Жизнь во тьме

1____________________________________________________________________________       Я проснулся часов в восемь вечера от громких стонов сына моих соседей в соседней комнате. Мальчик был страшно болен, он умирал и сделать с этим ничего уже было нельзя, лишь пытаться облегчить его муки морфием. Когда я приехал в Яссы, он уже был в таком состоянии. Было жаль этого ребенка. Каждый вечер, когда я уходил из дома, то заглядывал в его комнату, пропахшую медикаментами, и разговаривал с ним какое-то время. Родители его хоть и делали вид скорбный, однако скорбели они так, словно их ребенок уже мертв, потому не проводили с ним времени больше, чем было отведено на прием лекарств и кормление. Для них он уже пах смертью, могилой, потому они и чурались его, как прокаженного.       Закатное солнце уже должно было скрыться за горизонтом в этот час, а потому я открыл шторы, выглядывая на улицу. Редкие прохожие спешили по своим домам мимо моих окон. Было тепло и свежо. А хозяйский сын в соседней комнате стонал все громче, но никто не отзывался и не шел к нему на помощь, потому что делали вид, что его уже нет.       Я умылся, оделся и вышел в узкий коридорчик, вслушиваясь в тихие бубнящие голоса людей, у которых я комнату и снимал. Мать ребенка плакала, а отец постоянно повышал на нее голос из-за этого. Уж я-то знал, почему ему неприятны слезы супруги и сам он ничуть не убивается из-за болезни сына. Я знал… Я вижу все и все чувствую. Его супруга тоже знает, но предпочитает делать вид, что ничего этого нет. Они оба делают вид, что все хорошо. Ребенок умирает, но они убили его еще до его болезни. Настоящие чудовища эти… люди…  — Ион? — я тихо постучал в его дверь, а затем скользнул внутрь темной комнаты, не дождавшись ответа.  — Филипп! — ребенку не стало менее больно, однако он перестал стонать и даже попытался приподняться на подушках.       Я остановил его взмахом руки.  — Лежи, отдыхай, — а затем сел на край его кровати. Пружины сразу врезались в бедра, а малыш лежит здесь так уже несколько месяцев. — Как ты?  — Филипп, мне нехорошо… Внутри как будто горит, — он сказал его капризным голосом, от чего я невольно улыбнулся, потому что он совсем не был капризным ребенком. Он вообще не любил, когда его жалеют. А его и не жалели, и я это знал. Однако, каждому из нас иногда нужна хоть капелька сочувствия.  — Позвать твою маму? — я взял его за маленькую бледную руку.  — Нет… — рука его вздрогнула, словно он хочет выдернуть ее из моих пальцев, но потом остановилась и расслабилась в моей руке. — Просто расскажи, как там на улице?  — Женщина из магазина напротив вчера пыталась избить палкой детей, которым не хватило денег на хлеб. Но у нее не вышло и один из мальцов ударил ей по заду, от чего она верещала на всю улицу, — я усмехнулся, а мальчик залился тихим усталым смехом.  — Когда-нибудь я тоже буду дружить с этими ребятами… — это была неправда. И он это знал. Он чувствовал, что уже на пороге смерти. И мне было так жаль его. Этому малышу еще бы жить, да жить.  — Конечно. Ты будешь следующим, кто ударит эту чертовку по заду, — я подмигнул ему, а он снова тихо рассмеялся.  — Ты сейчас снова идешь на работу?  — Да, — под глазами малыша пролегли черные синяки, а глаза мутнели с каждым днем. Казалось, это последний вечер, когда я видел малыша живым.  — Принеси… — он снова тихо застонал. — Принеси мне, пожалуйста… немного земли с улицы, Филипп. Можешь?  — Немного земли? Зачем? — голос его медленно угасал.  — Принеси, пожалуйста… Я так давно не выходил на улицу и я бы хотел, чтобы у меня была частичка улицы. Принесешь? Я буду ждать… — он медленно прикрыл глаза и уснул от морфия, либо потерял сознание. Я опустил голову. Его ладошка все еще покоилась в моей руке. Ладонь, которая не любила, когда к ней прикасаются чужие руки.       Я вышел в свежесть ночи и возвел глаза к небу. Люди думают, что там — на небесах, есть рай. Там живет Бог, который знает, кому сколько отведено, кто пойдет в рай, а кто в ад, кто хороший человек, а кто плохой. Но если бы Бог реально существовал, умирал бы Ион? Или это настолько жестокий Бог, что готов отвести пол века человеку, убивающему десятки людей, но забрать всю жизнь у мальчика, которого можно уличить разве что в том, что он разбил тарелку в трехлетнем возрасте?       Деньги у меня были. Я хоть и сбежал от своего отца, но в деньгах он меня не обделил, а потому, на самом деле, я не работал, хоть и тратил их с умом, не шиковал, как мог бы.       Каждый вечер я выходил из дома и бродил по темным безлюдным улицам, в ожидании случайных попутчиков. Обычно попутчики находились довольно быстро. Одинокие мужские силуэты, курящие в подворотнях или во дворах своих домов. Вот и сейчас. Я этого мужчину уже много раз видел именно здесь по вечерам. От него сквозило одиночеством. Его жена недавно умерла, а детей у них не было. Нет ничего страшнее одиночества. Люди боятся смерти, но нужно бояться именно этого. К сожалению, многие понимают это слишком поздно.  — Добрый вечер, — я подошел к нему, а он смерил меня недоверчивым взглядом, хотя тоже временами меня здесь видел.  — Добрый вечер, сынок, чем могу помочь?  — Можно закурить? — я улыбнулся, стараясь расположить мужчину к себе.  — Ты ж еще зеленый совсем, куда мамка смотрит? — усмехнулся он.  — Мне двадцать пять, но спасибо за комплимент, — я немного замешкался от его слов, и улыбка моя стала немного нервной и натянутой. Видимо, он это заметил.  — Да брось, я пошутил, — он протянул мне папиросу, а затем спички. Я закурил.  — Слышно какие-нибудь новости?  — Да вот, говорят в Англии войска мобилизуют.       Я вопросительно изогнул бровь, выпуская в свежий воздух дым.  — Войска? — это было сказано чуть более иронично, чем мне бы того хотелось.  — И в Польше что-то там. Ага, — он не обратил внимание на то, что мой тон был чуть менее уважительный, чем раньше.       В здешних газетах мало писали новостей, однако, я почувствовал, как что-то засосало под ложечкой от одного упоминания мобилизации войск.  — Да ладно, не тушуйся ты. Все нормально будет, я уверен. Где они, а где мы, — на его словах у меня чуть дернулся лицевой нерв, но я лишь невнятно пробубнил что-то, что должно было выражать согласие с его словами.       Мужчина бросил окурок на землю и затоптал ботинком.  — Пойду я спать, — я тоже бросил на землю окурок.  — Да… Спать — это хорошо, — тяжело вздохнул я.  — И тебе советую, сынок.  — Только вы не пойдете спать, — я вежливо улыбнулся, поворачиваясь к нему.  — Почему это? — он смерил меня презрительным взглядом, но остановился, заинтересовавшись моим ответом.  — Потому что сегодня вы отправитесь к своей супруге.  — Что?       Я успел заметить, как выражение его лица стало на миг грубым. Ему не было приятно, что какой-то молодняк с улицы упоминает в таком ключе ту, которую он любил. Однако я совершенно не хотел его оскорбить, а потому не стал дожидаться, пока он начнет ругаться и кричать из-за этого. Я сжал воротник его грязной после работы рубашки и дернул мужчину к себе так, что тот потерял равновесие на миг. Шея его открылась, но он и не собирался ее прятать, потому что не знал… Я впился в его шею клыками, ощущая, как под ними в мой рот начинает стекать горячая кровь, от которой внутри все сворачивается, а разум сам собой покидает сознание. Мужчина даже не пытался трепыхаться, он так и остался в моих руках, лишь ноги его подогнулись, от чего мне пришлось прижать его к стене, чтобы было удобнее. Действительно ли сейчас он видел свою жену и шел на ее голос? Я думаю, да. Так люди и умирают, так они и уходят с успокоительным обезболивающим в виде вещей, которые их когда-то здесь держали.       Вернулся домой я уже поздно ночью, когда сутки почти перетекали в утро, но рассвет еще даже не собирался на темном небе.       Хозяйский сын вновь тихо стонал в своих четырех стенах, которым и суждено было стать гробом его души. Я вошел в его комнату. Кто-то из его родителей, видимо, открыл окно, чтобы малыш в последний раз насладился свежим ночным румынским воздухом.  — Филипп? — голос его был тихим и хриплым, как последний скрип старого кресла. — Филипп, это ты?  — Да, это я, — спокойно ответил я и подошел к его постели.  — Я ждал. Я так тебя ждал. Ты принес?       Я улыбнулся малышу, который пытался поднять отяжелевшие от морфия веки и разглядеть мой темный силуэт.  — Конечно, — он тоже попытался улыбнуться, а я присел на его постель и запустил руку во внутренний карман своего пиджака, достав оттуда маленький тряпичный мешочек.  — Филипп, — в его голосе отразилось столько благодарности, словно я принес ему вечную жизнь. Но я лишь вложил мешочек в его бессильную руку, а он попытался поднять ее к своему лицу.  — Скоро ты будешь играть с другими детьми на улице, — спокойно сказал я, прикоснувшись рукой к его груди через толстое одеяло.  — Правда? — он поднес мешочек к своему лицу и вдохнул его запах, словно пытался с ним вдохнуть запах уличных игр, что были ему не под силу.  — Конечно. Хочешь?  — Хочу. Очень хочу. Хочу драться на палках, как на мечах. А еще в догонялки поиграть. И еще…       Я медленно наклонился к нему, от чего он замолчал, но в глазах его даже на секунду не вспыхнул страх, он все прекрасно понимал. Этот малыш понимал все намного лучше любого взрослого человека. И в отличии от многих взрослых людей он принимал смерть стойко, с гордо поднятой головой. Его не обременяли еще пока желания, свойственные взрослым, а потому он готов был уйти, хоть и не хотел.       Медленно я стащил немного одеяло, закрывавшее его тело под самый подбородок, обнажая его шею и грудь под ночной сорочкой.  — Прости, мне придется к тебе прикоснуться, — шепотом сказал я, но он даже не шелохнулся.       Мне не нужно было его убивать, я бы и не стал, если бы был уверен в том, что есть бог и рай, который примет малыша в свои объятия, если бы я был уверен в том, что он увидит после жизни то, что хотел видеть сейчас, если бы он действительно мог бегать по райским полям, играя с другими детьми. Но сам я никогда не видел смерти и не видел бога за долгие годы своей жизни, даже на поле боя я его не видел, когда один за другим из жизни уходили мои товарищи по оружию. Их забирала земля, трава, но не небо.       Я склонился к его шее и укусил ее резко и быстро, чтобы он не чувствовал этой боли слишком долго. Только я мог дать этому ребенку то, чего он хотел. Но богом я не был, я был скорее дьяволом, что тенью рыщет в ночи в поисках своих жертв. И мне было страшно. Если добродетель этого мира — быть монстром, то насколько чудовищным должен быть Господь.       Ребенок видел последний сон, в котором он наконец смог встать со своей жесткой койки, из которой в спину ему втыкались пружины. Он вышел на улицу под жаркое солнце, он наконец познакомился с детьми, коих слышал до этого только если с открытого окна в своей комнате. И они ушли вместе во дворы, гонять палками соседских кошек, играть в прятки и дразнить злобную продавщицу из магазина напротив.       Тело малыша в моих руках обмякло, и я медленно отстранился от него, напоследок слизнув кровь с его шеи, как жалкий пес, которому вынесли миску молока, которую он вылакал всю до капли.       Через час, когда рассвет только-только начал собираться на небе, я услышал, как мать сначала звала долго своего сына, а затем разрыдалась. Но не от боли, а от облегчения. Я еще не спал, а потому вышел в коридор прямо перед отцом Иона, который направился к сыну в комнату.  — Он… — мать мальчика посмотрела на мужчину.  — Не может быть, — сколько в его словах было отвратительных нот, которые все еще оставались на моем языке с кровью его ребенка. Отвратительные ноты, которые не означали боль утраты, они также, как и супруги, означали облегчение. Но если мать мальчика теперь просто была освобождена от ноши больного ребенка, за спиной его отца висел более тяжелый крест.       Мужчина подбежал к мальчику и потрепал его за плечи, от чего голова мальчика запрокинулась назад. На лице его впервые за все время, что я находился здесь, отразилась благодать, какую не смог дать ему при жизни Бог. Ребенок был счастлив, а пальчики его все еще сжимали мешочек, который я ему подарил.  — Не трясите его, — спокойно сказал я, скрестив руки на груди, будто хотел сам отгородиться от этого человека.  — Это мой сын… — голос мужчины приобрел угрожающие нотки. Которые вряд ли когда-нибудь появятся в словах скорбящего человека с трупом любимого сына на руках.  — Вы разве не знаете, что ваш сын… не любит, когда его трогают, — мой голос тоже был холоден. Плечи мужчины вздрогнули и он медленно повернул на меня голову. В глазах его был страх. Он понял, что я знал… Знал, что это чудовище делало со своим сыном до того, как тот тяжело заболел. Я знал, почему ребенок боится прикосновений. Я знал, обратную сторону человеческой природы. Чудовища.       Мужчина отпустил ребенка и отшатнулся от него, будто тот пытается забрать его с собой на тот свет. А мать прекратила на мгновение рыдать и испуганно посмотрела на мужа. Но это был лишь театр для меня, будто она не понимает, о чем я говорю, но она все прекрасно знала.       Шло второе сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года. Шел второй день второй мировой войны. И Бог мечтал все еще стереть человечество с лица Земли, ведь люди, которых он создал, были монстрами.

***

 — Брось, отец, что за чертова необходимость сидеть в этом чертовом вонючем… — у меня язык не повернулся, назвать это домом.  — Филипп, — он сидел в этом своем кресле посреди столовой, похожий на беспомощную марионетку, которую нужно подергать за ниточки, чтобы она начала двигаться. — Ты же помнишь, к чему это приводит, когда ты меня не слушаешь.  — Отец, да я устал дышать этой плесенью! Я — молодой парень, мне хочется жить для себя, понимаешь? А я только… за тобой ухаживаю, — последнее я выплюнул, как яд. Я знал, что это ранит его, но меня тоже ранила эта многолетняя рутина, заключающаяся в том, что я мыл его, кормил его, помогал ходить в туалет, вытаскивал на улицу и укладывал спать.       На лице его на секунду отразилась боль.  — Когда ты не слушаешь меня, ты выглядишь, как упертый ребенок, — наконец сказал он устало и я решил, что он наконец сдал позиции, а потому отвернулся от него и ушел в свои покои, не желая больше видеть болезненно пепельную кожу и измученные старческие глаза.       В тот вечер я и покинул этот злополучный дом.

***

      Я чувствовал, что что-то надвигается. Это что-то, как огромная туча плыла по небу и нависала над нами, отбрасывая свою здоровую тень.       Когда-то мне уже приходилось подобное чувствовать. От этого до мурашек пробирало. Армии маршировали по моему позвоночнику, артиллерия по моим венам, танки по моей коже. Казалось бы, на нашу страну никто не нападал, но я чувствовал, что что-то должно произойти, словно с минуты на минуту, вот сейчас… Дом рухнет и нас всех завалит, но никто спасать людей не будет, потому что прямо по этим же завалам сразу же поедут танки, переезжая остатки выживших и перемалывая им кости с черепами.       Неприятные воспоминания стирались с моими снами и обыденной жизнью. Даже воздух стал тяжелее, а потому я принял решение уйти из этой страны, которая лежит под простилающейся над ней тучей.       Город Яссы находился недалеко от границы с Молдовской республикой СССР. Я был немного глуп, а потому готов был бежать куда угодно, лишь бы подальше от гнетущего ощущения опасности.       Границу проводила река Прут, но я не боялся бегущей воды, вопреки некоторым легендам. Однако, солнце было мне врагом, а потому добрался до границы я ночью, практически под самый рассвет.

***

      До границы я добрался под утро и рассвет уже собирался на небе. Переходить в реку в таком положении было просто невозможно, я бы не дошел до Молдовы. А потому — я решил воспользоваться животным даром, подаренным мне моим отцом. Дар заключался в том, что жертва всегда хорошо поддается хищнику — своему же убийце, особенно когда смотрит ему в глаза. В такие моменты жертва способна подчиняться и еще долгие годы потом не понимает, почему же так произошло.       Так я постучал в один из маленьких домиков и мне открыло нагромождение морщин в виде маленькой сморщенной старушки.  — Доброе утро, — я улыбнулся, заглядывая ей в глаза, а она замерла, не в силах пошевелиться. — Я очень извиняюсь, но мне нужно переждать здесь день. Не против, если я займу вашу комнату?       На самом деле мне очень повезло, что это была старуха. Я не настолько силен в этом, как отец. Тому мог подчиниться кто угодно, но я сам пользовался таким крайне редко и неумело. Старуха же отступила в сторону, и я тут же залетел в ее маленькую комнату, закрыв дверь, чтобы она не вошла. Возможно, на какой-то момент она даже забыла о моем существовании в своем жилище.       Но у нее не было даже банальных занавесок и солнце как раз таки вставало именно на этой стороне дома.  — Вот черт, — мной почти овладела паника. Казалось, что еще чуть-чуть и я перестану сохранять привычное самообладание. Однако, у старухи была кровать с металлическим каркасом. С нее я быстро стянул одеяло так, чтобы оно полностью скрывало пол под кроватью, а затем забрался в это убежище, тяжело дыша. Солнце как раз затронуло комнату первыми лучами, и скоро та должна была полностью наполниться светом.       Лежать так было невозможно и совсем неудобно. Я лежал на животе, уткнувшись лицом в руки перед собой и дыша подкроватной пылью. Не то чтобы мне от солнца совсем срывало крышу, оно не могло сильно мне навредить, однако, переходить границу с волдырями по всему телу хотелось меньше всего. Луч солнца ненароком забрался в мое убежище, и мне пришлось немного отодвинуться, чтобы он не прикасался к моему телу.

***

 — Почему? — грубо спросил я.  — Я не знаю, — отец развел руками, сидя в своем инвалидном кресле посреди залы. — Думаю, все дело в ультрафиолете или типа того.  — То есть и осиновый кол нас может убить?  — С колом в теле ходить, конечно, не самое приятное занятие, но нет. Это придумала за нас уже религия. Люди повсеместно ей поклоняются. Считается даже, что некоторые персонажи библии такие же, как мы с тобой.       Я усмехнулся.  — Ничего себе, какие мы популярные. Так почему именно осина?  — Что-то вроде того, что мать Иисуса спряталась в осине, когда ее искали и хотели убить младенца. А еще на осине повесился Иуда.  — Ну так и?       Отец тяжело вздохнул, но я не отступал от того, чтобы постоянно наседать на него с подобными вопросами. Он рассказывал мне достаточно, но я все время искал лазейки для того, чтобы обойти то, что он мне говорит.  — Я ничего не смыслю в религии, Филипп. Я не понимаю, почему люди верят в то или иное. Для нас это очень сложно, однако, я все это уважаю. Возможно, если бы меня проткнули осиновым колом со слезами на глазах, ради приличия я бы притворился мертвым, чтобы не обижать чужие мировоззренческие взгляды.  — Это так глупо, — я рассмеялся. — Ты сильнее всех этих людей. Зачем прятаться? Ты — всемогущее существо! Тебя ничто не способно убить. Ты взглядом способен подчинить себе войско, страну… Мир! Но ты сидишь в этом гнилом каменном…       Он улыбнулся по-доброму и перебил меня:  — Дом не может быть гнилым, если он из камня.  — Ты еще начни спать в гробу, как в тех дрянных легендах, — я проигнорировал его колкость.  — Иногда нашему роду ничего не остается, кроме как прятаться в гробах. Раньше нам всем было намного тяжелее.  — И что? Мы как черви прятались в гробах от солнца, на которое у нас… Аллергия? — последнее я произнес с насмешкой и омерзением одновременно.  — Это не просто аллергия, Филипп. Тут все намного тяжелее и это осложняет нам жизнь.  — Смотри! — я поднял руки в жесте «сдаюсь» и подошел к двери.  — Филипп, — мужчина устало вздохнул и покачал головой.  — Смотри-смотри, на улице уже скоро утро. Х-м-м-м, как думаешь, сгорю ли я на солнце, как гребаная ведьма в огне?       Мужчина хмыкнул.  — Кого я породил? Столько мороки с тобой, сынок.       Я усмехнулся.  — С тобой тоже достаточно проблем, отец. Не я здесь на инвалидном кресле.  — Религия вещь глупая, однако же там есть много интересных мыслей. Был там такой момент, где Иисуса спросили про человека, который был парализован. За что ему это? Бог несправедлив?  — Так теперь мы говорим о Боге. Круто. Мы сосем кровь, убиваем людей и не можем днем из дома выйти. Так еще и о Боге говорим. Идеальное семейство чокнутых.       Но он моих ерничаний не слушал.  — Этот парализованный мужчина должен был покрыть войной весь мир. Бог парализовал его, чтобы тот не смог этого сделать. Иногда нам всем даются какие-то пороки, чтобы нас сдерживать. У тебя оно тоже есть, ты ведь знаешь, — эти слова его разозлили меня до глубины души и заставили дрожать от гнева.  — Заткнись, ты ничего не знаешь!  — Знаю. Ведь я видел это все своими глазами. Историю твоей судьбы. Если бы не я, то ты бы продолжал покрывать Землю ядом.  — Это не так! — я ударил по входной двери, рядом с которой стоял, кулаком.  — Вот и мой порок — инвалидность. Если бы не это кресло, весь мир мог бы лежать у моих ног. Но моя болезнь дает мне правильные мысли, здравый смысл и спокойствие. Так что не нужно недооценивать меня и презирать, сын.  — Но ты ведь поступаешь со мной также!       Я в последний раз взглянул на него со злостью, открыл дверь и ушел. Он даже не успел вслед мне ничего сказать.       Так я дошел до города. Утро уже собралось на небе, и солнце светило яркой красивой звездой. Кожа моя казалась еще бледнее, чем обычно. Прохладный ветер трепал волосы и приятно холодил лицо. Я закатал рукава рубашки и наслаждался свободой дня, как раньше. До сих пор он держал меня на невидимом поводке и не позволял выйти днем. Рассказывал всякие небылицы и сейчас я действительно понял, насколько дрянными были его истории.       Я даже зашел в один из кабаков и попытался выпить пива, но вкус у него был неприятный. Хотелось крови. И казалось мне, что весь мир мой. Я мог перебить всех и каждого в этом городишке, но не делал этого. Не потому что бессилен, а потому что великая сила отражается в благородстве и милости.       За своими мыслями я просто не заметил сыпи на руках, однако, женщина, проходившая мимо меня по улице, ахнула, глядя на мое лицо. И зеркал-то не было нигде, чтобы на себя взглянуть. Но руки… Спустя несколько часов я только заметил, что руки мои покрылись вначале сыпью, затем каждый пупырь превратился в огромный вздувшийся, как водяная мозоль, волдырь.       Аллергия? Вот такая аллергия?       Я поспешил домой, но идти было далеко, а волдыри начали лопаться. Болезненно лопаться, от чего ноги просто подкашивались и идти никуда не хотелось. Хотелось забиться под камень и кричать-кричать-кричать. Сейчас если бы под рукой и был бы гроб, я бы в него лег, не думая. Одни волдыри лопались до мяса, из них вытекала желтая жижа, сукровица, кровь, а на их месте уже вздувались новые и еще более болезненные волдыри.       Я бежал к замку отца через чертов лес, падая и сдирая волдыри о землю, рыча, шипя, крича. Это было похоже на ад. Так ведь ад описывают некоторые? Словно меня в раскаленный котел посадили. В медного быка над костром. Я мечусь внутри и привариваюсь к его медным стенкам. Кричу, а из носа медного животного выходит пар и мои стоны с криками, словно он мычит.       Когда я вбежал в залу, отец остался ровно там же, где я его видел в последний раз.       Я упал на пол и почувствовал, как ладони, кожа прилипают к полу, как ногти слезают с пальцев с дичайшей болью, а за ними к пальцам тянется вязкая жидкость, словно я таю.       Я завопил, дрожа, мечась по полу, словно змея, укусившая саму себя.  — Филипп… Филипп! — громкий и твердый голос отца не привел меня в чувства, однако, я все же попытался услышать, что он говорит, хоть уши и заливало что-то, я словно был под водой. — Ты делаешь только хуже. Хватит сдирать о пол кожу. Сядь на одном месте и терпи! — кажется, он был слегка раздражен. Раздражен, как родитель, который долгое время твердил своему чаду, что нельзя прикасаться к огню, а ребенок засунул в костер руку. Он был сердит, как родитель, что переживает за своего сына, хотя родным сыном я ему и не был.  — Отец! — кричал я, и мне казалось, что слезы заливают мне глаза, хотя это и были не они, а кровь. Даже глаза мои кровоточили. — Я умру!  — Ты не умрешь! Сядь и сиди. Ты восстановишься очень быстро, если не будешь вредить сам себе. Никто из наших от солнца еще не умирал. Даже если ты проведешь под ним полные сутки, оно не убьет тебя. Да, больно. Но вот такая вот у нас участь! Я ведь говорил тебе.  — Но я умираю! Я истекаю кровью. Мне больно!       Он медленно подъехал ко мне на своем кресле, и я схватился дрожащими руками за его ноги.  — Даже если бы солнце светило круглые сутки напролет, это бы тебя не убило. Хватит истерик.       Я тяжело дышал, а с меня все еще капала эта отвратительная жидкость, но я уже не метался по полу.  — И что? Вот так мы и будем жить? Ты никогда не хотел уйти отсюда? Повидать мир? Хочешь навсегда остаться в этом каменном склепе? Зачем же тогда вообще нужна вечная жизнь?  — Нет. Я всегда мечтал уехать в Англию. Может быть… Когда-нибудь… И солнце не будет мне помехой, ведь во мне нет столько же безрассудства, сколько в тебе. Я понимаю, как нужно жить, будучи ребенком ночи.       Я поднял на него глаза.  — В Англию? Туманы, тучи, дожди? Серьёзно? Променять один склеп на другой, но побольше?       Он усмехнулся.  — Всегда хотел склеп побольше.

***

      Сразу же после заката я покинул дом старухи. Все это на меня навевало воспоминания. У меня было их еще не так много. Знаете, как бывает? Иногда неприятные воспоминания посещают тебя намного чаще счастливых. А иногда мы забываем одно в угоду другому, чтобы это нас не травмировало. Когда ты живешь сотни лет, воспоминаний у тебя настолько много, что ты иногда уже не можешь вспомнить, что реальность, а что вымысел твоего больно создания. Но все мои воспоминания ограничивались двумя актами, один из которых был — годы взаперти дома отца.       У старухи на выходе я прихватил шляпу и какой-то старый потрепанный плащ, которые, возможно, принадлежали еще ее покойному супругу. Сейчас мне было это нужнее, ведь я точно не знал, как долго придется ночью мне идти. Если закрыть все части тела одеждой, солнце до них не достанет.       Реку я перешел вброд со своим чемоданом, который держал над головой. В нем были и документы, и деньги, намочить все это не хотелось. На той стороне, когда я уже стоял в Молдовской республике, меня сразу же встретили местные жители.       Один житель. Пограничник. Он подкрался тихо, но слух у меня был куда более чуткий, чем у него.       Он что-то прокурлыкал на своем, и я вообще его не понял, стоя в мокрой тяжелой одежде на берегу и пытаясь выжить хоть немного отягощающей воды из рубашки.  — Моя твоя не понимать, командир, — я усмехнулся. Лицо у него было злое, и он уже потянулся за оружием, но я в несколько шагов оказался прямо напротив него и заглянул ему в глаза. — М-м-м, погоди-ка. Пушка? Серьезно? Я спокойный гражданин Румынии уже не могу прогуляться по берегам Молдовии? Какой вы жестокий.       Я пригвоздил его взглядом к месту, совсем как ту старушку. И он не мог пошевелиться, лишь рука остановилась на кобуре пистолета.       Я усмехнулся и приблизился вплотную к его лицу. От него пахло потом, пылью, грязью, а также пахло так, как не пахло от людей в Румынии. Совсем иной запах, словно у людей разных стран — все по-другому.  — Ммм, ты еще совсем молод. Сколько тебе? Тридцать пять, наверное? Или около того? Понимаю, мне ведь двадцать пять. Ну, вроде бы, — я пожал плечами. Он не совсем понимал, то что я говорю, однако, чувствовал интуитивно, ведь я сейчас завладел отчасти его сознанием. — Что же? Семья и дети? М-м-м? Очень интересно узнать.       Я прикоснулся к его воротнику, а затем отдернул его вниз, обнажаю шею пограничника.  — Давай узнаю? Боже, ты такой перепуганный, — я рассмеялся, но мне безумно хотелось пить. А еще после суток проведенных под кроватью я бесконечно злился на себя за такие слабости, и мне нужно было отыграться на ком-то, как бы плохо это не звучало.       Я приблизился к его шее и прикоснулся губами к тому месту, где пульсировала артерия. Прямо под моими губами бежала кровь. Хотелось разорвать мужчину на части и упиваться его кровью вечность, однако, я лишь обнажил клыки и резко укусил, пронзая плоть. Рот мой наполнился кровью, и я начал жадно пить. Мужчина вздрогнул, а затем я придержал его за талию, чтобы он не грохнулся к моим ногам.  — М-м-м, жена и двое детей. Действительно. Такой примерный семьянин, — прошептал я, отрываясь от раны и наблюдая за тем, как из нее струится кровь, а затем вновь припал к ней, продолжая пить.  — Что? — пролепетал он в дурмане.       Мне пришлось вновь оторваться от его шеи и прошептать ему на ухо:  — Я оставил твою жену вдовой, а детей сиротами. Извини, парень.       Я говорил на молдавском, ведь вместе с его кровью я мог узнать какие-то его воспоминания, а также язык, что тек теперь в моей крови вместе с его кровью.       Тело пограничника я оставил там же, как молчаливый символ того, что я уже внутри республики. 2____________________________________________________________________________       Чем славится Молдова? Своими вкусными винами, от которых люди впадают в счастливое и сладострастное беспамятство. Своими фруктами и овощами. Своими коврами? М-м-м, да. А также… проституцией. Однако, всего этого наблюдать мне не пришлось.       Я остановился в очень маленьком городке этой прекрасной страны. Меня гнало неотвратимое чувство, словно что-то продолжает на меня надвигаться. Однако, в Молдове жизнь текла более менее спокойно. Особенно в месте, которое я выбрал себе, как временное прибежище.  — Вы серьезно хотите поселиться в том доме? — спрашивала меня хозяйка — взрослая женщина, немного тучная, беспощадно хмуря над глазами нагромождения бровей недоверчиво. Лицо ее совсем немного испещрили морщинки, словно она еще долго должна была выглядеть молодо, но из-за каких-то обстоятельств в ее жизни, быстро состарилась.  — Да, конечно, — я вежливо ей улыбнулся, но она лишь еще больше наморщилась, хотя, казалось, что больше некуда.  — Ну, он ведь не местный, мама, — дочь хозяйки, стоявшая позади нее сказала это таким тоном, будто бы они всей семьей пытались утаить от меня какую-то страшную правду.  — Послушайте, мне совершенно не важно, что в том доме произошло. Мне просто нужно временное жилье, вот и все, — попытался уверить я девушку и ее мать, ведь о доме мне уже рассказали их соседи, которые, собственно, и предложили обратиться мне к этой семье за предоставлением жилья.  — Значит, вы уже знаете? — девушка теперь и сама нахмурилась, став похожей на свою маму, только чуть–чуть моложе.       Я кивнул, вновь располагающе улыбнувшись.

***

      Агата осталась дома одна. Маленькая девочка в большом и темном доме совсем одна в эту черную ночь. Однако, не смотря на страх, который нам всегда внушает темное время суток, девочка старательно делала вид, что все нормально. Вечером она убиралась всюду к приходу родственников завтрашним утром, а затем читала какую-то книгу про любовь, от которой ее сердечко сжималось, словно маленькая птичка на холоде. За окнами жутко свистел ветер, как большое воющее чудовище.       Оконные рамы немного трещали под этим дьявольским напором, но девочка продолжала упорно игнорировать жуткие погодные явления, хоть ножки ее и покрывались холодными мурашками от каждого скрипа и треска в этом старом доме.       Старые дома вообще живут своей жизнью, они как большие великаны внутри горы. Не двигаются, лежат, но дышат и храпят во сне, периодически переворачиваясь с одного бока на другой, меняя положение, едва заметно, от чего ходуном ходит вся пещера. По комнатам старых домов ходят призраки в своих бледных простынях. Стонут и мечтают, чтобы их заметили, лишь бы почувствовать себя на мгновение снова живыми.       Агата игнорировала и призраков и великана, глаза ее испуганные метались по строчкам произведения. Она желала уйти в книгу с головой, чтобы не слышать всего происходящего вокруг. Но вдруг в кухне, где она и сидела с книгой, заморгал свет. Видимо, ветер потревожил провода. Девочка вжалась в стул, но вновь сделала вид, словно не обращает на происходящее никакого внимания. Природа безжалостно пробиралась к ней под кожу, захватывая душу леденящим ужасом.       Свет вновь заморгал, а затем резко погас во всем доме. Агата не дышала и продолжала слепо пялиться в книгу перед собой на столе, хоть в этой тьме больше ни строчки и не видела. Фонарей за окнами дома не было. До утра оставалось еще очень и очень долго.       Вдруг в соседней комнате скрипнули половицы. Так громко, словно «кто-то» находящийся там сделал это намеренно, пытаясь разоблачить свое присутствие. Затем что-то также явственно скрипнуло на чердаке. Всего лишь ветер, но как наше воображения подставляют под эти факты самые страшные образы из потаенных уголков нашей фантазии. А может и не воображение?       В горле девочки пересохло. Где лежали свечи, она не знала, однако решила поискать их на ощупь в кухне. Первым делом она встала из-за стола, ощупывая пространство перед собой и пошла по краю, держась за него одной рукой, в сторону кувшина с водой, чтобы налить себе попить.       В этой темноте, которая кажется огромным вязким монстром, если бы ее вторая рука, ощупывающая пустоту прямо перед ней, наткнулась на что-то инородное в помещении, Агата сразу бы лишилась чувств.       Темнота окутывает с ног до головы и пробирается в сознание. Глаза постепенно привыкают, но не на столько, чтобы не создавать в углах ужасающие образы духов, таящихся в поле видимости или выглядывающих из-за дверных косяков.       Агата дошла до кувшина и налила воды в стоящий рядом стакан, но стоило ей поднести стакан к губам, как прямо позади нее раздался очередной отвратительный скрип половиц, похожий на стон. Дом стонал? Либо это был человек, узнавший, что девочка осталась в доме одна? Такой доброжелательный всегда сосед, который улыбался ей и ее сестре каждый раз, когда видел их на улице или проезжал мимо на своем велосипеде. Сосед с доброй улыбкой, но ужасными помыслами, который намеренно вырубил свет во всем доме, чтобы девочка не смогла в темноте найти дорогу к выходу и не сбежала от него.       Но сзади нее никого не было. Когда она повернулась, то увидела лишь очертания очень темного дверного проема, стола и стульев. Сердце ее бешено забилось и глоток воды никак не смочил пересохшее напрочь горло.       Агата пошарила по шкафчикам руками, пытаясь найти свечи, но нашла лишь наполовину опустевший спичечный коробок. Этого не хватило бы для прочтения книги, но зато так она могла спокойнее добраться до своей комнаты в самом дальнем конце дома. До комнаты, в которой ей не хотелось проводить большую часть своего времени, ибо ее душило чье-то присутствие. В той же комнате умер ее дед. Она точно помнила, как будучи еще совсем маленькой видела там же на кровати, что стояла ровно на том самом месте, где теперь стоит ее кровать, лежал его хладный труп с широко раскрытыми глазами и ртом искривленном, словно в крике.       Родители сказали ей, что у дедушки случился сердечный приступ, но девочка была твердо уверена, что ее дед увидел что-то такое ужасное, от чего страх разорвал его изнутри. Либо это что-то ужасное само пробралось внутрь этого человека, который никогда не жаловался на свои страхи, который никогда не верил в духов, призраков в звенящих цепях и в перерождение души. Оно пробралось в него и убило с тем же жутким фанатизмом, с каким животное расправляется со своей жертвой перед тем, как ее съесть. Девочка была уверена, что дед ее был пуст внутри. Так как все органы его съело это самое нечто.       Она смотрела в его глаза. Смерть тоже кричала в них от ужаса.       Каждый раз Агата не могла заснуть до глубокой ночи. Это нечто бродило по ее комнате и заглядывало к ней в лицо, когда она закрывала глаза. Косматые волосы этого монстра касались кожи девочки и она вся дрожала и укутывалась в одеяло, чтобы перестать чувствовать могильный холод, который веял от этого существа.       Но родители говорили, что все это глупость. Они кричали на девочку, когда та в слезах прибегала к ним. Все, что было в ее голове, все, что ей казалось, выросло из того страшного зрелища мертвого человека. Но родителям было это невдомек. Их интересовало только то, что дочь мешала им спать. Они не хотели объяснять ей причины и следствия смерти, ведь за них это делала религия, приверженцами которой была их семья. Бог мог все объяснить, но не родители, которые предпочитали перекладывать на Господа всю ответственность за психическое состояние своей дочери.  — Молись, — говорили они. — Молись, и Бог тебе поможет.       Девочке должны были оказать помощь ее родители. Сказать, почему она это чувствует и чего боится. Но они лишь твердили, что это испытание, уготовленное ей Богом.       Агата медленно плыла через гостиную, держа в тонких детских пальчиках спичку за самый кончик. Спичка быстро прогорала, и света от нее было мало, но девочке так было гораздо спокойнее.       Она дошла до середины комнаты, потушила спичку и зажгла новую, положив предыдущую в карман.       Новая спичка ярко вспыхнула и на долю секунды осветила собой большую часть комнаты. Справа от дивана у дальнего его конца от девочки, кто-то сидел. Агата увидела лишь черные волосы на макушке. Грязные и свалявшиеся колтунами. Кто-то сидел там, обняв колени и на лицо его падала жуткая тень. Он притаился и ждал, а спичка, как вспыхнула, так тут же и потухла, не догорев даже до середины. Девочка выпустила ее из своих пальцев. От ужаса горло, словно сжало огромными руками. Спичка упала на ковер беззвучно, а девочка дрожащими руками быстро попыталась достать новую спичку, не сходя со своего места. Ноги ее приросли к полу и одеревенели, воздух резал сжатые легкие.       Очередная спичка ярко вспыхнула в ее дрожащих руках и не потухла. В том месте, где Агата, как ей показалось, видела чужую макушку, лежала шапка ее сестры. Как раз на подлокотнике дивана, хотя казалось, словно голова торчала из-за него.       Девочка громко и облегченно вздохнула и продолжала свое молчаливое шествие через дом, утопая ногами в вязком страхе, который не давал ей идти быстрее, словно болото.       Вот черные бездонные прорези дверных проемов в комнаты ее родственников, родителей, сестры, тети… Каждая комната по своему холодная и устрашающая. В каждой такой комнате обитало свое собственное зло, которое не сдерживали иконы на стенах, вопреки вере всей семьи.       Половицы скрипели, оконные рамы дрожали, ветер на чердаке стонал. Призраки гуляли, не замечая маленькую девочку с угасающей спичкой в дрожащих пальцах, которая осматривала свои владения с ужасом. Теперь это был уже не ее дом, а дом духов, что поселились здесь задолго до ее семьи. Она смотрела вокруг себя, желая ухватить взглядом, как можно больше пространства, и убедиться в том, что в доме никто не притаился.       Вот голодный глаз дверного проема комнаты Агаты. Она медленно вошла и спичка в ее пальцах обожгла кожу девочки, от чего та тихо пискнула и уронила ее на пол, но та потухла, не успев коснуться деревянных половиц с тихим шелестом.       Самая страшная комната девочки окутала ее в объятия темноты на мгновение, пока та снова боролась со спичками, упорно не желающими зажигаться. А затем в окно ударил свет таинственной и манящей луны, осветив комнату и дав наконец глазам девочки привыкнуть к не щадящей темноте вокруг нее.       Комната была довольно большая. У одной ее стены кровать. Это была не та же самая кровать, на которой умер дедушка, но Агата упорно продолжала видеть очертания его старческого измученного силуэта, глаза которого с ужасом смотрели в пустоту перед собой. У противоположной стены небольшой старенький диванчик. У стены возле окна письменный стол, за которым Агата делала свое домашнее задание. Здесь все было аккуратно разложено и чисто. Комната блестела чистотой, ибо Агате казалось, словно она все время ощущает трупный запах дедушки, который витал рядом с его гробом на похоронах. Она продолжала упорно мыть все и вся день за днем, но запах становился лишь сильнее. Как его могли не замечать ее родители, для девочки оставалось загадкой.       Благодаря лунному свету в спичках уже не было такой необходимости, однако девочка продолжала сжимать спичечный коробок в маленьких ручках, как единственное спасение. Икона в переднем углу уверенности в этой ночи не придавала. Иисус смотрел на нее своими холодными глазами сквозь вечность, но он же смотрел и на ее деда, когда тот умирал, и не помог. Он вообще никогда и никому не помогал. Он лишь смотрел, как таинственный посторонний наблюдатель.       Агата прошла к постели, запрыгнула на нее, укутавшись в одеяло, желая быть как можно дальше от черного дверного проема, который дышал на нее холодом дома. Где-то на кухне вновь скрипнули половицы. Погода была пасмурной, поэтому луна то и дело скрывалась за плотной пеленой туч. Ее свет в такие моменты переставал пробиваться в окно к девочке и больше не освещал комнату настолько, чтобы разоблачить таинственные силуэты призраков в углах, которые только и ждали тьмы, что скроет их, чтобы подойти к девочке ближе.       Она накрылась одеялом с головой, пытаясь перевести дух от страха, что испытала, пока шла сюда. Но ужасом дышала и вся эта комната. Однако, одеяло могло стать ее спасением от чудовища, что нависало над ней каждую ночь. Стоило ей заснуть. Одеяло не укрыло от этого ужаса ее дедушку, только потому что он был застигнут врасплох. Но Агата разоблачила таинственного ночного монстра, она точно знала, как с ним бороться.       Из глубины дома раздался быстрый шорох, за которым последовал стук. Словно кто-то ползет, выбрасывая свое тело вперед. Даже не ползёт, а скачками прыгает. Словно ног у него нет, а есть только руки, на которых он тянет культяпы по полу.       Агата вынырнула из-под одеяла и уставилась на дверной проем в ужасе. Она снова перестала дышать. Все нутро ее сжал кулак ночи. Но звук не повторился. Девочка точно знала, что уснуть она не сможет, однако, хотелось наоборот заснуть, чтобы всего этого не видеть. Проснуться утром, когда весь дом уже вновь будет полниться родней. Она закрыла глаза в тот момент, когда луна вновь вынырнула из-за плотных туч и осветила комнату. Но что-то вновь застучало. Теперь уже не как в прошлый раз. Будто кто-то очень быстро ползет на четвереньках к ее комнате, стуча коленями по скрипучему полу.       Девочка распахнула глаза, лишь на мгновение заметив, как в черном дверном проеме снова прячется та же самая черная косматая голова. А затем луна потухла…       Агата заплакала. Безмолвно. Просто горячие соленые слезы потекли по ее щекам. Что-то двигалось в темноте за диван. Быстро. Шелест чужой иссохшейся от времени кожи, одежды, ног и рук и полу. И хрипящее дыхание, словно легкие этого существа пробиты в нескольких местах и из них с таким отвратительным звукам выходит воздух.       Луна вновь показалась. Ничего не было. Только звуки прямо за диваном. Оно было там. Агата оцепенела от ужаса.       На чердаке стонал призрак первого хозяина дома. По комнатам ходили души давно ушедших постояльцев. Дом жил своей жизнью, как гигантское воплощение ада.       Девочка тихо всхлипнула, заметив тонкую бледную руку, тянущуюся из-за спинки дивана вверх по стене. За первой рукой последовала вторая. Грязные, гнилые, обгрызенные ногти царапнули стену, подтягивая за собой все остальное тело, гниющее изнутри, горящее синевой мертвеца.       Черные длинные спутанные волосы торчали во все стороны. Волосы, спутанные с могильной землей и кровью. Белое одеяние, словно платье на умершей юной девушке, лежащей в гробу. Оно было кривое и изломанное, как поломанная кукла, шарниры которой торчат в разные стороны. И оно ползло по стене, медленно поворачивая голову в сторону девочки, не обращая внимание на холодные глаза Иисуса, что смотрят на него из переднего угла комнаты.       Агату всегда учили верить. И сейчас она готова была поверить сильнее всего в Господа. Ведь только он мог ей помочь и спасти от неминуемой гибели.       Она подняла оцепеневшую руку и перекрестила существо, выползшее из темноты ее дома.       Существо заверещало и вновь скрылось за спинкой дивана, а слезы продолжили застилась глаза Агаты.  — Отче наш… Иже еси на небесах… — закричала она, от чего из-за спинки дивана раздалось рычание и шипение, которое можно было сравнить лишь с гласом дьявола. — Да святится имя Твое… Да приидет Царствие Твое.       Существо выскользнуло из-за ближайшего к дверному проему подлокотника дивана и по полу на четырех изломанных конечностях устремилось к девочке, но та твердой рукой перекрестила это нечто и оно, завизжав, отскочило на диван и снова переползло на стену, повиснув на ней, как паук.  — Да будет воля Твоя! Яко на небеси и на земли! — голос Агаты дрожал, но она уверовала. Она впервые уверовала, что существо из самого ада боится Бога, а значит, Бог есть и он милостлив. Он поможет ей. И она справится, если еще сильнее в него поверит.       Оно шипело, плевалось, харкалось, скрипело костями, как скрипят половицы старого дома. Оно металось по стене из стороны в сторону, пока Агата продолжала беспристрастно крестить его.       Язык девочки отказывался слушаться. Тело отказывалось работать. Рука с перстом, которым она крестила эту странную женщину, которая уже не была женщиной и человеком, опускалась сама и крестное знамение уже не было таким же твердым, как раньше, словно смазалось, как крем с торта. А существо внезапно резко бросилось вверх по стене и поползло по ней быстро к потолку.  — Хлеб наш насущный даждь нам днесь… — язык Агаты, словно больше ей не принадлежал. — И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим…       Девочка продолжала крестить существо, а оно продолжало метаться, но и ползти по потолку в ее сторону с ужасающей молниеносностью.  — И не введи́ нас во искушение, но избави нас от лукавого… — Агата уже стонала и не могла выдавить из себя не слова, а потому читала молитву в своей голове, путаясь в словах, меняя их местами и начиная строки заново снова и снова.       Существо нависло над ней. Волосы его свисали с потолка спутанными прядями. Лицо искаженное злобой и ненавистью быстро прямо напротив девочки. И она хрипело, свистело, рычало, как бешеное животное, ведомое лишь желание растерзать.       Агата продолжала крестить, но оно перестало метаться.  — Аминь! — выкрикнула девочка в своей голове, но губы ее уже не шевелились, лишь крестное знамение продолжало его метаться в воздухе, когда существо достало откуда-то из-под полы своего грязного подвенечного платья смерти что-то… И начала бросать прямо в лицо испуганной девочки, которая заметила, что это маленькие гладкие камушки.       Агата крестила… Иисус смотрел на всю эту картину и не сходил со своего молчаливого постамента в переднем углу комнаты. Девочка продолжала читать молитву в своей голове снова и снова, но существо теперь лишь свистело и издавало неприятные звуки, однако оставалось на своем месте, словно теперь крест для нее означал намного меньше, чем раньше.       А затем оно отпустило руки и, завизжав упало на свою маленькую напуганную жертву.

