает погода и сложившаяся ситуация. Ему больше не хочется выяснять, кто лучше. Он и без того знает, что Франческо, в отличие от него, идеален. Франческо совершенен. Зачем же еще унижаться лишний раз?  — У МакКуино еще будет возможность заявить Европе о себе, — итальянец не пытается успокоить чужое возможное волнение или перекрыть недовольство. Он просто констатирует факт.  — Кому-то следует тщательнее продумывать мероприятия, — фыркает в ответ Монти. Ему не хочется спорить, но приличия требуют ответить Франческо хоть что-то, пускай даже это что-то звучит крайне невпопад.       Повисает тягучее, неприятное молчание. Бернулли думает о том, что из команды его не выкинут при всем желании: он же не в силах контролировать чужую беспечность. А Монтгомери кажется, что на улице упало небо, ведь влажный туман просто не может быть таким густым.  — В следующий раз МакКуино продемонстрирует Европе себя или докажет, что Франческо лучший, и опозорится? — реплика звучит без должной ледяной насмешки, простой, практически дружеской колючкой, однако американца все равно неприятно задевает.       Молния резко вскидывает голову, смотрит со злобой, с острой ненавистью, сменяющейся во взгляде потерянным равнодушием.  — Они хотели позвать меня, ты знаешь? — голос звучит как-то хрипло, сломлено. — Хотели взять меня на твое место, если бы ты проиграл заезд! — Франческо глядит на МакКуина с недоумением, однако внезапная отрешенность команды от него после проигрыша в Италии становится понятной: они знали, что Франческо собираются менять. И они знали, кто должен был занять его место.  — Я бы все равно отказался, — Молния даже не поднимает взгляда: смотрит ровно перед собой, в полированную поверхность стола. — Мне не место среди таких, как ты! — в голосе звучит горькая усмешка. — Но мне бы было приятно получить это предложение. Приятно было бы понять, что я тоже… чего-то стою… — американец задумчиво замолкает, а затем бросает злой взгляд на Бернулли, вскакивает со своего места и уходит.       Движения у него ломаные, резкие, рваные. Отчего-то судорожно-торопливые. Не механические, но и не легко-живые. Дерганные, эмоционально неустойчивые.       Он быстро теряется в толпе прохожих с одинаковыми черными зонтами, и почти уверен, что сделал все правильно. Он не хочет слушать Франческо. Не хочет слышать его жалкие попытки оправдаться.       Франческо же все равно не знает, что сказать. С одной стороны, узнать, что тебя вот так просто хотят заменить, а особенно, услышать это из уст человека, который должен был занять твое место — омерзительно и странно. Но, с другой стороны, все же приятно осознать, что от возможности замены отказались, сделав выбор, все же, в его пользу.       Но отчего-то видеть потерянное лицо мальчика больно. Победа в Гран-При открыла бы ему дорогу в престижный автоспорт Европы, а теперь он вынужден вернуться к себе в Америку, месить грязь на гонках без правил и учиться не лепить ненужных аварий на кольцевых трассах.       Мальчика жалко. Но жалость — думает Бернулли — слишком плохое чувство…       Целого мира мало, чтобы заполнить пустоту в душе, оставленную внимательным, веселым взглядом чужих карих глаз, глядящих всегда с какой-то потаенной любовью. Франческо никогда не показывал, что чувствует на самом деле, он не готов был в открытую демонстрировать то, что творилось в его душе.       Однако, он, несомненно, любил Монтгомери. Любил до шалого взгляда, мутнеющего от одного только чужого присутствия; любил до пьянящего чувства окрыления; любил до одури. Так, как никто и никогда не любил МакКуина.       Статистические бредни про неблагополучную семью МакКуин были правдой, и как бы Молния не старался, он не мог этого скрыть. Он не мог обособиться от тех людей, которым, по непонятным причинам, никогда нужен не был.       Матери он совсем не помнит, однако Ева, оставаясь с братом, часто повторяла, что мать ушла потому, что не хотела мучится с еще одним ребенком — Евы ей хватило сполна.       