Gott weiss ich will kein Engel sein

В комнате прибрано и пусто, ранним утром тишина едва колышется от ровного дыхания, а Хосок всё портит грохотом в груди, гремящим по рёбрам. Оглушающие удары гоняют по его венам грех; все допущенные ошибки отравляют кровь. Он не справился с чем-то важным, и надоедливая мысль неприятно щекочет горло. Хосок дотрагивается подрагивающей ладонью до розы на позвонках, до лопатки, лёгкими, насколько хватает нежности, мазками описывает волны, цепляется за округлое плечо, спускается к локтю. Бархатно-тёплый, такой, какого не хочется отпускать. И с горечью на языке приходится. Минхёк прячет свои крылья (они у него есть, как бы звонко он не смеялся, с раскрасневшимися щеками принимая все слова Хосока за глупую шутку или, что хуже, наивный флирт), хранит под золотой кожей, а те обжигают. Неудобные до чёртиков, думает Хосок и возвращает свою бледную руку Минхёку на спину. Если до них дотронуться — осыпятся вековой пылью и заискрятся в лучах солнца, пробивающихся через кружевной тюль. Хосок не простит себе, когда их разрушит. Своя боль терпима, смехотворна — её он переживёт, и потому подохнет от родной и светлой печали. Минхёк лениво просыпается, чуть двигая пальцами; продирает глаза с неохотой поднятого на заре ребёнка и бесстыдно зевает. Вокруг ярко и спросонья слепит. Минхёк никогда не привыкнет вставать с колючей неизвестностью в теле. Сегодня замечательный день, чтобы перестать чувствовать. Краем глаза в знакомом силуэте ему чудится что-то не из этого мира, и он только усмехается про себя — выходит жалкий всхлип. Хосок какой-то неправильный бог, раз страдает за других. Минхёк со скрипом замученных конечностей переворачивается на бок, садится на край кровати, и тут же топит громкий вздох в изгибе шеи Хосока — он пахнет как всегда, как в любой другой день: обычный дождливый четверг. Минхёк льнёт к нему и обнимает, так, чтобы потом руки болели; обнимает, зная, что Хосок больше не может дышать. Дурак, дурак, дурак. Он тоже. «Я буду скучать, Минхёк-а» (Я не помню времени, когда не скучал по тебе) Минхёку сквозь дрожащую, расплывчатую картинку кажется, что уходит не Хосок, — это он сам отдаляется с каждым глухим шагом. Растущая тревога тогда шепчет, что Минхёк всё начал: первым не послушался старших, своими бесполезными руками втянул в водоворот Хосока, и первым предал его разверзшейся пучине. Минхёк первым предал своего доверчивого бога. Значит, ему и заканчивать. Внутренности скручиваются в узлы, придавливая к смятой постели; Минхёк непроизвольно сжимается в уродливый комок — тоски и абсолютного бессилия, — отворачивается к стенке, чтобы его не настигла вина. Глупый, она всегда догоняет. Тупая боль расползается по спине, — Хосок бы сказал, что из-за невесомых крыльев. Наконец-то сломались. Хосок не может знать, как вернуться, потому что никогда до этого не уходил.