***

      Тяжёлая старая дверь скрипнула, когда я открыл ее массивным ключом. Конечно же, петли заржавели. Никто годами сюда не возвращался.       Внутри по-прежнему стоял запах быта предыдущих владельцев, смешанный с сыростью и захватившей дом плесенью.       Вокруг стояла непроглядная тьма. — Я помогу вам включить электричество, но дальше сами, — взрослый мужчина хмурился недовольно за моей спиной и не желал первым делать шаг в эту зловещую обитель, в которой, по правде говоря, я сам ничего зловещего не видел. — Не могли дождаться утра? — Прошу меня извинить. Предпочитаю уединение, — я тактично улыбнулся, поворачиваясь к нему. — Ну, ладно…       Мужчину, кажется, подобный ответ устраивал. В частности из-за того, что это место он хотел покинуть, как можно раньше.       В руке он сжимал керосиновую лампу и по тому, как она дрожала, можно было сделать вывод, что мужчине действительно не комфортно.       Мы вошли внутрь. Половицы неприятно скрипнули, как умирающие старушки.       Электричество включалось в чулане. Эта комната — единственная комната, которую не заперли, когда из дома уходили все его жильцы.       Комнаты, в которых замков не было, замками оборудовали специально, словно не желая видеть, что творится по ту сторону. Окна заколотили, что меня, стоит сказать, ничуть не смущало, хотя хозяева и предлагали мне избавиться от досок в дневное время суток. Напротив, доски создавали в доме идеальную для меня среду обитания.       Мы прошли в маленький чуланчик и в нос сразу ударил запах многолетней пыли, собирающейся здесь в просто невероятно огромные скопления. — Вверх свет есть, — мужчина щёлкнул выключателем, поднимая к нему керосинку. — Вниз — нет. Все логично. Хотите, чтобы свет был во всём доме, поднимите все рычажки. И да, выключатели.       Мужчина щёлкнул переключателями, а затем включил свет в чулане.       Я просто кивал и улыбался, пытаясь понять, что же такое может напугать этого, казалось бы, отнюдь не слабого мужчину в летах, повидавшего жизнь, но он даже глаза от меня прятал, словно чувствовал, что я хочу его прощупать.       Люди порой очень странные. Они стыдятся совершенно естественных процессов, такие, как страх и даже тления тела. Они пытаются всячески это скрыть. Два понятия похожие друг на друга и имеющие непосредственное друг к другу отношение. Страх рождается из-за смерти, что стремительно следуют за ними шаг за шагом по пятам. Стыд тления тела выражается в том, с какой скрупулезностью люди готовы обрабатывать тела. Все эти монахи, которые пытаются достигнуть мумификации тела в века и избежать его полного разложения. Страх и смерть друг за другом.       Мужчина покинул дом достаточно быстро. Мне его помощь была ни к чему, так как из вещей за мной следовал лишь небольшой чемодан с самым необходимым. Скорее всего, я привык не заводить много вещей в своей жизни, так как мода обновлялась быстрее, чем я успевал это изменение заметить. Много вещей также приковывают тебя к одному месту и не позволяют совершать такие быстрые и спонтанные путешествия, коими я всю жизнь горел.       Погода стояла прохладная, а потому мне пришлось долго прогревать дом. От этого здание заскрипело, застонало, словно ворочалось с боку на бок. Каждая комната в доме ожила и наполнилась собственными звуками.       Вещи в доме оставались нетронутыми. Сейчас они превратились во владение пыли. Так смешно наблюдать за тем, что люди думают, будто без них жизни на земле настанет конец, когда на самом деле на планете уже существуют места без них, и живут они себе спокойно. Как этот дом, например.       Я медленно двинулся на обход и начал открывать одну дверь за другой.       Вот кухня. Здесь еще чувствовалась рука хозяйки дома. Женщина была аккуратная. Все вещи стоят или лежат на четко отведенных им местах. Лишь в одном месте виднелось пятно пыли меньше, чем на всех остальных поверхностях. Словно что-то здесь стояло еще недавно и эту вещь из дома забрали последней. А, наверное, любимая сковорода или кастрюля хозяйки, без которой она обойтись никак не могла. А потому без ведома мужа и родных прокралась в этот дом в страхе перед ним же. Вот ее нежная дрожащая рука открывает дверь ключом. Она оглядывается, а в длинных бледных пальцах другой руки сжимает свечу, чтобы хоть как-то осветить себе дорогу в этом царстве мрака. Вот она входит сюда и сразу же находит вещь, которая годами стояла на одном и том же месте. Но вот на чердаке что-то скрипнуло. Половицы дома задрожали и женщина в ужасе вновь выскользнула в коридор, почувствовав, как неведомая сила, от которой они убегали всей семьей однажды, поняло, что она находится здесь и устремилось вниз, чтобы расправиться с ней.       Вот ее ноги быстро-быстро ступают по коридору к выходу. Дверь. Вот же она. Выйти и все. Но женщина замечает в последний момент, как что-то животное движется в другом конце коридора. Движется, словно пытается затаиться. В темноте глаза этого нечта горят огнем свечи в руках женщины. Она хватается за ручку двери и выбегает из дома, закрыв его на ключ.       Я хмыкнул своим мыслям, но вот уже сотню лет я понимаю, что моя интуиция меня не обманывает. Все так и было на самом деле. И дело не в том, что у меня конкретно была какая-то особая интуиция. Просто люди порой не могут остановиться и внять гласу внутри себя, чтобы почувствовать тоже самое. Оно дано нам всем, чтобы мы могли избежать когтей хищника, что следует за нами по кустам. Не верить в собственное внутреннее чутье — равно подписать себе смертный приговор.       Покинув кухню, я прошел в гостиную. Большая комната, заставленная обычно излишними вещами. Например, зачем вам все эти маленькие столики с одной единственной вазой? Люди видят в этом своеобразную эстетику, но когда-то я жил в доме намного больше этого. И тот дом также был заставлен атрибутами «богатства», как казалось его хозяину. Однако в темноте эти вещи пугали меня так, как я сам должен пугать людей. И я до конца не мог понять причину тому, что же заставляет людей обставлять свои жилища нагромождениями того, что напугает их во тьме.       Когда я шел, то включал по пятам за собой свет, от чего дом начинал играть совершенно новыми красками. Он уже не казался таким мрачным черепом доисторического животного. Теперь, скорее, он напоминал уютную пещеру в далеких-далеких снегах. Пещеру, в центре которой горел огонь, согревая ее, словно сердце. А на стенах пещеры красовались наскальные рисунки, в данном случае фотографии предыдущих жильцов. Вот та самая женщина — хозяйка дома, совсем еще молодая. Вот ее дочери. Самая младшая — похожая на ангела, что погибла здесь много лет назад. Старшая с боевым взглядом.       Вся семья и ее история в фотографиях по пути к следующей двери.       Я открывал замки один за другим. Заглядывал в самую душу дома, разглядывал его внутренности с тем же рвением, с каким это делает патологоанатом.       В самом дальнем конце коридора меня ждала последняя дверь. Комната, в которой все и случилось.       Замок поддался тяжелее всего, словно заржавел намного сильнее остальных. Возможно, комната была самой влажной, потому что с двух сторон ее окружала улица.       Дверь передо мной распахнулась с громким тяжелом и отвратительным скрипом. Древесина вздулась и закрыть дверь обратно получилось бы уже с трудом. Я раскрыл дверь нараспашку и оглядел помещение.       У одной стены кровать, напротив которой у другой стены диван. И прямо перед окном письменный стол с принадлежностями для школы. Все осталось нетронутым. Лишь матрас с кровати убрали вместе с постельным бельем. Однако, я чувствовал здесь запах смерти, а потому мне не нужно было видеть всей картины, чтобы понять, что здесь было.       Где-то на чердаке раздался странный звук. Словно что-то тяжелое и большое свалилось откуда-то.       Я поднял глаза к потолку и улыбнулся. Звук раздался прямо надо мной.  — Думаешь и меня теперь испугать, домик, а? — усмехнулся я по-доброму. — Извини, я дядя взрослый. Пугай такими вещами деток.       За моими словами раздался шорох и затих.       Окна этой комнаты были заколочены особо хорошо, чему я не мог не радоваться, а потому решил принести сюда матрас из соседней комнаты и остановиться именно здесь.

***

      В ночи я не спал. Ночь — то время, когда мой род бодрствует.       Я расписывал план дальнейших передвижений по миру. Что-то следовало. Не за мной, но казалось, что за мной. Хотя надвигалось это «что-то» на весь мир и на все человечество. Что-то большое и тяжелое. Что-то от чего в ушах закладывало и спирало дыхание. Мне хотелось уйти как можно дальше от этого. Но пока получалось безрезультатно.       В ту ночь движений в доме больше не было слышно. Лишь редкие стоны половиц и стен. На утро я лег спать в твердой уверенности, что проклятие дома за мной не придет.       Но уже на следующий вечер меня разбудил вновь тот же шум на чердаке. Он разбудил меня прямо на закате, когда солнце еще не успело скрыться за горизонт. Движение, а затем громкий стук. Словно на пол упало что-то тяжелое. Я открыл глаза и посмотрел на потолок перед собой. Оно словно ждало прямо по ту сторону, прижавшись к полу лицом и пытаясь почувствовать сквозь щели мое присутствие. Казалось, если прислушаться, можно было услышать тяжелое дыхание.       В дверь громко постучали и я вздрогнул от неожиданности. Что-то сверху тоже вздрогнуло, а затем совсем затихло.       Я еще минуту посидел, вслушиваясь в напряженную тишину дома, но затем стук в дверь повторился и это вынудило меня встать с кровати и последовать к выходу.       Дверь можно было открывать спокойно, ведь на этой стороне дома уже царили потемки.  — Э-м… — дверь скрипнула, я выглянул через щель. Передо мной стояла хозяйка дома и держала в руках какой-то тряпичный мешок.  — Ой, — она отвернулась, увидев, что я не одет. — Вы уже спать легли? А я вот… Кушать приготовила, подумала, может вы тоже захотите?       Она не поднимала на меня пристыженных глаз. А я смотрел на нее в полной растерянности, пытаясь придумать адекватный ответ.  — К… кушать?       С самой границы я не пил крови. А жажду мы испытываем всегда. Она, как тяжелый удав, что стягивает наши шеи. Поэтому от слов про еду, я сразу поднял взгляд на ее шею, прикрытую платком.  — Да, супчик вот приготовила и хлеб.       Я потряс головой, пытаясь себя вразумить.  — А, да… Спасибо вам огромное.       Дверь еще немного приоткрылась, от чего женщина совсем покраснела в лице, как молодая девушка. Я принял мешок из ее рук и она ускользнула так быстро, что мы даже не успели больше обменяться ни единой фразой.       В доме царила тишина, когда я закрыл дверь. Словно нечто внутри прислушивалось к нашему разговору, стараясь уловить каждое слово. Я еще не видел это здание таким тихим. Никаких стуков, тресков, скрипов. Словно дом пытается впитать в себя в кой-то веки чужую жизнь, а не задавить кого-то своей.       Так я прожил неделю день ото дня. Еду хозяйки, к сожалению, приходилось выливать в отхожую яму. Не поймите меня неправильно, я мог есть еду. Но существует сладкий нектар. Стоит тебе его попробовать и вкус пищи навеки утратит для тебя свою красоту. Он станет настолько безвкусным, что вскоре тебя будет от него тошнить. Для меня таким нектаром была кровь, хоть я и мог не пить ее долгое время, я все время мечтал о ее вкусе на своих губах, о ее жаре. Я не мог умереть без нее, но и не мог без нее жить. А хозяйка продолжала день ото дня возвращаться за посудой и приносить мне снова и снова ужин. Эта женщина была из тех, кто мог грудью прыгнуть на амбразуру, а мог окутать теплом и уютом родных ей людей. Это не переставало восхищать меня.       Свой дальнейший путь я уже хорошо спланировал и в свободное время лишь читал книги, отсыревшие, пыльные, оставленные здесь хозяевами прозябать в одиночестве.       Благодаря этим книгам я еще лучше смог поднять свои основы Молдавского языка, что перешли ко мне от того самого пограничника. Эта способность не сильно должна была пригодиться мне в дальнейшей жизни, однако делать здесь было больше нечего. Я словно раненное животное, что затаилось в пещере, пока вокруг бушует враг.       Хозяйка продолжала приносить мне еду, словно думала, что должна дарить мне жизнь, раз я дарю ее этому дому. Она ведь не могла знать того, что я скорее сею смерть и дом этот все больше напоминает гроб, пока я живу в нем.

***

      Когда ты живешь вечно, время течет сквозь пальцы. Мы с домом научились друг друга понимать и слушать, жить в мире и согласии. А у семьи, которой дом принадлежал, возникало все больше интереса ко мне.       Так одной ночью я вновь услышал стук в дверь. Было слишком поздно и я не думал, что это может быть хозяйка. Это и не была она.       На пороге, зябко кутаясь в шерстяной платок поверх ночного платья стояла старшая дочь хозяйки.  — Вы что-то… хотели? — я растерянно уставился на нее, заглядывая во тьму двора за ее спиной.  — Мы с теткой поссорились, — девушка бесцеремонно отодвинула меня в сторону и вошла внутрь. — Чертова религиозная дура. Она меня просто с ума сводит.       Я еще потоптался на пороге какое-то время, не понимая, что должен в такой ситуации делать. А затем, все же дверь закрыл и последовал за девушкой, которая оглядывалась вокруг, словно дом этот видит впервые. Хотя почти так и было. Наверное, она много лет в него не заходила.  — Почему поссорились? — я рассматривал ее бледные ноги, лицо и руки, покрытые гусиной кожей. Холодно, наверное, было сюда бежать в таком виде. Хоть сапоги надела.       Девушка обернулась ко мне резко, словно намеревалась сказать что-то грубое, но на лице ее была милая улыбка.  — Дария. Меня зовут Дария.  — Филипп, очень приятно. Может быть… чаю? — благо хозяйка принесла немного чая, что я не пил.  — С удовольствием.       Когда она шла по коридорам этого дома, я словно воочию видел, как дом пытается разорвать ее на части и снаружи, и внутри. Глаза девушки были напуганы, хоть она всем своим видом пыталась не показывать внутреннего страха. Она была молода, красива, но внутри у нее жил многовековой монстр, что терроризирует людей всю их жизнь — ужас перед неизвестным.       Пока я готовил чай, она все не могла усидеть на одном месте. Рассматривала кухню, выглядывала из окон, а затем в коридор дома, словно ждала, что вот-вот что-то ужасное выскочит из — за угла и понесется к нам.  — Вам спокойно жить в этом доме, Филипп? — наконец нарушила она повисшую между нами тишину.  — Да, — просто ответил я, поворачиваясь и ставя на стол две кружки. — Отличный дом, спасибо.       Она недоверчиво посмотрела на меня и села напротив.  — Тут окна заколочены. И сквозняки. Больше напоминает гроб, — в ее словах было отвращение к дому, потому я улыбнулся.  — Люди разные. Я предпочитаю так жить. Тем более, я наполняю дом собственным уютом, что не смог бы за меня сделать другой человек, потому что понятие уюта у всех разное.       Она цокнула языком и отпила немного горячего чая, пытаясь согреться после улицы.  — Как так можно жить? И долго вы еще здесь будете?  — Пока не могу сказать. Мне нет смысла здесь оставаться, но, думаю, уходить пока не время.  — А куда вы собираетесь потом уйти? — она вскинула изящную бровку.  — Я, — я усмехнулся, — собираюсь в Украину.       Теперь и вторая ее бровка поползла вверх.  — От чего же?  — Не знаю, просто я путешествую.       Я не стал упоминать, что не просто путешествую, а бегу от чего-то.  — А где вы уже были? Я тоже всю жизнь мечтала путешествовать. Но в итоге все время мы проводим в этом захолустье. Даже в соседние города вырывались всего пару раз. Ничего кроме всего этого и не вижу. Одни и те же люди каждый день…       Я опустил голову, пытаясь скрыть легкую улыбку на губах.  — Иногда не плохо видеть одно и тоже день ото дня. Так время летит незаметнее, — свой чай я не пил, но сжимал крепко кружку. Пить мне хотелось, однако не того, что пьют обычно люди. А это девушка, будто дразнила меня своим присутствием и поздним посещением. — Я был во Франции, в России, в Румынии.  — Да вы что? — кажется, она посчитала нужным пропустить, то что я сказал в начале, но я увидел по ее взгляду, что она о чем-то своем от этих слов задумалась. — Многое видели, Филипп? Это так здорово.  — Возможно.       Но я не видел в жизни многого. Лишь войну, да своего отца на инвалидном кресле.       Внезапно она подскочила из-за стола.  — А покажите мне дом. Я давно здесь не была. Хочу посмотреть, как вы все здесь устроили.  — Я, говоря честно, ничего и не менял здесь толком. Лишь пыль убрал, да и все, — я встал следом. — Но если вы так пожелаете.       Я понимал, почему она просит показать мне дом, а не пойдет по нему одна. Ведь дом живой, она это чувствует. И чувствует, что проклятие дома съест ее, стоит ей в нем оказаться наедине.       Мы прошли в гостиную.  — Мы часто здесь с сестрой на диване вместе читали книги, — сказала она и голос ее стал чуть тише, чем раньше, с нотками грусти. — Она любила книги про приключения и всякое такое… Путешествия в другие страны на кораблях. Робинзон Крузо… Я же любила книги про любовь. Когда она осталась одна в последний вечер… Она читала одну из моих любимых книг. Почему-то не про приключения, а про любовь, словно так ей хотелось думать, что я рядом.       Девушка грустно улыбалась. Но я ее не перебивал. Иногда нам хочется рассказать незнакомцам, что у нас на душе. Когда мы видим их в первый и последний раз. Мы словно отдаем им весь свой груз, что годами тянули на своих плечах.       Мы прошли дальше по коридору. Она заглядывала в комнаты с опаской. Глаза ее зажигались от воспоминаний. И вот она наконец вошла в одну из дверей.  — А это была моя комната, — она прошла вдоль стены, рисуя незримые узоры на ней пальцами. — Здесь всегда было теплее, чем в остальных комнатах. Не знаю почему. Иногда сестра прибегала ко мне ночью, так, чтобы родители не слышали. Они очень сильно ее за это ругали, а иногда ставили в угол и заставляли до рассвета молиться.  — Почему? — наконец прервал я ее монолог.       Девушка села на край кровати и посмотрела на меня снизу вверх.  — Потому что моя семья верующая, Филипп. Если ты боишься каких-то страшных теней и прочее, значит, ты веришь в язычество, в ведьм. Тогда ты грешен. В этом суть нашей религии. Тебя за это накажет Бог. Правда родители никогда не говорили, что сестру Бог наказал именно из-за этого. Они словно забыли все, чему нас учили и чему учила их церковь. Если бы они только немного были бы чувствительнее к ней, может быть, она сейчас была бы жива.  — Она в ту ночь осталась одна?       Я видел, что девушка изо всех сил держит передо мной лицо. Будто если она пустит слезу, я перестану ее от этого уважать.  — Да. Вся семья уехала на похороны дальней родственницы в соседний город, — она тяжело вздохнула. — Я не помню, почему родители оставили Агату одну. Кажется, им снова что-то не понравилось. Вроде бы она плакала ночью во сне или что-то вроде того. Они решили, что ей нельзя присутствовать на похоронах, так как она очень чувствительная и впечатлительная.       Девушка поднялась с кровати, прошла мимо меня в коридор и остановилась, глядя на дальнюю комнату.  — Вы выбрали для сна именно ее комнату? — голос ее едва заметно дрогнул.  — Это комната Агаты? — я подошел к девушке. Конечно я знал, что это ее комната.       Мы вместе в нее вошли и холодный пол обжог босые ноги девушки.  — Да. Она умерла здесь. Я не пытаюсь вас напугать или что-то типа того… — поспешила она оправдаться, а я рассмеялся.  — Не волнуйтесь, меня тяжело испугать. Я бывалый в таких местах и они меня уже не пугают, — девушка немного нахмурилась, обиженная моим смехом, но ничего не сказала, лишь огляделась.  — Филипп, вы верите в Бога? — она облизнула пересохшие губы. У меня от жажды аж слух обострился и я слышал, как язык ее обводит каждую трещинку на губах. Пытаясь отогнать от себя эти мысли, я лишь сильнее прислушивался ко всему окружающему. А дом, как назло, молчал и ничем меня не отвлекал, словно и сам жаждал испить крови юной девы.  — Нет, — наконец ответил я, тяжело вздохнув.  — И я нет.       Я удивленно на нее посмотрел. Она это заметила и рассмеялась.  — А что тут такого? Да, у меня религиозная семья. И сама я тоже верила. Но послушайте, если бог есть, разве позволит он убить ребенка прямо перед своим ликом? — она рукой указала на иконы в переднем углу комнаты.       Я поднял глаза на молчаливый взгляд Иисуса.  — Да, вы правы.  — Она лежала здесь, в крови. И никто ей не помог. Мы приехали, а она уже остыла. Хотя, если честно, когда она лежала в гробу, мне казалось, что она все еще шевелится… Моя бедная сестренка. Казалось, что глаза открывает… Мне сказали, что это из-за газов, которые труп раздувают изнутри. Но в ночи я словно слышала, как она проснулась в своем маленьком гробике, кричала и пыталась выбраться из него, сдирая пальцы до крови и ногти срывая до мяса…       Девушка закрыла лицо руками и дыхание ее стало прерывистым, будто вот сейчас она все-таки разрыдается.       Я подошел к ней и приобнял одной рукой за плечи. Даже пальцами я чувствовал пульсацию крови под ее кожей.       Но Дария моих звериных метаний не наблюдала. Она совсем потеряла бдительность, а потому повернулась ко мне и прижалась лицом к моей груди, обнимая меня.       И что вы прикажете делать в такой ситуации? Я был похож на лису, к которой ластится мышка, будто сама просится к ней в рот. Однако, я все-таки совладал с собой и обнял девушку, зажмурившись. Рот мой наполнялся слюной, как у бешенного хищника.  — Филипп, обещайте мне, если заметите в этом доме что-то странное, сразу скажите мне. Я не хочу, чтобы он забрал еще одну душу! — девушка тихо плакала.       Я ухмыльнулся. Мою душу заберет дом? Это, как говорить дьяволу, что он должен быть осторожен со злыми людьми, которые могут причинить ему вред. Я забирал души, а не кто-либо еще.       Наконец девушка отстранилась, утирая лицо рукавом ночной рубашки.  — Я пойду домой.       Я остро услышал, как наверху дома что-то задрожало. Словно это «что-то» не хотело, чтобы девушка уходила. Дом не хотел отпускать свою новую жертву. Половицы вновь застонали, нарушая зловещую тишину, повисшую над нами несколько минут назад.  — Я провожу вас.       О боже… Лицо ее покраснело от слез. Кровь… сладкая, вкусная прилила к ее коже, словно дразнила меня. Но я не мог так поступить. Пока еще не мог. Мне предстояло еще некоторое время прожить в этом доме, а потому я не мог так просто разбрасываться телами направо и налево.       Мы шли по темным безлюдным улицам. Я набросил плащ на ее хрупкие плечи. Глаза дома пилили наши спины, а через стекла их выглядывали жадные призраки.       Дом девушки был достаточно далеко и я удивился, как она вообще так добежала до меня в таком виде. Мы остановились у дверей. Она передала мне свой плащ.  — Спасибо, что проводил, — я пожал плечами.  — Не мог же я оставить милую девушку одну в эту темную ночь.       Она улыбнулась и я непроизвольно улыбнулся ей в ответ, потому что выглядела она сейчас, словно ребенок без забот с нежным сердцем. Но затем она резко поднялась на носочки и коснулась моих губ своими. Быстро и почти невесомо. Тихо рассмеялась и скрылась за дверью своего дома.       Я провел по своим губам кончиками пальцев, все еще ощущая на них жар ее губ. В голове моей стучало и пульсировало. Как можно быть такой не бдительной? Если бы я только этого мог ожидать… Я бы впился в ее губы клыками, раздирая их, наслаждаясь горячей кровью, стекающей по моим губам и по моему языку.       Я помотал головой, пытаясь отвести от себя наваждение, затем бросил последний взгляд на дом, мне казалось, что девушка сейчас наблюдает за моей реакцией из одного из темных окон, а затем я пошел домой.

***

      Снова стук в дверь. Снова на самом закате. Я уже знал, что в это время приходит обычно хозяйка и приносит мне поесть. Однако, в этот раз она была немного расстроена чем-то. Лица на ней не было. Словно я открыл дверь совершенно другому человеку.       Она протянула мне, как всегда, тряпичный мешок с кастрюлей, попыталась выдавить из себя улыбку.  — Проходите, попьем чай, — я не стал брать у нее мешок, а лишь отступил в сторону, позволив ей войти.       Это было через несколько дней после того, как сюда наведывалась Дария.       Лицо женщины снова резко поменялось, оно стало бледным и испуганным, а пальцы крепко сжали края кастрюли.  — Не переживайте, я провожу вас потом домой.       Переживать здесь должен был только я, так как уже давно не пил крови и жажда становилась совсем невыносимой. Но, как это бывает, интереснее всего бороться со своим собственным организмом, с самим собой. Это ты должен его контролировать, а не он тебя. Поэтому я старался изо всех сил не думать о крови, жажде и теплых телах в своих прохладных руках.       Женщина медленно шагнула внутрь. Она знала, что я все понял. Она знала, что я понял, что ей нужно кому-то рассказать, что лежит у нее на душе. Как же старшая дочь была на нее похожа.       Я проводил ее в кухню, сделал чай. Мы сидели друг напротив друга и молчали, словно все эти действия нас делать принуждали.       Ей было страшно возвращаться в этот дом. Я это точно знал. Однако она вошла, а это значит, что душа ее совсем опустела за годы после смерти младшей дочери.  — Вас что-то беспокоит? — в какой момент я стал семейным психотерапевтом для этих людей?  — Моя дочь Дария… — женщина растерянно огляделась, словно только сейчас поняла, где она находится. — Она приходила сюда несколько дней назад?  — С чего вы взяли? — я улыбнулся. Я был уверен, что Дария никому не сказала, где она была, а значит, на это у нее были свои причины.  — Вы не подумайте, что я выжившая из ума старуха и верю во всякое такое, но… — она осеклась, словно сказала лишнего. — Ночью мне тогда сон приснился. И я все не могу об этом перестать думать. Словно Дария приходит в этот дом, заходит в комнату, а там… — женщина опустила глаза и прикрыла рот рукой. — Там Агата лежит… Моя дочка… В крови на кровати и стонет…       Я сглотнул. Ну вот зачем кровь-то нужно упоминать, мадам?  — И вы, — женщина подняла на меня глаза, — вы словно уже не вы даже. А затем и Агата поднимается. И она уже не она. И Дария кричит-кричит, зовет меня на помощь… Я проснулась от этого кошмара в поту среди ночи. Пришла к ней в комнату, а она спит лежит моя девочка. Вы простите, я не пытаюсь вас в чем либо уличить, однако, этот дом… вся наша семья его не любит. Я запрещаю Дарие сюда приходить. Но она такая девушка, сами понимаете. Что в голову себе вобьет, то делает. Может и вам докучать начать. Если она придет сюда, умоляю, не открывайте ей дверь.       Я улыбнулся.  — Вы думаете, что я могу причинить ей вред? Вашей милой молодой дочери?       Женщина застыла, словно ей не понравились мои слова.  — Но как я могу причинить вред семье, что так по-доброму ко мне отнеслась? — продолжал я. — Я практически чувствую себя членом вашей семьи, хоть живу здесь и не так долго. Если Дария придет ко мне, я провожу ее обратно до дома. Можете даже не переживать.       Хозяйка вновь поменялась в лице, а затем снова прижала ладонь ко рту и расплакалась.  — Простите. Да как я вообще могла о таком думать? Я просто…  — Все нормально, — я осторожно взял ее за руку, что лежала на столе. — Я все понимаю. Я незнакомец в вашем городе и ваша младшая дочь умерла. Я бы больше удивился, если бы вы не волновались за старшую.       Она смотрела на меня с благодарностью сквозь пелену слез.  — Знаете, я больше не верю в бога. Моя сестра стала еще более набожной, можно сказать, фанатичной. Да и вся моя семья верила всю жизнь. Поэтому я не могу им признаться. Но я больше не верю.       Как же она была и в этом похожа на Дарию…  — Это совершенно нормально, не переживайте, — уверил ее я.  — Нет! — она внезапно вскрикнула и поднялась из-за стола. — Это не нормально, когда маленький ребенок умирает!       Она сделала шаг назад от стола к двери.  — Бога нет. Есть лишь смерть, что он сеет. Я готова проклясть его за все, что он сделал моей семье!       Она сделала еще несколько шагов в коридор, закрыла рот руками, сдерживая рыдания. Я, как сидел, так на своем месте и остался, дав ей возможность спокойно уйти.       Однако хозяйка медленно повернулась, посмотрела через гостиную в дальний конец коридора и глаза ее медленно распахнулись в ужасе. Я и сам замер, не понимая, что произошло.       Руки ее безвольно опустились, а рот раскрылся в немом крике.       Я прислушался и буквально почувствовал ужас женщины, когда в другом конце дома раздался громкий звук шагов, словно кто-то там пробежал.       Женщина не дышала, а потому я вскочил и подлетел к ней так быстро, как только мог, подхватывая за плечи в тот самый момент, когда ноги ее подогнулись и она начала падать.       Я поднял голову, но в конце коридора не было ничего и никого, а хозяйка закатила глаза и впала в беспамятство.       Мне пришлось уложить ее на кровать в одной из комнат, закрыть дверь и сидеть рядом, пока она совсем не придет в себя. Но когда она открыла глаза, она выглядела, словно рыба, выпавшая на берег. Во взгляде пустота и рот раскрывается, словно она пытается схватить воздух, которого ей сейчас очень не хватает.  — Мадам, — я взял ее за руку.  — О боже, — произнесла она, как только вновь смогла горить. — О боже, дьявол. Я видела его. Сам дьявол…       Да что же такое скрывалось в том проклятом доме? Что-то настолько ужасное, что убивало и выгоняло из него всех его владельцев.  — Что вы увидели? — тихо спросил я.  — Не знаю. Я не знаю… Это какая-то демоническая сущность. Она хотела убить меня. Если бы не вы…  — Когда я подошел к вам, там ничего не было.  — Хотите сказать, вы его не видели? — дрожащим голосом спросила она.  — Нет, — также спокойно ответил я.  — И не слышали?       Я слышал, но снова ответил, что нет. Какой смысл пугать еще сильнее бедную женщину? Ее сердце может не выдержать.  — Да как же это…  — Это эффект вашего мозга, — я продолжал сжимать ее руку, чтобы она почувствовала себя в безопасности. — Из-за смерти дочери вы боитесь этого дома, поэтому ваш мозг и создает всяческие галлюцинации. Это совершенно нормально, можете мне поверить и не переживать.       По коридору раздались громкие, очень медленные и отчетливые шаги. Словно кто-то идет босыми ногами, стуча по деревянному полу пятками.       Женщина задержала дыхание и уставилась на меня в ужасе, а мне пришлось собрать всю силу воли в кулак, чтобы вида не подать, что я тоже это слышу.       Шаги подошли к нашей закрытой двери и остановились будто бы прямо напротив нее.  — Господи, — выдохнула хозяйка.  — Что такое? — тихо, но все еще очень спокойно спросил ее я.  — Вы слышите? — она шептала.  — Что слышу?  — Оно за дверью…       Я слышал. Оно и правда было за дверью, словно любопытный зверь, что одновременно и заинтересован тем, чтобы подслушать за нами и тем, чтобы притаиться в ожидании, когда мы выйдем отсюда.  — Мне проверить? — спросил я, но проверять сильно, на самом деле, и не торопился.  — Нет! Закройте… Закройте дверь! — все еще шептала женщина, но уже истерично. — Подождем, когда оно уйдет!       Я вытащил ключи из кармана. Мне даже было интересно, успею ли я закрыть комнату до того, как проклятие дома начнет раздирать дверь на части, чтобы добраться до нас.       Я медленно подошел к двери, взялся за ручку, крепко ее сжимая, а затем резко вставил ключ и провернул несколько раз, услышав стон с обратной стороны, а затем громкий удар в дверь, заставивший меня отшатнуться.  — Теперь вы мне поверили? — женщина металась на кровати в ужасе, тряслась и плакала.  — Т-ш-ш-ш, успокойтесь, — я быстро сел рядом с ней. — Там ничего нет. Это всего лишь дом. Тише, — я вновь взял ее за руки, пытаясь успокоить.  — Но я же слышу!  — Мы просто дождемся рассвета, а потом вы пойдете к себе домой. Хорошо?       Глаза женщины еще больше расширились.  — Но как же вы собираетесь здесь дальше жить? Этот дом нужно сжечь…  — Нет, — твердо сказал я. — С домом все хорошо. Все это лишь у вас в голове. Это прекрасный дом и мне здесь все абсолютно нравится. Уверяю вас, когда я отсюда уеду, вы сами захотите проводить в этом доме каждую свою свободную минуту и каждый день. Она смотрела на меня, как на сумасшедшего.  — В… этом доме? — уже повысила голос она.  — В этом доме. Уверяю, вы еще сможете найти в нем свое счастье, — я улыбнулся.  — В доме со смертью? — от слез она никак не могла надышаться, а существо за нашей дверью все еще стояло, разочарованное тем, что не может теперь пробраться внутрь.  — Вам нужно отдохнуть. Просто поспите и ни о чем не думайте, — прошептал я.  — Как вы можете так говорить? Думаете, я смогу заснуть?  — Я буду всю ночь на страже, а на рассвете разбужу вас и провожу домой.       Женщина скосила взгляд на дверь, словно та могла в любой момент сорваться с петель и в комнату тогда ворвалось бы существо, способное лишить хозяйку жизни.  — Это месть…  — Что? — я потер глаза.  — Месть мне за то, как несправедливо я относилась к моей дочери, возвышая эту проклятую религию.  — Не думаю, мадам, — я усмехнулся. — В жизни существует слишком много вещей, не подвластных людям. К сожалению. Это совершенно нормально. Людские пороки тут не при чем.       Дыхание ее постепенно становилось спокойным, она перевела взгляд с двери на меня. И в глубине ее глаз я увидел тот самый сон, что снился ей, когда ко мне пришла Дария. Она чувствовала, что я отлично знаю, о чем говорю. Я был чем-то неподвластным для ее восприятия. Почти как то, что стояло сейчас за дверью.       Глаза ее медленно закрывались, а я продолжал нависать над ней, не движимым изваянием, обещавшим охранять ее покой. Женщина погрузилась в неспокойную дрему и веки ее дрожали, пока существо продолжало ждать. Пока дом продолжал ждать. Пока призраки продолжали ждать, нависая над нашей комнатой с желанием упиться живой душой хозяйки. И не давал им это сделать только я.       В этой комнате окна не были так хорошо заколочены, как в моей. Поэтому первые рассветные лучи сразу пробились сквозь щели в досках и упали на пол. Я поморщился, а затем нечто, что бдело под дверью всю ночь с громким топотом сорвалось с места и убежало в глубину дома.       Я надеялся, что уйдет оно раньше, все-таки я обещал женщине, что смогу ее проводить.  — Мадам, — я потрепал ее за плечо.       Хозяйка испуганно дернулась и распахнула глаза.  — Это я, уже рассвет, не беспокойтесь, — я улыбнулся ей ободряюще.  — Что?  — Ваш муж вас, наверное, уже обыскался.  — Все было… спокойно, пока я спала?  — Да. Тихо и спокойно, как всегда в этом доме.       Она неверяще уставилась на меня, а я подошел к двери, открыл ее ключом и распахнул, отступая в сторону.  — Видите? Там никого нет. И не было. Вы просто немного себя накрутили, вот и все.  — И все? — женщина, казалось, все еще не могла собраться с мыслями после сна.  — Да.       Идти домой она все-таки решила одна. На улице ей и правда было нечего бояться. И она это чувствовала. Поэтому, проводив ее, я сразу же ушел в свою комнату и предался сну.

***

      Месяцы в этом доме тянулись, словно мед. Дом давал мне о себе знать крайне редко, словно ему нравилось сидеть в засаде долгими ночами и смотреть на меня сквозь щели в полу, потолке и стенах.       Дария продолжала иногда сбегать ночами из дома, чтобы провести со мной пару часов. Не могу сказать, что был не рад ее компании. Одиночество никто не любит. Однако, я все еще сдерживался и не пил кровь, а поэтому при ней мне приходилось собирать всю свою силу воли. Она была ужасна. Словно дразнила меня своей жизнью и жаром. То прикасалась ко мне, то открывала бледную шею моему взору. Словно она знала, что жертва, а я хищник, и упивалась этим. Я ненавидел это чувство всей душой и одновременно с этим любил, словно мог наесться одними только эмоциями.       Это произошло за пару дней до Рождества.       Она вновь прибежала ко мне по снегу. Холодная и раскрасневшаяся.  — Прекрати, ты подхватишь пневмонию, — укорил ее я. Мне было непонятно, почему люди так не ценят свои жизни, которые и так коротки.  — Да ну и что? — она дерзко улыбнулась. — Ты ведь меня согреешь?       Зимой дом завывал, как огромное умирающее животное.  — Дария… — я тяжело вздохнул, проходя в кухню. Она была еще совсем юной девушкой и я понимал, чего она добивается, однако это совсем в мои планы не входило.  — Ну что? Смотри! — она подбежала сзади и засунула мне под рубашку ледяные руки. Я замер, не шевелясь, а она тихо рассмеялась, но скоро уже смеяться перестала, елозя пальцами по моему животу. — Холодный… Ты что, тоже замерз? Странно, вроде в доме тепло…       Я дернулся и отошел от нее, улыбаясь.  — Зато у меня сердце горячее, — попытка отшутиться удалась и девушка уже забыла о каких-то своих потаенных размышлениях, почему же моя кожа так мало напоминает кожу живого человека.  — Да ну?       Ее мама принесла мне утром запеканку, которую я с удовольствием решил скормить ее же дочери. Та и не была особо против.  — Ну да.       Мы сидели друг напротив друга. Она полнилась жизнью, каждый раз, когда сюда приходила. Видимо, хозяйка так и не рассказала никому из семьи о том, что сама здесь имела несчастье наблюдать. Я же напротив уже устал. Книги меня не радовали, завывающие стены дома не развлекали, девушка безнадежно напоминала, как же я голоден. Я даже начинал мечтать о том, как упьюсь кровью людей, когда двинусь в сторону Украины. Как много обескровленных тел я буду оставлять за собой.  — О чем ты думаешь? — вырвала меня Дария из размышлений.  — О том, какая ты красивая, — я лишь сказал то, что она хотела услышать, но глаза ее стали еще счастливее, словно одни слова могли излечить ее больную изодранную душу.  — Каков льстец, — она спрятала улыбку в ложечке запеканки. Щеки ее порозовели. Как же мне хотелось впиться в них сейчас своими клыками, чтобы почувствовать жар ее тела. — Кстати, тетя… — последнее слово девушка с отвращением выплюнула. — Хочет позвать тебя с нами на рождественскую службу. Ну… Можем и правда вместе пойти. Меня все равно заставят, — она пожала плечами.  — Извини, я ведь не праздную рождество.  — Ну и что? Я ведь тоже! — она вскинула голову. Глаза ее горели желанием уговорить меня, однако, я сразу же постарался это желание присечь.  — И у меня аллергия на церковный ладан. Ты ведь не хочешь, чтобы у меня случился анафилактический шок? — я усмехнулся.  — Что? — она непонимающе вскинула брови.  — Я могу начать задыхаться прямо там. А местные священнослужители и люди решат, что из меня так демон выходит, — я рассмеялся, — так и умру я на полу церкви, даже никуда нести — отпевать не придется.       Она посидела пол минуты, а затем поняла мою шутку и тоже тихо рассмеялась.  — Ну ладно… Правда, думаю, что тетя так тебя в покое не оставит. У нее крыша поехала на почве смерти Агаты. Она думает, что ты не просто так здесь живешь. Что ты можешь быть не очень хорошим человеком. Смотри, как бы она тебя ладаном выкуривать из дома не начала.  — Не беспокойся, я найду на нее управу, если что. Если я что и умею, так это общаться с сумасшедшими, — я отхлебнул чай, который казался мне совершенно отвратительным. Но мне же нужно было делать вид, будто я нормальный человек. Он хотя бы был горячий, как кровь…  — А я? — она заискивающе улыбнулась.  — Что ты?  — Я тоже сумасшедшая? — глаза ее насмехались надо мной.  — Безусловно, — я кивнул утвердительно и совершенно серьезно. — Бегать к незнакомому мужчине в жуткий дом с такой историей почти каждую ночь в одной ночной рубашке будет лишь самая безрассудная и сумасшедшая девушка.       Она выпрямилась и гордо вскинула голову, словно я сейчас ее за что-то похвалил, хотя это не была похвала, это была насмешка над ее маленьким, глупеньким и храбрым девчачьим сердцем.       Когда она пыталась меня поцеловать, я пресекал ее, потому что не был уверен в том, что смогу с собой совладать. Но она продолжала пытаться, а когда не получалось, обиженно хмурила брови и уходила домой, но потом все равно возвращалась.