Отцу же было все равно. Он много требовал, отдавая взамен лишь материальную поддержку на единственное увлечение сына — автоспорт, и сверх меры контролировал его, как-то забывая, что ребенку нужен был не постоянный контроль, а нужна была семья.       О Монти всю жизнь заботилась Ева — старшая сестра, ставшая потаенным героем и единственным близким человеком на всей Земле, однако, когда на ее пальце появилось обручальное кольцо, она мягко, но настойчиво посоветовала Молнии самому разбираться со своими проблемами.       Монтгомери отрешился от своей семьи, которой, по сути, у него не было никогда, пытался доказать хоть кому-то, хоть самому себе, что их фамилией можно и гордится, но на одном голом энтузиазме идти было тяжело.       Фамилия МакКуин была как клеймо прокаженного. Грехи семьи не смывались, не хотели отпускать. Косые взгляды его преследовали всю жизнь, а злоба колючих фраз отца оставалась противной горечью на языке. Он был уверен, что его никто никогда не полюбит. Нельзя полюбить такого, как он. Нельзя полюбить с рождения прокаженного.       Но Франческо смог. Ему было плевать на злые речи других, на косые недоверчивые взгляды. Он любил своего красно-золотого американского мальчика.       Жаль только, что мальчик поздно это понял…       Язык путается в знакомых с детства словах и звуках, а лицо напротив, круглое, загорелое, как у самого Франческо, расплывается перед глазами. Фабио несет какую-то неправдоподобную чушь, не забывая регулярно прикладываться к уже частично опустевшей бутылке.       С момента возвращения Бернулли с неудавшегося Мирового Гран-При прошло около месяца, не больше, все это время итальянец посвятил различного рода сомнительным развлечениям, по факту, обязанным вытягивать души, на деле же, лишь приводя расшатанные нервы в порядок, а голову — в относительную ясность.       Локоть Ломбарди неловко скользит по столу, отчего тот резко выпадает из полупьяного транса, вовремя спохватившись, чтобы не разбить подбородок о край столешницы, или, что еще хуже, не стукнуться о твердое дерево зубами.  — Три дня назад мне звонил Дарио, — заплетающимся от количества алкоголя в крови языком начинает Фабио, пьяно качнув головой из стороны в сторону. — У нас вышел весьма интересный разговор… — мужчина щурится, и Бернулли кривится от насмешки, обозначившейся на чужом лице.  — У меня нестерпимое желание бросить в тебя чем-нибудь, — скалится Франческо, наблюдая, как радостно-предвкушающее выражение медленно сползает с чужого лица. — Так что заканчивай быстрее и не набивай себе цену пустой интригой.       Ломбарди тихо фыркает и довольно потирает ладони:  — Он хочет продлить твой контракт. Минимум — на два сезона, — Бернулли чувствует справедливую радость от того, что, несмотря на все запугивания, Дарио все же, не смог от него отказаться.  — С чего же такая щедрость? — Франческо щерится, скользя ленивым взглядом по чужому, слишком довольному лицу. — Мое место должны были отдать американцу…  — МакКуину? — на всякий случай уточняет Фабио, кивая самому себе. — Да МакКуин разбился. Машина в хлам. На сезон он отстранен от гонок.       Франческо требуется все его самообладание, чтобы удержать лицо, не выдать ничем своего волнения, и одновременно не исполнить свою недавнюю угрозу. Голова резко проясняется, и мысли в нее лезут крайне нехорошие.       Мальчик, его мальчик, разбился, а Фабио так спокойно об этом говорит, пряча тихое злорадство. Ну, конечно, никто не застрахован от подобных случаев, однако NASCAR, все-таки, слишком грязный спорт, и Бернулли не устанет это повторять.       Итальянец не знает, как поступить вернее, и что можно предпринять при таком раскладе. МакКуин выпал на целый сезон, а у самого Франческо все складывается как нельзя лучше — он остался на своем месте, и буквально через две недели сможет вернуться к тренировкам и любимой ласточке. Мальчик, наверное, возненавидит его в сотни раз сильнее, если увидит сейчас на пороге собственного дома, слишком довольного, слишком счастливого, слишком идеального, по сравнению с самим Молнией.       Однако желание увидеть своими глазами, что с мальчиком все в относительном порядке, перебарывает здравый смысл, поэтому Франческо бесцеремонно выпроваживает пьяного Фабио, разыскивая в интернете контакты спонсора Монтгомери — только он может знать, где сейчас находится МакКуин.       Спонсор у мальчишки несговорчивый и упрямый, чтящий такую непрописную истину, как факт неразглашения местоположения Монтгомери МакКуина, однако Франческо обладает удивительным даром убеждения даже самых упертых людей, поэтому через полчаса разговоров ни о чем и фигурных итальянских ругательств, значения которых англоговорящий Джеффри Коллинз не понимает, и может только догадываться, как далеко его послали, Бернулли все же получает нынешние координаты Молнии.       Каково же оказывается его удивление, когда он узнает, что Монти, сразу после выписки из больницы остался не в родном Лос-Анджелесе, и даже не ломанулся в захолустный Радиатор-Спрингс, а направился прямиком в холодную и крайне неприветливую Шотландию, с еще более ужасным климатом, нежели в Великобритании.       Бернулли знает об этих двух странах одинаково мало, но отчего-то он уверен, что его мальчик смотрится слишком чужеродно и рядом с чопорно-педантичными англичанами, и рядом с диковатыми шотландцами. Все американское всегда приносит хаос. Как и сам мальчик. Красно-золотой, яркий, такой живой, такой настоящий. Таких же просто не бывает, правда?       В Шотландии всегда туман, укрывающий серо-зеленую землю густым белым маревом, расстилающимся на километры вперед. В Шотландии горы, подпирающие своими вершинами низкое серое небо, стекающее вечерами по пологим склонам. В Шотландии та самая отчужденность от всего мира. Шотландия — холодная, промозглая, туманная и насквозь пропитанная запахами влажной хвои и такого далекого, ледяного моря.       Молнии нравится быть у этого моря. Оно слишком далекое и слишком, неестественно, глубоко-синее. Такого моря не бывает. Только не здесь, где все серое, видимое, словно, через помутневшее стекло. Здесь не должно быть такого моря. Но оно — вот — расстилается бесконечным полотном, цвета берлинской лазури, далеко вперед, срастаясь на линии горизонта с низким цирконовым небом.       Монтгомери не жалеет, что приехал именно сюда. Молчаливая, ледяная красота, пустая и туманная, служит лучшим лекарством. В тишине, протянувшейся здесь едва ли не до самых границ государства, можно спокойно думать, разбираться в себе. Можно смотреть на горы, поросшие уже потемневшей, жухлой травой, рассыпающейся серой трухой под неторопливыми шагами, либо зелеными низкими кустарниками, чьи лапы всегда измазаны темной глиной. Можно делать все, что захочется, потому что никто не знает, где ты и кто ты. Ты сам уже не знаешь ответов на эти вопросы. Ты — это просто ты, стоящий на зелено-аспаргусовом обрыве берега туманной Шотландии и глядящий вперед, на ультрамариновое море.       В горах всегда тихо, и слышно любой, даже самый далекий звук. Монти уходит в горы каждое утро, поднимается с каждым днем все выше, с трудом, иногда, преодолевая обратный путь до дома. Травмированная нога все же дает о себе знать, но понять, как далеко сможешь забраться, хочется все же невероятно сильно.       Молния идет долго, пока не устает и не присаживается на влажную, пружинящую землю, прислоняясь спиной к толстому стволу сосны. Золотистый ретривер, сопровождающий его в этих ежедневных походах, укладывается рядом, кладя теплую голову на хозяйские колени. МакКуин чешет собаку за ухом, глубоко вдыхая холодный воздух.       Внезапно Джерри настороженно дергает пушистыми ушами, поднимает голову, ведет носом по ветру. В звенящем безветрии и в привычной, немой тишине звук мотора похож на пулеметную очередь.       