***

      Тетка и правда наведалась ко мне. Маленьким вулканчиком, готовым взорваться. Глазки ее были похожи на глаза маленькой злой свинки.  — Я не видела вас в церкви. Что-то случилось? — она стояла на пороге с самым непосредственным видом, но мне хотелось рассмеяться ей в лицо, ведь я видел ее помысли насквозь.  — Да. Извините, просто у меня дверь снегом завалило и я не смог выйти в Рождество из дома.       Глаза ее сначала помутнели, словно она быстро о чем-то соображала, потом расширились, а затем густые брови нахмурились.  — Вы надо мной смеетесь?       И я действительно не выдержал и рассмеялся. Такая интересная женщина. Как и любой искренне верующий человек готова буквально рвать за свою веру и насильно вовлекать в нее других.  — Я сказала что-то смешное? — не унималась она.  — Нет, что вы. Может, зайдете в дом? — зимой рано темнело, однако сейчас был еще только день. Благо сейчас солнце находилось на другой части дома, поэтому я мог общаться с женщиной, стоя в дверях. В этот день мне не спалось, а потому она не смогла застать меня прямиком из постели, к своему счастью.  — Нет! — она почти выкрикнула это испуганно и даже сделала шаг назад, словно в дом я мог затащить ее насильно.  — И почему же?  — Потому что Бог ушел из этого места. Этот дом — противовес церкви. Церковь — дом божий, а это дом самого дьявола.  — Ну, сейчас это мой дом. Если вы, конечно, позволяете себе думать, что это дом дьявола, тогда дьявол — это я, — я усмехнулся, гладя ей прямо в глаза, прищурившись, словно пытался залезть к ней прямо в душу и вытащить оттуда все потроха ее ужаса.  — Как вы смеете говорить такое?  — Что именно?       Женщина чуть не задохнулась от возмущения.  — Как вы смеете…  — Называть себя дьяволом и так спокойно говорить о Боге? Но вы ведь делаете тоже самое. Или я не прав?       Ее маленькую злую тушку начало трясти от такого не уважения к тому, во что она свято верила. Она хотела сказать еще что-то, но слова застряли в ее горле вместе с адекватными аргументами.  — Вы пришли сюда только для того, чтобы оскорбить этот дом. Но вы забыли, что этот дом — ваш. Если в нем и есть дьявол, то привели его сюда… вы, — последнее я выплюнул ей прямо в лицо. — Всего хорошего.       И дверь закрылась перед чокнутой фанаткой раньше, чем она успела взорваться и продолжить верещать что-то во все той же стилистике. Она продолжала это делать, прыгая телом, на закрытую дверь, как бесенок, однако я уже ее не слушал и ушел в другую комнату.

***

      Дария была не из тех девушек, что так легко сдавались. Она продолжала посещать меня и даже весело смеялась, рассказывая, какая тетка злая пришла домой после разговора со мной. Никто из членов семьи тетку не поддержал, а потому она просто рассвирепела.       Я уже начал постепенно привыкать к горячим рукам девушки, когда она обнимала меня. Голод все еще не проходил, однако я не мог с ней поступить так, как желало мое нутро. Она такого не заслуживала. Ей нужна была лишь только капля тепла и спокойствия.       Ночами мы сидели на диване в гостиной, на том самом, где они с сестрой читали друг другу книги. Она продолжала пытаться прижаться ко мне, ненароком прикоснуться или поцеловать хотя бы в щеку. А я мог лишь пресекать ее, когда она пыталась зайти слишком далеко и зубы мои начинали ныть от желания вонзиться в ее горячую и вкусную плоть.       Но тот вечер был немного другим. Я чувствовал себя плохо, будто жизнь в этом доме вытягивает из меня все силы. Я даже голода не чувствовал. Я вообще ничего не чувствовал, кроме какой-то гнетущей пустоты и нависающей тяжелой тучи, из которой вот-вот должен был грянуть гром, а за ним и град с куриное яйцо.       Дария вновь пришла и заметила мое самочувствие. Она всегда все замечала. Возможно, она знала даже больше, чем я думал.  — Тебе нужно полежать. Ты не заболел? — я хмыкнул. Так мило, она думает, что я могу болеть и пытается обо мне забиться.  — Все в порядке. Я просто устал немного.       Она взяла меня за руку и потащила в мою комнату.  — Нет, ложись. Тебе нужно лечь!  — Дария…       Но она была совершенно неумолимым ураганчиком жизни.  — Ну все, сейчас брошу тебя в постель и свяжу, — рассмеялась она и я тоже невольно засмеялся.       Девушка толкнула меня на кровать. В висках шумело и клыки все еще ныли. Я позволил ей это сделать только потому, что не ощущал сейчас настолько животный голод, как раньше. Однако, девушка сделала вид, будто совсем ненарочное упала сверху и нависла надо мной, хитро улыбаясь.  — Дария, нет… — Господи. Только не это. Волосы ее свисали с одного плеча, открывая вид на изящную пульсирующую вену на шее. Вечно можно смотреть на то, как течет вода, горит огонь и струится жизнь по чужому телу. Я даже дышать перестал, наблюдая за кровотоком под ее бледной кожей.       Затем что-то овладело мной. Дария склонилась к моим губам и попыталась меня поцеловать, но из-за минутного помешательства я перехватил девушку за талию и перевернулся вместе с ней, подмяв ее под себя и теперь уже я нависал над ней сверху.       Рот был полон слюны и на какое-то мгновение я увидел страх в ее глазах, словно она такого от меня не ожидала. Я сглотнул.       «Темно… Она ведь не заметила?»       Когда я испытывал животную жажду, я выглядел ужасающе. Лишь однажды я увидел себя таким в зеркало, и после этого мне казалось, что когда бы я в него не смотрел, я вижу по ту сторону чудовище. Это сложно описать. Я словно сам почувствовал ужас, когда на себя взглянул.  — Дария… — прошептал я и тут же вновь ее глаза стали хитрыми, без какого-то намека на страх и осторожность. Видимо, в темноте она, все-таки моего помешательства не заметила или решила, что ей показалось до того, как я успел совладать с собой.       Медленно она подняла руки к моему лицу и коснулась его кончиками нежных пальцев. Затем взгляд ее медленно пополз от моих глаз вверх. Сначала я думал, что к волосам, но она посмотрела перед собой, в потолок. Спокойным и безмятежным взглядом, словно получала удовольствие от прикосновений ко мне. А затем глаза ее расширились и она завопила от ужаса, отталкивая меня от себя и падая с кровати. Девушка по полу поползла, словно за ней гонится какой-то жуткий монстр. Крик ее срывал горло, от чего голос девушки стал хриплым. Тело ее колотило, словно в судороге, пока она не добралась до дверного проема и не села там на пороге, повернувшись в ужасе ко мне, но по-прежнему гладя на потолок.       Я проследил ее взгляд. По потолку тянулась длинная щель, которой раньше здесь на было. И прямо над моей подушкой щель расширялась. За ней была лишь тьма чердака.  — Глаз! — вопила Дария. — Там был глаз! Кто-то смотрел на меня оттуда!       Она вскочила на ноги и побежала к выходу.  — Дария, стой! Подожди, — я попробовал ее остановить, чтобы успокоить, но девушка была в истерике. Успокоить ее было практически невозможно, даже когда я обнял ее сам, она продолжала вырываться, хотя ждала от меня такого поступка каждый раз, когда приходила ко мне домой.  — Нет! Нет, Филипп! Он смотрел на меня! Дом смотрел на меня! Какой-то ужас, который убил мою сестру!       Она успела обуться, я снова попытался ее задержать, но она вырвалась и убежала в открытую дверь дома, в ночь, в темноту.       Я бросился вновь в свою комнату, взглянул на щель. Нет, ее точно не было, когда я въехал в дом. Как я не заметил, что она появилась? Словно месяцами кто-то методично делал ее с той стороны.       Нужно было найти чердак. Каким-то образом это «нечто» могло оттуда выходить и прятаться там, не заметно для меня.       Поиски выхода на чердак снаружи дома не увенчались для меня успехом, хотя я почувствовал буквально, что дом следит за каждым моим шагом. Он понимал, что я хочу сделать.       Затем я продолжил поиски уже внутри дома.       Нигде не было выхода на чердак. Это начинало меня пугать. Я то был уверен, что выход был. Дом затих, прислушиваясь к моим мыслям. А я вернулся в свою комнату, сел на край кровати и начал пилить взглядом эту чертову щель. Затем меня осенило. Где все это происходило? Откуда появилось это «нечто» в присутствии хозяйки дома? Из этой комнаты, где и умерла маленькая Агата.       Значит, выход на чердак был где-то здесь. Но где именно?       Я вгляделся в потолок. Никаких намеков на люки. Включил свет и обошел комнату, вглядываясь в обои. Обои очень старые, однако, они хорошо сидели на стенах. Но вот… Прямо за дверью, которую я всегда держал открытой… Прямо за дверью, которую было тяжело закрыть из-за раздувшейся древесины… Я заметил, что стык обоев в одном месте намного шире, чем у потолка. Поддел его ногтями и к собственному облегчению почувствовал, как ногти с той стороны подцепили древесину и потянули на себя дверь. Потайная дверь на чердак…       Видимо, это было сделано еще до настоящих хозяев этого дома… Но кем? С какой целью?       Передо мной зияла огромная черная рана дома со ступенчатой деревянной лестницей прямиком наверх.       Я вздохнул и сходил на кухню за свечой.       Казалось, что дом весь загудел, когда я сделал свое необычное открытие. Сквозняк пронесся через щели в окнах прямо в пасть чердака, а я последовал за ним, освещая себе путь.       Конек дома был острый, поэтому потолок на чердаке к краям был ниже, а к центру значительно выше, но все равно не такой, чтобы я мог выпрямиться до конца.       Чердак затих, стоило мне на него ступить.       Здесь были какие-то старые коробки и тюки сгнившего сена. Неприятно пахло. Зато я сразу же заметил светящуюся щель в полу. Ту, которая была прямо над моей кроватью. Здесь было еще много таких щелей. Что-то беспрестанно следило за мной через них.       Я подошел к первой, сел над ней на корточки и провел кончиками пальцев по царапинам. Не было сомнений, что щель была сделана человеческими ногтями, как и все остальные царапины вокруг. Сзади меня что-то зашуршало. Быстро, словно небольшое животное перебегает от одного тюка с сеном до другого.       Я резко обернулся, но ничего не увидел.  — Кто здесь? — спокойно спросил я. — Кис-кис-кис?       Я и не думал, что это кошка. Ну какая к черту кошка будет следить за вами через стены и потолок? Однако, это меня хоть как-то успокоило. Я поднялся на ноги, выставил вперед свечу и пошел в другой конец крыши, чтобы проверить, что же за нечисть завелась в этом доме.       Я не старался ступать тихо. Наоборот, пытался громким топотом выпугнуть это «что-то» из его укрытия. Тишина вокруг царила просто могильная. А в купе с запахом холодной сырости, атмосфера просто сводила с ума. Я почти подобрался к тому самому месту, где, как мне показалось, сидело это «что-то», как вдруг меня аж всего передернуло. Внизу раздался громкий стук в дверь.       Я перевел дыхание. Это было очень неожиданно и действительно немного меня напугало. Стук повторился. Кто-то пришел и я поспешил покинуть замогильный чердак, не забыв закрыть за собой дверь.  — Да-да, кто там? — спросил я немного раздраженно, потому что не любил, когда мой покой прерывают. Была уже совсем поздняя ночь, а потому я даже не мог себе представить, кто же пожаловал в такой час.       На пороге стоял отец Дарии, тот самый, что привёл меня в первый день в этот дом и больше не приходил. В руке он держал небольшой топор.  — Что ты сделал с моей малышкой, ублюдок? — закричал он и бросился на меня. Благо, я успел поставить свечу и ничто мне не мешало схватить мужчину за руки, чтобы он не успел нанести свой смертоносный удар.  — О чем вы? — я непонимающе нахмурился, уже и позабыв о девушке, на самом деле, за всеми этими событиями.       Мужчина выглядел расстроенным, злым и одновременно напуганным.  — Что ты сделал? Дария прибежала домой в слезах и сказала, что была здесь! — кричал он.  — И что же она вам сказала? — спокойно спросил я, не давая мужчине вырваться.  — Ничего! Но ты что-то с ней сделал, дьявол!  — Зачем же вы так? Будь я дьяволом, не самой лучшей идеей было бы приходить ко мне ночью с одним топориком, — я усмехнулся и это совершенно выбило его из колеи, позволив мне воспользоваться ситуацией и вырвать топор из его рук.  — Ты еще и шутки со мной будешь шутить, мудак? — он схватил небольшой деревянный столик, что стоял рядом с выходом. Со столика с грохотом упала какая-то ваза, которая все равно мне никогда не нравилась, а столик полетел в меня, столкнувшись с сопротивлением топора, что был теперь на моей стороне.  — Я ничего не делал вашей дочери, думаю, она сможет подтвердить. Ее что-то испугало. Ей показалось, что она в доме что-то увидела, вот и все. Вас же тоже дом пугает? — голос мой был совершенно спокойным и мужчину это еще сильнее выводило из себя, как мне показалось.       В открытую входную дверь ворвался порыв ледяного ветра, а вслед за ним и крик:  — Папа! Стой!       Это была все та же Дария во все той же ночной рубашке.  — Остановись, он ничего мне не делал! — она бежала к нам.  — Дария, отойди! — зарычал на нее мужчина, но она обхватила его руками сзади и попыталась от меня оттянуть.  — Нет, папа! Филипп хороший молодой человек! Что ты делаешь? Он никогда бы не сделал мне зла! — она плакала от страха. Видимо, ее отец был из тех, кто сначала машет кулаками, а потом разбирается. И не всегда все обходится также благополучно, как со мной.       Мужчина опустил столик, а я выпустил из рук топор, что впечатался в древесину и в ней же застрял.  — Точно? — спросил он обращаясь ко мне.       Я кивнул, а девушка закричала:  — Точно! В доме что-то было! В доме просто что-то было, как мне показалось и я очень испугалась!       Мужчина дернул свою дочь за руку, не сводя с меня глаз. Она перестала обнимать его сзади и оказалась уже между нами, как между двух огней.  — Тогда что ты здесь делала? А? — закричал он.  — Извините, — решил тут вмешаться уже я. — Это я виноват. Она предложила мне отметить прошедшее рождество вместе. А мне было так одиноко, что я совсем позабыл, как небезопасно молодым девушкам ночью бродить по улице. Мы немного общались с вашей дочерью и она стала мне хорошим другом, почти сестрой, за то время, что я здесь живу. Извините, других знакомых у меня здесь нет. Мне стоило вас предупредить. Думал, она сама у вас отпросится.       Девушка подняла растерянный взгляд сначала на меня, потом на отца. А лицо ее отца уже смягчилось, хоть глаза и смотрели недоверчиво, как прежде.  — Что ж…       Мужчина обернулся и закрыл входную дверь.  — Тогда, в качестве извинения… — буркнул он и прошел на кухню. Мы с Дарией, переглянувшись, поспешили за ним.       Мужчина залез в один из шкафчиков, постучал по стенке и открыл ее. Оказывается, в шкафчике все это время было двойное дно. Я даже задумался, не он ли хозяин потайной двери на чердак.       Мужчина достал оттуда бутылку.  — Выпьем за мир? В качестве извинения?  — Прошу, — я жестом пригласил его к столу.       Дария вновь села между нами, а я напротив хозяина дома.       Он разлил спиртное по двумя рюмкам. На что девушка обиженно поджала губы.  — Рано тебе еще, — прикрикнул мужчина и она ничего не ответила, положила на стол перед собой руки, а на них голову и прикрыла глаза, то ли вслушиваясь в наш разговор, то ли задремав. И я ее прекрасно понимал. Время было уже очень позднее.       Мы выпили. Выпили еще. И еще. Мужчина не переставал оправдывать, что девушка просто не объяснила ничего. Прибежала домой и всех разбудила слезами и криками. Я же не переставал принимать его извинения и утверждать, что это — абсолютно нормальная реакция.       Алкоголь не брал меня так сильно, как людей. Фактически, я вообще не чувствовал опьянения. Если я хотел такого эффекта, мне достаточно было выпить все той же крови.  — Просто ты меня пойми. Младшая… Младшая, как умерла, так я и стал вот таким… — голос у мужчины стал хриплым с очередной рюмкой горячительного. — Ведь у нас сосед. Не знаю, видел ли ты его. Он в последнее время и носа из дома не высовывает. Все из-за меня.  — Почему? — спокойно спросил я, отмечая ровное дыхание Дарии. Девушка точно заснула.  — Да ведь… Все говорили. Это, мол, он вашу девочку изнасиловал, а потом убил. Как он на детей смотрел, ты бы знал. По его взгляду прочитать можно было, что помыслы у него далеко не добрые. Мы с соседями чуть самосуд не устроили.  — Но если это все-таки не он?       Мужчина поднял на меня покрасневшие, налитые кровью глаза. Судя по этому взгляду, мужчине не нужны были доказательства чьей-то вины, для того чтобы совершить расправу, намеков и домыслов ему вполне достаточно.  — Это точно он. Я видел, как он иногда в наш двор заглядывает. Как девочки мимо него идут наши, а он аж губы облизывает. Упырь чертов.  — Мне кажется, хватит вам на сегодня пить, — тихо рассмеялся я, но на деле мне казалось, что выпей он чуть больше, траектория его пути домой обязательно пройдет через дом соседа, с которым он расправится все тем же топором.       Мужчина хмыкнул.  — Думаешь, зарублю его? А? — он тоже рассмеялся, но не добро.       Он налил себе еще и опрокинул рюмку, я же отказался. Мне не было смысла терпеть дрянной вкус.  — Ты вроде парень хороший, Филипп, — снова заговорил хозяин. — Но дочь у меня одна. Сам понимаешь. Сделаешь ей чего, окажешься на местном погосте.       Теперь он говорил совершенно серьёзно, но я лишь пожал плечами.  — Я все прекрасно понимаю, сэр. И я совершенно не против. Вашу дочь я не трону.       Он нес спящую девочку домой на руках, а топор за поясом. Уходили они уже на рассвете, поэтому я пошел спать, стараясь забыть всю ту чертовщину, что здесь произошла сегодня.

***

      На следующую ночь я проснулся от скрипа двери в своей комнате, которая закрывалась, потому что дверка на чердак за ней медленно распахивалась.       Глаза мои не смогли привыкнуть к тьме сразу. Свет во всем доме еще был погашен, однако, я не дернулся. Лишь слепо перед собой уставился, прислушиваясь к тихому шелесту, к движению, перемещающемуся по скрипучему полу.       Что-то тихо зарычало, а затем скользнуло за диван и я наконец повернул голову, но ничего не увидел, лишь смутные очертания темной мебели в комнате.       Сегодня на улице погода бушевала особенно свирепо, рычала, как дикий волк, выла на луну. Дом стонал, пытаясь удержаться под натиском ветра. Сквозняки шумно гуляли по комнатам и коридору.       Что-то шумно двигалось за диваном, плевалось и шипело, а затем раздался шлепок, за ним еще один, словно влажные ладони по стене. И я, наконец, увидел духа дома, чье кривое тело в бледном грязном платье начало подниматься по стене, как гигантский паук, на неестественно выломанных конечностях. Безумное лицо в потемках, искаженное, словно перемолотое и перетертое. Рот, будто порванный и струйка слюны, стекающая по воротнику.       Оно медленно возвышалось над диваном, а затем прыгнуло на него на четырех конечностях, обратило лицо в передний угол комнаты, где стояли иконы и заверещало, будто его окатило кипятком.  — Ты боишься Бога? — спросил я громко и твердо, не шевелясь более.       Ответа не последовало, лишь искаженное лицо повернулось ко мне, будто вновь меня заметило, а затем существо быстро и молниеносно побежало на меня по полу, громко перебирая конечностями по деревянному настилу.       Оно заскочило на кровать, нависая надо мной, рыча, вжимая меня в постель. Склонилось к моей шее и зубами вцепилось в нее, отрывая кусок мяса с громким треском расходящейся плоти. Сухие твердые губы прижались к ране, пытаясь упиться горячей жидкостью, что течет в людских жилах. А я почувствовал, как мой рот наполняется кровью, как она стекает вниз по гортани и не дает дышать нормально, но не шевелился, пока оно пыталось вгрызться еще глубже, упиться жизненными соками. Но затем существо отскочило, словно ошпарилось о раскалённое масло, оно заверещало и я его прекрасно понимал.  — Что такое, солнышко? — спросил я с насмешкой, ехидно улыбаясь.  — Что это? — закричало существо в панике, падая с меня, с постели. Тело билось на полу в конвульсиях. — Что это? Отвратительно!       Я сел на краю кровати, закрыв кровоточащую рану рукой и ощущая, как кожа очень-очень медленно затягиваясь, регенерируя.  — Что? Как отвратительно? Тебе же вроде нравилось. Ты же этого хотела. Почему сейчас плачешь? — я тихо рассмеялся, а девочка на полу передо мной, наконец, совладала со своим телом и перестала метаться, пытаясь успокоиться и испуганно глядя на меня. — Что? Хочешь еще?  — Нет! — взвизгнула она и отползла подальше. — Почему ты такой? Это неправильно… Что это? Твоя кровь пахнет гнилью… Отвратительно.       Я поднялся и медленными шагами двинулся к ней, пока она снова продолжала отползать все дальше по полу, но вот уже уперлась в край дивана.  — Гнилью, говоришь? — я сел перед ней на корточки, улыбаясь. — Потому что я такой же, как ты, Агата.       Девочка испуганно распахнула глаза.  — Откуда? Откуда ты знаешь мое имя? Откуда ты меня знаешь?  — Твои родители и сестра рассказали мне о тебе. Ты разве не слышала? Ты ведь все это время следила за мной.  — Что? Но как ты понял, что… По фотографиям, ясно! Но я ведь умерла… Что?  — Какая наглая тварь сделала это с тобой, а потом бросила?       Я поднял руку и осторожно коснулся бледной щеки девочки, от чего она зажмурилась. По ее щекам струились слезы. Я действительно был слишком неосторожен и напугал ее. А тем временем, кровь с моей шеи уже перестала стекать и кожа практически вернулась в свое прежнее состояние.  — Женщина… Она пришла ко мне ночью, — девочка дрожала. — Тогда мне было очень страшно и она безумно меня напугала. Я думала, что умру… Она дала мне выпить своей крови… Кровь была такая же как у тебя и пахла почти также, но не настолько сильно.  — Потому что ты еще не была такой чувствительной, как сейчас, — я положил руки ей на плечи и притянул к себе, а она обняла меня, будто я был родным для нее человеком, и, уткнувшись лицом мне в грудь, разрыдалась еще сильнее.  — А потом я проснулась в темноте и кричала там так долго…  — Тебя похоронили заживо? — спросил я тихо.  — Да! Они подумали, что я умерла, а я была живая… А когда я выбралась и пришла домой, их здесь уже не было и они больше не приходили, только мама два раза, но я выглянула посмотреть на нее и она очень испугалась…  — А та женщина? Где она сейчас? Почему она тебя бросила? — внутри меня нарастал праведный гнев, ведь так никто не поступает. Ты в ответственности за того, кого сделал таким. Этой девочке нужно было все объяснить. Спасти от погребения, рассказать про опасное солнце…  — Когда пришла, то нашла ее на чердаке. Она и сейчас там.       Я нахмурился, не понимающе.  — Ты мне покажешь?       Девочка все еще рыдала. Грудь ее ходила ходуном и все тело тряслось, словно в судороге. Сколько лет она здесь прожила? Сколько душевной боли перенесла?

***

      Мы поднялись вместе на чердак и она сжимала крепко мою руку, словно боялась, что стоит ей меня отпустить, я покину ее и она вновь останется здесь одна.  — Я ее спрятала, — сказала она тихо и указала на дальний угол чердака. Там было несколько все тех же гнилых тюков с соломой.       Спрятала? Я непонимающе посмотрел на девочку, затем сделал шаг в ту сторону, а она последовала за мной, все также меня не отпуская.       Я не успел взять свечи или что-нибудь типа этого, но глаза мои привыкали к темноте постепенно, я видел в ней чуть лучше обычных людей. Поэтому, когда мы подошли к тому месту, глаза мои практически отчетливо все увидели.       В углу на дощатом полу чердака лежал почерневший от времени скелет.  — Что? — я отпустил девочку и резко сел на корточки, ничего не понимая.       Осмотрев останки я не обнаружил никаких следов внешнего воздействия на тело. Казалось, что умерла женщина от каких-то естественных причин. Но этого не могло быть!  — Ты нашла ее уже такую?  — Да… Уже такую. Я подумала, что Бог наказал ее за то, что она сделала со мной. Теперь и я его боюсь. Боюсь, что он меня убьет также… — она закрыла лицо руками, а я смотрел на все ошарашенно и отрешенно одновременно.       Нас нельзя уничтожить. Все эти байки про осиновые колья, про чеснок, про кресты, про солнце — ложь. Солнце хоть и делает нам больно, хоть и сжигает наши тела, но из-за быстрого восстановления нашего тела оно не сможет уничтожить нас. Я это точно знал. Абсолютно точно. Смерть этой женщины потрясла меня до глубины души и заставила всколыхнуться внутри первобытное чувство страха перед смертью. Но я все еще не понимал, что могло ее уничтожить.  — И ты жила здесь совершенно одна… — сказал я, как утверждение, очень грустно. Но я не желал пугать девочку тем, что не понимал, что с женщиной произошло, поэтому просто хотел увести тему в другое русло.  — Да, — сказала она тихим дрожащим голосом. Однако, к моему счастью, она хотя бы перестала плакать.       Я тяжело вздохнул, оглядел чердак и про себя заметил, что не хотел бы на век быть заперт в таком месте.

***

      Хозяйка открыла мне дверь растерянная. Я пришел к ней сразу после заката. Еду она больше мне не приносила после того случая, поэтому и не было смысла ждать ее личного прихода ко мне.  — Добрый вечер, — я улыбнулся.  — Добрый, но… — из-за ее спины вынырнула любопытная моська Дарии.  — Я хочу вам кое-что показать. Могу ли я пригласить вас к себе домой?       Лицо ее мгновенно сделалось бледным, лицо Дарии тоже, хотя вряд ли она знает о том, что пережила ее мать.  — З-завтра? — женщина начинала заикаться.  — Нет, — спокойно ответил я. — Прямо сейчас. Вы можете собраться, я подожду.  — Н-нет, я н-не м-могу… — женщина вперилась в пол взглядом и заметалась, а я перехватил ее руку и нежно сжал, пытаясь ее успокоить.  — Вы можете, — спокойно сказал я. — Мне нужно вам кое-что показать и вряд ли это вас напугает.       Женщина вновь посмотрела на меня растерянно, а затем, ничего не сказав, жестом пригласила меня внутрь.       Отца семейства дома не было по какой-то причине, которую я узнавать не стал.       Хозяйка собралась довольно быстро, но все время пыталась меня отвлечь, чтобы оттянуть неизбежное. То поесть предложит, то чай. Всю дорогу она плелась крайне медленно, словно ноги ее увязали в земле.  — Что это? Почему вы не можете просто мне сказать, Филипп? — я буквально чувствовал, как она дрожит.  — Потому что вы должны это увидеть, я не смогу вам объяснить это на словах.  — Это что-то ужасное… Вы снова хотите меня напугать. А, я знаю! И тогда… Это вы что-то сделали. Думали, что я не буду брать с вас плату за то, что вы там живете, если вы меня испугаете? — слова ее звучали неубедительно даже для нее самой, поэтому я продолжал лишь улыбаться и даже не отнекивался.  — Ну, вот мы и пришли.       Она впервые подняла глаза за весь наш путь. Они были растерянные и полные страха при виде этого дома. А я открыл перед ней дверь и пригласил ее внутрь.       Женщина вошла, я сразу перегородил ей пути к отступлению, чтобы она не смогла сбежать в случае чего. Кажется, она это почувствовала, потому что повернулась ко мне и страха в ее взгляде стало больше.  — Филипп?       Я медленно и успокаивающе кивнул, а затем обратил взгляд в коридор, улыбаясь.       Женщина смотрела на меня несколько мгновений, не рискуя проследить за моим взглядом. Затем голова ее, как на шарнире, очень и очень медленно повернулась. Рот исказился в беззвучном крике и она закрыла его руками, будто бы душа могла вылететь через него.       В конце коридора стояла Агата. Ее вещи остались в этом доме нетронутыми, поэтому у меня была возможность отмыть девочку и переодеть. Сейчас она ничем не отличалась от обычных детей. Волосы заплетены сзади в косу, на теле нет и следа грязи, коей она за несколько лет пропиталась, не принимая ванну. Глаза она испуганно и неуверенно вперила в пол, совсем как ее мать.  — Это ваша дочь, — сказал я громко и твердо, чтобы в голове у женщины хоть немного прояснилось. — Так подойдите же к ней и обнимите ее. Вы не виделись с ней несколько лет.  — Ч-что… — женщина впервые заговорила и голос ее сильно исказился, словно разум ее совсем покинул и его место занял разум другого человека. — Этого…  — Я знаю, что вы хотите сказать. Этого не может быть. Но это так. Она узник этого дома. Вы бросили ее здесь.       Агата медленно подняла голову. Глаза ее наполнялись слезами. Но девочка не смотрела на мать, словно боялась увидеть ужас на ее лице. Она смотрела на меня и благодарность сквозила в этом взгляде. Благодарность и немое счастье за то, что я пришел к ней на помощь.       А женщина сделала шаг к ней навстречу. Хотя мне казалось, что она не сделает этого, что она лишится чувств или обезумеет.       Агата заметила это движение краем глаза и поджала губы.  — Дочка? — прошептала женщина.       Но девочка молчала. Она и слова выдавить из себя сейчас не могла. Я видел, как она сглатывает горе и рыдания.  — Агата! — хозяйка повысила голос и слезы покатились по ее лицу. Она быстро зашагала к девочке, упала перед ней на колени и обняла ее за талию, уткнувшись мокрым лицом ей в грудь. — Дочка! Как же… Как же так? Почему?       Агата все еще смотрела на меня и глаза ее расширились. Я одобрительно ей улыбнулся и только тогда она подняла руки и обняла свою мать за плечи.  — Ваша дочь жива, но она не такая, как вы, ваша старшая дочь или ваш муж, — начал я издалека. — Она не может выходить на солнечный свет и есть обычную пищу. Она пьет кровь. Не часто, но жажда мучает ее все время. Ей нужно пить кровь, чтобы не мучится от этого голода. Если бы вы могли давать ей хотя бы глоток крови в месяц, ей было бы вполне этого достаточно. Достаточно для того, чтобы люди в этой местности перестали пропадать. И достаточно для того, чтобы вы могли вновь стать одной семьей. Но она больше никогда не вырастет. Она навсегда останется такой маленькой девочкой, даже после вашей смерти. Если вы примите ее со всем этим…  — Да! Кончено! Моя дочка… — хозяйка продолжала рыдать, она целовала холодные щеки девочки и прижимала ее к себе, а девочка все еще глотала собственные слезы. Я ее понимал. Сейчас она растеряна не меньше своей матери.  — Отлично, — я улыбнулся, успокоившись, что теперь все будет хорошо.

***

      Этой же ночью отец девочки, который пил весь день, наконец собрался свершить правосудие над тем, кто, по его мнению, его дочь погубил. Как раз перед моим приходом, он взял свой топорик и пошел к тому самому соседу, что очень уж любил детей, что очень уж часто улыбался их девочкам и другим детям на их улице.       Он постучал в дверь громко обухом топора. Сосед все реже стал выходить из дома. Выглядел он немного безумным. Выходил лишь за продуктами и сразу же обратно. Люди говорили всякое. Некоторые после смерти Агаты тоже были расположены к тому, что мужчина в этом каким-то образом замешан.       Сосед приоткрыл дверь и выглянул в щель, но отец девочки схватился за дверную ручку и с силой дверь распахнул, так что сосед чуть не выпал на улицу.  — Что такое? — сосед испуганно уставился на мужчину.  — Моя дочь. Агата. Она умерла. Вот что! — мужчина втолкнул соседа в дом, вошел следом и запер дверь. А старый дедушка поднял руки в жесте «сдаюсь» и попятился.  — Да-да, я знаю. Но послушай. Я еще кое-что скажу тебе! Послушай!       Мужчина взмахнул топором и ударил им небольшую тумбочку в прихожей.  — Ее нашли в луже собственной крови на ее кровати. Знаешь, что поговаривают? Что видели тебя возле нашего дома.  — Да послушай ты! — сосед закрыл голову руками, когда топор грохнулся о тумбочку. — Смотри! Смотри! — он оттопырил ворот своей рубашки и шея ее была забинтована. Она начал дрожащими пальцами развязывать бинты. — Твоя дочь! — кричал он. — Она… Этот дом по соседству. Ваш дом меня убивает! Ее дух!       Отец девочки от такого потока безумия совсем рассвирепел. Он надвигался на деда с топориком, как огромный голодный волк на трусливого зайца.       Мужчина разбинтовал шею и показал четкие шрамы от рваных ран.  — Я… Я видел твою дочь. Ее призрак посещает меня каждую ночь!       Отец девочки усмехнулся.  — Так все-таки это был ты. Просто так призраки посторонних людей не мучают.       На шрамы он не обратил никакого внимания.  — Не трогал я ее! Не трогал. Я тебе говорю. Я и раньше демона в ваших окнах видел. Демона! Я правду глаголю. Я потому у вашего дома и ходил, что в окнах там постоянно кто-то смотрел на меня! А потом твоя дочь пришла ко мне ночью вся в грязи и в платье похоронном. И вот! Она прокусила мне шею. Я думал, что умру, а к утру обнаружил на шее следы! Шрамы! Шрамы, смотри!       Но отец девочки не дал ему договорить. Он ударил старика в голову острием топорика. Тот был не слишком острый, но он разбил мужчине лоб и одновременно, видимо, череп, от чего старик тут же грохнулся без чувств. Лужа крови растеклась по его лицу, искаженному ужасом. Глаза мертвенно запечатлели лик мужчины перед собой. А отец девочки ударил топором снова и снова, пока от головы мужчины не остался только фарш. Родственников у деда не было. А потому лишь тленные останки от него продолжали гнить в темном гробу дома дни, недели и месяца, унося на тот свет тайну этой семьи, так как его никто не искал.

***

      Женщина дала мне время на то чтобы собраться, но каждую ночь проводила в моем доме со своей дочерью. Я не был против. Как раз наоборот. Я мог рассказать девочке больше о том, как ей теперь жить. Мог научить ее многому, что знал из своего опыта.  — Не кусай ее так аккуратно, ты делаешь ей больнее, — поучал я девочку, когда она вгрызалась в запястья матери. — Лучше сильно, быстро и резко. Боли она не почувствует, когда ты уже прокусишь, ибо наша слюна, как слюна ядовитых тварей. Она обезболивает и заставляет человека наоборот почувствовать себя хорошо, но пока ты просто сжимаешь кожу, твоя мама мучается.       Женщина улыбалась.  — Ничего страшного, — она смотрела на свою дочь с любовью и нежностью, когда та, внимательно меня слушая, продолжала сжимать кожу матери клыками.  — Рана затянется быстро. Потому что наша слюна делает с ней то, что происходит с нашим организмом. Мы не стареем, нас нельзя ранить надолго. Так и рана стянется, но останется небольшой шрам, — обращался я уже к хозяйке. — А потому вы не умрете от кровопотери. Некоторые из наших предпочитают выпивать всю кровь до капли. Потому в ваших окрестностях и пропадали люди. Она не пила долгими месяцами, а потом убивала своих жертв, не зная, что она делает. А потому всего глоток, Агата.       Девочка уже прокусила кожу матери, но глоток она растягивала на очень маленькие глотки, чтобы насладиться прекрасным вкусом крови.  — И куда вы уйдете? — прошептала женщина.  — Я уезжаю сейчас в Украину, — я улыбнулся, когда убедился, что девочка совладала с собой, остановилась и отстранилась от все еще кровоточащей руки матери, рана на которой затянулась в течении минуты.  — Я лишь попрощаюсь c Дарией. Позволите?       Я как раз уже собрал вещи и собирался отъезжать следующей ночью. Другого шанса мне не предвиделось.  — Конечно, — хозяйка растерянно посмотрела на меня, словно даже не поняла, зачем я спрашивал. Разрешение и так было очевидно.  — Когда вы собираетесь рассказать об Агате вашей дочери и мужу?  — Я расскажу после вашего отъезда, — она улыбнулась и прижала к себе девочку с окровавленными губами. — У моего мужа сейчас как раз тот этап, когда это можно сделать и он все поймет. Недавно он пришел домой совершенно другим человеком. Если не Агата, то он сойдет с ума, я думаю.  — Хорошо, надеюсь, у вас все будет прекрасно.

***

      Я отправился к их дому, пока мать с дочерью остались вместе наверстывать упущенное совместное времяпрепровождение.       Можно было не переживать теперь за Агату. Одиночество хоть и подкосило ее разум и душу, но семья поможет ей с этим справиться. Возможно у той женщины тоже была семья, которая и построила для нее тот самый чердак, на котором она могла прятаться годами даже после смерти своих близких.       Хозяин семьи уже не открывал мне дверь, он был где-то в своей комнате. Открыла мне Дария и тут же, улыбаясь довольно, выскользнула ко мне на улицу, набросив на себя верхнюю одежду.       Она больше ко мне не приходила. Ведь у меня проводила ночи ее мать. И глаз на потолке ее сильно напугал. Однако, она была, кажется, счастлива, что я вспомнил про нее и пришел ее посетить.  — Я уезжаю.       Радость с ее лица сошла мгновенно, а я нежно ей улыбнулся.  — Завтра ночью я уже уеду.  — Что? Почему ты говоришь мне об этом только сейчас? Почему ты уезжаешь? — голос ее дрожал и повысился.  — Я же и не собирался оставаться здесь до старости, Дария. Я всего лишь был тут проездом все это время.  — Но почему? Почему именно сейчас? Почему так скоро? — кажется, она собрала все свое мужество, чтобы не расплакаться и я сочувствовал ей. Я знаю, какого это — терять кого-то навсегда. Ведь для моего рода нормально терять близких людей постоянно. Они умирали от болезней и старости, а я оставался вечно молодым и вечно живущим.  — Прости. Сейчас самое удобное время, — я приобнял ее за талию. За все время, что я здесь провел, я так и не выпил ничьей крови. Жажда стала совсем невыносимой. Однако, я не хотел расставаться с девушкой на такой ноте, хотел подарить ей хотя бы каплю того, о чем она мечтала каждый день, думая обо мне.  — Это неправда. Я тебя не отпущу. Оставайся здесь! — она прижалась ко мне, как маленькая птичка.  — Слишком поздно. Я уже договорился с людьми, чтобы мне помогли уехать. Извини.  — Да это неправда! — она вскинула голову и взгляд ее был печален и хмур, а глаза уже покраснели.       Я поджал губы, не зная, что еще ей можно сказать, а потому ничего говорить и не стал. Склонился к ней быстро и прижался губами к ее губам. Они были такие горячие и живые. Кровь под ними пульсировала, а потому я не удержался и задел ее губу клыком, прокусив. Она вздрогнула в моих руках. Но не отпрянула, а ответила на поцелуй, даже когда кровь залила ее рот и мой рот тоже. Я продолжал поцелуй, сминая чужие губы и глотая кровь, что быстро остановилась, с жадностью. И она все еще не плакала, все еще держалась, словно не верила в мои слова и происходящее. Только тело ее мелко дрожало.       А затем я отстранился резко, легко оттолкнул ее от себя, улыбаясь, развернулся и пошел в сторону своего дома.  — Ты урод, Филипп! Ты отвратительное животное! — внезапно закричала она вслед, но за мной не побежала, к моему облегчению. — Не смей уезжать, чертов ты сукин сын! — ой, какие злые слова мы знаем. Такая хрупкая, а так ругается. Я невольно этому улыбался. — Не смей уезжать, иначе я тебя убью, говнюк! Я тебя люблю, сволочь! Филипп! — голос ее затихал за моей спиной, он становился все дальше и дальше. И вот уже от него ничего не осталось, лишь чужая кровь на моих губах, что не упоила меня, а лишь сильнее раздразнила мою жажду.       Ночь была темная и грустная. Она молчала и я молчал в ответ, не спешно прогуливаясь в последний раз по этим местам. Я и не надеялся кого-то встретить, но внезапно заметил впереди одинокую темную фигуру с каким-то мешком и со свечой в другой руке.  — Вам помочь? — крикнул я вслед, усмехнувшись, на что фигура вздрогнула и обернулась.       Как я и ожидал, я знал, кто это. Та самая тетка Дарии и Агаты.       Она обернулась и зашипела на меня, как безумная кошка. А я остановился, как вкопанный, не поняв этого жеста.       Женщина побежала от меня и в сторону моего дома, где сейчас Агата со своей матерью и сидели. Очень странно приходить ко мне в гости, когда меня там и нет, а потому я понял, что она что-то знает.       Я побежал следом, стараясь не упустить женщину из вида, но она была такая резвая, неслась прям как кобыла по полям.       Наконец, я остановился неподалеку, когда она до дома моего таки добежала. Свет в доме был включен, но через доски, что заколачивали окна, нельзя была разглядеть, что происходит внутри или снаружи. Я рассчитывал, что она в окна попробует заглядывать, но ей это, видимо, было не интересно. Она остановилась на углу дома и начала что-то лить на землю.       Я усмехнулся и медленно направился к ней, но теперь уже так, чтобы она меня не заметила. Но странно, что она вообще продолжала это делать, зная, что я уже иду домой и вообще за ней следую. Видимо, на религиозной почве женщина совсем сошла с ума.  — И что же мы здесь делаем? — она дернулась в сторону, но я перехватил ее руки. Из одной выпала банка с чем-то, что по запаху было вполне себе горючее. Пятилитровая стеклянная банка. Она упала на землю и все разлилось.       Я прижал женщину к стене. Ее лицо отвратительно искривилось в злобе и она плюнула в меня. Неприятно, но я переживу.  — Так что же мы тут все-таки творим?  — Я сожгу этот дом. Это дом дьявола. И ты неспроста здесь появился. Моя сестра теперь тоже этим домом одержима. Постоянно сюда ходит! — видимо, она не знала, что ее сестра сейчас сидит прямо за стеной.  — Сожжете? — я вскинул бровь. Вопрос звучал совершенно спокойно, но она начала вырываться из моих рук.  — Сестра говорит, что хочет в дом вернуться. Я не позволю этого! В этом доме Бога больше нет!  — Я и в вас Бога то не особо вижу. Он не был бы в вас даже в том контексте, чтобы вас поиметь. Потому что он не стал бы спать с порочной злой женщиной. Ваше лицо ужасно. Лицо человека в гневе всегда ужасно. Этому вас библия учит?       Глаза ее расширились, а зубы ее аж заскрипели от злости.  — Ты… Ты! Да как ты смеешь говорить такое, дьявол?!  — Если я дьявол, — я хитро прищурился и ухмыльнулся. — То я могу послать вас в ад, мадам.       Она без слов рычала от гнева.  — Хотите? Только там вам и место.       Я склонился к ее шее и впился в нее клыками. Зубы пронзили мягкую плоть и кровь брызнула мне в рот, обжигая язык непередаваемым удовольствием. Запах металлический, вкус соленный, но ощущение у тебя такое, словно ты ешь соленную карамель, только жидкую и она наполняет твой рот, позволяя делать огромные глотки и упиваться вкусом, напиваться им до отвала.       Она еще трепыхнулась в моих руках, но сейчас она трепетала уже не от гнева, а от удовольствия. Ведь это было, словно наркотик. И она видела сны, что не смогла бы увидеть в реальной жизни. Она умирала с улыбкой на лице, а затем задрожала и вскрикнула, из-за чего мне пришлось отпустить одно ее запястье и зажать ей ладонью рот. Ведь, как я и обещал, я послал ее в ад, я хотел, чтобы последнее, что она увидела перед вечной темнотой, были дьявольские котлы, нескончаемая боль и черти. Когда я отпустил ее бездыханное тело и она рухнула на землю, лицо ее было искажено от ужаса. Но она заслужила это за то, что хотела сделать с Агатой и ее матерью. Я был уверен, что про Агату она знала. Частично мне передалась и ее память. Она видела когда-то девочку через окна этого дома. И, даже если она думала, что Агата призрак, демон или еще что-то такое, она намеревалась сжечь ее вместе с домом.       Я был сыт. Тело я оттащил во двор соседского дома, откуда так пасло кровью уже долгое время. И я знал, что случилось с соседом, а потому просто занес в его дом еще один труп без зазрения совести. Теперь, если кто и найдет тела, то решит, что умерли оба в какой-то потасовке. Но тела никто не должен был найти, по крайней мере, долгие месяцы.