Молния поднимает голову, отвлекаясь от своего крайне увлекательного занятия, заключающегося в пристальном рассматривании ободранных овцами пучков пожухлой травы, и долго вглядывается в чужой силуэт, из ниоткуда возникший на фоне свинцового неба.       Человек в черном пальто выглядит здесь не менее чужим, нежели сам Монти. Он всматривается в даль, ища глазами хоть что-то, отдаленно похожее, на человеческую фигуру, и плотнее запахивает пальто, поднимая воротник, явно не привыкший к такой мерзкой, промозглой погоде.       Монтгомери, опираясь на ствол за своей спиной, медленно поднимается на ноги, Джерри нетерпеливо вьется возле него, выказывая свой неуемный собачий интерес к незваному гостю. Человек вдалеке тоже замечает МакКуина, быстрым шагом направляясь навстречу.       Молния никуда не спешит, заметно прихрамывая, а потому, отпускает Джерри вперед, наблюдая как светлый пес, выделяясь на фоне зелено-коричневой земли, подпрыгивая, словно мячик, на кочках, стремительно летит вперед, замирая рядом с незнакомцем.       Когда МакКуин подходит ближе, он видит, что Франческо, укутанный в длинное шерстяное пальто, ласково треплет его собаку.       На лице мальчика написано открытое замешательство; он не знает, что сказать или сделать, а потому лишь молча стоит, не решаясь подойти совсем уж близко.       Мальчик выглядит уставшим и еще не оправившимся от последней аварии. На слишком бледном лице заметны не до конца сошедшие синяки, взгляд ярких синих глаз уже не столько холодный, сколько пустой, как у человека, чья жизнь повернулась очень круто, причем, явно не в положительную сторону.       Бернулли подходит к Молнии сам, смотрит сверху вниз, не осуждающе, не насмешливо, а отчего-то невероятно по-доброму. Ветер треплет темные, отросшие кудри итальянца, заслоняет ему обзор, но взгляд карих глаз слишком понятен. Понятен, даже без слов, словно он считает за счастье, что нашел его здесь. Нашел своего мальчика.       Монтгомери не отшатывается, когда Франческо подходит практически вплотную, как-то резко, по-собственнически, обнимая мальчишку, прижимая его к себе, будто Молния — самое ценное, что у него есть.       От Франческо пахнет сигаретами, дорогим парфюмом и чем-то неуловимым, но таким родным. МакКуин утыкается носом в чужое плечо, вдыхая эту смесь запахов, и осознает, как чужеродно Бернулли смотрится здесь, во всей этой серой, шотландской безмолвности.       Ведь Франческо — это настоящая Италия. Молния видит ее на Бернулли, словно он — карта — самая подробная, какая только может существовать. Молния точно знает, что Италия — на теле Франческо, но никак не в нем.       Она просто не может существовать там, где все настолько неправильное, неживое, совершенно не похожее на то, что итальянец пытается показать всем. Внутри все выжжено таким же недоверием ко всему миру, какое сам МакКуин испытывает в открытую, не желая прятать в себе.       Франческо Бернулли — самая неправильная географическая карта мира, где под грудной клеткой Италии бьется ледяное Северное море Шотландии…       За ночь долина наполняется густым белым туманом, и с утра кажется, что дом стоит среди безграничных снегов, мутным маревом укрывающих мерзлую землю. Джерри, вытянувшись, спит в ногах, уткнувшись носом куда-то в район бедра Молнии, а подушка на другой половине кровати слишком правдоподобно смята, чтобы можно было подумать, что на ней кто-то спал.       Долго оставаться под стылым, отсыревшим за ночь, одеялом нет никакого желания, поэтому Монтгомери заставляет себя вылезти из кровати, стягивая одеяло, чтобы повесить его сушиться. Джерри сонно зевает, глядя на неугомонного хозяина и виляет хвостом, каждый раз, когда Монти бросает на него мимолетный взгляд.       В первые минуты, услышав звук бегущей воды, МакКуин заторможенно замирает посреди коридора, недоверчиво прислушиваясь, к происходящему за закрытой дверью, пока, наконец, еще не до конца проснувшийся мозг, услужливо не напоминает ему о пришедшем накануне незваном госте.       