***

Я видел столько убитых горем после смерти детей родителей, что и не снилось. Не самое приятное зрелище. Я всегда им сочувствовал.       После того случая, когда я вышел прямо под солнце, я не перестал покидать дом отца. Я продолжил выбираться в город, но уже по ночам. Мне нравилось находиться иногда в обществе людей.       В один из таких вечеров я вновь сидел в местном пабе с одной кружкой пива, которую даже не пил. Наблюдал за окружающими. У каждого из них была своя жизнь, свои проблемы и только для меня время остановилось. Я был чужаком, который просто любит впитывать чужие эмоции.       Ко мне за барную стойку подсел мужчина. Заказал «чего покрепче», и по его акценту я понял, что он далеко не местный.       Господи, в нашем городишке редко можно было встретить кого-то из других стран.  — Вы откуда? — обратился я к нему, а он изначально намеревался меня проигнорировать. Я нахмурился. — Добрый вечер?       У мужчины была неаккуратная борода и спутанные волосы. То тут, то там сквозила седина. Он, наконец, посмотрел на меня и глаза его были еще мертвее моих. В них была пустота.  — М-м-м? — он словно не слышал, что я говорил ему до этого.  — Откуда вы?       Брови теснились над его глазами и отбрасывали на них тень.  — Так ли важно?       Каков наглец. Это меня еще больше подзадоривало на вопросы.  — Как вас зовут?  — Абрахам. А тебе-то что? — голос его стал уже немного раздраженным. Он опрокинул свой стакан залпом и заказал еще.  — Что привело вас в наши края, Абрахам?       Я сделал вид, что пью пиво, но я не пил.  — Ты знаешь, что таких, как ты, никто не любит?       Я закашлялся.  — В каком смысле «таких, как я»?  — Тех кто сует нос не в свое дело. Что, если мое дело настолько ужасающее, что ты не справишься с этим, придешь сегодня под утро домой, напившись в хлам, и покончишь с собой от ужаса? — он повернулся ко мне снова и посмотрел мне прямо в глаза, прищурившись.       Я мгновение смотрел на него, не двигаясь, а затем просто не выдержал и рассмеялся ему в лицо.  — Простите, что?       Это звучало еще смешнее для меня. Самое страшное, что могло приключится с ним — это я, сидящий рядом.  — Смешно? Хах, может и смешно, — он опрокинул еще один стакан. — Только смеяться ты уже не будешь, когда встретишься с ужасом, что в вашем городе обитает.       А вот ту я уже заинтересовался.  — С ужасом?  — Да вам всем лишь бы смеяться, а потом вопите от ужаса и мамку зовете.  — М-м-м, вроде бы вопить пока не собираюсь, так что можете продолжать.       Он хмыкнул, а затем наклонился близко ко мне и прошептал:  — Упыри, сынок.  — Что? — я вскинул брови, отстранившись.  — Упыри, вампиры.  — А-а-а… — я пытался сопоставить в своей голове эти слова, но они как-то не вязались у меня друг с другом, хотя, возможно, я просто не слышал их раньше, либо слышал крайне редко.  — Знаешь же летучих мышей вампиров? Кровь пьют?  — Ну… допустим.  — Так вот. Не только летучие мыши так делают.       У меня от заинтересованности аж волоски на теле встали дыбом. Всего распирало от любопытства. К чему же он ведет весь этот разговор? И я просто мечтал услышать от него то, что он сказал дальше.  — Есть и люди, что также кровь сосут. Упырями и вампирами их называют, вурдалаками. Где как. На родине считают, что я безумен. Однако… Вся моя семья… Маленькая дочка и жена… Они сейчас… — он сглотнул.  — О боже мой, — я от удовольствия весь расплылся в улыбке. Я даже не слышал, чтобы отец называл нас так когда-нибудь. Он говорил всегда «наш род» и я предпочитал говорить также. Я впервые услышал четкое и обоснованное название нашего вида. А еще впервые встретил человека, который знал о нас.  — Тебе смешно?  — Сэр, не смешно, просто я вам действительно верю. И да, я знаю, о чем вы говорите. В наших краях действительно есть что-то подобное, просто я не знал, как это назвать.       Он недоверчиво покосился на меня.  — Так и вы прибыли сюда, чтобы…  — Мне нужен один из них. Я знаю, что они способны, как убивать людей, так и оживлять. Я хочу, чтобы они превратили мою жену и дочь в себе подобных. Те не будут уже людьми, но хотя бы будут рядом со мной.  — Они больны?  — Можно и так сказать.       Я прямо почувствовал, как меня всего тянет на подобную авантюру.  — Сэр, можем ли мы покинуть это место? Возможно, я вам помогу прямо этой же ночью.       Мужчина нахмурился так сильно, что даже глаз его было уже не различить за морщинами и бровями.  — Поверьте мне, сэр.       Мы вышли из кабака и мужчина слегка покачивался от выпитого алкоголя. Я не знаю, что в тот момент ударило мне в голову. Просто в тех краях было настолько скучно…  — И как же ты мне поможешь?       Мы вошли в одну из подворотен, ведущую к дому, где он остановился. И я сжал его руку, поворачивая к себе лицом.  — Я — тот кого вы ищите, сэр.       Я усмехнулся самодовольно и ожидал, что страх проскочит у него на лице, однако он лишь хмыкнул.  — Такой зеленый? Все ясно. Местный сумасшедший. Развел меня, — он отдернул руку. — Пошел вон.       Я облизнул пересохшие губы и самодовольство сползло с моего лица. Да как так можно не верить в то, что я порождение тьмы? Меня это даже немного вывело из себя. А затем я вновь схватил его за руку, поднес к своему лицу и впился в его пальцы клыками, глядя в его растерянные теперь уже глаза.  — Дьявол… — кровь потекла по его руке и я отстранился. Я знал, что выгляжу в эти моменты немного странно и он, как знаток, в чем я не сомневался, сразу поймет, что я не лгу.  — М-м-м, — я облизнул его кровь со своих губ. — Так вам все еще нужна помощь?       Мы дошли до его дома почти бегом. Вернее, он так торопился, что аж бежал, а я еле за ним поспевал.  — Так что случилось то?  — Я… Они…  — Да что?       Мы вошли в его дом. Пустой и темный. С одной комнатой. Кухня была только летняя на улице отдельно. В доме стояла кровать, несколько чемоданов и большой сундук.  — Я… На родине у нас…  — Так, сэр, успокойтесь для начала. Все нормально. Успокойтесь и расскажите! — я вообще ничего не понимал. Он прям весь завелся, но и я был заведенный, ибо в подобные авантюры меня еще не втягивали. Я так долго сидел дома, что меня аж всего потрясывало от предвкушения. Я даже не думал про то, что скажет мне мой отец и оценит ли он подобный поступок.  — В моем родном городе завелась такая же тварь, как вы, — выплюнул он.  — Сэр-сэр, это немного неуважительно, — осадил его я и он тут же закивал головой.  — Да, правда. Черт, извини, я и совсем забыл, что ты такая же тварь.       Я вскинул бровь вопросительно.  — Ну, в смысле не тварь, а упыреныш, ну этот… вампир.  — Так ладно, ну и?  — Так оно пришло ко мне домой ночью. Я, грешен да, выпивал много и ночами пропадал. Следов взлома не было, поэтому я думаю, что супруга сама дверь открыла, решила, что я вернулся домой…  — И-и-и?  — Когда я пришел, они лежали с дочерью мертвые и обескровленные… Я до сих пор себя виню и…  — Погодите! — вы выставил перед собой руки. — Погодите, мертвые?  — Да! И я до сих пор виню.  — Погодите, Абрахам, но что вы тогда хотите от меня?       Он метался по комнате из угла в угол, не находя себе места, как безумный.  — Хочу, чтобы ты сделал их такими же, как вы. Вы можете, я это знаю.  — Ну да… М-м-м… Нужно человека укусить и дать выпить своей крови.       Он подлетел ко мне и схватил меня за плечи.  — Да! Да! Именно это. Я хочу, чтобы ты это сделал!  — С мертвыми? — я поморщился. — С ними это уже не работает, сэр…       От всего происходящего меня начинало даже немного мутить. Я обвел взглядом комнату, пытаясь понять, мужчина пытается заманить меня на родину, чтобы мы вместе раскопали могилы его супруги и дочери, либо же он прячет трупы где-то здесь и привез их с собой.  — Сработает! Ты можешь просто попробовать! — глаза его были совершенно безумными, а затем он подлетел к большому сундуку в углу комнаты и раскрыл его.       Мне не нужно было подходить, чтобы понять, что внутри, чтобы почувствовать запах…  — А… Э-м… Абрахам… — я растерялся.  — Иди! Иди же! — он вновь подлетел ко мне, схватил за руку и подвел к сундуку.       Это были уже не тела и не останки, а каша гниющей плоти и костей, переломанных, чтобы тела влезли в сундук.       Мне поплохело и я отвернулся, сдерживая рвотные позывы.  — Давай! Сделай это!  — Ты псих! Они уже мертвы! С ними этого не получится! Придай их земле и дай упокоиться их душам, идиот! — закричал я, поворачиваясь к нему и пригвождая к месту, чтобы он не двинулся.       Воспользовавшись его замешательством. Я покинул дом. Сбежал. Безумие людей, потерявших своих близких пугало. От того я и не хотел заводить долгих знакомств, чтобы не превратиться в такого же сумасшедшего. От этого мужчины я получил еще больше сочувствия к некоторым людям, а также узнал, что таких, как я, много, и есть люди, что знают о нас, это поистине вдохновляло. 3____________________________________________________________________________       Я продолжал бежать. Бежать от неизвестности, что нависала за моей спиной. Я словно слышал в ушах свист, сирены, крики и боль. Оно неслось за мной, как гигантский осьминог, разбросавший всюду свои щупальца. Нигде я не мог найти покоя. Даже в Одессе. По странному стечению обстоятельств в том году и в то время, когда я там был, подвернулась возможность переплыть в Крым на небольшом военном корабле. Никто вокруг ничего не подозревал, а этот большой мальчик трепетал на волнах далеко от берега, ожидая своих попутчиков, в которые я и подписался. Нас было немного, с нас взяли за это большие деньги, однако, этим они словно пытались показать, что все в порядке, что корабль хоть и военный, но приплыл к берегам не с этой целью.       Попутчиками на пути в Крым мне стали одна семейная пара, девушка, молодая, но с очень серьезным лицом, и несколько мужчин.       Я не хотел поддерживать за эти несколько часов какие-то отношения с людьми. Корабль отчаливал ближе к вечеру, но солнце еще только-только заходило, а потому мне приходилось кутаться в плащ и натягивать шляпу на лицо, чтобы к завтрашнему дню не найти волдыри на своем теле.       Мы поднялись на борт и тут же разбрелись все, кто куда. Я уселся в тени и смотрел на плещущие волны и на город, который мы оставили вдалеке.  — Ты мне уже надоела! Всю плешь проела. Прекрати! — мужчина из той самой семейной пары кричал на свою красивую жену неподалеку. Она была из тех самых прекрасных цветов, которые не увядают долгими годами. Была светла, свежа и хорошо одета, была спокойна и непоколебима. В отличии от своего мужа.       Муж был толстеньким, низеньким, лысым. Уже на борт он поднимался выпившим и все время прикладывался к своей фляге, далеко не воду он там пил. Я даже не понял сначала из-за чего он на нее кричит, а затем услышал, как она говорит ему тихо что-то про морскую болезнь из-за алкоголя. И это была совершенная правда, которую он отрицал. Жене было бы неловко увидеть, как ее муж блюет, перевалившись через борт. Но ему было все равно.  — Василий, — строго сказала она. — Я же ради твоего блага.  — Ради своего блага, закрой рот хоть на секунду, — голос у мужчины был пьяным и злым. Действительно злым. Почему же они были вместе, когда они были совершенно разными?       Женщина вскинула голову и быстро прошествовала по палубе в противоположную сторону, туда, где собрались другие люди. Я же встал и заинтересовано заискивающе подошел к мужчине. Солнце почти полностью ушло за горизонт, но я продолжал скрывать шляпой лицо.  — Вечер добрый, — я улыбнулся.  — Добрый, — мужчина ответил мне совершенно спокойно. Ни капли былой злости, что я слышал в отношение к его супруге.  — Чем вечер скрашиваете? — спросил я, косясь на флягу в его руке.  — А, — он хмыкнул, — самогон. Сам гнал. Будешь?  — Спасибо, но я не пью, — я ухмыльнулся, и мы оба замолчали. Корабль двинулся. Город все быстрее отдалялся от нас. Я провел тут долгое время, не зная куда себя деть от накатывающего монстра с Запада, а потому был рад уехать хоть куда-то, увидеть новых людей, посмотреть новые места.  — Крым, — мужчина хмыкнул. — Она кучу чемоданов набрала.  — Вы едете туда жить? — поинтересовался я.  — А как же? — мужчина покосился на меня. — А вы?  — Ну и я тоже, — я улыбнулся.  — Мы собирались позже, но тут эти вояки, она и давай мне истерики закатывать, что если сейчас не переедем, то и совсем не переедем никогда, а это не так было. Да и дорого как плыть то… А она все за свое. «Зато по морю. Романтично!»       Я кивнул, слушая его и продолжая улыбаться.  — Вы ее ненавидите? — спросил я тихо.  — Ты что? Охамел, сволочь? — мужчина внезапно закипел. — Она жена моя!  — И? — я вскинул бровь. — Это не повод не ненавидеть кого-то.       Он поджал губы, глядя на меня зло, но не придумал что сказать на это.  — Я люблю ее.  — Разве вы только что на нее не кричали? Да и по вашим рассказам, она взбалмошная женщина, а вы более спокойный и к такому не привыкли.       Мужчина был глуп. Глупость часто написана у нас на лице и в наших глазах. Вот он исключением не был. Он даже не понимал, что я имею ввиду.  — Почему вы с ней? — вновь повторил я свой вопрос, а он, вроде бы, успокоился и уже не злился. Вновь отхлебнул свой самогон из фляги, повернулся к морю и улыбнулся.  — Знаешь. Моя жизнь, как коробка пустая, — он сплюнул за борт. — А на дне коробки лежит зеркало. И вот я в него смотрю… Вижу себя, а будто и не себя. Я другой, не как в жизни. Ну, знаешь, зеркала всегда такую шутку с нами играют, — я кивнул. Уж я-то знал. — Я смотрю в зеркало, а там противоположность мне. И моя противоположность ловит солнечный свет, в отличии от меня, который закрывает окна тяжелыми толстыми занавесками. Ловит зеркало этот свет и на стенки коробки солнечных зайчиков пускает. Коробка пустая, а тут она вдруг наполняется светом. Другая становится, понимаешь? И не кажется уже пустой. Да и я в отражении красивее себе кажусь. Я периодически понимаю, что это все лишь иллюзия, так же не бывает на самом деле. Слишком уж все идеально. Не по настоящему. Ищу изъяны и в лучах солнца, и в раме зеркала и в отражении своем, а потом свое же отражении разбиваю, ногтями его колупаю, чтобы оно хоть немного было похоже на меня настоящего. И вот супруга моя, она как это зеркало. Ну не может она меня любить. И я знаю это. Такие, как она, любят мужчин красивых и с достатком. У нее то деньги есть, а я беден. И я не могу жить рядом с ней, настолько все идеально и не по-настоящему. Кажется, словно она собственную цель преследует, находясь со мной. Ты понимаешь? И меня от самого себя начинает тошнить. Я не на нее злюсь, а на себя…       Я медленно повернулся и посмотрел на него ошарашенно. Он так метафорично описал их отношения, что меня бросило в дрожь. Внутри всколыхнулись то ли жалость, то ли обида за женщину. Ведь она не виновата в таком его видении их отношений, однако получается так, словно все-таки виновата.       А мужчина перестал обращать на меня внимание, он вновь приложился к своей фляге. И почему-то мне показалось, что такие люди в таких неприятных и отвратительных отношениях будут жить очень долго и не расстанутся, пока смерть их не разлучит. Мне захотелось их убить, чтобы такого не существовало в мире. Это неправильно, это отвратительно. Как крыса, скребущая лапками и зубами по твоей коже. Это мучение. И словно их мучение залезло ко мне в сердце и начало его пожирать. И сколько таких еще людей на свете? Люди отвратительны настолько, что готовы калечить даже самые прекрасные чувства…       Я отвернулся. Меня словно аж затошнило. А потому я решил уйти в другой конец корабля, чтобы не видеть пьяного лица, искаженного от ненависти к самому себе.       Но там, куда я пришел, стояла его супруга. Сначала я думал пройти мимо, но мне захотелось узнать, как же все-таки ситуацию видит она.       Женщина улыбалась, глядя на волны за бортом. Солнце совсем скрылось за горизонтом и плыли мы в сумраке. Холодный ветер пробирался к ней под кожу и она ежилась, но продолжала улыбаться. А я же заметил крепкий синяк на ее скуле. И, почему-то, вывод, откуда синяк взялся, напрашивался сам собой. Мне стало отвратительно больно и противно. Я отвернулся, но продолжил стоять рядом с ней.  — Он бьет вас?  — Что? — женщина, словно не расслышала вопрос.  — Он вас бьет? Ваш муж.       Она замолчала.  — Извините, я не представился. Филипп.  — Меня зовут Анна. И нет, мой муж меня не бьет. А зачем вы интересуетесь? — тон ее был недоверчивый и недовольный, за что я сразу себя укорил. Нужно было подходить к делу с другого угла, но теперь она мне не доверяла, словно я сую нос не в свое дело. Ну, так оно и было.  — Я видел, как он кричал на вас. Не за что. Я бы такого не вынес на вашем месте.  — Но вы не на моем месте, — парировала она и я усмехнулся.  — Согласен. На вашем я бы и не оказался.       Она повернулась ко мне и я чувствовал, хоть и не смотрел в ее сторону, что взгляд у нее был боевой.  — Что вы хотите этим сказать?  — Хочу сказать этим, что будучи на вашем месте, не был бы так глуп, чтобы быть с этим мужчиной, — я медленно повернулся к ней и нагло взглянул ей в глаза, продолжая улыбаться. — Вы ведь его ненавидите.       Она внезапно тоже усмехнулась, а затем тихо рассмеялась, но смех у нее был сейчас не радостный, а едкий и неприятный.  — Ну да, ненавижу, и что с того? — она вскинула голову, выпрямилась, словно пыталась казаться выше, чем она есть на самом деле.  — Вы глупая женщина? — я думал, что после этого вопроса мне врежут, но она лишь усмехнулась вновь.  — Я образованная и самодостаточная женщина, можете не переживать.  — Не то что ваш муж, — я пожал плечами.  — Что вы имеете ввиду? — она нахмурила брови.  — Что он точно не образован и достаток у него никудышный. И вы его ненавидите. Так почему вы вместе с ним?  — А вы пытаетесь увести меня у моего мужа? — она прищурилась, а затем расхохоталась. — Вы слишком молоды для меня, простите, Филипп. Да и зачем вам такая взрослая женщина?  — Даже и не думал об этом, пока вы не сказали, — я хмыкнул и взгляд ее стал более заинтересованным.  — Тогда расспросы эти все к чему?  — К тому, что больно мне смотреть на вас. Калечить друг друга и при этом оставаться вместе… Для меня это дикость.  — Когда–нибудь, Филипп, вы почувствуете себя на моем месте. Когда людские отношения охватят вас с головой. Не всегда любовь и отношения приносят счастье. Чаще это боль. Словно в нашей звериной природе заложено что-то такое, что заставляет поступать нас так, а не иначе. Да, мы с ним друг друга калечим. И это взаимно. Я тяну его вверх на петле, он задыхается и тянет меня вниз, заставляя тонуть. Вся наша жизнь превратилась в гонку с эмоциями. И эмоции эти временами приятные, а временами нет. Но мы, к сожалению, и за всю свою людскую жизнь не научимся понимать, почему нас такие отвратительные союзы устраивают. Именно — устраивают. И я бы не смогла уйти от него теперь, даже если бы захотела.       Я слушал ее, затаив дыхание, и к горлу подступал комок тошноты. Мне все сильнее хотелось их уничтожить и стереть с лица Земли вместе с их тошнотворными убеждениями.  — И почему же вы не можете уйти?       Она положила руку на свой живот и улыбнулась.  — Мы с мужем планировали переезд в Крым, но не такой скорый. Я подгоняла его потому, что в другой ситуации переезд осложнится. Осложнится ребенком. Я ношу его ребенка под своим сердцем. Василий пока не знает.       Я замер и комок тошноты в моем горле застрял.       Она грустно улыбнулась.  — Но даже если бы я не носила этого ребенка, я бы продолжала тянуть за собой вверх своего мужчину, а теперь я слишком тяжелая и скоро упаду вниз к своему супругу. Моя жизнь еще больше станет похожа на ад.       И я понял, что вся проблема их была в том, что тянули они друг друга в разные стороны. Однако, теперь была надежда на то, что если она перестанет его тянуть, он перестанет вести себя, как прежде. И жизнь их может стать спокойной гаванью.       Я все еще хотел их уничтожить, но теперь у них был ребенок. И я не хотел лишать жизни дитя, что еще даже не появилось на свет. Я мог с ним сделать это чуть позже.

***

      Через пару часов, когда мы уже почти пришвартовались к берегу, я вновь прогуливался в одиночестве по палубе и заметил эту пару. Они стояли в одном из закутков, обнимали друг друга и Василий плакал. Видимо, она все-таки рассказала ему про ребенка. Затем они поцеловались и на лицах их не было ненависти друг к другу. Мне хотелось, чтобы они стали спокойной гаванью, словно с этим успокоится за них и мое сердце. 4____________________________________________________________________________       В небольшой деревне рядом с Севастополем я провел, наконец, несколько спокойных месяцев своей жизни. Наконец, я перестал чувствовать гнет того, что вот-вот что-то сейчас произойдет.       Остановился я в маленьком доме с небольшими окнами, которые тут же занавесил плотными шторами, как только мог. Однако, мне хотелось провести в этом месте так много времени, как только можно, а потому я одевался, закрывая все части тела и выходил изредка на улицу и в дневное время суток. Здесь все знали друг друга и только я был чужаком. Хозяева, что сдавали мне дом, ко мне практически не заходили, но они слышали от соседей, что со мной все нормально и им этого хватало. Место было тихим, таким же тихим, как кровь, бегущая по венам у людей. Я поймал свою собственную гавань здесь, а потому, чтобы утолить свою жажду, я несколько раз выезжал в ближайшие населенные пункты. Мне хотелось пить крови больше, когда не чувствовал постоянного напряжения, давящего на нас с неба.       Однако, оказалось, что затишье — всегда предвестье бури. Мы забываем об этом каждый раз и каждый раз буря сбивает нас с ног.       Ночью, когда я вновь прозябал в одиночестве, я буквально всем своим нутром почувствовал… Услышал ли или просто мне показалось и потом я сопоставил все факты воедино, что навело меня на мысль о том, что я все-таки услышал… Взрыв. Все нутро мое сжалось и я замер со сжатой в пальцах книгой. Глаза мои замерли на одном слове и я не был в силах отвести от него взгляда.       За окнами было спокойно и поселок спал. Это была тихая летняя ночь.

***

Граждане и гражданки Советского Союза!       Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление:       Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территорий.       Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора. Нападение на нашу страну совершено несмотря на то, что за все время действия этого договора германское правительство ни разу не могло предъявить ни одной претензии к СССР по выполнению договора. Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей.       Уже после совершившегося нападения германский посол в Москве Шуленбург в 5 час. 30 мин. утра сделал мне, как народному комиссару иностранных дел, заявление от имени своего правительства о том, что германское правительство решило выступить войной против СССР в связи с сосредоточением частей Красной Армии у восточной германской границы.       В ответ на это мною от имени Советского правительства было заявлено, что до последней минуты германское правительство не предъявляло никаких претензий к Советскому правительству, что Германия совершила нападение на СССР, несмотря на миролюбивую позицию Советского Союза, и что тем самым фашистская Германия является нападающей стороной.       По поручению правительства Советского Союза я должен также заявить, что ни в одном пункте наши войска и наша авиация не допустили нарушения границы, и поэтому сделанное сегодня утром заявление румынского радио, что якобы советская авиация обстреляла румынские аэродромы, является сплошной ложью и провокацией. Такой же ложью и провокацией является вся сегодняшняя декларация Гитлера, пытающегося задним числом состряпать обвинительный материал насчет несоблюдения Советским Союзом советско-германского пакта.       Теперь, когда нападение на Советский Союз уже совершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ — отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей Родины.       Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие народы.       Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные армия и флот и смелые соколы советской авиации с честью выполнят долг перед Родиной, перед советским народом и нанесут сокрушительный удар агрессору.       Не первый раз нашему народу приходится иметь дело с нападающим зазнавшимся врагом. В свое время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил отечественной войной, и Наполеон потерпел поражение, пришел к своему краху. То же будет и с зазнавшимся Гитлером, объявившим новый поход против нашей страны. Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную отечественную войну за Родину, за честь, за свободу.       Правительство Советского Союза выражает твердую уверенность в том, что все население нашей страны, все рабочие, крестьяне и интеллигенция, мужчины и женщины отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду. Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един как никогда. Каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности, достойной настоящего советского патриота, чтобы обеспечить все нужды Красной Армии, флота и авиации, чтобы обеспечить победу над врагом.       Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина. Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.

***

      Когда мы слушали по радио это обращение, мы уже знали о том, что Севастополь бомбардировали за сорок пять минут до официального нападения на страну. В три часа пятнадцать минут ночи. Как раз в то время мои глаза и цеплялись отчаянно за одно слово в книге «война». Это самое слово сейчас повисло над всеми людьми, что собрались вместе со мной на улице возле громкоговорителя. Все шли по своим делам и я, как обычно, укутавшись в летний день с ног до головы, что ни разу не помогало от волдырей, которые заставали все равно некоторые части моего тела, но мне хотелось на время показаться нормальным. Сейчас никто не обращал внимание на то, что нормальным в своем виде я не выглядел ни разу. Мы все замерли и время замерло вокруг нас, сжимая болью наши сердца.       Пожилые женщины плакали, молча. Другие сложили руки на груди, словно в молитве. Сейчас я больше всего со своей прошлой жизни был похож на живого. Мне тоже хотелось плакать и тоже хотелось молиться. Я бежал от этого так долго, но оно все равно меня настигло.       И почему именно Севастополь в числе первых? Все это словно бередило мои старые раны. Война пришла за мной. Румыния тоже в этом всем участвует. Словно меня дразнят и пытаются ткнуть носом в то, что мне уже никогда не убежать из той клоаки, из которой однажды вытащил меня отец.       Возможно, если бы я был чуточку умнее и дальновиднее, я бы больше интересовался новостями и политикой. Тогда я смог бы догадаться, что что-то скоро произойдет. Договор о ненападении, заключенный между Германией и СССР, был жирным знаком того, что Советский союз готовился ко всему этому. Таким же знаком было и сосредоточение Красной Армии у германской границы. Конечно же. Все это делалось не просто так. Советская власть лишь тянула время, чтобы хоть немного подготовиться.       Слова о том, что по румынскому радио говорили о советской авиации, обстрелявшей румынские аэродромы, заставили меня волноваться. На сам ли дели в Румынии сейчас также что-то происходило, как и здесь?       В очередной раз упомянули Наполеона… и это заставляло чувствовать меня стыд. Не только за прошлое, но и за то, что происходило прямо здесь и сейчас.       Неподалеку стояла растерянная семья. Действительно растерянная. Муж сначала даже и не заметил, что супруга его была на пороге истерики, а потому не бросился ее успокаивать и не попытался даже подбодрить. Между ними стоял ребенок. Маленький мальчик с большими глазами, которые он все время переводил с мамы на папу и на остальных людей вокруг. Другие дети, находившиеся неподалеку, не обращали внимание на всеобщий шок, даже когда рыдающие родители и бабушки прижимали их к себе, но этот малыш будто всё понимал и молча боялся вместе со всеми.       Глаза его заметались вокруг, а потом остановились на мне. Ну конечно. Я был странным иноземным чужаком в куче одежды, что прятался от раскаленного солнце в этот жаркий летний день. Лучше бы я из дома и не выходил. Он посмотрел на меня и я заметил, как щечки его едва заметно задрожали, будто он хочет плакать, но сдерживается.       Я улыбнулся ему из-под пол своей большой шляпы. Но мальчик не улыбался. Да и моя улыбка получилась слегка натянутой.       Я медленно подошел к нему. Родители мальчика наконец отошли от шока и прильнули друг к другу с объятиями. Они и не заметили, как тот самый странный человек, о котором в поселке говорили долгое время, подошел к их ребенку, присел перед ним на корточки и взял малыша за руку.  — Все в порядке, малыш? — прошептал я, продолжая улыбаться. Но он ничего не ответил. Ему было лет шесть-семь, не больше, совсем ребенок. — Все хорошо? — повторил я.  — Все вокруг плачут… Как может быть хорошо? И мама плачет, — он крепко сжал мою руку. Сейчас только я мог с ним поговорить. Другие не могли сохранить самообладание перед лицом столь ужасающей новости.  — Плачут. Потому что им страшно, — я кивнул, а потом подумал, стоило ли вообще это говорить и пугать малыша? Но слово не воробей. Он сейчас казался таким взрослым.  — И вам страшно?       Я усмехнулся.  — Мне еще страшнее.  — Почему это? — мальчик нахмурился.  — Потому что я одну войну уже видел.  — Война… Что это? — глаза его блестели, как два маленьких сияющих камушка.  — Война — это смерть… — я пожал плечами, словно пытался обесценить собственные слова, сделать их не столь ужасающими, однако я дрожал и мальчик, что держал меня за руку, чувствовал это.  — И вы боитесь умереть? — мальчик погладил меня по руке так, словно не я должен был его успокаивать, а он меня.       Но я действительно задумался. Боялся ли я смерти?       Перед глазами встали останки женщины на чердаке в доме Агаты. Она ведь умерла? Теперь уверенности в том, что наш род бессмертный, не было. Однако, не смотря на то, что раньше мне не приходилось сомневаться в том, что я бессмертный, неотвратимости конца жизни я боялся все равно.  — Конечно боюсь. Смерть, это когда все вокруг заканчивается и мы утопаем в вечной темноте, — я опустил голову и тихо рассмеялся, понимая, насколько дико говорить такое ребенку.  — У нас умер Кирюша и родители сказали, что теперь он будет ждать нас на небе, — мальчик тоже тихо рассмеялся, словно решил, что я сказал какую-то шутку, а он не понял.  — Кто такой Кирюша? — я вновь посмотрел на него, улыбаясь.  — Наш кот. Красивый такой.  — А, котик, значит, — я хмыкнул. — А тебя как зовут?  — Адам.  — Адам, какое интересное имя, — я вопросительно изогнул бровь.  — Это еврейское имя, — наконец вмешался отец мальчишки.       Я поднял на него глаза медленно и поднялся. Он положил руку на плечо сына.  — Мы евреи, — второй рукой он прижимал к себе рыдающую жену.  — Значит… — я тяжело вздохнул. Мне было их жаль.  — Мы справимся. Мы ведь вместе, — он улыбнулся, глядя на свою жену.  — Вас не призовут? — я засунул руки в карманы, ибо почувствовал, как на них уже вздуваются маленькие пупырышки.  — Мы сбежим. Сбежим отсюда, — он замешкался, словно я поймал его с поличным. Всех мужчин должны были мобилизовать. Правительство забирало отцов и мужей из семьи, им было все равно, что твой сынишка еще даже в первый класс не пошел.  — Хорошо. Думаю, так и будет, — я кивнул.       Я и сам решил, что лучше всего будет отсюда сбежать. В Севастополе была железная дорога, а потому мне нужно было уехать и как можно скорее.

***

      Я сражался играючи, как и все тогда на поле битвы. Мы были мальчишками в душе, а нам дали оружие и сказали убивать. Шла война, что называли потом в России «Отечественная». Не только наша сторона воспринимала все происходящее по началу, как нелепую детскую игру. В России мужчины тоже не воспринимали все всерьез. Они вдохновлялись Наполеоном, хотели выйти на поле битвы.       И я вдохновлялся. И я хотел.       А потом все это привело меня к тому, что я лежал и солнце заходило впереди меня. По небу словно лужа крови растеклась. Красивый был закат. Словно кровь текла прямо из огромного светила впереди и оно медленно погребает само себя под землю.       И из меня также вытекала кровь. Вокруг мир замер и мне мечталось, что если вот я смогу за мгновение уцепиться и лежать тут вечность, но будучи живым, я больше никому и никогда не причиню вреда. Я бы лишь дышал этим воздухом и смотрел на солнце, что наворачивает вокруг неба круги. Умирать не хотелось, но в глазах темнело и вокруг лежали раненные соотечественники и враги. И мы друг другу все врагами уже не были. Мы думали об этом и жили одним.       Солнце село за горизонтом и темнота медленно расстилалась вокруг.       Так мне и суждено было умереть. Я еще совсем не пожил. Как говорят: «не нюхал пороха», только я то его нюхал, но что это мне дало?       Мне было холодно и я лежал, дрожа, но не мог пошевелиться, когда где-то справа от меня что-то зашуршало. Так громко и явственно и я весь обратился вслух. Это «что-то» нарушало могильную тишину над бывшим полем боя.       Хотелось повернуть голову, но удалось мне не с первого раза. Я сделал это так медленно, что, как мне показалось, это заняло у меня целую вечность.       И там я увидел его… Того самого мужчину, с которым уже имел честь общаться. Только он не был на инвалидной коляске. Не удивительно, здесь бы он проехать не смог. Он лежал на животе рядом с одним из раненных и делал там что-то… Звук был странный, словно он высасывает что-то из его шеи, причмокивая.       Я поморщился.  — Эй, отец. Даже и не умереть теперь спокойно? — я усмехнулся и застонал от боли с улыбкой на лице.       Мужчина поднял голову и лицо его было все в крови.  — Отец? Вы ранены? С вами все в порядке? — я должен был думать о самом себе, а не об этом старике, что даже не мог ходить. Что он вообще забыл на поле? Но я уже был одной ногой в могиле и о себе думать уже не было никакого интереса.       А мужчина медленно пополз в мою сторону. Достаточно резво для инвалида. Он цеплялся пальцами за выступы в земле и тянул за собой нижнюю часть тела.       Вот тут мне и стало не по себе. Он выглядел очень странно, словно не был человеком. И взгляд у него был слегка безумный. Но разве в моем положении можно чего-то испугаться?  — Это ведь вы? — он тоже меня узнал. — Вы ранены? О черт, действительно ранены.  — Да уж, папаша, что ни жизнь, то новости. Вчера моей главной проблемой была диарея, а сегодня вот извержение непроизвольное происходит в других местах, — я тихо засмеялся, а затем меня чуть не вырвало кровью. Вкус у нее был просто отвратительный.  — Я могу тебе помочь, — прошептал он заискивающе.  — Как? Заштопаешь мне дырки в теле? Заплатки сделаешь? — он уже мутнел в моих глазах.  — Нет. Ты будешь жить. Хочешь? Ты вроде не плохой человек. Мог бы быть моим сыном и жить столько, сколько душе угодно.  — Сыном… — прошептал я, закрывая глаза. — Ну давай, папаша. Колдуй баба, колдуй дед. Интересно посмотреть. Мотивирующая речь или молитва? Что там у тебя? Выкладывай.       Я почувствовал его дыхание на своей шее, а затем резкую режущую боль там же, но она длилась недолго. Я даже не дернулся, просто не было сил, только поморщился.       Темноте уже почти окутала меня, когда у своих губ я почувствовал что-то… напоминающее водный ключ в горах. Безумно хотелось пить. И я сглотнул… Но это было просто отвратительно, словно я только что откусил кусок гнилого мяса. А жидкость горячая, вязкая и зловонная продолжала течь в мое горло, пока я окончательно не потерял сознание.

***

      Дорога увозила в даль многих мужчин, парней, да что там… совсем еще мальчиков. Они прощались с семьями, и девушки, матери плакали. Обратно некоторые из этих ребят вернутся в цинковых гробах или не вернутся совсем. Стучат колеса поездов, Бегут вагоны вдаль. Мимо берёз, дубов, кедров, Несут мою печаль. Там вдалеке ворота в рай, А может быть и в ад. Там неизвестный душе край, Где будем все подряд. Вагоны небо раздвигают, Земля от них дрожит. Смотрю в окно я и зеваю, А мир вокруг бежит. На полке на соседней кто? Надолго ли со мной? Положит он еду на стол: «Ну что как не родной?» Стаканы в подстаканниках, Заварен крепкий чай. Я буду чьим-то странником Средь странниковых стай. Короткое знакомство И быстрое прощание, И все вокруг так просто, В том есть очарование. За окнами то ночь, то день, То мир другой, то тот же. Весь этот поезд — просто тень, И я ведь в нем тень тоже. В нем жизнь своя и я в не свой, И мир за окнами иначе Несёт свой крест совсем другой И от другого плачет.       На поезде я добрался до Симферополя и нас ссадили, так как Перекопский перешеек был перекрыт и возможности уехать из Крыма у меня не осталось. На вокзале толпились люди с детьми, пожилые люди, молодые парни и девушки, семьи. И в тот момент их страх был одним единым сущим, что кусал их больнее, чем я кусаю плоть, чтобы испить крови. Но не одни они боялись. Я тоже понимал, что происходит. Мы сейчас были, словно птицы запертые в клетке, а вот кошка, что клетку открыла, но не дает нам возможности из нее вылететь. Она перекрыла собой ту самую дыру, о которой мы годами мечтали, и вот — вот прыгнет. Тогда от нас только перышки и останутся.       Мужчины уходили к Перекопскому перешейку, дабы отразить атаку. Собирались партизанские отряды по всему Крыму. И жизнь моя осталась там на вокзале Симферополя. Душа не смела шевелиться, а время вокруг бежало быстрее, чем до этого.       В Симферополе я нашел заброшенный совсем недавно дом. Хозяин его ушел в партизанские отряды из города, а потому я без зазрения совести пробрался внутрь и решил, что это место — лучше всего могло подойти для того, чтобы переждать бурю за окнами.       Дом был маленький совсем. Всего одна комната и крошечная кухня с деревянным полом, в котором и тут, и там были щели, которые прикрывали небольшие тонкие тряпичные коврики.       Военные заполонили город. Это было похоже на то, как куница залезает в курятник, только куниц много и куриц достаточно. Они делали самые страшные вещи с местными жителями. Это было беспощадно и бессмысленно на мой взгляд. Если смыслом всего этого являлось лишь желание уничтожить, как можно больше людей, был ли толк в такой войне? Сразу вспоминалось мое прошлое, от чего становилось тошно.       Свет я не включал и окна завесил. Однако чувствовал, что рано или поздно до меня доберется злая лисья лапка.       Здесь нечем было заняться, но не было смысла выходить на улицу. Мне хотелось живого общения, но не хотелось попасть под раздачу. Однажды в бесцельных блужданиях по малюсенькому дому я обнаружил, что один из ковриков на кухне скрывал под собой небольшой люк в подпол. Места там было немного, но зато было достаточно домашней консервации. Удобно, если бы я был человеком, конечно, и мне нужна была бы пища.

***

      Лицо женщины было искривлено от ужаса. Она дрожала и не могла вымолвить ни слова, прижимая к себе младенца. Ему было всего пару месяцев от роду. Женщину выволокли из ее же собственного дома, то же самое делали и с соседями в то время. Иногда нам кажется, что беда нас не коснется. Особенно часто это происходит, когда мы уже зажаты в тупик и выхода нет. Беда прикасается к нам своей черствой ладонью, а мы закрываем глаза, словно ее не видим. Но все нутро наше сжимается от страха и дышать становится тяжело.       Несколько взрослых мужчин толкали женщину. На ней была лишь ночная сорочка, которую они то и дело задирали и смеялись, как ополоумевшие. Но ей было все равно. Она прижимала своего живого плачущего младенца к своей груди, что пульсировала из-за молока. И словно загипнотизированная топталась на одном месте с закрытыми глазами. Даже когда они потащили ее в сторону, она не сопротивлялась и лишь перебирала ногами бездумно. А затем, они толкнули ее спиной на что-то и женщина оперлась о край… колодца. В то время они часто сбрасывали в колодцы трупы и она начала молиться. Не за себя, а за ребенка, чтобы с ним все было хорошо. Она понимала, что сейчас ее убьют, но они не убили, они отняли ее малыша и стали перебрасывать живого ребенка друг другу.       Глаза матери расширились от ужаса и она бросилась сначала к одному мужчине, затем к другому. А они все смеялись и в глазах их жизни не было. Словно они мертвецы живые, а она и не человек вовсе, а кусок мяса просто.       А затем она подлетела к одному из мужчин, что вот-вот только что держал ее ребенка, завопила, словно гарпия, и залепила ему пощечину, обезумев от боли и страха. Он изменился в лице, пока остальные мужчины продолжали смеяться пуще прежнего.       Затем мужчина схватил ее за руки и вновь вжал в край колодца. Глаза его кровью наливались, как у бешенного быка на корриде. А потом он усмехнулся ей в лицо, толкнул сильнее и женщина, перевернувшись назад, больно ударившись затылком и спиной о стенку колодца, полетела вниз. В голове ее мелькнуло: «ну вот и смерть». Однако, смерть не наступила. Женщина с головой занырнула в подтухшую вонючую воду, ударилась снова о стену колодца и о его дно, но вынырнула, хватая ртом воздух и глядя вверх на маленький кусочек неба над головой. Рядом с ней плавало опухшее гниющее тело ее соседки. Однако, женщина сейчас об этом даже не думала. Сердце ее бешено колотилось и она начала с криками биться в стены колодца, словно это могло помочь ей выбраться.       Мужчина склонился к краю и крикнул ей что-то на немецком. Но она не знала немецкого. А затем он за одну ножку поднял ее младенца над колодцем и женщина замерла. Все внутри нее замерло. Время вокруг замерло тоже. А он отпустил ребенка и тот, плача, безумно медленно полетел вниз, дрыгаясь в воздухе, ударяясь о стены и замолкая.       Когда младенец долетел до воды и мать вытащила его, вопя от ужаса, подняла на руки, он уже не дышал и глаза его слепо смотрели вверх, туда же куда и она сама смотрела несколько минут назад. Небо. Маленький рваный кусок словно с детской картинки. Такой неестественный сейчас. Не могло небо быть таким голубым, когда она вместе со своим маленьким сыном сидит здесь. Сын уже не был жив.  — Что такое? Что такое, мой маленький? — она обезумела. Попыталась дать мертвому младенцу грудь и искренне не понимала, почему он не хочет пить ее молоко.       Сверху люди продолжали жить своей жизнью. Они ели, пили, смеялись и шутили. Птицы продолжали летать по голубому небу. А маленькая дочь женщины осталась сидеть в подполе дома, в котором больше никого не было и хозяев которого уже никогда не вернутся. Она сидела там среди домашней консервации вместе с маленьким дымчатым котенком на руках. Котенком, которого недавно нашла. Услышала издалека тонкий — тонкий писк. Он сидел на дне сухого колодца. Видимо, кто-то из соседских мальчишек решил поиздеваться над ним и оставил умирать. Вместе с родителями девочка котенка достала и он жил с ними. Она гладила его и тихо шептала, что все будет хорошо. Пока ее мать шептала то же самое мертвому младенцу на своих руках.

***

      Они выводили людей на расстрел толпами. Они топили их в море, умерщвляли прочими способами, но расстрел любили больше всего.       Паренек, которого они вытолкнули к стене вместе с остальными, даже не знал, за что он провинился. Бывают ситуации, когда тебя уличают в чем-то, что ты не делал. Это настолько горько, словно ты съел ложку кофе. Это обидно, грустно, несправедливо. Все внутри трепещет. И у паренька трепетало. Слезы текли по щекам. Смерть — несправедливая штука. Она и сама по себе то не любит объяснять, почему она приходит особенно в самые неподходящие моменты. Но когда другой человек работает заодно вместе с костлявой, у тебя не остается повода для того, чтобы не ненавидеть этот мир и не уличать его в подлости.       Вся жизнь остановилась, замерла и закружилась вокруг этого человека. Он вспоминал лицо матери, которую убили первой, лицо отца, что ушел воевать пару месяцев назад. Сердце стучало в груди, как сумасшедшее и в глазах белело, а ладони потели. Где-то вдалеке раздавались голоса. Русская речь, смешанная с немецкой. Где-то вдалеке звенели стаканы, кто-то спел строчку одной песни и эта песня заела в голове парня, словно отвлекая его от происходящего.       «Расцветали яблони и груши…» — в голове паренька она играла гораздо медленнее, чем пелась обыкновенно, но и время перестало следовать своим законам в данный момент, поэтому все было честно.       Он смотрел на пустые лица солдат перед собой, а справа и слева от него стояли другие люди. И дети, и старики, и женщины. Здесь не было разделений никаких. Они все стали едины. Словно единым разумом. И стоило пареньку подумать об этом, как пожилой мужчина справа от него внезапно тихо запел:  — Расцветали яблони и груши, — он словно читал мысли паренька, словно и у него в голове засела та же песня.  — Поплыли туманы над рекой… — также медленно и заунывно, как в голове парня, продолжила песню какая-то женщина.       Люди становились одним разумом, словно они все были одним единым существом и страх один на всех. Солдаты были также едины. Будто не сотни, тысячи людей воюют друг против друга, а один с другим.  — Выходила на берег Катюша, на высокий берег на крутой.       Люди справа и слева подхватывали эту песню, а солдаты перед ними стояли, подняв свои автоматы с каменными лицами, но ничего не делали.  — Выходила, песню заводила про степного сизого орла, про того, которого любила, про того, чьи письма берегла.       «Почему они ничего не делают?» — парень смотрел на автоматы, направленные в их сторону, но никто не торопился давать приказ к огню. И начало смутно казаться, словно мир всегда таким и был. Словно они уже вечность вот так перед дулами автоматов стоят и поют свою песню, а песня все не кончается и не кончатся и никогда не кончится, и никогда никто не умрет.  — Ой ты, песня, песенка девичья, ты лети за ясным солнцем вслед и бойцу на дальнем пограничье от Катюши передай привет.       Голоса слились в один единый сильный голос. Здесь не было людей, здесь был один единый организм перед лицом опасности. Где-то вдалеке крикнула птица и паренек задержал взгляд над стайкой, взметнувшейся в небо. Он смотрел вокруг и мир словно был другим. Он ведь никогда не был таким, каким парень видел его сейчас. Совсем другой. Это не тот мир, в котором он жил, в котором он кого-то знал. Словно он попал в одну из сказок, в которой не понимает, как и что происходит на самом деле. Деревья совсем другие, даже земля. Даже эта стена.  — Пусть он вспомнит девушку простую, пусть услышит, как она поет, пусть он землю бережет родную, а любовь Катюша сбережет.       «Неужели они не будут стрелять?» — мысль была до одури простая и понятная. Действительно. Никто их убивать и не собирался. Это все… Что это? Зачем? Но смерть за этим точно не последует. Не могут их просто взять сейчас и убить, раз не убили минутой раньше.       И парень повернулся сначала направо, потом налево. Люди смотрели на солдат перед собой. Кто-то был совершенно спокоен и отрешен, кто-то улыбался и возводил глаза к небу, у кого-то по щекам текли слезы. Но не мог парень даже подумать о том, что их сейчас ждет смерть. Вот же они. Поют песню. Одну единую песню, что сидит в их головах. Они все живы и жить будут.       А потому он открыл рот и продолжил песню вместе со всеми, глупо улыбаясь и счастливо глядя на солдат, которые тоже непременно знали, что убивать никого нельзя, что никто не умрет.  — Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой. Выходила на берег катюша, на высокий берег на крутой.       Последний куплет закончился каким-то глубоким и облегченным вздохом, а парень улыбался искренне счастливой и глупо улыбкой. А затем услышал:  — Огонь!       И глаза его расширились от ужаса, а улыбка сошла с губ. Он посмотрел налево, посмотрел направо, никто в лице не изменился, словно только у него и промелькнула слепая надежда. А затем он снова обратил взгляд на дуло автомата перед собой и раздался выстрел.

***

      Я долгое-долгое время провел в заточении. Мне вспоминались времена, проведенные в доме отца, там я тоже был взаперти, но с этим оно не сравнится. Я хотя бы был с НИМ, как бы меня не раздражала вся эта ситуация. Я все равно не был так одинок, как сейчас, когда остался со своими страхами один на один. Надо мной сидела страшная птица. Птица боли, печали, птица разрушения. Я трепетал перед ней и вожделел ее. Разум мой покидал тело. Жажда крови становилось невыносимой, но я не хотел пить кровь. Словно совсем обезумил.       И в один из таких дней ко мне пришла она.  — Привет, малыш, — это была девушка в длинном красивом платье, с милыми чертами лица. Она только-только стала женщиной, но сохранила все еще черты ребенка. Она смотрела на меня, стоя в дверях и улыбаясь.  — Что за чертовщина? — я понимал, что это мой разум со мной играет. Мое безумие, что я пронес с собой через столько стран. Но она была такой живой, такой реальной… Меня бросило в дрожь, хоть я и знал, кто она, казалось, что просто какая-то девушка с улицы вошла в мой дом.  — Разве ты меня не узнал? — она сделала шаг в мою сторону, а я, только проснувшись, отполз подальше на кровати, словно не хотел, чтобы она ко мне вообще прикасалась, хоть она и не собиралась сначала.  — Убирайся, — я зажмурился и отвернулся, пытаясь избавиться от наваждения, но она звонко рассмеялась.  — Как же? Ты ведь сам пришел ко мне. Ты ведь меня звал, помнишь? Ты ведь хотел, чтобы я пришла.  — Нет! Убирайся! — я закрыл лицо руками.  — Ты нес меня на своих плечах все это время. Ты нес меня в своем сердце. И ведь не просто так Румыния сейчас на стороне Германии. Это знак, правда? Знак, что ты можешь все вернуть и доделать то, что не доделал тогда.       Я слышал ее легкую поступь, она приближалась. Имя этой девушке было — Война.  — Нет! Тебя здесь нет! Ты не существуешь!  — Но я ведь здесь, — она присела на край моей кровати и я убрал руки от лица, заглянув ей в глаза.       Хрупкая девушка олицетворяла войну. В глазах ее горел огонь и в пальцах плавился металл, На языке ее вкус крови, что я бы слизывать не стал. А в глубине ее души живут лишь взрывы да расстрелы, Не кровь течет в жилах, а яд, под ее кожей белой-белой. Не косы — змеи, взгляд есть смерть, Сама не может умереть, Однако в душах людей бродит, пытаясь подтолкнуть к беде, Но за ее прекрасным ликом, не сможешь боль ты разглядеть.       Она коснулась тонкими пальцами моей руки, а я руку отдернуть не мог, так был загипнотизирован ее чарующей красотой.  — Представь, что мы могли бы сделать с тобой под покровом тьмы. С нами на стороне эти люди победят точно. Те, кто сейчас обороняются, не были готовы. Германия победит. На ее стороне оружие и техника. Раньше этого не было в твое время, ведь правда? Теперь тебе нужно всего лишь вступить в их ряды, даже воевать не придется. Однако… Представь, — она заползла на кровать и нависла надо мной. Волосы ее упали мне на лицо, а я не мог отвести взгляда от ее глаз. — Представь сколько крови. Да тебя сделают национальным героем, когда Германия одержит победу. Ты будешь сыт. Сколько людей ты сможешь убить. Ты наконец встанешь над ними всеми.       Она опустилась бедрами мне на ноги и прижала меня к кровати, не давая и шевельнуться. Я зажмурился.  — Тебе даже не нужно брать в руки автомат, правильно? М-м-м, у тебя ведь такие смертоносные клыки, — я почувствовал ее дыхание рядом со своим лицом. — Монстр в темноте, что выкашивает людей. Боже, меня это так заводит. Филипп, ты ведь создан для этого. Ошибки прошлого повторить уже не получится. Поэтому, сторона, которую ты выберешь, непременно победит. И я знаю, какую сторону ты примешь. Ведь сторона Германии поддерживает практически те же желания, что и Наполеон, которым ты так восхищался.       Мое сердце бешено билось, в ушах шумела кровь, однако, мне хватило сил, чтобы вновь на нее взглянуть твердо.  — Нет. Я больше не такой. Война — это человеческая ошибка. А я не человек и оно мне не свойственно. Мне не нужна сторона. Мне достаточно того, что у меня есть. И потом… Иди к черту!       Я сбросил ее с себя, однако, она испарилась. Не было больше никакой девушки в комнате. Но я не мог здесь оставаться. Просто больше не мог выдержать в этой изоляции. А потому наспех оделся и выскочил из дома. Погода была пасмурная, но это не мешало солнцу оставлять на мне свои ожоги, правда появиться они должны были позже, поэтому я не сильно переживал. Главное, хотя бы шляпу надел, чтобы прикрыть лицо.       Ноги несли меня сами, словно я хотел сбежать, как можно дальше, но при этом не мог уйти от дома так далеко, как желал.       Остановился я, только когда услышал немецкую речь впереди. Идти дальше не сильно хотелось, однако, из своего укрытия мне удалось увидеть, что там происходило. Это был один из тех расстрелов, что повсеместно выкашивали местных жителей. Люди слепо смотрели перед собой. Кто-то был на грани нервного срыва, кто-то рыдал, а кто-то вообще не выражал никаких эмоций. Такие разные люди. Они держали руки за головами и я невольно принялся рассматривать их лица, словно интуитивно. И не спроста. В одном из мужчин я узнал кое-кого до боли знакомого. Это был отец Адама. Того самого мальчика, с которым я имел честь общаться еще под Севастополем. Видимо, они пытались сбежать, но застряли здесь, как и я сам. И вопрос назрел сам собой. А где же мальчуган и его мама? Здесь был только мужчина и лицо его было серым и безжизненным. Вроде бы и можно было все понять без слов. Он даже не пытался бороться за свою жизнь, словно самое дорогое у него уже отняли.       Дула автоматов взметнулись вверх, раздались выстрелы, но я уже не смотрел. Мне было достаточно того, что я чувствую запах крови и отсюда. Более того, кровью пропитался весь полуостров. Жажда и так сводила меня с ума. Вон я уже с пустотой разговариваю.       Пахло везде смертью. Не только кровью. А запах смерти мне не нравился, слишком уж резал чувствительный нюх. Даже живые словно пропахли этим и перестали вызывать аппетит.       Убивали всех без разбора и я тщетно пытался все еще понять почему. Даже я так не поступал, хотя меня создал сам дьявол. Люди страшные существа. Страшнее меня и еще кого бы то ни было.       Такая прогулка хотя бы ненадолго привела меня в чувство и вечером я вновь вернулся в свое маленькое убежище, что уже стало для меня тюрьмой.       Я открыл дверь. Вокруг царила темнота, но внезапно что-то двинулось под кроватью. Меня бросило в ужас. Это не могла быть она. Не могла быть та девушка. Она была всего лишь галлюцинацией! Ее не существовало. Это не могла быть Война. Как она вернулась?  — Кто здесь? — во рту пересохло и голос мой стал от этого хриплым.  — Не убивайте, — послышался женский перепуганный голос из-под кровати.  — Чего? — я все еще был до чертиков напуган и не понимал, как на это реагировать.  — Не убивайте нас. Мы выходим!       Из под кровати медленно показалась рука, затем голова, потом женщина вылезла полностью и помогла вылезти своему ребенку. В потемках мы растерянно уставились друг на друга.  — В-вы? — я все еще не пришел в себя. Как же меня перепугала та девушка, что я уже даже людей боюсь, хотя, по идее, наоборот должно быть.  — Простите… Простите нас, пожалуйста. Нам больше некуда было идти, — она зажмурилась и прижала к себе сынишку, который смотрел на меня своими спокойными блестящими глазами.  — Адам, — я улыбнулся и женщина открыла глаза.  — Вы нас знаете?  — Под Севастополем! Мы имели честь общаться с вами, когда по радио сказали о войне! Я был вашим соседом.       Она пригляделась. Не мудрено, что она без света меня узнать не могла. Тогда мы общались всего раз и она не была в том состоянии, чтобы запомнить, а в темноте и тем более.  — Вы еще всегда… — я снял шляпу.  — Да, я еще всегда странно одевался. Простите, у меня аллергия на солнце.       Она открыла рот, а потом помотала головой, словно пыталась отбросить какие-то свои мысли. Видимо, довольно неприятные. Затем глубоко вздохнула и усмехнулась.  — Господи, мы думали, что вы ненормальный, простите, пожалуйста.  — Ничего, я и сам понимаю, как выгляжу со стороны, — я тихо рассмеялся. Но смех получился немного неестественным, так как я все еще был не в себе.  — Боже… прошу, позвольте нам остаться. Нам больше некуда идти. Моего мужа, — она прижала ладонь ко рту и вперилась взглядом в пол так пристально, будто хотела его прожечь глазами, однако я понимал, что она всего лишь пытается не разрыдаться при ребенке.  — О-о-о, — я растерялся. — Почему вы еще спрашиваете? Вы с ума сошли? — она испуганно подняла на меня глаза, а я хмыкнул самодовольно. — Вы должны остаться здесь. Конечно же, я вас здесь спрячу. Однако, не могу ручаться, что если они придут, я смогу вас защитить.       Испуг в глазах женщины сменился благодарностью, а затем она просто с диким грохотом, от которого даже я поморщился, рухнула на колени, выглядело это больно. Она прижала Адама к себе и все-таки разрыдалась громко, хватая ртом воздух и бормоча бессвязные слова благодарности.  — Только тише, прошу вас! — зашипел на нее я, улыбаясь, но она еще долго не могла успокоиться и я ее прекрасно понимал, хотя кто кого еще должен благодарить. Для меня было счастьем то, что закончилось время моей социальной изоляции и теперь Война не могла свести меня с ума.

***

      Люди. Им нужно есть, пить, спать и испражняться. Возможно, дикое желание оставить их рядом с собой помутнило мой разум и заставило забыть о том, что мне нельзя быть странным для них. Об этом я начал думать только в тот момент, когда мы вместе сидели в первый же вечер за столом. Они ели домашнюю консервацию, что я достал из-под пола, а затем Адам заставил мать приблизиться к себе и прошептал ей что-то на ухо.  — Э-м… — она растерянно огляделась, а затем посмотрела прямо мне в глаза. — А где можно сходить в туалет?       Кажется, в тот момент я аж посерел весь. Если я мог спихнуть то, что не ел на то, что не голоден, то дело туалета было совсем иным. В голове ровным строем маршировали мысли и все шли не туда, куда мне бы хотелось, однако, все что я сделал, это — вышел из дома, и забрал внутрь старое ведро, что стояло неподалеку от уличного туалета хозяина. Допустить, чтобы она с ребенком выходила — было нельзя. Если бы их увидели, как бы я их защитил?       Мы решили, что я буду выносить ведро по мере его заполнения, и поставили его в сенях.       Благо, чистоту я любил, а потому вода в доме была всегда. Большое ведро, из которого я мылся небольшой тряпкой. Казалось, я создал для них все удобства, которые только можно создать для человека.       Как джентльмен, я предложил свою кровать. По ночам я все равно не спал, а нескольких часов дневного сна мне вполне хватало, чтобы не быть похожим на ходячего мертвеца.       Мне так хотелось окружить их заботой в качестве благодарности за то, что они здесь появились… Мать Адама звали Мария. Невольно вспоминались какие-то библейские мотивы, на которые постоянно ссылался отец. Смогла бы она спрятаться с маленьким Адамом в осине? Или этой осиной был я?       Уложив Адама спать, она зашла в кухню тихо и прикрыла за собой дверь.  — Заснул, — прошептала она и села за стол напротив. Свет мы не включали из безопасности. На губах ее играла легкая улыбка, и я надеялся, что в душе она также спокойна. Сегодня у них был тяжелый день, о котором я расспрашивать не собирался, а до этого тяжёлого дня еще долгое-долгое время страха и отчаяния. Ведь сколько я тут уже сижу? Сколько месяцев? Я потерял счет времени.  — Как говорите вас зовут? — я протянул ей стакан горячего чая. Чая была немного, но я его все равно не пил.  — Филипп, — я улыбнулся ей, она мне.  — Спасибо вам, Филипп.  — Вы уже устали благодарить меня. Не нужно. Просто подождем, пока закончится это сумасшествие вокруг. И тогда вместе будем радовать тому, что с нами все в порядке.       Она изменилась в лице, продолжала улыбаться, но теперь как-то грустно. Ясное дело. Она вспоминала своего супруга. Знала ли она, что он умер?       Словно отвечая на этот вопрос, она сказала:  — Моего мужа поймали. Наверное, увезут в концентрационный лагерь.       Я растерянно посмотрел на нее, а она подняла голову, взглянула мне в глаза и стала немного испуганной, словно прочитала все у меня на лице.  — А вы как думаете?       Я видел его смерть. Видел. Но что я мог еще сказать? Ложь никогда не бывает во благо, однако нам всегда тяжелее говорить правду.  — Думаю, да. Война закончится, и вы снова встретитесь, — но она все еще смотрела на меня пристально, словно раскусила мою ложь. — Главное, дождаться окончания войны. И чтобы с Адамом все было в порядке.       Она закусила губу и опустила голову. Плечи ее мелко дрожали.  — Все будет хорошо.       Я сказал это больше для себя, чем для нее, ибо мои плечи тоже мелко дрожали.

***

 — А ваша семья, Филипп? — Адам сидел на руках Марии, но лицо его было настолько безгранично спокойным, что даже казалось, будто бы он вообще ничего не чувствует.  — Моя семья, — я откашлялся. Я сидел перед ними на полу на другом конце комнаты, чтобы не чувствовать, как от них пахнет кровью и жизнью. Когда они сюда пришли, они были худы, бледны и слабы. Иногда им приходилось долго не есть, а сейчас еды у нас было в достатке для того, чтобы их щеки приобрели прежний румянец. — Э-м… у меня отец, — я поджал губы. — Только отец и остался.  — Где он сейчас? — женщина погладила мальчика по волосам.  — Он, — я снова откашлялся, пытаясь найтись с ответом. — Он… не знаю, — я покачал головой. — Думаю, сейчас он может быть, где угодно, но так просто он не сдастся, это точно.       Она закусила губу и опустила глаза.  — Как и ваш папа, Адам, — я улыбнулся мальчику, но слова, скорее, должны были ободрить его мать.  — А если он не будет во время ложиться спать и его утащит монстр из-под кровати? — пролепетал мальчишка и мы невольно переглянулись одновременно с его матерью.       Секундное молчание и она расхохоталась.  — Я рассказываю ему все время одни и те же истории, чтобы уложить спать, извините, — она пожала плечами.  — М-м-м? И что же за история? Адам, расскажешь?       Но он словно проигнорировал меня.  — Мам, а дядя Филипп тоже спать не ложится с нами, но его ведь не утащили.       Мать мальчика снова рассмеялась, но взгляд ее стал растерянным, она не знала, что ответить мальцу.  — Так что за монстр? — я вновь попытался прийти к ней на выручку.  — Если я тебе расскажу, он придет за мной, — мальчишка вцепился в предплечья матери и сейчас как никогда был похож на самого обычного ребенка.  — А я тебе тоже историю расскажу взамен. М-м-м? И, думаю, я договорюсь с этим твоим монстром.       Адам медленно слез с рук матери и также медленно направился ко мне, от чего я аж весь вжался спиной в стену.       «Ну зачем? Зачем вы это делаете? Дразните меня, словно все прекрасно понимаете. Словно понимаете, насколько сильно я голоден. Пытаетесь меня ткнуть в мою же жажду носом и указать мне на то, какой я слабый. Подходите ко мне все время, трогаете…» — думал я, пытаясь успокоиться.       Адам подошел и залез ко мне на колени, как к родному человеку. Это было не сложно, ведь я сидел на полу. Наверное, он просто хотел поддержать со мной зрительный контакт, а у меня сердце билось, как бешеное.  — Один раз я ночью не спал, — прошептал он заискивающе.       Я поднял глаза на Марию и та прям вся вслух обратилась. Ей тоже было интересно, что же сын мне расскажет.  — Я не спал и решил, что мне скучно, что я хочу играть.  — Ну? — я изобразил максимальную заинтересованность.  — За окном было очень темно. Даже луны не было. Звезд не было. Так темно… Мне стало жутко и тоскливо, но комната родителей была через коридор и я не хотел в него выходить. Поэтому я решил достать игрушку какую-нибудь из коробки. У меня под кроватью стояла коробка и после игры я всегда в нее все собирал, чтобы не потерялось и не поломалось.  — Ты такой умный мальчик, — сказал я совершенно честно и откровенно раз улыбался, это было так мило и откровенно с его стороны.  — Так вот, — мальчишка же не улыбался, он был такой серьезный и сосредоточенный, словно делится со мной какой-то жуткой тайной. — Я вытянул из-под кровати коробку… И достал оттуда своего игрушечного солдатика, которого мне папа купил. Уже хотел залезть на кровать с ним, но заметил под кроватью что-то! — глазенки его немного расширились, словно он вот сейчас это вспоминает и видит как наяву. — Я заглянул под кровать, но там было темно. Лег на живот на пол и попытался заползти туда, все еще ничего не видя. А затем… что-то повернулось ко мне и я увидел в темноте два светящихся глаза! — он изобразил руками когти чудовища, что раздирают… воздух, судя по всему. — Я закричал, прибежали родители и включили свет, но там уже никого не было. Вот так-то… Это монстр из-под кровати. Если не спать, он заберет тебя.       Я облизнул губы, подловив себя на том, что в какой-то момент рассказа задержал взгляд на пульсирующей вене прямо на шее мальчика.  — А теперь твоя история!  — А, да… — я попытался прийти в себя, затем закусил губу. — Надеюсь, я не должен рассказать такую же страшную историю, как и ты? — я вскинул бровь с серьезным выражением лица. Я думал, что от меня потребуется какая-нибудь сказка.  — Адам любит страшные истории. Извините, — Мария прикрыла рукой лицо и я заметил, что с его рассказа она посмеивается. — Извините, эту историю я ему рассказала, а он все переврал.  — Не переврал, а приукрасил, — поправил я ее осторожно, улыбаясь.  — Страшнее! Хочу еще страшнее! — я заглянул в спокойные и почти пустые глаза Адама.  — Страшнее? Вот как? Ну ладно, давай, — я усмехнулся, а он поерзал на моих коленях, устраиваясь удобнее. — Ну что ж… Дело было в доме моего отца.

***

      Дом отца был поистине огромный. Целый каменный замок. Очутившись в нем в первые дни, я просто не мог привыкнуть к его масштабам. Более того, в доме до моего отца жили многие поколения других людей, в том числе и его семьи, а потому каждый перестраивал его так, как хотел. Некоторые лестницы вели в никуда, так как проход был заложен камнем или кирпичом, двери, открывающиеся из замка прямо на улицу на третьих этажах, заложенные окна, либо окна, измазанные углем, отсутствие света, долгие коридоры, множество насекомых от влажности.       В доме том было много вещей, предметов искусства, которые стояли во тьме молчаливыми изваяниями и отбрасывали жуткие тени, которые мозг мой воспринимал за облики призраков.       Отец всегда корил меня за веру во всякое такое, но не верить в таком месте было попросту невозможно. Страх одолевал меня и окутывал в свое одеяло с ног до головы.       Отец спал днями, бодрствуя ночами и заставляя не спать меня вместе с ним. Я купал его, кормил его, укладывал спать, читал ему книги, гулял с ним в лесу рядом с домом. Но днем я тоже не хотел спать, а потому без устали бродил внутри замка, исследуя каждую комнату, каждый закуток, каждый коридор…       И вот однажды за такими блужданиями я встретил в дальнем конце коридора белый силуэт, освещаемый лишь дрожащей свечкой в моих руках.  — Эй, — крикнул я, не совсем еще понимая, что человека здесь быть не могло. — Эй, вы кто?       Я медленно двинулся к силуэту… А тот слишком резко для моих глаз обернулся, я даже не понял, как это произошло. На меня уставилось бледное лицо, мертвенные глаза, горящие безумием.       Я закричал, бросил свечу, что тут же погасла, и остался в полной темноте посреди коридора с этой неизвестной женщиной. Перед глазами все еще стояли ее растрепанные волосы и белое платье.       Даже не помню, как сбежал оттуда, хватаясь на ощупь за все стены. Ноги подкашивались, в ушах звенело от собственного крика. Так я чуть и по лестнице вниз не полетел. Благо, когда я вынырнул из одного из закутков, следующий коридор уже был освещен, так как в нем окна никто не закладывал. Из-за собственной непереносимости солнца мне пришлось очень быстро бежать по тому коридору к своей комнате, но я впервые был благодарен солнцу за то, что оно есть.       Отец мне не поверил, естественно. В то место я не мог его отвести на его инвалидном кресле. Возможно, он бы и сам увидел это нечто, если бы смог туда забраться, но он не мог, а потому я решил вновь сходить туда, но уже немного иным путем.       Как я уже говорил, дом множество раз перестраивали и он теперь был похож на кошмарный сон архитектора, однако в одно и тоже место могло привести сразу несколько путей, вот по второму пути в тому закутку я и пошел. Дело снова было днем, ночью я бы и вовсе не решился, настолько меня все это ужаснуло. Я крался тихо по каменному полу. Новый коридор, который я выбрал, петлял, словно лабиринт. Я повернул налево, потом направо, снова направо и снова налево… а затем замер. Замер, ведь впереди блеснуло что-то высокое и золочённое…       «Это гроб», — подумал я в ужасе. Вполне возможно, что кто-то из предыдущих владельцев был настолько безумен, что оставил здесь тело своего родственника.       Но я сделал непроизвольный шаг ближе… И вновь увидел безумные глаза, косящие на меня… Но это не был гроб. Я подошел еще ближе, уже чуть смелее. Это была картина. Картина женщины в полный рост. И выглядела она действительно устрашающе. Настолько устрашающе, что я, зная, что это всего лишь изображение, боялся. Я не мог смотреть в эти глаза. Если это и рисовали с человека, то лишь с человека в страшной агонии. Где бы ты не остановился рядом с картиной, с какого бы ракурса на нее не смотрел, казалось, что она за тобой следит.       Со страхом я спустил картину в гостиную и дождался пробуждения отца, чтобы ему ее показать.  — О боже мой! — воскликнул он и я непроизвольно сделал шаг от картины подальше, словно она могла ожить, выпрыгнуть из своей рамы и побежать на меня. — Это ведь моя первая супруга!       Я непонимающе уставился на отца. Это звучало настолько странно, что я не мог поверить своим ушам.  — О-о-о да, любили же мы друг друга, — старик улыбался и по глазам его было видно, что он предается сейчас не самым худшим своим воспоминаниям.  — Но она же… она ужасна! — отец посмеивался. — И выглядит, как старая ведьма.  — Может и ведьма. Черт ее знает. Может и приворожила меня чертовка? — он хитро прищурился, глядя на меня.  — И от чего она умерла? — страннее это все быть уже не могло.  — У нее был летаргический сон. Ее похоронили заживо, — он вновь посмотрел на картину с любовью и трепетом.  — И откуда ты это знаешь?  — Местный сторож рассказывал, что слышал крики откуда-то снизу. Потом ушел с такой работы. Я его понимаю. Только через несколько лет мы решили вскрыть могилу ее и все поняли.

***

Мария сидела бледная и смотрела на меня широкими удивленными глазами. Кажется, мой рассказ смог ее напугать, но вот Адам был непоколебим и спокоен.  — Летаргический сон? — пробубнил он немного сонно.  — Да… это когда человек засыпает и не подает признаков жизни, хотя живой. А еще не просыпается очень долго. Все думают, что он умер, и хоронят его, а он просыпается в гробу, — объяснил я мальчику, а затем поднял испуганный взгляд на Марию. — О господи, ничего, что я ему это рассказываю?  — За порогом война. Что еще может сильнее сломать его психику, чем она? — сказала она совершенно спокойно, но глаза ее все еще были напуганные и растерянные.  — И то верно.

***

      Они спали в моей кровати, пока я сидел на кухне, либо на полу в противоположном от них углу комнаты. Делать здесь было абсолютно нечего. Даже книг и тех не было, чтобы почитать. Временами только из-за закрытых окон выглядывал, чтобы узнать, что там творится. Но ничего не было видно, лишь темный двор дома и забор. Раздавались выстрелы, но словно очень-очень далеко от нас.       Однако все-таки ведро в уличный туалет я выносил. Эти мгновения глотка свежего воздуха прибавляли сил и надежд на светлое будущее, правда когда оно еще будет? Сколько будет лет Адаму, когда война закончится? Будет ли еще его семья… мама и он живы?       Выходил темной ночью, но все равно казалось, что кто-то следит и кто-то уже знает, что дом обитаем и в нем кто-то живет.       В одну из таких ночей, когда мне не спалось, я присел прямо возле их кровати. На краю лежал маленький Адам, а его мать около стены.       Не знаю почему, но мне нравилось смотреть на умиротворённое лицо этого ребенка, словно вокруг нас ничего не происходит, все как и раньше. Он был таким спокойным и от этого казался мудрым старичком в теле маленького мальчика.       Как же от него пахло свежей кровью… От него и от его матери. Крышу сносило. Я знал, что выгляжу чудовищно, что слюни текут и все такое. Белки глаз наливаются кровью и клыки чешутся так, что хочется железа пожевать. Это был единственный раз, когда я позволил себе такое. Ночь была темна, дом был тих, а я был просто голоден и мне было скучно.  — Филипп? — Адам прошептал это спокойно, но я даже не помню, в какой момент он проснулся и приподнялся, заглядывая мне в лицо.  — А… Э-м… — я растерянно уставился на его невинное лицо, на растерянный взгляд. — Да… Ты чего не спишь? — я пытался совладать с собой, но у меня ничего не выходило, а затем я все же успокоился, но это заняло какое-то время, которое казалось мне вечностью.  — Я думал… — голос ребенка дрогнул. — Что это монстр из-под кровати.  — Монстр… Э-м… Нет, это я, извини, если напугал.       Взгляд его стал каким-то проницательным и недоверчивым, от чего я поежился.  — Так… Э-м… на самом деле, знаешь, монстры под кроватью совсем не страшные.  — Значит, такие как ты?  — Я не говорил, что я монстр из-под кровати! Я ведь не живу под ней, правда? — я был совершенно растерян. Старался говорить очень тихо, чтобы не разбудить его мать.  — Но тогда откуда ты знаешь, что они не страшные. Ты меня напугал, — так спокойно говорить о том, что тебя что-то напугало, даже я бы не смог.  — Ладно… Иди сюда… — я похлопал себя по коленям и он медленно сполз ко мне на пол, усаживаясь у меня на руках. — Только это секрет. Ладно? Никому не расскажешь?       Он быстро помотал головой, мол не расскажет, а я шумно выдохнул. Мне было стыдно, что я не мог сдержать себя и потому в такое положение себя сам загнал.  — Да, я монстр. Но не подкроватный, прошу заметить. Так, свободолюбивый монстрик. Вот и все, ладно? — он кивнул. — Я никому вреда не причиняю.  — И никого не ешь? — он хлопал своими большими глазами, и это было так по-детски обаятельно.  — Не ем, — я усмехнулся, ведь в душе понимал, что вот это-то как раз ложь.  — И детей не ешь?  — Никого не ем. Так, слушай. Нужно боятся других монстров, что в разы страшнее меня, что делают куда более ужасающие вещи, чем я. Но ты ведь их не боишься?  — И что же это за монстры? — он вскинул бровки.  — Люди, Адам, — спокойно и грустно ответил я. — Я знал мальчика, с которым чудовищно обращались даже его родные. Они чудовищами уже родились, но сын у них был просто чудесный. И мне было его очень жаль. Они погубили его.  — И как этого мальчика звали? — он прикрыл глаза и прижался головой к моей груди сонно.  — Ион, — я сразу же вспомнил того бедного румынского малыша — сына хозяев, у которых я снимал квартиру.  — И он умер?  — Он умер, — ответил я, и мы замолчали, но затем я добавил. — Люди, что пришли сюда с войной тоже монстры. Они все — кусочки одного большого чудовища. Но ты можешь не бояться. Я буду монстром, оберегающим твой покой, даже если мне придется жить для этого под твоей кроватью. Он медленно поднял руки и приобнял меня за шею.  — Спасибо, — его детский сонный шёпот грел мое мёртвое сердце.  — Так, а теперь спать, иначе мне придется утащить тебя, — я ухмыльнулся, и он тихо хохотнул в ответ.       Затем я поднял его на руки, переложил в кровать и ушел в кухню от греха подальше. Вот так вот глупо выдать себя. Зачем? Зачем мне было это нужно? Однако, мальчик дарил мне крошки жизни, которых мне так не хватало. И я был безумно ему за это благодарен.

***

      Прошло уж достаточно времени. К моему счастью, малыш больше не упоминал монстров под кроватью, а тем более меня. Когда мать укладывала его спать, он уже не просил страшных историй. Она не понимающе на меня косилась, а я лишь пожимал плечами. Словно я теперь тоже участвовал в воспитании ее сына ей богу.       И она ничего ему не рассказывала, они ложились тихо и тихо засыпали.       Но иногда он просил поиграть меня с ним, когда мать готовила им ужин, в такие моменты мы оставались в комнате наедине и он просил играть, словно я чудовище, которое пытается его схватить, а он бравый рыцарь, отражающий атаку.  — Серьезно? — я усмехался, но его спокойное серьезное лицо в его намерениях сомневаться не заставляло.       И тогда я нападал, словно хищник нападает на жертву, наступал на него, пока он потрясает веником в воздухе. Игры должны были быть тихими, чтобы никто не услышал происходящего в доме, поэтому он не кричал что-то вроде: умри, нечисть.       Мы играли бесшумно и это было воистину то еще зрелище. В темноте два силуэта. Один на кровати и с веником, а другой бродит вокруг, не зная, как подступиться к ребенку, чтобы не отхватить черенком по башке.       Затем тот, что с веником, на секунду терял бдительность и силуэт, только и выжидавший этого, нападал.       Я напрыгивал на мальца, роняя его на кровать и прижимая к ней, а тот как был со спокойным лицом, что ничего не выражало, та и оставался. И в такие моменты я чувствовал, что вот-вот не сдержусь и вопьюсь в него клыками. Моя животная сущность взывала ко мне. Но я ему обещал и себе обещал тоже в тот вечер. Мне хотелось оберегать этого ребенка, ведь Адам был совсем другим человеком и не напоминал мне никого, кого бы я мог видеть за всю свою долго жизнь.       Я нависал над ним как тигр во тьме и точно знал, что глаза мои вновь наливались кровью и лицо становилось чудовищным от жажды, но он не пугался, а ударял меня веником по лицу, от чего я наигранно падал рядом с ним и корчился в притворной агонии.  — О не-е-ет, ты уби-и-ил меня, сэр Адам! — стонал я, закатывая глаза и делая вид, что умираю.       Он вставал надо мной со своим веником.  — Теперь ты никому не навредишь в нашей деревне, монстр! — он победоносно поднимал свой веник, а затем Мария звала нас к ужину.       Конечно же, я не ел. Ужин, как и обед с завтраком, состоял из домашних консерваций прошлого владельца. Когда все уходили спать, я возвращал еду в банки и все тут. Понимал, что лишь слепой этого не заметит и лишь самый невнимательный пропустит, что за всю трапезу я ни разу ложки ко рту не поднес, но ничего сделать с собой не мог. Мы были в замкнутом пространстве и скрывать собственную природу было почти невозможно.       В очередной раз, уложив сына спать, Мария вошла ко мне в кухню.  — Филипп?       Я даже вздрогнул.  — Да?       Она села за стол напротив меня и вид у нее был такой, словно она решилась о чем-то поговорить, что тревожило ее долгое время.  — Не пугайте меня, Мария, — я хмыкнул. — Что-то случилось?       Она медленно подняла на меня глаза.  — Вы ничего не едите, — я тяжело вздохнул. Мне даже нечего было ей на это ответить, как бы я не придумывал и изобретательно не лгал. — Вы… совсем ничего не едите. И не пьете тоже. И… я хочу сказать…       Я смотрел на нее пристально и улыбался, хоть и не хотел продолжать беседу дальше, она меня напрягала.  — Я хочу сказать, что… Я не знаю, что вы такое…       Ну вот. Ну, черт возьми, и вот. Так и начинаются все эти неловкие разговоры, из которых нет выхода. Когда человек говорит, что не знает, что ты такое, а при этом ты являешься тем, что он и имеет в виду, значит, он точно знает, что с тобой что-то не так.       А я улыбался. Просто сидел и улыбался. И мне сказать было нечего, на самом то деле.  — Не знаю о вас вообще ничего. Но… Может быть вы мне расскажете? Я полностью вам доверяю. Мы уже долгое время живем с вами, вы нас спасли. Это не из безопасности. А из любопытства, понимаете? Это не значит, что я не чувствую себя здесь в безопасности. Просто я и правда не понимаю. Мне начало казаться, что я схожу с ума, что это паранойя обыкновенная из-за всего, что происходит сейчас в мире. Это не было бы даже странно, но…       Я осторожно взял ее за руку, чтобы она замолчала и не продолжала тараторить. Мне и так было тяжело собраться с мыслями.  — Один раз я познакомился с мужчиной… — начал я спокойно, хоть спокойствием во мне и не пахло. — Это было в начале пятидесятых годов, наверное… пятидесятых готов девятнадцатого столетия, — я закусил губу и посмотрел на нее. Она не испугалась, просто спокойно слушала. — И мужчина этот сказал, что ищет упырей, вампиров. Все их называют по-разному, но я никогда не слышал этого названия. Видимо, не доводилось. Только потом все чаще я начинал натыкаться на подобные произведения. Алексей Толстой писал повесть… «Упырь». Это было почти за десять лет до того, как я вообще услышал о таких существах. А еще чуть раньше него Пушкин писал стихотворение «Вурдалак» о живых мертвецах на кладбище. Это только те люди, о которых вы много слышали, которых проходят в школах. Все и везде называют этих существ разными именами. Живые мертвецы, что пьют кровь и обращают людей в таких же живых мертвецов.       Мне было так стыдно это рассказывать, словно на исповеди у священника. Словно я на площади разделся и стою нагой перед толпой такой, какой есть.  — Только укус не обратит, здесь все сложнее. Но я правда пью кровь. И эта жажда мучает меня уже несколько месяцев. Помните, когда мы жили под Севастополем, люди судачили, что в ближайших населённых пунктах умирают от сердечной недостаточности просто пачками. Это был я. И я был голоден. Не всегда мой укус приводит к смерти, но если бы я оставлял тех людей в живых, то обязательно бы скоро обо мне все узнали, но я хотел простого спокойствия там.       Я стиснул зубы и опустил голову, словно ждал, что она мне ее отсечет.  — Значит, я была права. Вас что-то мучает все это время. Я замечаю постоянно… Замечаю, что вы притворяетесь, что все хорошо, что надеваете при нас маску, а сами в ночи стонете, бродите, не можете найти себе место.  — Жажда убивает меня… Простите, Мария. Но вам я зла не причиню.  — Но почему же вы не делаете это с фашистами? Вы бы могли…       Я сглотнул.  — Нет, я боюсь.  — Фашистов? — непонимающе переспросила она и я усмехнулся.  — Их крови. Мне кажется, что стоит мне ее выпить, я начну поддерживать их идеологию или типа того. Понимаю, что так не бывает, но я пережил наполеоновские войны и я очень сильно этого боюсь. Я был в его армии… Я не хочу этого больше. Я не хочу видеть всего этого…       Она сжала мою руку.  — Филипп, сейчас вы другой человек. Я не думаю, что вы вернетесь к этому… Неужели их кровь может заставить вас делать все эти зверства?  — Нет. Заставить не может. Я это знаю, но все равно чего-то боюсь. Вся эта война — ужасна. Я бежал от нее, но от нее не убежать.  — И… И что же? Ваш укус может не убить? И не превратить в вампира, как вы сказали?       Я тихо застонал от странного отчаяния внутри меня.  — Да, так и есть. Мне иногда достаточно всего глотка, чтобы перестать страдать.  — Тогда… Можете выпить моей крови?       Я ошарашенно посмотрел на нее, вскинув голову.  — Что?  — Мою кровь… Вы спасли нас, и я не могу смотреть на то, как вы страдаете. Я уверена, что зла вы мне не сделаете и Адаму тоже. Я просто хочу вам помочь, как вы помогли нам.       Я просто разинул рот.  — Что вы такое говорите, Мария? Черт… Вы…       Но я почувствовал, как от ее слов кровью наполняется мой рот. Словно я тянул за собой тяжелый груз долгие километры и мне осталось буквально несколько шагов для того, чтобы заслуженно отдохнуть и выпить воды. Руки мои задрожали.  — Давайте, Филипп. Как вы это делаете? Из шеи? — она словно инстинктивно это спросила, словно у нее на подкорке мозга было с рождения начертано, как же я это делаю.       Она откинула голову к одному плечу, обнажая шею и свободной рукой чуть приспустила лямку своего потрепанного платья.  — Мария… Да что такое, господи? Зачем? Не надо!       Она смотрела на меня немного испуганно. И я понимал почему. Перед тобой сидит чудовище и не знает, куда себя деть от желания, впиться в твою плоть клыками, но при этом продолжает сопротивляться собственному голову.  — Я вам доверяю, Филипп, — произнесла она спокойно и четко, а затем дернула меня к себе за руку через стол, от чего я оперся о него животом.       Она склонилась ближе ко мне и я просто не мог больше оторвать взгляд от кожи, под которой пульсировали вены и текла кровь.       Медленно я приблизился к ней, а затем… О боже мой, с каким наслаждением я прокусил ее кожу. Клыки вошли так глубоко, что наконец перестали зудеть. Горячая вязкая кровь хлынула мне в рот и задержалась на языке вместе со своим вкусом. Аромат разнесся по всей комнате.       Как долго я сдерживался? Это был мой личный рекорд. Так долго я не держался еще никогда, и временами мне даже чудилось, что я могу умереть, особенно ярко это всплывало в мозгу, когда я оставался один в ночи наедине со своими мыслями.       Я поднял глаза, продолжая мелкими глотками пить. Наконец я мог полностью совладать с собой. Хотелось выпить ее до дна, но я понимал, что не сделаю этого.       А затем мои глаза задержались на двери и я увидел, что она немного приоткрыта. По ту сторону стоял маленький Адам и смотрел на всю эту ужасающую картину своими маленькими холодными глазками–угольками.       Я оторвался от шеи Марии и рана начала медленно затягиваться, а я все еще смотрел на малыша, который отвернулся и отошёл от двери, как ни в чем не бывало. Марии я не сказал о всей этой ситуации, а на следующий день и Адам вел себя, как ни в чем не бывало. Мне даже думалось, что все это показалось, но я еще не настолько сошел в ума.