Бернулли не хочется прогонять, но и разговаривать с ним особого желания нет, поэтому Молния согласен терпеть его только в качестве молчаливого соседа, скрашивающего его одиночество. Хотя, Джерри с этим всегда хорошо справлялся, все же присутствие живого человека в доме не слишком портит картину.       Хозяин из Молнии никудышный, и Франческо это понимает, когда до него доносится идущий с кухни запах пригорелой овсянки. МакКуин стоит, замерев, возле плиты и с крайне серьезным лицом пытается реабилитировать завтрак, однако, одного взгляда достаточно, чтобы понять, что каше не поможет уже ничего и она безнадежна.       Бернулли отгоняет Монтгомери, распахивает окно, выветривая запах гари, и отправляет неудавшийся завтрак прямиком в мусорное ведро, возвращая кастрюлю на плиту, дожидаясь, пока она остынет, чтобы можно было сполоснуть. Франческо приспособлен к жизни куда лучше, и оба это понимают.  — Здесь всегда так? — итальянец спрашивает, склонив голову к плечу, так что темные волосы рассыпаются и лезут ему в лицо.  — Как? — до Молнии смысл вопроса не доходит; Франческо любит говорить абстрактно, без какого-либо уточнения.  — МакКуино видел, что происходит на улице, — Бернулли дергает плечами, скрещивая руки на груди, и слова, отчего-то, приобретают внезапно обвинительную окраску. — Там небо упало!       Монтгомери фыркает. Ничего удивительного в таком густом тумане он не видит — для местных это едва ли не ежедневное явления, да и он уже попривыкнуться успел.  — Оно просто не выдержало твоего присутствия, — с усмешкой отзывается американец; в груди что-то неприятно саднит, а на языке оседает горечь собственных, довольно резких слов. Франческо же всего лишь хочет помочь, иначе, зачем бы он поехал в это, не самое приветливое, хоть и живописное местечко. Захотелось отдохнуть, пожив во влажном климате при стабильно минусовых температурах? Или это был внезапный порыв альтруистического человеколюбия?  — Зачем ты приехал? — Молнии со вчерашнего дня важно услышать ответ на данный вопрос.       Бернулли отворачивается от плиты, смотрит прямо, изучающе, словно не знает, что нужно ответить или недоумевая, к нему ли вообще обратились.  — Я хотел увидеть тебя, — из уст Франческо это звучит слишком неловко, словно он говорит так потому, что и вправду не может придумать, что сказать.  — Я бы этого не хотел, — прохладно парирует Молния, и итальянцу кажется, что вся Шотландия с ее холодными, пронизывающими ветрами сосредоточилась сейчас в человеке, стоящем напротив.  — Франческо мог бы уйти, — он равнодушно пожимает плечами, глядя куда-то выше головы мальчика, пытаясь сохранить все свое холодное самообладание при себе.  — И сделал бы мне огромное одолжение, — сквозь зубы огрызается Монтгомери, начиная подрагивать от задувающего в раскрытое окно ледяного ветра.  — МакКуино не умеет врать, — Бернулли смеется, обнажая ровные белые зубы, и от этой реплики американец резко теряет всю уверенность в своих же злых словах.       Франческо, несомненно, прав, говоря, что врать Молния не умеет совершенно, как, собственно, и готовить, однако подтвердить, что слова итальянца попали точно в цель — ниже американского достоинства. Мальчик опускает взгляд в пол, злится на себя, и не желает поднимать глаза, боясь, что выдаст еще одну свою слабость — увлечение Бернулли.       Но его понимают без слов, когда подходят ближе, сжимая плечи, почти что болезненно, когда прижимают к себе, позволяя услышать, как бьется в грудной клетке чужое сердце, когда целуют, ясно обозначая, что с этого момента, не отпустят от себя никогда и не при каких обстоятельствах.       Франческо нужен красно-золотому мальчику, а красно-золотой мальчик нужен ему…       Если не видеть, не слышать и не делать нельзя, то не чувствовать иногда получается, особенно в состоянии наркотического забытья, когда фантазия и реальность настолько тесно переплетены между собой, что разграничивать их невозможно, а потому даже пробовать — совершенно бессмысленно.       