***

      В один из дней наша идиллия кончилась. Это случилось, как гром среди ясного неба. Вернее не гром, а громкий стук в дверь.       Дело было ранним утром и Мария с Адамом уже проснулись, она умывала ребенка. Мы переглянулись с ужасом в глазах у каждого, лишь Адам оставался спокойным и невозмутимым малышом.       Мы замерли на своих местах, не в силах сдвинуться с места. Лишь со вторым стуком в дверь мы смогли понять, что происходит.  — Быстрее, в подпол, — шепнул я, и женщина без раздумий подтолкнула сына в сторону кухни.       Я залетел следом, убрал коврик с пола и открыл люк.  — Залезаем, давайте! — первым она, конечно же, спустила Адама.       В подполе можно было двигаться только на четвереньках, что Адам сразу и сделал, он встал на колени и заполз вглубь. Стук в дверь стал более раздраженным и громким.  — А как же вы, Филипп? — женщина посмотрела на меня испуганно, схватив за плечи.  — Со мной все будет нормально, залезайте, быстро, — я зарычал на нее слишком зло, ведь времени оставалось все меньше и меньше, они могли вломиться в дом в любую минуту.       Она отпрянула, но поняла, что я зарычал не со зла, я правда боялся за нее и сына. Затем она залезла в люк, встала на колени и поползла под пол вслед за Адамом, я закрыл крышку люка и прикрыл ее ковром.       Когда я открыл дверь, солдаты уже были готовы выломать ее. Увидев меня, они все словно приосанились и напряглись. Видимо, так они на меня и вышли. Выносить ведро в туалет даже по ночам было плохой идеей. Кто-то из соседей настучал или сами заметили, теперь уже не важно.       К моему глубочайшему облегчению, один из мужчин крикнул мне в лицо:  — Какого хрена ты так долго? Сдохнуть захотел? — это был румынский язык. В мой дом пришли румынские солдаты.       Один из них оттолкнул меня в сторону прикладом, а я просто стоял в растерянности несколько минут, а затем…  — Черт, извините, я просто задремал и не сразу услышал, — сказал я с непринужденной улыбкой, а солдаты одновременно посмотрели на меня растерянно. Конечно же я говорил на румынском. Они, наверное, не привыкли слышать родную речь от местных жителей.  — Ты румын? — один вопросительно изогнул бровь.  — Переехал до войны. У меня здесь бабушка жила, но она уже умерла, а обратно я приехать не успел, так здесь и остался.       Они переглянулись недоверчиво.  — Ну ладно, — в итоге заговорил один из них. — Мы проверим дом, потом уйдем.       Я кивнул, все также улыбаясь, пока они обходили комнаты. Один из них все еще стоял рядом.  — Как же ты так попал? — я следил за дверным проемом кухни. Один из солдат зашел туда, но сразу же вышел, ибо кухонка была маленькая, и прятаться там особо было негде.  — Война иногда застает врасплох, — я хмыкнул. — Но я верю, что мы победим.  — Мы, это в смысле…       Он прищурился. По моим словам не было понятно, какую страну я имею в виду.  — Румыния, конечно же, — я пожал плечами. — Надеюсь, вернуться на родину в ближайшее время. Здесь меня уже ничего не держит.  — Там сейчас тоже война, — мужчина запустил пятерню под каску и почесал голову.  — Да? — я нахмурился. О войне в Румынии я ничего не знал. Где-то в глубине души промелькнула снова тревога за отца.  — Да, — остальные собрались вокруг говорившего со мной и уже хотели уходить.  — Мой дом в Трансильвании… — мужчина тяжело вздохнул.  — Да, там сейчас тоже несладко.       И они уже повернулись к двери, чтобы уйти, когда под полом что-то зашуршало. Мое сердце пропустила удар, и холодок пробежал по спине.       Тот же мужчина, что и говорил со мной до этого, медленно повернулся ко мне. На лице его было спокойствие, но затем он осторожно прошел в сторону кухни, направил в пол оружие…       Я зажмурился от громких выстрелов. Он выпустил в пол всю обойму, а затем хмыкнул, снова глядя на меня.  — Мыши, — бросил я, пожимая плечами. В ушах звенело, а перепонки словно лопнули, боль разливалась внутри головы.       Не знаю, может стоило их убить сразу же, как они пришли в мой дом, но я так боялся. Так боялся того, в чем ночью каялся Мирии. Боялся, что их мысли и взгляды встанут рядом с моими. Вернется девушка по имени Война и поведет меня за собой. Я чувствовал себя полным уродом, слабаком и идиотом. Я не смог спасти тех, к кому так привык…       Мужчины вновь повернулись к двери и наконец ушли.       Закрыв дверь, я сразу же побежал на кухню, открыл чертов люк и опустился в него. Стоя на четвереньках я увидел лишь окровавленное тело Марии. Она лежала на животе и больше не двигалась. Но мальчика не было.  — Мария, — запах крови ударил в нос, и адски захотелось приложиться к ее еще не остывшим ранам.       Я подполз к женщине, приложил два пальца к ее шее сзади, но пульса уже не было. Затем я попытался перевернуть ее, насколько позволял маленький погреб. Она упала на спину, застывший ужас и боль в глазах вознеслись к деревянному настилу сверху. А Адам лежал под ней. Она прикрыла его собой в последний момент. Но ни она, ни он не произнесли звука, когда начались выстрелы. Мальчик слепо смотрел перед собой и грудь его тяжело вздымалась.  — Адам, господи…       Лицо его было в крови, как и одежда. Я резко дернул его на себя и вытащил из погреба. Посадил на край люка, но он будто перестал контролировать свое тело, приходилось придерживать его за плечи, а затем я его за них и потряс, пытаясь привести мальчугана в чувства.  — Адам… Адам! — закричал я ему в лицо, а он лишь перевел на меня взгляд, который был все еще таким же безжизненным. — Адам, скажи что-нибудь.       Он медленно приоткрыл рот, но ни звука издать так и не смог. Ребенок онемел.  — Черт… — выругался я, а запах крови стал совершенно невыносимым. Меня всего колотило от ненависти к себе, к румынским солдатам, к Богу и к смерти. — Черт-черт-черт…       Взгляд мальчика задержался на моих глазах, а затем он медленно поднял руку и оттопырил воротник своей рубашки, зажмурившись.       Я замер, не понимая ровным счетом ничего, а мальчик словно чего-то ждал.       В сознании промелькнули сцены недавнего прошлого, когда он застукал меня, пьющего кровь своей матери. Это он пытается мне сказать? «Пей мою кровь»?  — Ты совсем дурак? — я тряхнул его за плечи. — Адам, с ума сошел? Не буду я этого делать!       В висках пульсировало.       Он снова посмотрел на меня и, подняв вторую руку, коснулся ей моего лица, а затем маленькими пальцами провел по одному из клыков, которые словно выпирали из моей челюсти, желая впиться в живую плоть. Но он не мог ничего сказать, я мог лишь по жестам понять, что он имеет в виду.  — Адам, прекращай!       Я резко прижал мальчугана к своей груди, крепко-крепко обнимая. Мне хотелось плакать. Весь этот мир был отвратителен. Жить в нем вечность — ужасно. Видеть все, на что мир способен — подобно пытке.  — Адам, ты забыл? Я не причиню тебе вреда, — шептал я в его ухо бессвязно. Его шея была так рядом и жажда была сильна, но вопреки всем своим инстинктам, я не хотел пить его кровь. — Ты еще слишком маленький, слышишь? Ты ж мне на один зубок, глупый. В тебе крови то с наперсток. Успокойся. Да, я такой вот, но это не значит, что я плохой. Видел, что сделали люди? Видел? Разве я сделал это с вами? Разве я мог бы такое с вами сделать…       Адам приобнял меня в ответ, я вытащил его из люка полностью, взял на руки и унес в комнату, где отмыл из ведра с водой от крови, а затем приказал подождать, взял немного денег из своего чемодана, а сам чемодан отправил в подпол на сохранность к Марии. Сейчас вещи меня только задерживали бы.

***

      Я боялся войны и бежал от нее, но она пришла за мной, и делать мне здесь было больше нечего, так как те же самые румынские солдаты могли все время вернуться с проверкой вновь. Мария погибла. И, к сожалению для ее сына, я даже не мог захоронить ее по-человечески. Не то чтобы человеческие традиции были для меня чужды, просто я хотел отдать ей дань по-другому — в виде спасения ее маленького сына.       Я решил, что лучшим способом выехать из Симферополя — будет притвориться мертвыми. Адам больше не говорил. И я почему-то был уверен, что он не сдаст наше присутствие.       Под покровом вечерней темноты мы подкрались к труповозкам, которые вывозили из Симферополя тела. Возле одной машины никого еще не было, так что никто не мог препятствовать нам. Я подошел к кузову, приоткрыл тяжелый балдахин и изнутри на меня пахнуло смертью, страхом, болью и кровью. Тела были изуродованы, изувечены, мне казалось, будто я могу узнать, что произошло с каждым из этих людей.  — Отлично, сюда и залезем. Давай, я тебя подсажу, — прошептал я, затем глянул в бок, но не увидел Адама. Растерялся, обернулся, а он уже стоял поодаль и смотрел на меня своими большими холодными глазками, на дне которых поблескивало недоверие. — Черт, Адам, иди сюда! — мне показалось, что я слышу шаги, а мальчишка даже с места не двинулся. — Богом клянусь, если нас заметят… «И что ты тогда сделаешь? — говорили его глаза или мой внутренний голос. — Убьешь меня? Что ты сделаешь, Филипп?»  — Прошу тебя, — еще тише прошипел я, произнося слова почти одними губами.       Неподалеку уже раздались веселые голоса и смех. К нам шли.  — Ну как хочешь… — я скрипнул зубами от злости и беспомощности, затем просто подбежал к нему, заметил, как в последний момент глаза его словно немного расширились, но даже значение этому не предал, закинул его к себе на плечо, а затем отнес к кузову и просто швырнул его туда, забираясь следом и закрывая балдахин, погружая нас и груду трупов в почти непроницаемую темноту.       Но я видел все-таки совсем немного, а потому, обернувшись, заметил, как мальчишка стоит на четвереньках на одном из тел, глядит вниз, словно не понимает, на чём стоит, и не шевелится совершенно.       Двери в машину открылись, в кабину сели двое, затем машина завелась. Я грубо взял мальчишку за руку и дернул к себе, так, чтобы на сей раз он упал не на трупы, а на меня. И я почувствовал… Почувствовал так остро и адски больно, что тело его едва заметно дрожит. Этот мальчишка умел бояться. И сейчас он испытывал, видимо, самый дикий страх в своей жизни. Тем более некоторое время назад он видел мертвой свою мать. А я его туда-сюда швыряю, как котенка. Как я вообще мог так с ним поступать.       Я прижал его осторожно к себе, уткнувшись лицом в его волосы и почудилось мне, что дрожу я вместе с ним.       Я был уверен, что увезут нас не очень далеко и мы приблизимся на шаг к побегу с этого проклятого оккупированного полуострова.       Но машина продолжала ехать дольше, чем я думал. Водитель с пассажиром были немцами, поэтому их речь, их разговоры я понять не мог.       Могла ли детская психика справиться со всем происходящим? Как должны выглядеть дети войны в мирное время? Помню, как меня тянуло на поле боя, помню, какой игрой это все мне казалось, даже когда я был на пороге смерти. Но страшнее всего, когда война касается твоих близких. Других людей, друзей, а не тебя самого. Я никогда ничего такого и не ожидал, а вот Адам уже достаточно натерпелся. Что будет с ним после войны и переживет ли он ее вообще? Все эти мысли терзали мою голову и заставляли крепче сжимать его в своих объятиях. Словно я мог морально отгородить его от всего этого.       Счет времени я потерял, но наконец машина остановилась. Я резко перевернулся, подминая Адама под себя.  — Не шевелись, — шепнул я и даже успел оглянуться и заметить, что тьма снаружи стала гуще, перед тем, как кузов открыли и тела начали выгружать в противотанковые рвы.       Меня бесцеремонно вытащили за ноги и бросили на землю. Пришлось напрячь все свое самообладание, но я не двинулся, не издал ни звука. А вот за Адама я действительно переживал. И неспроста. Ведь, как только немцы попытались вытянуть его, он дернулся, вскочил и забился в угол кузова. Можно ли его винить за это?       Немцы что-то сказали между собой и рассмеялись, в то время, как я уже успел подняться на ноги, выхватить из кобуры одного немца пистолет. Время словно замерло и они безумно медленно соображали, что же произошло, однако я соображал быстрее, а потому выстрелил в голову сначала одному, затем другому.       Малыш закрыл лицо руками, а я этого даже не сразу заметил.       Я посмотрел на него несколько секунд. Со своей бледностью он слился с кучей трупов. Хотелось вновь выдернуть его оттуда, закинуть себе на плечо и унести, но мне к нему даже прикасаться было противно теми руками, которыми я убил при нем сейчас людей. Казалось мне, что именно это событие и стало решающим для того, чтобы он точно возненавидел меня.  — Да-да, я знаю. Таким ты меня видеть не хотел? А что мне оставалось делать? — я усмехнулся, по очереди оттащил немцев ко рву и сбросил к остальным телам, затем принялся разгружать кузов. — Нужно было дать тебя убить? О-о-о, как же они, наверное, обрадовались маленькому еврейскому мальчику. Интересно, как бы они с тобой позабавились? Ненавидишь меня? Презираешь? Я тебе противен? Интересно, как бы ты думал, когда они…       Я вытаскивал тебя по очереди и выбрасывал, словно мусор. Зачем я вообще все это говорил? Чтобы что? Я поднял голову, а он уже убрал руки от лица и смотрел куда-то в сторону так спокойно и умиротворённо, словно ушел глубоко в себя.  — Что за лицо? Вид такой, словно уже смирился с тем, что умрешь. А я как же? — я хмыкнул. — Ты ж мне свою кровь пить предлагал? Или что? Так сказать, слово не держишь? Храни себя для меня, иначе мужчина ли ты после этого?       Он медленно перевел на меня все такой же взгляд и меня аж затрясло легонько. Он будто еще сильнее повзрослел. И раньше он вел себя не так, как ведут себя дети, а теперь…  — Адам… — голос мой стал немного спокойнее, а затем я медленно попытался забраться к нему по оставшимся телам. — Иди сюда.       Но паренек не шелохнулся, потому мне и пришлось подползти еще ближе.  — Быстро вылезай.       Он только снова отвел взгляд и сделал вид, будто меня игнорирует.  — Тогда я тебя тут и оставлю, — рыкнул я. — Тут вместе с твоей горкой трупов. Так?       Мне даже не нужно было ждать, чтобы понять, чье общество ему приятнее, а потому я лишь вылез, злясь на всю эту ситуацию, закрыл балдахином кузов в кабину водителя.       Мы поехали ровно по той дороге, по которой куда-то в неизвестность следовали немцы.       Почему же я не стал пить их кровь? Этот вопрос засел где-то на подкорке моего сознания и зудел, словно маленький жук, копошащийся в ране. Ответ на него был прост, но я не хотел в этом себе признаваться. Я просто боялся, что их кровь может спровоцировать меня на то, чтобы я захотел присоединиться к их войскам, хотя на деле все намного сложнее и так оно не работает.

***

У обочин траншей пролегает дорога. Вот ты едешь по ней и нападает тревога. В сгустившейся ночи из этих ям Стоны от боли слышатся тут и там. Вот костлявые руки наружу лезут, Схватят, потащат за собой они в бездну? Глаза их хозяев смотрят безжизненно Из-за края траншей исцарапанных, сгрызенных. Кости черные, тела синие Раздуваются от бессилия. Вылезают из ям да отряхиваются. Уж устали они долго прятаться. Вот тела полусгнившие у пути строятся. Что за душами их история кроется? Их терзали, ломали, словно дети игрушки, Но у этих детей настоящие пушки. Среди стонов уж речь слышится даже внятная: «Вы б хотя бы, вражины, потрудились лопатою, Вы б хоть нас похоронили, мы же не звери. Даже живность хоронят, ну в самом же деле!» Обиды их душ распростерлись с их прахом Над всею землёй, что стала их плахой. И в этих траншеях будут век те от века Проклинать душу зверскую мерзкого человека.       Мальчик в кузове не подавал никаких признаков жизни и мне оставалось лишь надеяться на то, что он смог заснуть после всего, что с нами произошло в эту злополучную ночь. Ему нужно было поспать и прийти в себя. Я искренне переживал, что он останется после всего этого нем на всю жизнь.       В какой-то момент дорога начала петлять беспощадно. Я старательно объезжал населенные пункты, лишь изредка въезжая в совсем маленькие, благо врагов нам не встретилось на пути, однако в один прекрасный момент словно из-под земли возник целый отряд с винтовками. Целый немецкий отряд.       Один из мужчин направил на меня дуло, а затем махнул им, жестом приказывая выйти из машины. Я заглушил мотор. Сердце пропустило удар. Вот сейчас ведь они найдут Адама. Ладно я, но душа болела за этого беззащитного малыша. Даже стало жалко, что оружие тех немцев я выбросил вместе с ними.       Я молча повиновался и вышел из машины, однако это не спасло от обыска. На меня направили винтовку, а потому я даже не мог посмотреть, что происходить там — сзади. Вскоре Адама поставили рядом со мной.       Мужчины переговаривались о чем-то на немецком языке и у меня внутри все скручивалось от осознания того, что я мог бы там у траншеи выпить кровь их соратников и сейчас хотя бы понимал, о чем ведется речь, но я этого не сделал. Из-за проклятого страха, который мне вообще не должен был быть свойственен. Только люди должны бояться, но я то не человек.       В итоге к нам подогнали другую машину и заставили забраться в кузов. Вместе с нами также сели несколько солдат. Мне показалось, что нас сейчас сто процентов должны были повести в какой-нибудь трудовой лагерь или типа того. Я даже не мог объяснить, что мы делали в той машине. Нас ожидал допрос. По крайней мере, меня. Вот за Адама было действительно страшно. Маленький еврейский мальчик в кузове автомобиля. Даже если бы они не знали, что он еврей, это бы в любом случае выглядело бы подозрительно.       Однако нас привезли не в трудовой лагерь. Все мои планы, что я строил в автомобиле рухнули, как карточный домик. Это было место для расстрела.  — А, ну да, конечно, — я усмехнулся одному из немцев, который вел меня на мушке своей винтовке. — Расстрел. Как я вообще мог подумать, что вы — грязные свиньи, можете пожалеть совсем маленького ребенка.       Немец не понял моей речи, а потому ударил дулом в спину, заставляя идти быстрее. Возможно, он чувствовал, что слова мои далеко не льстивые.  — Ночью? Серьезно? Вы делаете это ночью? Могли бы хотя бы дождаться утра! Кретины чертовы, — меня дико раздражало то, что у меня не было плана на этот случай, а потому я злился и на них, и на себя, и на весь мир.       Кроме нас на расстрел привели еще несколько людей. Как я понял, они собирались сбежать, но у них этого не вышло.       Нас поставили к серой стене. Адам встал рядом с опущенной головой. Кажется, ему было страшно смотреть и на меня, и на немцев. Сейчас он был один на один со своей маленькой детской головкой и со своими маленькими детскими мыслями. Хотелось бы мне узнать, о чем он думал в тот момент.  — Адам, — позвал я тихо, пока в нашу сторону вели еще нескольких людей. — Адам, да, я монстр, ты помнишь и ты знаешь, но я не враг тебе. Слышишь? Я бы мог не помогать тебе и твоей матери, если бы не захотел. Но я помогал и до сих пор пытаюсь тебе помочь. Как ты этого не понимаешь?       Мальчик не поднимал головы. Его маленькие плечики дрожали.  — Да, я пил кровь твоей матери, но она сама мне это предложила, я мог бы прожить и без этого. Вреда ей никакого это не причинило, правда? Если бы причинило, она бы раньше умерла. Просто доверься мне. Я хочу для тебя лучшей жизни. Сейчас вокруг нас происходит… ад. Я знаю. Это все похоже на ад. Но нам в любом случае нужно держаться вместе. В одиночестве ты не выдержишь здесь.       Он все еще никак не реагировал.  — Ладно. Ладно! Я действительно чудовище, действительно делал с ней это, действительно тех мужчин убил. Но что бы твоя мама сказала, узнав, что вместо спасения ты выбираешь легкую смерть? Она умерла ради того, чтобы ты жил. Ее жизнь для тебя совсем ничего не стоит?       Видимо, слова мои начали звучать тверже, потому что он все-таки поднял на меня свои бездонные и безумно грустные глаза.  — Чудовище. Да, ну вот такой я. Я не говорю этого обычно людям. Но это не значит, что я не способен на хорошие поступки! Да, у меня бывают свои методы. Если бы я не убил тех солдат, они бы убили нас. Смотри, нас собираются убить прямо сейчас и что я должен сделать? Умереть? И позволить им убить тебя? А, ну давай умрем. И что это изменит? Ну я, во всяком случае, не смогу умереть. Понимаешь? Так что либо мы не умираем вместе, либо только ты умираешь. И не говори потом, что я тебя не предупреждал. Не приходи ко мне в виде злого духа и все тако-о-о-е! Не сиди у меня на шее и не шепчи мне в ухо: «Филипп. Ты позволил мне умереть!» Потому что я на самом деле очень сильно хочу, чтобы ты прожил длинную и достойную жизнь, но ты этого не ценишь! И да, я иногда… — я оборвал себя на полуслове, потому что малыш внезапно поднял маленькую ручку и взял меня за руку.       Я опустил на него взгляд, а он уже снова опустил голову. О чем ты думаешь, Адам?       Мужчины подняли свои винтовки, а затем…  — Огонь!       Я резко дернул мальчика к себе, закрыв его своим телом.       Пули врезались в мою плоть, как раскаленный нож буравит масло. Боль пронзила все тело и едва ли не парализовала, а затем я рухнул на мальчика сверху.       Он, наверное, больно ударился головой и спиной, однако глаза его остались широко раскрыты. Они смотрели на меня с тем же не зрячим выражением, что и тогда, когда я стащил с него труп его матери.  — Я не умру, — судорожно прошептал я. — Ты забыл? Я ведь чудовище. — Я улыбнулся, хотя рот мой наполнялся кровью, так как одна из пуль пришлась в заднюю часть шеи.       Он шумно выдохнул и, как мне показалось, даже застонал. Я уже обрадовался, что после этого он сможет вновь говорить, однако, он ничего не сказал.       Сзади раздались шаги.  — А теперь… Если ты так боишься меня и если тебе так противно видеть, как я убиваю кого-то, просто закрой глаза, — взмолился я. Но он меня не послушал, а шаги уже были совсем близко. — Давай же, Адам, пожалуйста…       Рядом со мной кто-то остановился. Времени на просьбы уже не оставалось. Мужчина сказал своим что-то на немецком, но договорить он не успел, так как я успел подняться.       Он и не понял, как я уже оказался позади него и его же винтовка была направлена на его же соратников. А моя жажда крови сначала совсем уж невыносимой. Везде кровью пахло и сдерживаться я более не собирался.       Я впился клыками в его шею медленно и жадно, прокусывая артерии и вены. Мужчина в моих руках закричал от страха, а рот мой уже наполнился его кровью. Несколько мужчин подняли свои винтовки, но замешкались, ведь у меня был «живой щит», почти и не живой уже, на самом деле. А я сжал одной рукой руку мужчины и заставил его буквально надавить пальцем на курок.       Один из немцем упал замертво, затем второй, третий. Я следил за ними, не моргая, но и не отстраняясь от сладкого потока крови, который все бил и бил из раны, насыщая меня жизнью. Боли от их пуль я уже не ощущал и твердо знал, что организм избавиться от них сам, мне не придется за это волноваться.       Когда последний немец упал на землю, я наконец отпустил свою окровавленную жертву и он упал к моим ногам. Все еще теплый, но уже не живой.       Я посмотрел на Адама. Он все-таки закрыл глаза руками.       Я тяжело дышал и не мог успокоиться от прилива адреналина в кровь. Возвел глаза к небесам и прошептал:  — Спасибо.       Рукавом утер с лица кровь и только потом присел на землю рядом со своим мальчиком.  — Адам, вставай, все уже закончилось.       Я положил руку ему на голову и растрепал волосы.  — Прости. Прости за все, что вот так вот у нас все получилось. Непутевый из меня попутчик, да?       Мальчик медленно отвел руки от лица и посмотрел на меня украдкой, но быстро вновь отвел взгляд. Видимо, я все еще был в крови.  — Прости, — я тяжело вздохнул и встал, подал ему руку, помогая подняться. — Обещаю, мы выберемся вместе из всего этого. Я буду монстром, оберегающим твой покой, даже если мне придется жить для этого под твоей кроватью, помнишь? Но если ты пожелаешь, я больше никогда тебя не потревожу.       И пока я все это ему рассказывал, я задавался вопросом: Почему? Но ответа на него не находил.

***

      Мы вышли задами из этого треклятого населенного пункта, чтобы не встретиться с оставшимися немцами. Я посадил Адама себе на спину, чтобы мы шли быстрее. Но идти далеко не пришлось. Была уже глубокая ночь, когда мы вышли к небольшому перелеску недалеко от дорогу. И… О чудо… Я сразу понял, что это были за люди. У них также была машина, как у немцев, но говорили они по-русски, и были не шпионами, вопреки несправедливым законам войны, это были партизаны.       Они, конечно же, удивились, увидев окровавленных мальчика и мужчину, однако пригласили нас к небольшому костерку, около которого, судя по всему, завтракали, потому что из их разговоров я понял, что в планах у них какой-то рывок по Арабатской стрелке.  — Рывок? — я был рад, что они не приняли за шпионов нас и даже предложили поесть и переодеться, Адаму нужно было немного подзарядиться, впереди была еще долгая дорога.       Одежды было немного, вся старая и потрепанная, но я то был весь в крови, так что было все равно, что одевать, а вот на Адама я лишь чужую кофту с безумно длинными руками, которые пришлось закатать, надел.  — Там сейчас бомбят, — сказал один из мужчин. — Михаил, — представился он мне. Всего мужчин было пятеро и, как выяснилось, машин у них две, просто одна из них стоит немного дальше.       У них не было военной формы, оружие было не такое хорошее, как у немцев, однако, глядя на них, нельзя было усомниться в том, что они проиграют намеченную битву. У них есть семьи и они воют ради них, а не за мечты каких-то диктаторов свыше. Этот полуостров стал для них и их родных тюрьмой, где им никто не мог помочь, кроме их самих.  — Филипп, а это Адам, — представился я.  — Х-м, сын твой? — спросил Михаил заинтересованно.  — Можно и так сказать, — я потрепал Адама по волосам, а он продолжал кушать что-то из алюминиевой банки с отсутствующим выражением лица. Даже если бы он хотел возразить мне, он бы не мог. Однако, выглядел он сейчас так, словно ему было абсолютно все равно на происходящее. — А вот эта стрелка…  — Мы пытаемся по ней уехать в херсонскую область. Возможно, получится привезти сюда какие-то припасы и оружие, чтобы можно было как следует фрицам наподдать, — ухмыльнулся мужчина.  — А нас не вывезете? — спокойно и тихо спросил я.       Мужчина поднял на меня глаза. В них отразилась неуверенность, страх и даже непонимание.  — Вы ведь понимаете, что если мы останемся здесь, нас убьют. Адам — еврей.       Я сглотнул, если бы мужчины отказались, мне пришлось бы каким-то образом угнать их автомобиль. Раньше я и не задумывался о таком способе побега с полуострова. Но эта идея теперь прочно засела в моей голове. Это был идеальный план побега.  — Вы понимаете слово «бомбежка»? Мы будем ехать под обстрелом и не факт, что доедут все.  — Ну, значит, что умрем вместе, — улыбнулся я. — Лучше умереть, попытавшись хоть что-то сделать, чем умереть, не делая вообще ничего.  — Я бы взял вас, но ребенок.  — У ребенка на глазах умерла мать. Он теперь не говорит. Его хотели расстрелять немцы, и мы чудом спаслись. Вы серьезно думаете, что после всего этого он все еще…  — Все еще что?  — Все еще как-то привязан к этой жизни? — мужчина, кажется, начинал злиться. Но, бывает так, что люди начинают злиться из-за твоей правоты. Вот сейчас была примерно такая же история. Он понимал, что я прав и они — наш единственный шанс.  — Мы попробуем. Однако…       Адам поднял голову и посмотрел на меня, потом на мужчину. Я даже удивился. Мне начинало казаться, что он просто не слушает, что происходит вокруг.  — Даже если все закончится хорошо. Тебе будет страшно, — Михаил посмотрел на Адама, а тот медленно и отрицательно покачал головой, а затем слабо улыбнулся. Улыбка эта была такой же пустой, как и его глаза. Я хотел бы ей обрадоваться, но мне стало от этого мерзко и больно, словно меня ударили по лицу. Пустота в его душе — моя вина.  — Не бойтесь, даже если ему будет страшно, он не будет кричать, — усмехнулся я, пожав плечами. — Он же немой.  — Хорошо, тогда поедем на моей машине, — тяжело вздохнул мужчина.

***

      Мы приехали к Арабатской стрелке когда уже солнце повисло над водой, от чего та вся словно горела и не было видно абсолютно ничего кроме бликов, мне приходилось кутаться в мешковатую одежду, что мне дали и параллельно пытаться объяснить, что у меня на солнце аллергия, чтобы Михаил не косился на меня, как на умственно отсталого. Оказывается, на ней был штаб наших, однако, последние несколько дней проходили ожесточенные бои и штаб был разрушен. Кто-то там до сих пор остался, однако, если раньше никого по стрелке не пускали, теперь был шанс хоть и под обстрелом, но перебраться на тот берег.       Михаил, как и обещал, посадил нас в свою машину, а остальные решили ехать на другой. Наверное, другие попросту не хотели нести ответственности за жизнь ребенка в случае чего. Я сел рядом с водительским креслом, а Адама мы спрятали вновь в закрытом кузове.  — Ну, смотри. Смерть ребенка будет не на моих руках, если что, — еще раз напомнил мне мужчина.  — И не на моих. Его смерть будет на руках врагов. Потому что мы с тобой все сделали для его жизни, — спокойно и серьезно сказал я и ему на это даже нечего было возразить. — А уж если его тяжело ранят, тут не бойся. Сам добью.       Наша машина ехала вторая. Первые несколько часов все было совершенно спокойно, к моему удивлению. Мне казалось, что бомбежка будет выглядеть несколько иначе. Но затем, когда мы уже проезжали тот самый штаб, о котором говорил мне Михаил, я заметил, что вопреки его рассказам о том, что кто-то остался там, никого в штабе не было. Он был совершенно разрушен. Коса была пуста.  — Что-то не так… — заметив мое замешательство, сказал Михаил.  — Я вижу.  — Видимо, ночью бомбили.  — Откуда бомбят?       Мужчина покосился по сторонам.  — С моря, — процедил он сквозь зубы и прямо перед нами громко и внезапно машина его товарищей, словно подпрыгнула, а затем подлетела как-то криво и перевернулась.       Задние колеса оторвало, кабина как-то странно вмялась.  — Мины… — охнул мужчина и резко затормозил, а затем услышал свист. Жуткий свист от которого стынет кровь.  — Видимо, не только мины… Мы под обстрелом, — прошептал я, но мужчина просто не мог пошевелиться. Я уставился на него ошарашено. — Чего встал? Газуй! — закричал я так громко, как только мог, и мужчина тут же вжал глаз в пол.       Снаряд разорвался там, где ровно минуту назад была наша машина.  — Мы не можем их бросить! — закричал Михаил, его всего трясло.  — Кто тебе вообще баранку в руки дал? Ты мужик или кто? Успокойся! Что за план у вас был такой, что вы даже не решили, что в такой ситуации будете делать? Вы разве этого не обговаривали? Не обговаривали, что делать, если попали под обстрел и теряете кого-то? — мы говорили на повышенных тонах не только потому, что оба были на нервах, не только потому что были под обстрелом, а в кузове у нас сидел маленький ребенок, но и потому, что за шумом крови в ушах буквально не слышали друг друга, зато отчетливо слышали смертоносный свист, пролетающих над нами снарядов.  — Мы не обговаривали! Мы гражданские!  — Ну и что? Воюют за нас тоже гражданские! Некоторые из них автомат раз в жизни только в руках держали! Приди в себя и езжай-езжай-езжай!       Машина петляла на песках и я едва не молился, чтобы мы не сели на днище и не забуксовали.       Прямо рядом с нами разорвался снаряд и нас чуть не перевернуло.  — Да твою мать! Срань-то какая! — закричал Михаил. Пальцами он сжимал руль так, что у него аж костяшки пальцев побелели.  — Погодите, то если вы отговаривали нас ехать и при этом не знали, что будет вот так? Шикарнейший план! Держи руль крепче, твою мать. Успокойся. Мы выберемся!  — Да как мы выберемся? — он паниковал. Я не видел в его глазах ничего кроме дикого страха, казалось, он вообще не мог ни о чем думать.  — Михаил, если вы сейчас не возьмете себя в руки…       Они видели нас. Мы были, как на ладони. Я даже не понимал, откуда ведется расстрел. Море вокруг горело, слепило нас, а их почему-то нет. Все осложнялось еще и тем, что где-то здесь под песком нас ждали мины, а машину буксовала и не ехала настолько быстро, как нам бы хотелось.  — И что? И что ты мне сделаешь, щенок? Думаешь, стал батей рано и можешь мне диктовать, что делать? — кажется, у Михаила совсем поехала крыша, я покосился на него и заметил, как это же секунда прямо на нас летит снаряд.  — Твою мать, Адам, ложись! — закричал я и резко пригнулся, но Михаил наоборот втопил в пол тормоз.       Я мог понять, почему в стрессовом состоянии люди делают нерациональные вещи, но за это он поплатился собственной жизнью. Как можно иметь всего одну жизнь и так безалаберно к ней относиться?       Когда я поднял голову, оказалось, что снаряд сбил нашу крышу и голову Михаила вместе с ней.  — Адам! — закричал я. — Адам, все нормально?       Но мальчик не мог бы мне ответить, даже если бы захотел.       Я открыл дверь, насколько мог, благо ее не заклинило полностью, выбросил окровавленное тело Михаила на песок и сам занял его место, втопив газ в пол.  — Господи. Адам, время ты выбрал неудачное для того, чтобы оставаться немым.       Машина забуксовала на мгновение, от чего у меня чуть сердце не упало куда-то ниже моря, но затем все-таки сорвалась с места и понеслась по стреле.       Под свист и взрывы мы зигзагами петляли по песку. Я буквально физически чувствовал на себе взгляд врага, который наводит на нас оружие. Оставалось лишь надеяться, что с Адамом все в порядке.       И вот… Я не верил своим глазам. Впереди стрелка заканчивалась. Я даже и не заметил, что обстрел закончился. Оставалось только уехать как можно дальше от этого чертового места, чтобы нас не приняли вместе с машиной уже на противоположном берегу.       Мы догадывались о том, что в херсонской области тоже велись ожесточенные бои, однако, мы с Адамом на своей разломанной консервной банке, каким-то образом смогли избежать всего этого. Более того, наша банка на колесах успела довести нас до железной дороги.       Только там я смог остановиться и только там убедился, что с моим мальчиком все хорошо. Он все еще лежал в кузове на животе, закрыл голову руками. Увидев его маленькое дрожащее тельце, я смог успокоиться. А еще у нас был шанс сесть на поезд и уехать отсюда как можно дальше. Туда — где бои еще не велись.       Так по железной дороге мы и нашли станцию.

***

      Меня не отпускало ощущение, что вот еще чуть-чуть и мы окажемся за чертой огня. Поезд был переполнен, хоть его и могли подорвать в любой момент. Путь мы держали с мальчиком в никуда. Мне хотелось уберечь его, однако ощущение у меня складывалось такое, что со мной он не будет в безопасности. Стоит огню над нашими головами переставать зажигаться, как моя звериная сущность вылезет наружу. Моя жажда крови никогда не прекратиться. Еще сильнее угнетало меня то, что я выпил кровь того немца. Теперь я мог говорить на немецком языке, он тек прямо по моей глотке, по гортани, однако, мне казалось, что вместе с кровью и языком этих людей, во мне теперь течет жажда той же войны, не смотря на то, что я по-прежнему ее боялся до ужаса.       Солнце оставило на моей коже раны, которые сочились гноем и жидкостью, однако, никогда не обратил на это внимание, когда мы сели на поезд. Тут было много раненных, думаю, люди приняли меня как раз за такого.       Ехали мы в купе. Сначала вдвоем. Я сидел на нижней полке у окна, а Адам лежал сверху и молчал. Он молчал и смотрел в стену. Мне начинало казаться, что он на грани того, чтобы сойти с ума. Я безумно сожалел обо всем происшедшем для этого малыша, но никак не мог ему помочь.       Самое страшное. Что до этого я думал, что могу помочь любому, если захочу, мне достаточно было сделать его таким же, как я. Как это сделал мой отец. Однако, сумасшествие никогда не излечится. Я бы привел человека к вечным мукам и страданиям. Ему бы умереть, а я бы вверг его в сущий ад наедине с собственным больным разумом.       Хотел с ним поговорить, но все, что у меня получилось это:  — Эй, в города поиграем? А, ну да. А может в слова? Погоди, тоже глупо. Я бы тебя еще попросил стишок на табуретке прочитать. Ну… Ну это шутка. Типа ты немой, а я предлагаю тебе игры, где нужно говорить. Что? Не смешно? Вот и мне не смешно.       На середине нашего пути двери купе открылись и к нам вошла семья. Отец и мать, держащая на руках младенца, завернутого в какую-то серую пеленку.       Я поднял на них голову, и они замерли, заглянув в мое лицо.  — Вы, — первая начала женщина.       Я усмехнулся.  — Анна и Василий, правильно?       Я был удивлен увидеть их живыми, так еще и здесь. Это было самое чудесное совпадение, что я вообще видел в своей жизни. Люди с того самого корабля, на котором я переплывал в Крым.       Они заняли полки напротив.  — Боже мой, как вы выбрались? Вы живы! Вот это чудо! — Анна вся светилась. Она не была той горделивой женщиной, что я видел тогда на корабле. Она поменялась совсем.       Однако, не она одна. Муж ее выглядел трезвым и даже… нормальным?  — Да. И вот обзавелся новым другом, — я улыбнулся и указал на верхнюю полку. — Адам?       Но Адам никак не реагировал.  — Интересное имя, — пробурчал Василий, убирая небольшие пожитки их семьи под нижнюю койку.  — Еврейское, — хмыкнул я.  — Я считаю, что очень красивое, — улыбнулась Анна блаженной улыбкой.  — А ваш малыш?  — Это девочка! — она присела рядом со мной, пока муж застилал кровати. — Алиса.       Я взглянул на безмятежное лицо сонного младенца.  — Она прекрасна, — прошептал я искренне. Даже порадовался, что не убил ее мать и отца, как хотел на корабле. Когда-то она вырастет и станет замечательной девушкой, чью кровь я, возможно выпью. Ха-ха, нет, так я не думал, на самом деле. Сейчас все мои мысли были заняты Адамом и я действительно начал относиться к нему, как с собственному ребенку. Глядя на маленькую девочку я думал о нем. О том, как ему было бы хорошо остаться в какой-нибудь семье. Он не сможет жить со мной. Я никогда не смогу стать для него отцом. Ребенку нужно будет пойти в школу, а я приду в плаще и в огромной шляпе на линейку? В середине линейки покроюсь волдырями. Захочу крови и убью всю школу? Кому нужен такой папка? Конечно, я не настолько утрированный кровосос, однако, нормальным родителем мне никогда не суждено стать. Этого даже не заложено у тех, кто такой же как я.  — Как же вы? Вы из Крыма смогли уехать до оккупации? — все расспрашивала меня Анна.  — Нет. С партизанами выехали поздно. Мальчик много натерпелся. При нем убили его маму, нас чуть не расстреляли, выезжали из Крыма мы под обстрелом. Я бы очень хотел для него спокойной жизни после всего этого.       Я тяжело вздохнул и опустил голову, а в голове моей сидело «Ну давай же… Давай же, предложи мне забрать Адама!»  — Вижу, вам тяжело пришлось… Но вы молодец! Столько сил на это потратили, — даже если она поняла мой намек, то прикинулась дурочкой специально. И я ее понимал. Маленький еврейский мальчик в семье? Когда у вас у самих младенец на руках?

***

      Они предложили нам поесть. Было у них совсем немного. Картошка в мундире, да молоко в каком-то бидоне. Я, естественно, отказался, а вот Адама за шкирку вниз спустил, чтобы тот поел. Мальчишка всем видом, словно умолял ему дать ему поспать. Он ведь так и не спал, это была правда. Даже интересно, какие сны ему снились после такого.       Поезд часто останавливался и ехал крайне медленно, потому тащились мы, как черепахи, благо Алиса на руках у Анны ни разу не закричала и не заплакала. Знаете вот этот адский звук, с которым кричат дети? Ты не можешь на него не реагировать, ибо природой самой заложено, чтобы этот звук оскорблял твой слух целиком и полностью.       Адам наверху наконец уснул, а вместе с ним заснул и Василий на противоположной верхней полке. Я смотрел на леса, что мы проезжали. Здесь — далеко от городов, казалось, что война этот мир вообще не застигла.  — О чем задумались? — тихо спросила Анна, ее дочь заснула.  — Да вот… — неоднозначно ответил я.  — Про мальчика? — я медленно перевел на нее взгляд.  — Да и про него, в принципе, тоже. Не знаю, как после всего этого он может вырасти нормальным человеком. Как он сможет просыпаться без кошмаров? Как он сможет все это забыть.  — Он не забудет, — она медленно покачала головой, грустно улыбаясь. — Но, что не убивает, делает нас сильнее, правильно?       Я хмыкнул.  — Хотелось бы мне так думать, — и снова уставился в окно.  — Мы пытаемся уехать сейчас как можно дальше. Едем к родственникам. Вроде они не против, но мы их, честно, не оповещали, — она тихо рассмеялась. — Это родственники Василия, так что… Даже не знаю, как они ко всему этому отнесутся.  — Не думаю, что еще одна пара рук будет для них лишней, правда? Сейчас нужно много работать, чтобы восстановить то, что у нас было раньше.  — Пожалуй, — она положила свою малышку куда-то к стене позади себя. — А вам есть куда ехать?       Я тяжело вздохнул.  — Нет. Самое страшное, что я не уверен, доживет ли Адам до конца этой войны. Где бы мы не вышли, за нами будет следовать война…  — А если нет? Уехать подальше и…  — Куда? — оборвал я ее. — Куда? У меня дома нет, родственников нет. Один я справлюсь, но я ничего не смогу сделать для него. Вообще не представляю, что будет дальше.       Она замолчала, я тоже и вскоре она просто легла спать.       По всему моему телу зудело нескончаемое количество ран от солнца, однако за окнами уже стемнело и мне казалось, что болеть кожа перестала намного меньше. Но спать уже не хотелось, однако, я лег.       Адам спустился в темноте тихо и неожиданно. Я думал спросить его, хочет ли он в туалет или есть, но лишь молча уставился на него, ожидая, как он выразит свою просьбу. Раз уж он теперь не имеет голоса, он должен учиться общаться по-другому. Но он ничего не попросил, подошел, посмотрел на меня своими глазами. Сколько времени он уже не спал и спал ли вообще? Может только притворялся и мне казалось, что он спит? А затем он лег на мою полку на самый край, повернувшись ко мне спиной.       Я и сам перевернулся на бок, приобнял мальчишку и притянул ближе, чтобы он не упал. Уткнулся лицом в его волосы, которые все еще пахли ребенком.  — Тебе приснился кошмар? — прошептал я, но он молчал. — Хочешь есть или в туалет? — он снова никак не отреагировал. — Слушай, — начал я тогда, — тебе эти люди нравятся? Понимаю, у них немного странная семейка, но если бы была возможность поехать с ними к ним домой, ты бы поехал? — я почувствовал, как его рука медленно поднялась и легла на мою руку, которой я обнимал его. Она крепко сжала меня, словно пытаясь сказать, что он меня отпускать не хочет. — Я не смогу тебя защищать всегда. И я не смогу стать твой семьей… Видимо, мне всегда суждено быть только чудовищем. Не думаю, что тебе бы хотелось находиться рядом со мной после всего, что произошло. — Он словно сжался. — Тем более, мы не долго знакомы. Я еще хуже, чем ты думаешь обо мне. С ними мы тоже мало знакомы, но они хотя бы люди, понимаешь?       Он заворочался, а затем быстро перевернулся с одного бока на другой и уткнулся мордочкой мне в грудь.  — Почему все это происходит… — прошептал я для самого себя, а не для него. — Почему это все происходит с обычными людьми? Потому что те — другие люди, чудовища. Помнишь? А эта семейка — они не такие. Они, может, глупые, но… И жить с ними будет плохо, но… И мужик этот еще тот мудак, но… Я всегда буду хуже, чем они. Сможешь ли ты уйти с ними?       Он немного отстранился и я заметил, что выражение его лица ничуть не изменилось, а потому усмехнулся. Сколько творилось всего в его душе, а он так боялся это показать…       Я приблизился и поцеловал его в щеку, а затем вновь прижал к себе, но уже ничего не сказал, а сам Адам вскоре заснул, вроде бы теперь по-настоящему.

***

      Ранним утром мы все уже были на ногах.  — Что такое? Хочешь в туалет? — Адам тянул меня за руку и кивал, а я лишь пытался понять, где же мы все–таки едем, однако не сопротивлялся. Пошел за ним в дальний конец вагона, там подождал…       Но когда мы возвращались, в коридоре меня ждал приятный сюрприз. Василий. Я уже начал и до этого задумываться, что давить на то, чтобы они взяли ребенка, нужно через него, а не через умную Анну, а тут он сам мне в руки приплыл.  — Слышишь? Нам пообщаться нужно! — выглядел он грозно.       Я тихо рассмеялся и попросил Адама зайти в наше купе. Тот покосился на Василия с неприязнью и послушался.  — Ну и? — протянул я, но Василий дождался, пока двери купе сомкнулись и, сжав мою рубашку у меня на груди, прижал меня к стене.  — Слушай, ты чего добиваешься?  — Чего? — я вопросительно изогнул бровь.  — Ты моей жене про своего этого, — последнее слово он прям таки выплюнул, — не смей говорить? Понял? А то она мне тут уже устраивает концерты. «Давай заберем!» Вы оба поехавшие. Ладно она после родов, у нее гормоны скачут, она думать разучилась, но ты-то должен понимать. Решил брать ответственность за кого-то — не переваливай ее на других!       «Так значит она ему говорила о том, чтобы забрать Адама в семью», — отметил я про себя, улыбаясь, а затем стряхнул его руки с себя так, словно всей этой сцены не было вообще.  — А теперь послушай ты, — я надвинулся на него и он непроизвольно отшатнулся. Я знаю, что иногда со стороны могу выглядеть ужасающе. Даже не видя себя, я это понимал. Понимал, почему мальчик считает меня чудовищем. Я могу выглядеть, как чудовище, но внутри я всегда монстр. — Вы заберете Адама и будете растить, как собственного сына. Если ты поднимешь на него, на Алису или на Анну руку хоть раз… — я взял его за руку, а он под моим взглядом окаменел и не мог сопротивляться, даже сказать ничего не мог, словно загипнотизированная жертва питона. — Ты останешься без рук. И будучи инвалидом ты будешь страдать каждый день собственной жизни, вспоминая меня. Тебя будут посещать постоянные ночные кошмары, ты не будешь просыхать от слез. Ты сойдешь с ума в нищете и одиночестве, ведь твоя жена достаточно сильная, чтобы пережить все и вырастить детей без тебя.       Я дернул на себя его руку, а затем второй рукой закатал его рукав.  — Ты еще сомневаешься?       И я впился клыками в его руку медленно, стараясь сделать ему как можно больнее. Я смотрел ему прямо в глаза, чтобы до него дошло наверняка то, что я пытаюсь до него донести.       Кровь капнула на пол, наполнила мой рот. А затем я отстранился, позволив ране затянуться от моей слюны.  — Ты сейчас зайдешь в купе, — рана медленно затягивалась на его испуганных глазах. Я видел, как судорожно вздымается его грудная клетка и был этим удовлетворен. — Ты войдешь в купе и никогда не расскажешь своей супруге о том, что здесь произошло. Ты понял?       Он быстро-быстро закивал головой, а я самодовольно хмыкнул и наконец отпустил его руку, на которой остался лишь незаметный шрам.       Вернулись в купе мы вместе. Анна сидела на своей нижней койке с маленькой Алисой на руках, а рядом… А рядом с ней сидел Адам. Я посмотрел на него, стоя в дверях, а он поднял на меня свои ясные глаза. Ясные, умные и такие взрослые. И я прочитал в них, что он все понял. Он понял, что я хотел от него избавиться. Он понял, что я хотел оставить его в этой семье. В его глазах я видел все. И немой укор, и бесконечную грусть. А затем он сказал…  — Филипп, посмотри, какая она красивая! — и он опустил голову, глядя на маленького ребенка в руках Анны.       В груди моей что-то сжалось и глаза защипало, словно я был готов разрыдаться от этого. В какой момент я стал столь сентиментальным? Я был в аду столько раз и еще никогда не видел ничего более ангельского. Он заговорил. Он заговорил! И он… был уже совсем другим мальчиком. Не тем, которого я встретил под Севастополем.

***

      Я принял решение сойти с поезда на ближайшей станции.       Куда едут Анна и Василий, они мне так и не сказали я не спрашивал специально. Лучше мне было этого не знать. Сначала я был растерян тем, что мой мальчик внезапно излечился от немоты, просто сел на кресло напротив него, улыбнулся и сказал, глядя на Василия:  — Да, она очень красивая. А я скоро выхожу, Адам.       Лицо его тут же стало невероятно растерянным.  — Уже? — растерялась даже Анна, но ни она, ни ее супруг даже вопроса не завели о том, что ребенок сойдет из поезда вместе со мной.  — Уже, — голос мой стал немного хриплым. — Чем раньше, тем лучше. Куда прятаться?       Адам сделал шаг в мою сторону, а мне было больно даже просто на него посмотреть.  — Но как? У вас здесь все-таки кто-то есть? — не унималась Анна.  — Да нет. Просто не люблю долгие прощания, — я взглянул на нее и она пристыженно опустила голову, словно это она заставила меня расстаться с мальчишкой.       И тут Адам положил свои руки мне на плечи. Мне пришлось взглянуть на него. Просто пришлось. Я хотел увидеть былую пустоту, взрослость, серьезность, боль, все это, но вместо этого встретил его слезы. Он плакал. Такими горькими слезами, что все лицо его покраснело. Плакал беззвучно и очень больно.  — Может… все же… поедешь с нами.? — прошептал он. — Или со мной, если тебе не хочется с ними, — добавил он совсем уж тихо.  — Ты знаешь, — я закусил губу, забил все эмоции в глубину себя, насколько мог, но не отводил от него взгляд.  — Мы еще встретимся?  — Нет. Больше никогда не встретимся. Не ищи меня. Я тебя искать не стану, — я сглотнул. Для меня самого эти слова были остры, словно лезвие ножа.  — Но я буду. И под кроватью… Ты же обещал, что ты будешь моим подкроватным монстром…       Я вновь растерялся, затем опустил голову и тихо рассмеялся. Какого же труда стоило мне вновь взглянуть на него.  — Конечно буду… Я ведь тебе обещал… — руки его дрожали, а поезд начал медленно останавливаться. — Все, а сейчас мне пора, — я хотел уже сбросить с плеч его руки, но он резко наклонился ко мне и коротко поцеловал в уголок губ. Я даже почувствовал его слезы на своей коже, после чего отдернул мальчишку, вскочил со своей полки и устремился к выходу  — Филипп! Филипп! — раздалось жалобно позади меня. Также я услышал, что Анна заплакала, попыталась его остановить и успокоить, но это последнее, что я слышал, потому что уже стоял на выходе из вагона.       Меня подхватил поток людей и вынес на перрон. Светило яркое солнце и практически ничто не скрывало от него мою кожу. Что-то невыносимо пекло глаза и лицо, а кровь уже текла по щекам. Так я думал, пока не вытер ее тыльной стороной руки. Не кровь. Слезы. 5________________________________________________________       Краснодар — воистину солнечный город. Я приехал туда в начале лета и, благо, денег, что я взял ещё в Крыму, хватило на то, чтобы снять небольшую квартиру.       Квартиру мне сдала женщина. Ее муж и зять ушли на войну, и она осталась одна с беременной дочерью. Жить решили они вместе, хоть та квартира, в которой я поселился, и предназначалась дочери с ее женихом в будущем. Вдвоем, мол, сподручнее будет.       Мать звали Светлана, ее дочь — Ирина, вторая их квартира была прямо напротив.       Справа от них была квартира бабы Маши — взбалмошной соседки, однако мирной. Никому вреда она не делала. А справа от меня жила женщина со своей маленькой дочкой Настей. Сама женщина выглядела так, словно война для нее была несущественной, далёкой и она к ней не прикоснется. Потому с нами — с соседями, женщина не общалась. А вот Настеньке было лет шесть и она-то как раз любила пообщаться с кем-нибудь.       Это я понял сразу, как только въехал. Девочка постучалась ко мне уже через пару часов и я оторопел, встретив ее на своем пороге.  — Здравствуйте! Вы наш новый сосед? — я заглянул за ее спину, за дверь, ожидая, что она пришла не одна, а с матерью.  — Э-м… Да, — я растерялся и снова уставился на нее.  — А я — Настя, давайте дружить? — я улыбнулся, еле сдерживая смешок.  — Ну давай, — и присел перед ней на корточки, чтобы наши лица были примерно на одном уровне. — Тогда вот, что я тебе, как друг, скажу. Ты так больше не делай, ладно? Не ходи по чужим квартирам одна. Люди разные бывают.       Она недоуменно вскинула бровки.  — В смысле?  — Твоя мама знает, что ты тут?  — Знает, — она опустила голову, будто я пристыдил ее за что-то.  — Просто… Бывают люди, что делают другим только вред. Я не такой, а потому просто предупреждаю, — и я ухмыльнулся, ведь как раз таким я и был.  — Хорошо, — она кивнула, но уже более воодушевленно. — А сейчас я домой пойду!  — Беги, — я ободряюще улыбнулся ей вслед, а затем закрыл дверь.       Не понимал я в этой ситуации только ее мать, которую, по всей видимости, судьба дочки вообще не интересовала.       Дочь хозяйки моей квартиры — Ирина, ездила на заготовки овощей, а вот ее мать копала противотанковые траншеи за городом, хоть и работала до всей этой войны швеей. Так странно, сначала ты живешь обычной жизнью, а потом внезапно приходится переходить на деятельность связанную с чем-то миллитаристичным, будто весь мир перестает существовать и остается только война, хотя так оно и было. Мир и война все-таки вещи не совместимые.       Все крупные и важные предприятия эвакуировали, но людям все равно казалось, что война — это что-то далёкое, хотя я точно был уверен, что скоро, со дня на день она придет…       Не я один в нашем доме был в этом уверен. Баба Маша до жути боялась бомбежки. Ей было настолько страшно, что в один прекрасный день я встретил ее на пороге.  — Э-м… — был день, и я был сонный и уставший, так как несколько дней подряд уже почти не спал.  — Филипп, мальчик мой, — она смотрела на меня растерянными глазами и будто собиралась заплакать.  — Что произошло? — я сглотнул нервно, ибо вся ситуация меня напугала, а она будто собралась на колени упасть, голову опустила и взвыла, как белуга.  — Можно мне ванную у тебя забрать?  — Чего? — я вскинул брови.  — Так страшно, что бомбить начнут… А я под ней спать буду… Сейчас вообще не сплю…  — Э-м… — я хотел что-то ответить, но дверь в квартиру напротив распахнулась.  — Ну, баб Маш! — сразу стало ясно, что Светлана подслушивала под дверью весь разговор. — Не трогайте ребенка. Живет он спокойно и живет, он за это вообще-то деньги платит.       Я поднял голову, посмотрел на Светлану и вообще ничего не понял. Кто ребенок? Я?  — У нас возьмете ванную. А ты, голубчик, так и быть, помогай тащить.       Я растерялся, а баба Маша все-таки упала на колени, но уже перед женщиной и завыла пуще прежнего.  — Да не войте вы, не войте! Филипп, идем к нам, поможешь!       Приходилось ли вам когда-нибудь быть окруженным оравой бесноватый напуганных и нервных женщин? Ощущение такое, будто ты вообще ничего не понимаешь. Они занимаются какими-то абсурдными вещами и орут на тебя, чтобы ты им в этом абсурде помогал. Я выбрал тактику не задавать лишних вопросов, однако, нести ванную в другую квартиру было сложнее, чем мне казалось.       Так и Настя выскочила и начала под ногами носиться, баба Маша выла, беременная дочь Светланы кричала, что ей не в чем будет мыть ребенка, мать ее кричала на нее, что когда та родит, война уже закончится и она в свою квартиру вернется. И при всем при этом я тащил свой горб, как черепаха панцирь. Вернулся домой ушибленный, уставший, вымотанный и впервые за несколько дней нормально уснул, надеясь лишь на то, что больше в дверь никто уже не постучится.

***

      Самое страшное началось через пару месяцев моего проживания в городе. Не все предприятия были эвакуированы. В один день все просто начали массово покидать город. Все кроме моих соседей, которым больше деться-то было и некуда. У кого родственники в других городах были — все посбегали, как крысы с тонущего корабля. Немцы уже подходили.       Но страшно не это. Страшно то, что соседка незнакомая барабанить в дверь стала. Барабанила, как безумная, разбудила, заставила дверь ей открыть. И я услышал просто ужасное. Оказывается, мальчиков со всех школ забрали и поставили на границу города. Солдат взрослых там с ними было немного, ведь все, что нужно было — задержать немцев хоть на какое-то время, чтобы успеть эвакуировать оставшиеся предприятия. Так сказать — пушечное мясо выставили.  — А я тут каким боком? — сердце у меня колотилось, как ненормальное. Ох, сколько же усилий пришлось приложить мне, чтобы не выдать своего волнения. Мало того, что разбудили вот так вот, так еще и новости не самые приятные прямо в лицо кидают.  — Вы можете… помочь? Забрать моего мальчика?  — Я?  — У нас больше не осталось мужчин в подъезде, все на войну ушли.  — А почему не всех детей, а именно вашего?       В глазах ее стояли слезы и она не нашлась, что ответить, просто сжала губы, а затем закричала:  — Ну и ладно! Пойду сама! — развернулась резко и собралась куда-то бежать, когда я перехватил ее руку за локоть.       Так я понимаю, ее кто-то о просьбе этой чисто случайно надоумил, либо же специально. Ее я вообще в доме ни разу не видел, но что-то не давало мне сказать ей «нет», сразу перед глазами Адам вставал, наверное, хотя я и попытался тогда затолкать его в самый дальний угол моего сознания, чтобы для меня он умер, как бы жестоко это не звучало.  — Стойте уж. Раз пришли… Я помогу.  — Правда? — она посмотрела на меня с немой благодарностью. А я размял затекшую от подушки шею.  — Правда. Ну уж одеться то вы мне позволите?  — Конечно-конечно! — она засуетилась, но я силой втащил ее в квартиру, зная, как любит подслушивать хозяйка, что творится в подъезде. Может она ее и надоумила, почему нет?       Сам ушел в ванну, оделся, посмотрел на себя в зеркало. Выглядел я ровно также, как и тогда когда умер первый и последний раз в своей жизни. Мне никак не хотелось видеть войну снова и снова. Да, приходилось, но теперь меня заставляли в этом участвовать, словно люди вокруг манипулировали мной.       Я вышел.  — Поторопитесь! — она не могла найти себе места, носилась из угла в угол.  — Вы оставайтесь здесь, а я приведу мальца, — вздохнул я и вышел из квартиры раньше, чем она успела что-либо сказать.

***

      Благо наш дом был не так далеко от той самой границы. Детей вели пешком, а потому и они ушли на так далеко. Ближе к вечеру и я добрался. Темнота опустилась на бескрайние просторы гор перед нами. Был слышен шум оттуда… танки и люди. А мы в лесу засели.       Здесь были противотанковые рвы, некоторые дети собирались прямо возле них и я подошел к одной из стаек. Мало солдат — это слабо сказано. Где-то примерно двадцать взрослых мужчин с автоматами сидели далеко впереди, а дети оставались совсем одни. Не удивлюсь, если та двадцатка — инвалидные, хромые и слепые.       Я подошел к ближайшей стайке детей, некоторым тут было десять, другим четырнадцать. Я оторопел. Они сидели на земле и что-то делали с серьезными испуганными лицами.  — Ребят, что творите?       Пара человек подняли на меня глаза.  — Красим, как нам и сказали… — сказал самый младший.       Дыхание у меня перехватило.  — Красите палки? Зачем?  — Нам сказали, что оружия не много, поэтому… — развел руками старший, как мне показалось, из них.       Я раскрыл рот. Но ничего не сказал. Это была верная гибель. Вот так вот? Вот так вот они поступают со своими же? Так чем они лучше немцев? Чем лучше? Кто-нибудь придет на помощь к ребятишкам? Да ни в жизни. Вся армия отступила.       Потом немцы стали говорить, что у каждого русского есть свой пулемет. Видимо, немцы были слепые и просто не понимали, что это крашенные в черный палки. Однако, когда-то это должно было стать смешным для меня, но в тот момент когда я стоял перед этими беззащитными детьми, я просто не находил себе места.       Хотелось крикнуть: «Убегайте!»       Хотелось, чтобы они понеслись мимо меня к своим домам. Но что тогда нужно было делать мне? Одному стоять против вооруженной армии немцев? Просто уйти вместе с детьми? Будучи солдатом я сам мог лишь подчиняться приказам и только. Это могло быть в корне неверным решением с моей стороны и тогда… Тогда все будет кончено. Тогда война будет проиграна. Я не мог настолько сильно опростоволосится, чтобы маленькой слабостью позволить выиграть в войне какому-то диктатору. Тогда война не кончится никогда. Она будет продолжаться вечно. Под его гнетом хотел ли я жить вечность? Нет. Именно поэтому я даже не предпринял попытки увести детей с будущей линии огня.  — Э-м… А вы не знаете, где Сергей Скворцов? — охрипшим голосом спросил я.       Один из младших детей указал куда-то в сторону.  — Он, наверное, во рву… во рве… в…  — Спасибо, — улыбнулся я и улыбка не выражала ничего кроме бесконечного сочувствия к их утраченным детским жизням.       Я направился в указанном направлении, мимо детей, которые пытались разобраться с выданным им оружием, некоторое было даже без патронов. Запрыгнул в траншею, вокруг мельтешили дети, бегали туда — сюда, некоторые сидели у бровки, опустив головы и, как мне чудилось, плакали. Но не было времени помогать им или пытаться успокоить.  — Сергей Скворцов! — громко позвал я.  — Я здесь… — отозвался кто-то тихо-тихо, почти не слышно.       Я опустил голову и он сидел у стеночки в огромной каске, из-за которой его головы не было видно. Гул приближался. Немцы были близко. Я присел на корточки.  — Меня мама твоя прислала. Домой пойдем? — я улыбнулся ему дружелюбно и спокойно.  — Все пойдут? — спросил он тихо.  — Э-м… нет, — я замешкался, закусил губу. — Только мы с тобой пойдем.  — Мне мама говорила, чтобы я никуда не ходил с незнакомцами и держался рядом с классом, — он обвел руками траншею.  — Справедливо. Но я ваш сосед.  — Мама мне всегда говорила, что маньяки могут сказать, что они родственники или соседи. С соседями тоже никуда ходить нельзя.       Я почесал в затылке. Да, хорошая же мама. В принципе правильно, но делать-то мне что теперь? Просто воровать ребенка и бежать? Шум становился все ближе и ближе.  — Послушай, если ты здесь останешься… — и вот уже шум достиг своего пика и раздался взрыв, потрясший землю.       Я накрыл ребенка собой и осыпавшийся край рва засыпал нас собой.  — Ну, Сергей… — зарычал я куда-то ему на ухо, а затем встал, отряхиваясь.       В руках у него был автомат, который он испуганно прижимал к себе.  — Я же говорю — бежим отсюда.       Несколько детей прильнули к краю траншеи и раздались громкие выстрелы, дети начали стрелять по врагу или мимо, пытаясь запугать. На самом деле, я думал, что они воспримут все это как игру, но они все были напуганы и серьезны. Во скольких врагов попадет каждый из них? Они ни разу оружие в лицо не видели, не то чтобы стрелять…       В нашу сторону тоже раздались выстрелы и один из детей упал прямо рядом с нами, рядом со мной и с Сергеем. Глаза ребенка испуганные и пустые уставились в мою сторону. Было ли справедливо забирать только одного из лап смерти. Я увидел, что черепная коробка его стала эпицентром взрыва, распустившимся черным цветком смерти. Даже почудилось, что осколок его кости прилетел мне в руку.       «Через час ни одного ребенка в живых уже не останется» — промелькнуло у меня в голове, и я схватил мальчишку, забросил к себе на плечо, так что от неожиданности он выронил свой автомат и тот упал на землю.  — Ладно, не будем церемониться, позволь тогда тебя украсть не по твоей воле, а потом уже будем разбираться, маньяк я или нет.       Но мальчишка обвис у меня на руках и ни звука не издал. Он тоже видел труп мальчика, который, возможно, даже был его одноклассником.       Я резко подтянулся и поднялся из рва, перехватив мальчишку теперь уже к себе на руки, так чтобы пули, если что, летели мне в спину, а не в него. И не прогадал.       Раздались крики откуда-то со стороны врага. Повсеместно падали дети и отбивались, а враг то отступал, то приближался, не понимая даже, с кем воюет. Немцы действительно думали, что здесь стоит армия, а не мальчишки с крашенными в черный цвет палками.       Дети начали кричать. Не слова, просто кричать, словно индейцы. Пытались таким образом создать больше шума. Они продолжали еще носиться из стороны в сторону и под покровом тьмы прятаться в траве, в кустах, в траншеях. В первые мгновения все очень быстро происходило, но затем немцы затихли, словно пытались осознать, что происходит и придумать какой-то план. Тяжело было найти план, который шел бы в разрез с полнейшей вакханалией и безумием, что происходило в детской армией, ведь у детей то плана не было, они просто что-то бездумно делали вот и все.       Несколько пуль попали мне в спину, а Сергей уставился на меня растерянно и пусто, словно его убили там же с его сотоварищем. Ну, конечно, сколько, в конце концов, лет было ребенку.       Я бежал и мне было все равно, что происходит за моей спиной. Вообще не важно. Потом я все равно забежал в лесопосадку и оставил врагов за собой вместе с армией детей, воюющих против них.       Когда мы уже были на порядочном и безопасном расстоянии, я опустил мальчика на землю.  — Все, идем домой, — рявкнул я даже немного рассерженно. Рассерженно в первую очередь на людей, что заставляли умирать молодых воинов.       Он молча взял меня за руку и мы пошли своей дорогой.       У меня в квартире ждала его мать. Растрепанная, словно трепала в безумстве собственные волосы от страха.       Увидев нас, она совсем растерялась, бросилась на колени перед малышом и смачно его расцеловала.  — Сережа! Мой хороший.       Я чувствовал, что вся моя спина в крови и пули выходили из нее всю дорогу до дома. Одна застряла в шее и болезненно тянула.  — Боже, спасибо вам! — она также на коленях уткнулась лицом куда-то мне в бедро.  — Господи, не нужно… В качестве благодарности, я бы лучше принял какую-нибудь одежду, если вы не против, — я отвел от нее взгляд. Даже не хотелось принимать эту благодарность. Она пахла смертью и гнилью. Лучше бы я вообще этих детей не видел.  — Конечно-конечно, я принесу вам одежду своего мужа!       Мне хотелось лишь одного — отмыться от сегодняшнего вечера.       И прогноз мой не оправдался. Вопреки моему предположению, что дети будут стоять лишь несколько часов, сдерживали они немцев до самого утра следующего дня. И только днем немцы вошли в город.

***

      Я проснулся вечером от взрывов, смешанных со стуком в мою дверь.  — Филипп! Филипп, просыпайтесь! — кричала по ту сторону Ирина и барабанила в мою дверь без остановки.       Что за черт? Нравится ли вам подобное пробуждение? От этого сразу в кровь выплескивается адреналин и сердце бьется, как сумасшедшее.  — Филипп!       Нас бомбили? Я даже не понял спросонья, что происходит, однако все-таки встал, быстро натянул штаны, сверху мотылялась ночная рубашка.  — Что? — я распахнул дверь.  — Филипп, бежим. Бомбят, обстреливают. Я не знаю, ты слышишь?       Я слышал. Лицо девушки было испуганное.       Это случилось через несколько дней после того, как немцы с военнопленными вошли в город. Несколько неспокойных повсеместно дней.  — Ирка! — кричала ее мать из их квартиры, вскоре и она выбежала в подъезд. — Что стоишь, дура, беги уже! Никак разродишься под бомбежку!       Девушка кивнула и убежала, а я уставился испуганно на Светлану, что запирала дверь.  — А ты что стоишь, окаянный. Беги! Молодой еще, а уж никак помереть охото!       Я вообще не понимал, что происходит, но, услышав очередной взрыв, почему-то послушался и побежал вслед за ковыляющей Ириной, помог ей спуститься по лестнице и мы вместе устремились к траншее неподалеку от дома, что была там специально для такого случая.       Ира легла на дно траншеи на живот, словно пыталась его прикрыть, но это — последнее, что я заметил, потому что следующий взрыв раздался слишком близко и я, закрыв голову руками, тоже уткнулся лицом в землю.       Более того, мой организм сработал непредсказуемо. Словно у меня впервые за всю мою жизнь после смерти поднялась температура, меня бросило в жар и начало трясти чуть ли не в судороге.       Время текло вечность. Вечность над нами зияла ночь, а бомбы падали, разрушая здания и дома.       «Господь, я знаю, мы с тобой не дружим. Но зачем сбрасывать на меня небеса? Зачем ты это делаешь? Пытаешься ткнуть меня в очередной раз тем, что тебя не существует. Хотя складывается ощущение, словно ты есть и ты та еще тварь, раз так поступаешь с людьми. Ладно я. Я застрял в этом круговороте дерьма навечно. Сколько еще воин мне предстоит узреть. А? Сколько? Сколько еще мне нужно выстрадать за то, что я делал в своей прошлой жизни? Ты дал мне вечность и всю вечность я должен убивать. Это такое наказание? Убивать всю свою жизнь и всю свою жизнь, как день сурка переживать на войне? Зачем ты это делаешь? Зачем? Так ты поступаешь? Я думал, что для таких, как я, у тебя есть ад, а не вот это вот все!» — думал я и лежал, пытаясь дышать сквозь пыль, грязь и землю. Пахло в воздухе дымом и порохом. Запах отвратительный. Его ли я чуял, когда умирал впервые?       Рядом со мной лежала маленькая Настя со своей нерадивой мамашей, Светлана, даже бабу Машу притащили, странно, что не в ванне. Так прошла ночь. Так я заснул. Так я и остался один.       Проснулся от того, что все поразбежались. Я оставался там один и никто даже не потрудился меня разбудить. Может и пытались, да не получилось, так на меня и плюнули? Либо их в плен взяли? Да ну, странно, меня бы тоже забрали.       Я поднялся сонно, потер глаза, поднял голову и посмотрел на голубое небо над собой и на солнце, что не так давно рассвело, но уже стояло достаточно высоко, чтобы выжигать мне глаза. Красиво. Словно огненный подсолнух распустился среди незабудок.       «Так. Стоп!» — глаза мои расширились от ужаса. Солнце. Солнце прямо передо мной!       Я буквально почувствовал, как тут же моя кожа распадается на куски, как на ней взрываются волдыри. Ничего этого еще и в помине не было, но я чувствовал. Я чувствовал и мне было безумно страшно.       Страшнее всего было еще и то, что я не мог скрываться в траншее вечность, ведь скоро солнце будет в зените и спалит меня здесь до тла, если я останусь на месте.       Дом наш был далековато и бежать туда просто не было смысла, но первое, что я увидел — разрушенный взрывом заброшенный дом неподалеку.       Это был мой шанс укрыться… Ненадолго, но укрыться. Домик одноэтажный, с развалившейся над одной комнатой крышей. Однако вторая комната стояла крепко на своих четырех станах.       Я вынырнул из траншеи и побежал в его сторону, нырнул в ближайшее окно, что вместе с рамой вывалилось прямо на землю, а затем уже забился в угол внутри. Это было окно как раз той самой устоявшей комнаты.       Я сел в угол прямо на полу, в надежде, что солнечный свет меня здесь не достанет. Со стороны развалившейся стены была дверь, а также то самое окно, еще одно окно было справа от меня. У противоположной стены грязный диван в пыли от разрушавшегося цемента, судя по всему. Какие-то развалившиеся тумбочки справа и весь пол в книгах, детских игрушках, одежде. Кто здесь жил? Кого застигла бомба врасплох и остался ли в этом доме кто-то на вечность? По крайней мере, я не заметил останков тел, а потому надеялся, что жильцы его были благополучно спасены.       На руках уже начали появляться первые волдырики и я старался не думать о них и даже не смотреть. Боль и зуд адские. Но сейчас ещё не хватало разодрать их так, чтоб мать родная потом не узнала.       Я просто завернулся в свою ночную рубашку, как в кокон и ждал. Впервые время тянулось так медленно. Обычно оно бежит мимо меня в спешке, но не сейчас.       Мне хотелось оказаться в своей комнате, принять ванну, почитать книгу, а не сидеть здесь в страхе, что меня доконает ультрафиолет.       Над пустыми оконными рамами ходили люди. Я слушал немецкую речь с отвращением из-за того, что однажды мне пришлось выпить их крови. Однако, желания присоединиться к их рядам пока не возникало и я понимал, что всего лишь накрутил себя по этому поводу.       Солнце скрылось на другой стороне дома и лучи его перестали нещадно заглядывать в окна.  — Ты сейчас поедешь в центр, — говорил один из мужчин. Вроде он стоял прямо возле моего дома.  — Да, хорошо.       Голос второго мужчины был спокойный и бархатный, но такой отрешенный. Я точно видел неподалеку отсюда машину душегубку, кажется, пока бежал до своего нерадивого укрытия, и мой мозг сам сложил одно к одному. Второй мужчина и был не водителем, скорее всего.       Я поднял голову и посмотрел на разрушенную комнату вокруг себя. Сейчас внутри я сам себе напоминал ее.       Мужчина, что стоял ближе к дому ещё что-то сказал, но я не расслышал, а затем, вроде бы, ушел. Послышался звук, с каким зажигают спичку о спичечный коробок.       Казалось, что я провел в этом доме уже вечность. Я изнывал от страха и скуки, а потому черт дёрнул выглянуть из-за оконной рамы, чтобы разведать обстановку.       Я подполз к окну на четвереньках и сел прямо под ним, чтобы меня не было видно.       Сутки лишь едва перевалили за полдень, а потому было непонятно, обсыплет ли меня волдырями, если я выгляну из своего временного убежища или нет.       Но сидеть и дальше вот так было подобно пытке, а потому я лишь слегка приподнялся, чтобы только глаза над подоконником торчали.       Сердце замерло, а дыхание перехватило, потому что второй мужчина так и стоял здесь. И стоял гораздо ближе, чем я думал.       Благо, смотрел он не на меня, а куда-то вперёд — вдаль, на голубое небо. И курил. Лицо его было спокойным и безмятежным. Казалось, если бы я ушел и вернулся через несколько часов, я нашел бы его в точно таком же положении. Он никуда не торопился, не спешил, просто замер в моменте и весь окружающий мир замер вокруг него.       Мужчина был немцем. На вид, чуть старше меня в тот момент, когда я нашел свою судьбу и отец сделал меня бессмертным.       Немец.       Я просто сидел и наблюдал за тем, как он выпускает клубы дыма в воздух. Форма на нем, конечно, сидела идеально. Я сразу вспомнил некоторых русских солдат, партизанов. Как бы грустно это не звучало, экипировка их оставляла желать лучшего. Они были одеты кто как, некоторые не имели формы в принципе.       Немцы же ко всему подошли педантично.       Я даже не заметил, как он докурил и бросил окурок на землю, придавив сапогом. Одним словом — я идиот. Я, проживший больше сотни лет, просто забыл, где нахожусь и в каком положении. Такие ошибки — подобны смерти. Однако, я успел нырнуть в свой угол комнаты в тот момент, когда заметил, как немец медленно начал поворачиваться в мою сторону.       «Господи, только бы ты не решил проверить дом», — промелькнула у меня в голове болезненная мысль, от которой аж все тело окоченело.       Что я испытывал? Страх и отвращение. Мне не хотелось никак взаимодействовать с этими людьми. Ещё сильнее мне не хотелось лишать их жизней, особенно, если для этого пришлось бы пить их кровь. От их крови на языке так и ноет желание убивать.       За окном раздались шаги. Болезненно медленные. От них пульсировало в висках. Медленные и громкие, будто издающий их намеренно пытается выпугнуть меня из своего убежища. Ну конечно, ему будет гораздо легче, разоблачи я сам себя.       Рядом. Совсем близко. Я даже мог бы почувствовать запах мыла, которым он мылся сегодня утром.       Он остановился и я не мог оторвать взгляд от оконной рамы. Вот сейчас он сюда заглянет и что я скажу? Что я сделаю? Как глупо бояться подобного, ведь я мог сделать много чего. И много чего сказать я тоже мог. Всё-таки, я живу на этом свете гораздо дольше, чем этот парень. Однако, мне почему-то болезненно не хотелось с ним взаимодействовать. Я вспоминал его на фоне голубого неба с сигаретой, зажатой в пальцах. Он не выглядел, как мой враг.       Конечно же, по обе стороны были обычные люди, которых принуждали следовать идеологии, либо же насильно отправляли на войну. Он выглядел совершенно обычно. Вряд ли он хотел всего этого. У него, может быть, семья, дети, супруга и прочее. А он здесь и его выдернули из дома насильно, чтобы сейчас здесь он стоял, курил, смотрел на небо и вспоминал своих родных.  — Вильям, — кто-то крикнул на улице и немец за окном шаркнул своими сапогами по земле, а затем пошел в ту сторону, откуда его позвали.       Я шумно выдохнул от облегчения, откинулся на прохладную стену дома и возвел глаза к потолку. Все могло кончится куда хуже. Я бы унес это на своих плечах, как самый тяжелый груз, а я не хотел. Не хотел убивать этого немца, не хотел сидеть сейчас здесь, не хотел оказаться в эпицентре войны. Возможно, мне было лучше умереть там — на другой войне в пылу сражения. Вечная жизнь слишком сложная.       В таком состоянии и с такими мыслями я прождал еще несколько часов. Нужно было дождаться чертового вечера и уже по сумеркам возвращаться домой.       Рядом с окнами внезапно раздались детские голоса. Голоса русских детей.       «Какого черта? Куда смотрят их родители?» — подумал я, но даже с места не сдвинулся. Ясное дело, что это просто гибель — вот так вот гулять по таким местам детям в такое время и в одиночку.       Но я сам сидел здесь уже почти день и мог себе представить, как тяжело некоторым людям бывает находиться долгое время в замкнутом пространстве. Дети — не исключение. Им, наверное, еще тяжелее приходится.       Они играли в какую-то игру, остановившись неподалеку от моего окна, а затем неподалеку от дома проехала машина и остановилась.       Я напрягся. Было бы неприятно услышать, как немцы обращаются с этими детьми. А уж если они захотят причинить им вред… Но мне так не хотелось ввязываться во все это.       Хлопнула дверь машины, кто-то вышел, шаркая по земле и направился прямо… о да, к детям. Еще бы.       «Убегайте. Вы что, не видите его?» — мне казалось, что я мог так громко думать, что дети услышат мои мысли, но они продолжали общаться между собой, как ни в чем не бывало.       Я вновь подполз к оконной раме и выглянул в нерешительности.       Это был тот самый немец, который очень любит заглядываться на небо. К моему удивлению, на губах его была легкая улыбка. Улыбка, которая не значила ничего плохого. Просто обычный человек, что приветливо смотрит на детей без какой-то там левой мысли.       Он подошел к детворе, среди них были… Незнакомая маленькая девочка, моя соседка Настя и маленький Сережа. Для этого ли я спасал его на границе? Куда смотрит его мать? Немец подошел к ним и присел на корточки. А дети, как не собирались убегать, так и не бежали. Просто посмотрели на него, сказали «здравствуйте» и вернулись к своей игре, словно ничего не происходит странного. И показалось мне, словно они его уже не первый раз видят, будто он старый знакомый их.       Немец расстегнул свой китель, запустил под него руку и что-то нашарил.       «Все, вот сейчас он их и убьет» — пронеслась адская мысль у меня в голове и я замер в нерешительности в таком положении, словно хотело выскочить из засады на помощь детям, но при этом не делал этого.       А немец вытащил… Плитку шоколада.       Девочки посмотрели на него и глаза их загорелись, а он тихо рассмеялся, открыл шоколад, отломил от него несколько равных долей и вручил каждому ребенку по кусочку. Они смотрели на него с счастливой благодарностью. Еще бы, давно они ели что-то нормальное, либо вкусное?       Я разинул рот. Как бы назревал вопрос «и что это было? Строишь из себя святого ангела? Но ты на стороне врага и каждый день убиваешь жителей этого города. Ты не святой», но выглядел он так, словно действительно был чуть ли не святым.       Лицо его вообще не выражало никакой агрессии, злости, плохих помыслов. Он был такой спокойный, умиротворённый и добрый сейчас, когда сидел в окружении этих детей.       Небо розовело и вечер опускался на напряженный город. Слишком красивый вечер для войны. А я не мог оторвать взгляд и не понимал, почему этот человек совсем другой.       Нет, как я уже говорил, я знал, что за обе стороны воюют обычные люди и у каждого на эту войну свой взгляд, но именно на нем я отупел. Буквально отупел, словно пытался что-то вспомнить, но не мог, как и не мог думать о чем либо другом, кроме как о своем потерянном воспоминании.       Немец медленно встал и резко посмотрел в мою сторону, также спокойно улыбаясь, а я как сидел, оторопевший, так и упал под гребаную оконную раму, чуть ли не вжавшись в пол всем телом.       Он же не слепой, он точно меня заметил. Как я корил себя в своей голове за такую глупую неосторожность…       Меня всего колотило. Ну вот, вот и настал тот момент, когда мне придется его убить, или каким-то образом сбежать…       Сквозь детский смех звук шагов, которые снова приближались.       «Черт-черт-черт!»       Я лег в такое положение, в котором вообще что-либо было неудобно предпринимать.       Шаги внезапно раздались прямо возле меня, но всего лишь на мгновение, а затем они снова начали удаляться. Я раскрыл глаза и уставился отупевшим взглядом на пол перед собой. Вот это было правда странно, но я даже шевелиться не решался.       Уже издалека раздался голос немца:  — По домам, — он сказал это на ломанном русском, а дети сразу же засуетились и их голоса также начали отдаляться. Они послушно побежали домой.       Хлопок двери машины и затем она уехала, оставив лишь меня на полу полуразрушенного дома в оцепенении.       На улице стемнело. Тело от жесткого пола просто стало ватным и перестало меня слушаться, но я поднялся кое-как, выглянул из окна своего убежища, а затем взгляд мой упал на подоконник.       На оторванной от шоколадки этикетке лежал большой кусок шоколада.       Я поморгал, немного не доверяя своим глазам. Шоколад, тот самый которым немец кормил детей. Я снова огляделся, никого перед домом не было, я был здесь совершенно один, значит, когда он подошел к окну…       Я облизнул пересохшие губы. Серьезно? Вот так?       Шоколад немного подтаял, однако, я взял его, пачкая пальцы. Еда для меня давным-давно утратила вкус, но почему-то мне захотелось его попробовать. Я взял кончик кусочка губами, посасывая, чтобы вспомнить эту сладость. И, к моему удивлению, я буквально почувствовал тот же вкус шоколада, что знал при жизни. Почти то же, на самом деле. Может быть, сработало чувство самовнушения. Я положил весь кусок на язык и он начал таять, обволакивая мой рот, как горячая вязкая кровь. Он пах шоколадом, был сладким, как шоколад. Что-то внутри меня забилось, как дикое маленькое животное. Что это было вообще?       Я спрятал в карман брюк этикетку. Зачем? А затем покинул свое убежище и вернулся домой уже ближе к ночи.

***

      Уставший, разбитый, я был рад принять душ в своей ванне, а затем упасть на кровать без сил.       Достал этикетку из кармана штанов, покрутил ее в руках, отложил на прикроватную тумбочку, закрыл глаза, затем потер их сквозь плотно сжатые веки ладонями, словно пытался отвести какое-то наваждение. Было больно от всего, что сейчас творилось вокруг.       Постоянно где-то бомбили и где-то раздавались выстрелы. Как люди могли спать под эту адскую какофонию?       Хотя на самом деле я не знал, спят ли они или просто лежат в своих постелях и дрожат от страха, что вот-вот это настигнет их семьи.       Ночи стали дольше, днями я не мог уснуть. Книги превратились в мучительную пытку, когда ты сидишь и не можешь ухватиться за смысл разбросанных по страницам слов и предложений.       Этикетка от немецкого шоколада лежала у меня на тумбочке и я волей не волей периодически останавливал на ней взгляд, пытаясь объяснить самому себе, что же это такое было?       Акт доброй воли? А может шоколад был отравлен и только на мне это никак не отразилось? дети пришли домой и упали, забились в судорогах, изо рта у них пошла пена. Такой вот милый душегубец. Либо же я это просто себе накрутил?       Более того, я убедил себя в том, что единственный способ проверить все, это вернуться на то же место. Если тот парень еще там будет. Не факт, что это вместе с ним душегубка возвращается на то место снова и снова.