После "прихода" Молнии всегда хочется кофе, но не того, что продают в ближайшей дешевой кофейне, а того, дорогого, настоящего, который всегда нахваливал Франческо, который он так старательно варил по утрам.       У Бернулли было много простых, но милых привычек, значимость множества из которых Монтгомери заметил уже после того, как итальянец снова исчез из его жизни.       Франческо отговаривал его. Убеждал не садиться за руль. Алкоголь в крови бил в голову, пробуждая буйный норов. Молния не хотел поддаваться на голос чужого разума. Бернулли не хотел спорить с любовником.       Наверное, горный серпантин оказался не лучшим местом для доказательства абсолютно теперь неважных истин непонятно кому. Монти следовало бы включить голову хоть на секунду. И подумать. Подумать о возможных последствиях.       Франческо, наверное, слишком сильно был влюблен, раз не проявил своего привычного ледяного упрямства, или слишком пьян сам, раз не вспомнил про пресловутую безопасность. Раз спустил на тормозах тот факт, что они на двоих распили бутылку чего-то крепкого. Дорога плыла перед глазами, Франческо что-то громко и быстро говорил на своем языке. Молния заслушался, отвлекся, не удержал руль.       Все было быстро, и как-то нечетко, размазано, будто на некачественной фотопленке. Молния запомнил тот взгляд. Абсолютно родной, уже привычный, буквально на долю секунды ставший испуганным взгляд кажущихся абсолютно черными глаз.       Именно этот взгляд сейчас и не дает Молнии покоя. Франческо не стало по его вине; из-за его глупой бравады не стало единственного человека, по-настоящему любившего Молнию МакКуина — всеми забытого мальчика с невероятно чистыми голубыми глазами. По его вине не стало человека, полюбившего с рождения прокаженного.       Влажный закат рыжими бензиновыми потеками стекает по стенам соседних домов. МакКуин не любит апельсиново-тициановые закаты Лос-Анджелеса. В Италии они другие. В Италии они красивее. Молния не любит кислотно-желтый цвет американского солнца. В Шотландии оно менее яркое, холодное и далекое. Такое же неправдоподобное, как ледяное, ультрамариновое море.       Молния помнит густые туманы Шотландии, когда казалось, что само небо, одинаково серое, простирается и под ногами, и над головой. Молнии очень хочется туда, где каждое утро падает небо, где Джерри тычется мокрым носом куда-то в ребра, и где Франческо, хмурясь, бормочет что-то на своем языке, готовя завтрак.       Голова слишком тяжелая и звеняще-пустая, на тонких, практически мелово-белых руках расцветают новые темно-фиолетовые точки синяков. Монтгомери хочется спать, и ему снится старый дом, стоящий в мареве белого тумана, золотая собака, трусящая рядом с хозяином и чужой силуэт в длинном элегантном пальто. С того места, где предположительно стоит Монти, лица фантома не видно — только размытое пятно с черными точками вместо глаз. Однако американец слишком хорошо знает этого человека.       Несуществующая земля упруго пружинит под ногами, хочется немедленно перейти на бег, пока видение не скрылось в сюрреалистичном тумане памяти, однако человек ловит его в свои объятия, и взгляд карих глаз кажется слишком живым и настоящим, чтобы быть всего лишь плодом воображения.  — Я скучал, — жалкое, сбивчивое, куда-то в район чужой шеи.  — Я знаю, — невысказанное признание, не требующее огласки.       У самого Молнии глаза, как искорки. Живые, синие, с заключенной морской глубиной внутри. Здесь не бывает синего неба, здесь бывает таким лишь море. Нереальное, простирающееся до самого горизонта, невероятно далекое.       Здесь живы те, кого не хочется отпускать, рядом с кем прожито еще так мало, и кому не сказана даже половина того, что хочется сказать.       Здесь бескрайняя, безграничная пустота, уходящая на тысячи миль вперед.       Здесь каждое утро густым туманом падает небо, чтобы никогда-никогда-никогда не возвращаться назад.