***

      Склады с продуктами оккупировали немцы и людям стало совсем нечего есть. Родители варили детям какую-то траву с улицы, цветы. Все стали худыми и изнеможёнными. От них пахло голодом и болезнью. Даже если сильно хотеть пить кровь, к таким вряд ли притронешься, ведь вместе с их кровью все их болезни перейдут к тебе.       В один из таких голодных дней ко мне пришла домой Ирина. Она обнимала свой живот, который стал уже довольно большим. Скоро одна должна была родить.  — Филипп, — заискивающе начала она. — Я знаю, как к складам пройти.  — Я тоже. А смысл? — пожал я плечами.  — Знаю, в какое время. Поможешь мне продуктов набрать?  — Погоди, ты пытаешься склонить меня к налету на оккупированные немцами склады?       Она самодовольно улыбнулась.  — Струсил?  — У всех девушек в этом доме крыша поехала во время войны?  — Так ты идешь или нет? — она посмотрела на меня, как-то странно прищурившись. А я закатил глаза и тяжело вздохнул.  — Ну, пошли.       Пока мы задами пробирались к складам она вводила меня в курс дела. Сам же я пытался кутаться в это время в одежду, что таки принесла мне мать спасенного мной Сергея. Ирку, видимо, мои странности не смущали. Благо она повела меня какими-то темными деревьями и солнце мы застали не так много, но я уже начал привыкать к тому, что меня постоянно на него так и тянет.  — В общем… Война — войной, а обед по расписанию. Немцы всегда уходят в это время обедать и никого там не оставляют. Я уже слежу давно и давно подворовываю, — она подмигнула мне.  — Да, скучно тебе не живется, — я хмыкнул. — Поймают же — застрелят.  — Но они не поймают, — она гордо вскинула голову и мы засели в кустах. — Там никого не будет, вот увидишь.  — Ну ладно, хорошо.       Она высунула мордочку из кустов, а затем шепнула громко:  — За мной, — и я побежал прямо за ней к открытому складу. Правда? Вот так вот просто?       Мы залетели внутрь и начали собирать в подолы рубашек овощи. Быстро и много, насколько только могли. А затем также быстро ретировались.       Она заскочила в те же кусты, из которых мы вылезли и скрылась из моего вида, так как я немного отставал, бежал поодаль, чтобы прикрыть нас со спины, если что случится.       Я забежал в куст, сел, пытаясь собрать кучнее и удобнее овощи, чтобы они не разлетелись в разные стороны, при этом натянуть себе на лицо и голову одежду еще, чтобы солнце не спекло, затем вылез на ту тропу, которой мы пришли, выпрямился и замер… Спиной ко мне на зеленой лужайке сидел немец, привалившись к дереву. Сидел и ничего больше не делал. Я сначала решил, что он спит, дело в том, что мне никак нельзя было его обойти, а потому я медленно подкрался сзади, уже начал проходить мимо, убедившись, что он никак на мое присутствие не реагирует. Я прошел по тропинке и вслед меня никто не окликнул, однако, в какой-то момент я решил обернуться, шел не торопясь, чтобы не шуметь, а потому ушел я не так далеко. Обернулся… А немец не спал… Более того, это был тот самый немец. Тот самый немец, которого я видел тогда возле того заброшенного дома. Он сидел, согнув одну ногу в колене и оперившись о нее рукой с книгой, видимо, читал. Но сейчас он смотрел на меня с интересом, прищурившись, не отводя взгляда, и на губах улыбка играла такая ехидненькая, типа он меня разоблачил.       Я замер в ужасе, не понимая, что делать то теперь, бежать домой — так за мной побежит, приведу его к соседкам. Не бежать — так что делать то тогда вообще?       Он, видимо, понял мое замешательство, что длилось между нами вечность, а потому медленно вновь опустил в книгу глаза, словно не видит меня, как ни в чем не бывало.       Я развернулся и помчался домой. Естественно, в квартиру к Светлане.       Ирина набросилась на меня с порога.  — Ты чего там так долго?       А я так растерялся, даже вымолвить не мог ни слова. Вот так вот страшно мне было и непонятно.  — Не ладно, как продукты будем делить? — она надула губы, словно обиделась на то, что я ей не ответил.  — Все забирайте, мне ничего не нужно, все в порядке.  — Эй, только не геройствуй! — вновь вскричала Ирина.  — Слушай, это ты не геройствуй! А осторожнее будь! Там был немец! Ты его не заметила, прямо мимо него прошла!!! — закричал я на нее в ответ.  — Вообще-то заметила и решила, что он тебя идиота и схватил! Я то в обход пошла, дольше, зато безопаснее, а ты пропал и все тут, я уже решила, могилку тебе копать! — она еще повысила голос и скрестила руки на груди.       Я опустил голову, потому что она меня обскакала.  — Ладно. И правда. Извиняй. А… Э-м… А ты этого немца раньше не видела никогда? — она нахмурилась.  — Ты что, тупой? Все фрицы на одно лицо.  — Вообще-то… Э-м, нет. Просто, ты не видела тут душегубка не останавливается?       Она тяжело вздохнула и подняла глаза к потолку, задумавшись.  — Вообще-то, да, она там стоит каждое утро и каждый вечер, наверное, они по сменам ее водят. Живут где-то недалеко. Главное, чтобы ни к кому из наших немцев не подселили, это же кошмар будет… — она потерла свою щеку.  — По сменам?  — Ты дурак? — быстро спросила она, но вопрос выглядел риторическим. — Я тебе откуда знаю, как у них что там работает? Хочешь — сам и проверь.  — Действительно! — воскликнул я, а она еще больше в лице изменилась, словно я идиот законченный. Хотя, наверное, на самом деле так оно и было в какой-то мере.

***

      Но никого не было там в один день… и в другой день… и в итоге я понял, как узнать, когда этот немец там появляется.  — Настя, — я окликнул девчонку, когда она веселенькая домой возвращалась в свою квартиру, открыл дверь и подозвал ее, а затем бесцеремонно к себе затащил, чтобы Светлана снова ничего не подслушала.       Девчонка растерялась на мгновение, а затем запрыгала, затанцевала и затараторила:  — Да-да-да? Что такое? Это я? А вы поиграть хотите или что? У меня мама спит сейчас. Накрасилась и спит. Говорит, что с вами развлеклась бы, если бы не я. А мне обидно, а почему без меня? — я головой замотал, пытаясь отбросить этот бред куда-то в сторону.  — Да господи, Настя, помолчи, у меня к тебе дело есть. Я видел, как ты шоколадку у немцев брала!       В мгновение ее лицо стало по-детски испуганным, словно я уличил ее в чем-то очень плохом и коварном. По сути, так оно ведь и было.  — Только маме не говорите… — она заканючила и мне даже показалось, что сейчас расплачется.  — Да ты меня послушай! Ты меня неправильно поняла! Я хочу узнать… Как давно ты туда ходишь?       Девчонка вся покраснела, побледнела, если это вообще можно одновременно сделать, но у нее это прекрасно вышла.  — Да всего раз…  — Конечно, ври больше. Давай честно!  — Я и сказала честно! — обиженно бросила она, но я отступать не собирался.  — Либо говоришь, либо все маме расскажу! — она надула губы.  — Ну может быть раза три… или больше…  — И ты всегда приходишь, только когда он там?  — Да, другие дяди плохие, он сам сказал.  — Так и когда же он там бывает? Ты знаешь?       И девочка знала. Я раскусил ее, как маленький орешек, а потом еще добавил:  — Еще раз, я не только твоей маме расскажу, я всем расскажу, чтобы тебе было стыдно, что с немцами водишься! Ушла она в очень расстроенных чувствах, однако я все-таки за малышку переживал и не мог дать ей вот так вот просто своей жизнь направо и налево рисковать.

***

      Я пришел в тот разрушенный дом под утро, рассвет еще не собирался на небе, но мне приходилось лавировать между патрулирующими улицы солдатами.       Машины еще не было, да и никого еще не было. Я занял такое место, чтобы можно было видеть, что творится за окном, но при этом чтобы меня из моего укрытия видно не было.       Беда в том, что солнечные лучи при рассвете должны были падать прямо рядом со мной, однако, на удивление, день словно мне благоволил и обещал быть пасмурным.       Машина приехала, но из нее вышли трое. Тот немец был среди них. Все парни молодые, они смеялись и что-то оживленно обсуждали, но были слишком далеко, чтобы я их расслышал.       Только сейчас я смог нормальным трезвым взглядом рассмотреть того немца. Был он, наверное, выше меня, да и по телосложение довольно крепкий. Форма на нем была офицерская, однако вел он себя, как обычный солдатик, ни капли какого-то величия. Судя по всему, в войсках он давно, раз дослужился до такого звания. Все-таки, внешность его была обманчива? Все-таки, людей он убивал по своей воле? Но тогда что он делает здесь? Всего лишь водит машину. По факту, он прямо причастен к тем, кто умирает в его кузове, но казалось, словно он слишком невинен для этого что ли… глупые мысли. Я прожил больше ста лет, мог хорошо разбираться в людях. Но. Видимо, не настолько хорошо.       Я подполз к окну так тихо, как только мог, чтобы все-таки расслышать, о чем же они говорят.  — А у тебя, Вилл, кто есть есть там? На родине? — спрашивал того самого немца один из парней, что с ним приехал.       Немец, которого при мне уже раз назвали Вильямом, тихо рассмеялся.  — Да ходят девушки, — он опустил голову, словно зарделся, а двое остальных парней рассмеялись.  — Вернешь, женишься, небось? — спросил его второй.       Немец пожал плечами.  — Даже не знаю. Дожить надо, — он улыбнулся спокойно улыбкой.       Они были достаточно далеко от дома, а потому я вновь потерял бдительность совсем. И когда он поднял на меня взгляд, который даже ни на секунду не изменился, словно он знал, что я здесь с самого начала, я вновь нырнул под оконную раму, ненавидя себя и стыдясь того. Что вот так вот внезапно начал за кем-то следить.  — Дожить надо, — передразнил немца первый из его товарищей. — Оптимист ты, как ни крути.       Все трое рассмеялись и прошли куда-то мимо меня, а я все не решался выглянуть и посмотреть, что там да как.       Он точно знал, что я здесь. Он точно знал, что я слежу. Но как?       Я совершенно забыл о той самой человеческой интуиции, что люди очень часто чувствуют, когда ты на них смотришь, а когда ты так пристально пялишься… Ох… Я закрыл лицо руками от стыда. Это все странно, очень странно. Что это за чертов немец?       Спустя несколько часов вновь раздались шаги. Шел один человек. Я выглянул из своего убежища, но это был лишь один из товарищей того немца, а не он сам.       Так я просидел снова до вечера, а затем вновь пришел домой ближе к ночи. Спать хотелось просто ужасно. Я давно так себя не ощущал. Внутри стало как-то неприятно что ли, словно там что-то ворочается тяжелое. Хотелось лечь спать и забыться. Это тяжёлое внутри меня — никак иначе, как стыд, в самом ужасном его проявлении.       Мне иногда хватало пары часов, чтобы выспаться, но не ночью, я ведь ночной житель, как никак. А ту я просто вырубился и ничего больше не помнил, не слышал, не видел. Проспал так всю ночь, все утро и весь день, даже не понял, когда проснулся. Совершенно потерялся во времени.

***

      Спокойные дни нашего дома тянулись недолго. Ирина родила. Я не сильно вдавался в подробности как и что, ибо заперся в своей квартире и не высовывал из нее носа. А вот потом пришло время, когда немцев стали подселять в наши квартиры.       До бабы Маши не достучались, она попросила Светлану и Иру повесить замок на ее дверь с обратной стороны, словно хозяев нет дома в принципе и квартира закрыта.       Начали ко мне стучаться, я открыл дверь и говорю на немецком:  — А тут я уже живу, — ну они растерянные извинились и ушли.       Интереснее всего обстояло дело с Настей и ее матерью.       Мать только дверь открыла, как девочка бешеным ураганом выскочила вперед нее, начала верещать что-то, уж больно интересно ей было на немцем поглядеть. А мать наоборот немцев заманивать в квартиру стала, только молодые солдатики попались, сначала бабка им не открыла, немец какой-то вообще странный, теперь еще и вот эта женщина с маленьким ураганчиком в виде дочери. Женщина накрашенная, красивая, в какой-то ночнушке застиранной. Как начала на них вешаться. Растерялись парни и решили, что жить здесь не в их интересах.       Достучались до Светланы и Ирки, так там вообще женский табор. Ребенок маленький орет, Светлана на немцев орет, Ирка на Светлану орет, потому что Ребенок орет. В такой квартире они жить тоже не захотели, решили еду забрать.       Зашли в к ним, а Ирка на руки ребенка взяла, полой платья мешок муки прикрыла и села на него. Немцы не будь дурачками попросили ее встать, юбку задрали, начали с муки сгонять, так она в тот мешок и помочилась. Дело вроде кончилось нормально и Светке с Ириной ничего такого прям уж не сделали, но ход был крайне красивый и эффектный. Как говорится: «Не доставайся же ты никому, мешок муки!»       Вот такой вот был у меня отряд по борьбе с фрицами. Табор женщин, готовых на все, лишь бы позиции не сдать.

***

      Я снова хотел вернуться туда. Вернуться в разрушенный дом, хотя понимал, что поймай меня кто на улице, мне придется выкручиваться самыми странными методами. Не очень то хотелось, однако, любопытство брало надо мной вверх. Словно немец стал единственным моим развлечением в этом городе, хотя соседки соскучиться тоже не давали.       Стыд от того, чем я занимаюсь, превалировал над всем. Я просто следил за человеком. Не для того, чтобы убить его и выпить его кровь. Не для того, чтобы завести с ним знакомство и повеселиться, как я делал это обычно в других странах. Я очень любил заводить новые знакомства. Я просто за ним следил и не мог остановиться.       Я вернулся туда. Снова вернулся. Снова тот же дом, снова та же поляна перед ним. Глупо? Да безумно! Невероятно безумно. Зачем? Я не понимал человека, за которым наблюдаю и это манило меня, словно я стал жертвой, когда обычно все было совершенно наоборот.       Но все стало спокойнее. Я возвращался туда еще пару раз с промежутками в несколько дней и эти пару раз он там вообще не появлялся. Я рисковал всем, ведь если бы меня нашли, мне пришлось бы как-то с этим справляться. Не то чтобы я боялся за свою жизнь, просто я совершенно не хотел участвовать в каких либо потасовках. Я просто хотел спокойной жизни, какую хотят обычные люди.       Но вот я вновь вернулся и он приехал туда. Приехал на своей страшной машине от которой пахло смертью. Видимо, где-то неподалёку от моего разрушенного убежища он остановился на постой.       Машина остановилась, я пялился на него сквозь лобовое стекло. Он был немного уставший и потрепанный, но все еще какой-то умиротворенный. Меня его умиротворение начинало немного даже раздражать. Почему ты такой спокойный, когда вокруг происходит такое?       Но он не торопился вылезать из машины. Откинулся на водительском кресле, уставился перед собой в пустоту. Я же продолжал на него смотреть. Ощущение было такое, что сейчас он наконец выдаст себя с потрохами и разоблачит свою фашисткую злую сущность, но он просто сидел. А я аж губы поджал. Так долго он не шевелился, у меня даже спина затекла сидеть в своем дурацком положении. А затем он медленно перевел взгляд на мое окно. Я хотел уже нырнуть под подоконник, как делаю это обычно, но что-то не дало мне это сделать. Что-то? Может быть мысль: «И что ты мне сделаешь? Что ты собираешься делать? Да, я здесь. Отреагируй уже хоть как-то. Давай, выстрели в меня или типа того. Ну давай же, ты всяко монстр и лишь прикидываешь добродушным».       А он улыбнулся и меня аж всего затрясло.       «Какого черта ты улыбаешься?»       Улыбнулся и продолжил смотреть словно прямо мне в глаза, пока я наконец не выдержал и не нырнул в свой темный угол.  — Черт, — выругался я вслух, а затем усмехнулся.       Это я должен был быть тем, чьего взгляда люди боятся и не могут вынести. Неужели я стал таким слабым на этой войне, что взгляд мой потерял всякий магнетизм и страх окутал мое сердце, сделав его более человечным?       Дверь машины хлопнула. Он вышел из нее. Раздались шаги.       Я вжался в своем углу в стену, повернув голову к оконной раме слева.       Шаги все ближе и ближе, а затем… Он просто облокотился руками о оконную раму и заглянул в комнату, повернувшись сразу ко мне, словно знал, где я прячусь. Было бы странно, если бы он не заметил, как я по комнате летаю, словно дикое чудовище, по углам.       Он посмотрел на меня вот прямо так близко. Я смотрел на него почти не моргая и лицо у меня, кажется, было очень испуганным и растерянным, словно меня с поличным поймали. А он молчал. Глупый немец. Стоял и молчал, улыбаясь. А взгляд его был такой глубокий, что мне невольно захотелось выколоть его глаза, лишь бы они не смотрели на меня так.       Тишина затянулась и никто из нас не хотел ее нарушать. Вскоре я понял, почему, когда остатки разума все-таки подсказали мне причину. Он ведь думал, что я не знаю немецкий.  — Долго еще будем пилить друг друга взглядом? — я нервно рассмеялся, хотя смеяться мне вообще не хотелось.       Он удивленно вскинул брови, а затем рассмеялся, но не как я, а искренне, опустив голову.  — Я не знал, что ты знаешь немецкий, — сказал он тихо, вновь посмотрев на меня.       Его улыбка сбивала меня столку, как если бы мышь боялась кошки, а она бы ее лизнула и ничего бы ей не сделала.  — Немного знаю, — я вновь сделался серьезным и напуганным, все еще не решался выйти из своего угла.  — А по-моему, знаешь очень даже хорошо, — он хмыкнул и я тоже хмыкнул, знал бы он, как мне далось знание этого языка. Я ведь убил людей таких же, как он.  — Ладно. Ты меня разоблачил. Что же меня теперь ждет? — начал я издалека. Действительно, что же он теперь будет делать, когда мы встретились лицом к лицу.  — М-м-м? В каком смысле? — он непонимающе нахмурился.  — Ну как же. Я вот типа… Не немец, — я развел руками. — И я тут… Ну… вроде как… Сижу.  — Я вижу, — он сдержал смешок, словно я был ребенком перед ним.  — Что смешного? Бить будешь? — я не отступал.  — Бить? — очередной смешок он все же сдержать не смог.  — Ну да. Убивать там. Все дела. Бей меня, — я говорил рвано и быстро, а глаза мои расширялись с каждым словом от того, какой бред я нес.  — Чего? — он рассмеялся звонко, уткнувшись лицом в свои руки на оконной раме.  — Давай. Убивай быстрее, — я зажмурился, ожидая.  — Кого? Тебя? За что?  — Да что ж ты хохочешь. Ты немец. Убивай меня давай. Что стоишь?  — Ты шутишь? — он уже потихонечку успокаивался, но все еще продолжал посмеиваться.  — Не шучу. Все. Я готов, — я сложил руки на груди, словно покойник и он снова громко рассмеялся.  — Господи, за что ты тут такой? Погоди, у меня из-за тебя живот заболел от смеха, — я приоткрыл глаза и просто обомлел, он был такой счастливый, такой спокойный, такой обычный человек, но при этом отличался от других обычных людей, что встречались мне на пути. И отличался он от них отнюдь не тем, что ему приходилось убивать или он хотел это делать, я просто не понимал, что с ним не так и почему я не могу его понять.  — Так ты меня не будешь убивать? — я вопросительно вскинул бровь.  — Нет, ну, если ты так х-о-о-очешь, — он прищурился, все еще смеясь. — Я то что? Я то просто мимо проходил.  — Ты… Ты что? — вскрикнул я. — Я же враг твой. Смотри! Враг. Живу я здесь. Я вражина мерзопакостная! Ты чего вообще такой добрый?       Он пожал плечами.  — А чего злым то быть?       И все. У меня аргументов больше не осталось. Мы вновь замолчали, глядя друг на друга, а затем, он отстранился от окна.  — Мне пора бежать, вражина мерзопакостная, — он усмехнулся. — Если захочешь снова тут посидеть, приходи через пару дней. Я приеду и мы сможем еще немного пообщаться. Но осторожнее, чтобы тебя не поймали. Побереги себя, а то как же я тебя убью, если это сделает кто-то другой? — он подмигнул мне и просто скрылся из моего поля видимости, а я так и остался сидеть в своем углу с бешено колотящимся сердцем.       Хлопнула дверь машины и немец уехал.       Я был просто вне себя. Нет, ну вы можете только это представить? Вы можете это себе представить? Он просто вот так вот играл со мной в кошки-мышки и не делал абсолютно ничего, чем еще сильнее запутывал, загонял в угол и заставлял идти каким-то лабиринтом, выход из которого знал только он. Это злило, пугало, напрягало, будоражило.  — Ты идиот? — закричал кто-то с другой стороны. — Совсем чокнутый?       Я подпрыгнул так, что у меня аж в шее что-то хрустнуло, обернулся. А там была Ирина.  — Ты что тут делаешь? — закричал я на нее.  — Я что? Это ты что тут творишь? Я же пошутила.  — Я просто… Партизаню.  — Не похоже! — она закатила глаза. Сколько она видела? Слышала ли, как я говорил с ним на немецком? Но прошло достаточно времени, если она пришла только что, значит свидетельницей не стала.  — Да брось, мне просто было любопытно.  — Любопытство кошку сгубило, — она многозначительно вскинула брови. — Пойдем.       За окнами было солнце, но я не мог сейчас сказать: «нет, ты что? Не пойду никуда, я умру от солнца». Потому что было бы более странным оставаться здесь и дальше.  — Мне твоя помощь нужна.       Я натянул на себя самодельный капюшон, что пришил на рубашку от нечего делать, и направился следом за ней, пряча руки за рукавами. Мы вышли на улицу города.  — Какая помощь? — я ежился от страха, солнце словно прожигало меня изнутри.  — Нужно мне забрать кое-какие вещи детские, мне женщина одна обещала.  — Ну, как скажешь, только ты смотри, душегубки ездят.  — Да знаю я, — раздраженно отмахнулась она и тут же воскликнула, как только мы за угол свернули, — Ой, смотри, песик!       Она упала перед ним на землю.       И правда, маленькая собачка из тех карликовых пород, которые не вырастают из щенков всю жизнь. Маленькая, чистая и ухоженная. Она словно улыбалась мне и девушке своей милой мордой.       На шее ее красовался маленький ошейничек, сделанный из какой-то бечёвки.  — Боже, ты что тут делаешь, маленький? — он взяла пса на руки и погладила, я подошел ближе.  — Ты тише, черт тебя дери, а то еще… — я обошел ее и не закончил фразу, ибо прямо передо мной предстала ужасающая картина, на виселице висел пожилой мужчина с мешком на голове, а рядом с ним еще один, но без мешка. Лицо его было уродливое, фиолетовое и словно вздулось, а глаза из глазниц вылезали, язык со рта свесился, а на груди его было прибито гвоздями «предатель» на русском. Без сомнения, второго повесили за то, что он сдал первого немцам.       Ирина замолчала и мы с ней переглянулись. Песик заскулил, слез с ее рук и отбежал к телу с мешком на голове, сел у того рядом с ногами и посмотрел на нас такими глазами, словно ждал, что мы поможем его уже мертвому хозяину.       Девушка была бледна и мне казалось, что ее сейчас вырвет, однако, она совладала с собой, поднялась на ноги и сказала хрипло:  — Пойдем. И так задержались.

***

      И вот после всех своих раздумий я все-таки пришел. Ходил из угла в угол, считая шаги и нервничал. Уж если он не приведет с собой целую армию или хотя бы несколько помощников, чтобы вместе с ними попытаться меня убить, то зачем все это? Я все еще надеялся на то, что он всего лишь кажется мне таким безобидным и хорошем парнем. Но почему? Почему я просто не мог выкинуть все это из своей головы, закрыться в квартире и спокойно дождаться окончания войны или хотя бы окончания оккупации города?       Звук подъезжающей машины и я хотел уже было спрятаться по инерции, но в последний момент остановил себя и замер напротив окна. Да, если он привел с собой кого-то я встречу их лицом к лицу.       Машина остановилась чуть дальше, чем обычно, дверь ее открылась и немец вышел. Один.       Какого черта один? Может быть с оружием? Нет, оружия при себе у него не было. Более того, он издалека увидел меня и улыбнулся также, как и всегда. Какая- то чертовщина.  — Ну, привет, — он подошел медленно и спокойно, встал напротив окна по ту сторону и мы оказались впервые вот так вот близко лицом к лицу, лишь оконная рама разделяла нас друг от друга. — Все-таки пришел?  — Все — таки пришел, — почти передразнил я, а он ухмыльнулся.  — Как-то мы даже и не познакомились.       Я знал, как его зовут. Я ведь слышал. Но почему-то у меня аж язык не поворачивался сказать ему свое имя.  — А зачем нам знакомиться? Вроде как…  — Да-да, я ж забыл. Ты ведь вражина мерзопакостная. Чего это я, — он рассмеялся, а я нахмурился, почти обиженно, как ребенок.  — Вот-вот. И о чем ты вообще со мной разговаривать хотел?       День был пасмурный, хмурый и темный. И на фоне этого дня немец просто сиял, как солнышко. От подобной ассоциации меня невольно передернуло, еще не хватало того, чтобы и от него у меня волдыри по телу пошли.  — Прогуляешься со мной или тебе и тут хорошо?  — Прогуляюсь? — я вообще этого не понял. — А если тебя со мной увидят?  — И что? — он выглядел так, словно и правда не понимал, в чем тут проблема.  — Как и что? Я…       Он остановил меня жестом руки.  — Так, не повторяй. Ты враг, я помню. Скажешь это еще раз и я задумаюсь, не правдивы ли твои слова, — он хмыкнул. — Идем, трусишка.       И он отвернулся, как ни в чем не бывало, и пошел куда-то.       Я перемахнул через пустую оконную раму. Конечно, погода пасмурная то пасмурная, но вот ультрафиолет сквозь тучи все равно оставлял свой след. Но, по какой-то причине, я просто не мог противиться ему.       Держался я поодаль, словно он мог обернуться с винтовкой в руках или типа того, а мне нужно будет место для маневров, но он держался совершенно спокойно.       Впереди была река Кубань.       «Сюда мы и шли? Топить будет?» — пронеслось в моей голове, но он остановился на берегу и я последовал его примеру, но встал чуть подальше, глядя на него слишком пристально, он же смотрел на воду.  — Красиво здесь? — внезапно нарушил он свое молчание.       Мне пришлось оторвать от него взгляд, чтобы посмотреть вокруг.  — Я видел и красивее, — буркнул я, а он хмыкнул.  — Ты какой-то недовольный. Что случилось?  — Я? Недовольный? Ты шутишь? — я даже голос повысил. Ничего себе заявление, я здесь стою с человеком, который держит меня в оккупации, интересно, почему же я недовольный.  — Да ладно тебе. Можно ведь хоть раз почувствовать себя людьми, а не воюющими сторонами, — он сказал это как-то печально и я невольно пристыдил себя за то, как с ним держусь.       Я поджал губы и опустил голову.  — Слушай, держи, — я резко обернулся к нему, а он достал из-под кителя целую плитку шоколада и улыбался.  — Я? — я непонимающе уставился на него.  — Будто тут есть кто-то еще. И дети прибегать перестали. А кормить то им кого-то надо.       Конечно, он не мог знать, что обычную еду я не ем, однако мне казалось, что он все понимает и меня удивило это его желание дать мне шоколад. Хотя… В прошлый раз я ведь его съел? И не умер? Все было нормально и я впервые ощутил вкус еды за долгое время.       Я принял плитку из его рук и спрятал под свой плащ слишком быстро для того, кто не испытывает должного желания по отношению к еде.  — Спасибо, — сказал я совершенно искренне и почувствовал спокойствие. Это немец мне его передал? Свое умиротворение. — Меня зовут Филипп.  — Вильям, — он аж весь расцвел. Видимо. Я даже внешне переменился.  — Приятно познакомиться.       Мы стояли там, на берегу реки, смотрели. Как она проноситься мимо нас, а затем он поднял плоский камушек с земли и запульнул по водной глади, от чего он несколько раз бодро подпрыгнул.  — Умеешь пускать блинчики? — обратился он ко мне.  — Конечно умею, — я нахмурился и принялся искать подходящий камень под своими ногами, он последовал моему примеру.  — Давай, кто больше?  — Ты с огнем играешь, — я усмехнулся. — Я мастер этой игры.       Мы набрали кучу удобных камней и принялись забрасывать их в воду.       Каждый раз его камушек подпрыгивал три раза, пять раз и даже больше. Но я, то ли слишком волновался, то ли слишком хотел победить, а потому никак не мог с собой совладать и каждый камушек мой неизбежно тонул, даже не подпрыгнув более пары раз.       Это злило меня. Я из рода тех существ, что обладают силой, превышающей силы людей, такой же грацией и внимательностью. Я должен был выиграть этого немца, но рядом с ним я становился совершенно обычным человеком, даже возвращался на сотню лет назад и становился намного моложе, чем был на самом деле, совсем ребенком.  — Да что ж… Черт… — бубнил я себе под нос, когда последний камушек пошел ко дну, а Вильям рассмеялся.  — Ничего, не переживай. Не везет в блинчиках, повезет в чем-нибудь другом, — он поднял руку к моим волосам, и зарылся в них пальцами, от чего я аж весь передернулся. Это было довольно неожиданно, а потому он замер, словно и сам сделал это не осмысленно. Я делал точно также с Адамом, когда пытался его приободрить. И показалось мне, что я такого же, как и Адам, возраста, что у меня история такая же, а рядом вот такой упырь, как я сам, отирается и пытается меня развеселить и вывести из апатии, не свойственной детям. И у него это, скажу, получалось лучше, чем у меня с самим Адамом.       Я покосился на него, но лицо его не поменялась в выражении, а потому я сам не сдержался и улыбнулся его улыбке и он продолжил трепать мои волосы, как шерсть большого пса, а я его и не останавливал.       Мы еще прогулялись по берегу реки в одну и в другую сторону, почти ни о чем не говорили. Словно нам не нужно было говорить, чтобы чувствовать себя нормально рядом. Я уже и забыл о том, что он в фашисткой форме, я уже и забыл, что вокруг идет война.  — И Август, когда мы у той бабушки поселились, совсем с другой стороны для меня открылся. Я то раньше с ним в одной комнате не ночевал. А этот дурачок по ночам разговаривает. Мы с Густафом давай над ним смеяться. Спрашиваем что-нибудь. А он нам отвечает и мы такие типа… о-о-о, достопочтенный Нострадамус. Правда все время он бред несет, но весело. А вот спать мешает невозможно. Густав вообще первые ночи здесь плакал, как маленький. Закроется в туалете, никто не зайдет, только слышим — рыдает. Я то думал, что у него несварение или типа того, так он рыдает, что девушка его к другому уйдет, пока он на войне. Я ему говорю: Густав, ты дурак? Вернешься уже со званием и медалями. К кому она уйдет? Все на войне! А он все за свое. Они, как двое из ларца одинаковых с лица. Даже имена немного похожи. Весело с ними, конечно, но… устаю. Иногда хочется побыть в одиночестве.       Я рассмеялся. Август и Густав были как раз теми двумя парнями с которыми я его один раз видел.  — Вот приезжаю иногда, просто посидеть, покурить, постоять. Одному хорошо. А тут ты, — он хмыкнул. — Следишь за мной, уже и тут побыть одному нельзя.  — Ну уж извините, — пробурчал я, стыдливо опуская голову.  — За что? Не знаю почему, но с тобой все равно спокойнее, чем с этими обалдуями. Понимаешь о чем я? Вокруг все рушится, а мы тут с тобой на берегу реки обсуждаем какие-то совершенно житейские проблемы.       Я пожал плечами. Я понимал его и чувствовал примерно тоже самое, что чувствовал, наверное, он. Мне нравилось. И я ненавидел себя за то, что мне это нравится. Обычно, я совершенно спокойно отношусь к таким вещам, но что касалось этого парня, все делало меня каким-то гипертрофированно эмоциональным, коим я никогда не являлся.  — Так… Почему ты тогда не остановил меня около склада.?  — Да куда тебя останавливать? Все помидоры поронял бы. Кто есть потом будет? — он усмехнулся, а я взбеленился. Их ведь я не для себя воровал.  — А что ты там вообще тогда делал? Хорош охранник!  — Да ну я уединился. Не видел что ли? Книгу читал хорошую. А разве можно торопиться, когда читаешь хорошую книгу? Я смену тут машину вожу, смену к складам хожу. Так и живу. А на складах, что еще делать? — я даже не стал упоминать об Ирке и о том, не видел ли он там больше никого. Вдруг она настолько незаметная, что он о ее существовании даже не знает, а если узнает… — Тебе никуда не нужно? — заискивающе спросил я, когда мы уже успели навернуть несколько кругов туда обратно и вновь вернулись к его ужасающей машине.  — Нет, я выбрался только к тебе. Спасибо, что провел со мной время, — он улыбнулся мне. Темнело. Я чувствовал, как и тут и там волдырики вскакивают на моей коже и болезненно лопаются, но надеялся, что он этого не замечает. — Пойду к своим дурачкам, а то они меня потеряют. А ты осторожнее. Смотри, чтобы тебя не поймали.  — Я постараюсь, — я тоже улыбнулся ему и мы разошлись в разные стороны.       Мы не договорились о встрече, а потому я просто врос в свою комнату. Было бы странно, если бы я продолжил туда приходить. Мне не хотелось снова наблюдать за ним исподтишка. Хотелось снова пообщаться, но… Как бы это выглядело нелепо со стороны.       Я метался по своей клетке — комнате и меня раздирало от эмоций, чувств, переживаний. Давно я себя так не чувствовал. Даже перестал ощущать войну, что висела над нашим городом. Совсем забыл о войне при том, что еще пару лет назад это — было самым страшным кошмаром для меня. И все из-за Вильяма? Все из-за него? Мне нравилось когда я не ощущал так остро происходящее вокруг меня, но это означало лишь то, что я хочу вернуться в свой заброшенный дом, но я не стал.

***

      Настя — маленькая соседская девочка, была столь любопытна, сколько любопытны многие дети. Однако, в войну это опасно и страшно. Она часто наблюдала через забор за немцами, за что мать ее только так по заднице била, а та все равно возвращалась к забору со своей подружкой из соседнего подъезда. Уж что они там разглядеть хотели — ума не приложу. Это мы еще не говорим о том, что к тем же самым немцам она, получается, бегала за шоколадом.       Однако, когда все это случилось, я лишь по счастливому стечению обстоятельств не спал. Голова моя была все теми же проблемами забита и покоя не давала. Я подошел к окну и на свой страх и риск отодвинул штору, чтобы проверить, что на улице творится, и увидел ее в платьице посреди улицы, вытанцовывающую дикие танцы какие- то в толпе людей, которые пытались других людей отбить у стайки немцев. Немцев было трое, людей больше, но у немцев то оружие было, а вот что там делала Настя, я вообще не понял, ибо матери ее среди бунтующих не было.       Эта законченная женщина снова за своим ребенком не следила. И я понимал, что сейчас произойдет. Бунт разгонят, в душегубу всех присутствующих запихнут и все прости прощай. А там особо не разбирают — женщины, старики или дети, все умирают одинаково.       Так быстро я еще никогда не бегал. Не было времени стучаться к ее чокнутой мамаше, ибо все на войне обычно происходит быстро и замешкаться сейчас — означало обречь ребенка на верную смерть.       Я вылетел из подъезда пулей, даже не успел надеть кофту, которая бы скрыла мое лицо. Выбежал и на улицу, благо, Настя была рядом. А бунт уже почти разогнали и практически все оказались в кузове с поднятыми руками, ибо один из немцев наставил на них оружие.  — Ты что тут делаешь? Совсем страх потеряла! — зашипел я на нее, подхватывая под мышки и бросая в сторону нашего двора. — Беги! Беги, дурочка!       И в этот момент кто-то сзади ударил меня прикладом по голове. Настя упала на землю, испуганно обернулась, поняла, наконец, что происходит, и побежала со всех ног. Я немного успокоился и тяжело вздохнул. Однако, рано расслабился, ведь в следующие несколько минут меня запихнули в непроницаемую темноту вместе с остальными.       Люди плакали, кричали, бились в стену, потолок. Пол, двери. И я понял, что сейчас будет происходить. Я совсем не хотел этого. Вот совсем…       От ужаса мое сердце сжалось, машина завелась и мы поехали.       Выхлопная труба была направлена внутрь и люди, что сидели и были ближе к полу, начали закашливаться.       «Черт-черт-черт!» — пронеслось у меня в голове, а затем справа кто-то завопил и схватил меня за руки.       Я растерялся. Даже с моим ночным зрением я не мог ничего понять, но человека, что вцепился за меня, кто-то оттолкнул. Началась то ли потасовка, то ли люди намеревались выбить двери друг другом. Я почувствовал чьи-то ногти, что вцепились мне в ногу через штанину. Сейчас они калечили сами себя, задыхались, кричали, закашливались. Кузов превратился в ад, такой ад, какой должны рисовать на стенах церкви, чтобы привлечь людей к своей вере во имя спасения от него.       Воздуха больше не осталось. Газ стал густой, слово желе, либо мне просто так казалось. Задержать дыхание я попросту не мог. Если бы я перестал дышать совсем, я бы впал в подобие комы и анабиоза, и что тогда? Как долго я бы провел в таком состоянии? Это мне было совсем не нужно, а потому я продолжал глотать яд, сжигая собственные легкие, которые тут же начинали регенерировать. Яд попал в кровь и сердце сжималось так больно, словно оно пыталось умереть несколько тысяч раз подряд. Я упал на кого-то, кто больше не шевелился, а затем кто-то облокотился на меня и я понял, что этот человек сейчас сжимает собственное горло, словно сам себя пытается задушить, он хрипел, но больше ни звука не мог издать.       Я лежал на полу, на груде тел и грудь моя сама собой вздымалась рвано. Я мог не дышать, хватал яд своими легкими, и тошнота подступала к горлу. Вечность прошла, когда машина наконец остановилась и двери кузова распахнулись.       Яркий свет ударил мне в глаза. Кожа и так была уже вся в волдырях от того, что я вот так вот выскочил под солнце. Какой-то человек начал вытаскивать тела одно за другим. Один человек. Больше с ним никого не было.       Он вошел в кузов, взял меня за руки, а я совершенно не мог пошевелиться, даже когда он попытался приподнять меня и охнул, отпустив, так что я немного приложился головой об пол и застонал.  — Боже мой, — прохладные пальцы, почти такие же прохладные, как моя кожа, прижались к моей шее, словно пытались нащупать пульс. — Филипп?       Я пытался сфокусировать взгляд на этом человеке, а он просто вновь взял меня за руки, приподнял и взвалил себе на плечо, вытаскивая на солнце.  — Свет, — застонал я, и меня чуть не вырвало, однако мужчина этого не услышал. Он положил меня на землю рядом с машиной и только тогда я понял, наконец, кто это. Вильям. Лицо его было таким испуганным, словно перед ним умирал его брат или сослуживец, друг. Или ему начало казаться, что мы друзья? Такой смешной.  — Посмотри на меня. Посмотри, — он взял меня за лицо и я прямо почувствовал, как волдыри на коже лопаются под его пальцами, однако его это, кажется, никак не смутило. Возможно, он подумал, что это какое-нибудь побочное действие от угарного газа. — Черт, ты живой? — руки у него дрожали.  — Жить буду, — прошептал я, собрав все силы в кулак, чтобы он только успокоился. — Свет, унеси меня от солнца, господи боже мой. Мой адрес… — я назвал адрес, где снимал квартиру. — Ключи в кармане. Пожалуйста.       Мне уже казалось, что я вот-вот скоро отключусь и хотелось бы верить, что он выполнит мою просьбу, а не скинет меня в противотанковую траншею на солнце вместе с другими трупами. Умереть то я не умру, но вот боль от ожогов солнца — последнее, что я хотел бы ощутить на своей шкуре после такого неприятного аттракциона — как машина душегубка.       Но ответ я получить не успел, так как в глазах наконец потемнело и меня вырубило.

***

      Снились мне страшные вещи. Знакомые и незнакомые лица. Темнота, в которой люди копошатся, как насекомые в банке, но не могут выбраться, задыхаются, ранят себя и друг друга. Кажется я видел нескольких сколопендр, что сплелись в комок, словно змеи и друг друга жалят, желая проверить, кто умрет быстрее. Вокруг стеклянные и железные двери. И они настолько вокруг, что вроде бы прямо уже и здесь. И куда бы ты не ступил — везде стена и везде сплетенные между собой тела людей и насекомых, везде крики и стоны, везде…       А затем меня словно холодной водой окатило и я проснулся, задыхаясь, в своей постели.       Приснится же такое. Да так ярко. Чаще всего снов я не запоминал и мне казалось, словно ничего и не снится вовсе.       Шторы было плотно задернуты и лишь по слабому пробивающемуся свету сквозь них я понял, что за окнами день.       Я откинулся на подушку, тяжело дыша, прикрыв глаза и пытаясь прийти в себя после кошмара.  — Проснулся? — меня на постели так подбросило, что я чуть с нее и не полетел.       Я ошарашенно уставился на немца, что вышел из моей кухни со стаканом и какой-то тарелкой.  — Чего? Ты чего? Кого? Что ты тут.? — разум сам собой натолкнул меня на правильный ответ. Все-таки, видимо, это был не сон. И я просто застонал, закатив глаза. Лучше бы приснилось.  — Ты как себя чувствуешь? — он подошел и поставил тарелку со стаканом на прикроватную тумбочку, а сам сел рядом со мной.       Китель его висел на стуле неподалеку, сам же он остался в рубашке. Та была слегка мятая и рукава ее были подвернуты до локтей, но выглядела очень чисто и аккуратно. Стирают ли немцам вещи люди, у которых те остаются на постой? Если бы меня заставили стирать одежду врагу, я бы непременно с ней что-то такое сделал… Подсыпал бы в нее, например, жгучего перца. Хотя да… У людей же одна жизнь. Мало ли что немцы сделают за такую безобидную шалость.  — Как я себя… чувствую? — Я смотрел на него, как баран на новые ворота.       Он присел рядом и начал рассматривать меня, как, наверное, рассматривает торговец антикварной лавки свой товар.  — Тебе надо попить и поесть.  — Э-м… — я стиснул зубы, словно он прямо сейчас насильно начнет меня кормить.  — С тобой точно все хорошо? Ты такой холодный. Я очень переживал. Я же просил тебе быть осторожным. Вообще не понимаю, как ты выжил… — он нахмурился, словно пытаясь сложить в голове два плюс два. — Благо я один был там…  — Я просто… я не помню ничего, — сказал я, наконец, и отвел взгляд в сторону крайне нервно. Да что такое с этим немцем.       Он помолчал, а затем продолжил:  — Я провел здесь всю ночь. Мне нужно ехать… Но вечером я вернусь, хорошо? Обязательно поешь.       Я поджал губы.  — Зачем вернешься? — и все еще не смотрел на него.  — Проведать тебя. Все-таки я виноват, что с тобой такое случилось. Я не хотел и даже не знал… — голос его стал печальный и мне даже стало его немного жаль. Он ведь действительно не знает, что убить меня нельзя. И судя по всему действительно волновался, даже если я не понимал, почему он переживал.  — Ладно, — тихо сказал я. — Буду ждать.       Он легонько похлопал меня по груди и встал.  — Хорошо, тогда до вечера?  — До вечера.       Мне хотелось расколоть его черепную коробку и заглянуть внутрь. Что же там происходит. О чем он думает?  — На моих ключах есть запасной, можешь его взять, — бросил я, а он хмыкнул, но я это лишь слышал, а не видел, потому не мог все еще посмотреть на него.       Он зазвенел связкой ключей, а затем взял свой китель и дверь за ним закрылась.       Я встал. Тело было немного ватным и слушалось плохо, но я заставил себя подняться.       На тарелке рядом с кроватью лежала какая-то запеченная фасоль. Ну правильно, еды то у меня не было в квартире. Где он только это нашел? И в стакане была обычная вода.       Все это, естественно, отправилось унитаз.       Пить хотелось ужасно, но далеко не воды. После всего, что я перенес, после солнечных ожогов и машины душегубки мне просто необходимо было пополнить жизненные запасы, но кровь пить было не у кого.       Выбросив все, я вернул тарелку со стаканом на прежнее место. Не знаю почему, но мне показалось, что так будет лучше. Затем я лег. Голова кружилась и я не мог долго стоять, а потому провел весь день в постели в трепещущем ожидании того, что он должен прийти.       И он пришел. Открыл дверь своим ключом и вошел, как к себе домой. Усталый, но все еще добродушный и спокойный.  — Ну как ты тут? — спросил он сочувствующе.  — Бывало и лучше, — ухмыльнулся я.  — Я принес тебе таблеток. С моей родины. Не знаю даже, что из этого тебе поможет… — он вновь повесил китель на стул и там же оставил свою фуражку.  — Стой-стой-стой, таблетки? Зачем? Я уже почти в порядке.  — Твой организм отравлен. Ты не можешь быть в порядке, даже если так себя чувствуешь, — он нахмурился, взял стакан с тумбочки рядом со мной и ушел в кухню. — Как голова? Не тошнило, пока меня не было? — раздался его голос издалека.  — Нет. Все нормально, — я попытался подняться, но тело было таким тяжелым, что далось мне это с огромным трудом, но наконец я таки сел, а он вернулся со стаканом воды и с пачками каких-то таблеток.  — Слушай, Вилли, не думаю, что мне нужны лекарства, — заканючил я и напомнил себе этим маленького ребенка.       Он усмехнулся.  — Как ты меня назвал? — и я осекся. До этого я в принципе никак его не называл, а своей голове обращался к нему просто «немец», так что на меня нашло? Неужели меня так размягчила чужая забота?       Он поднял на меня насмешливый и озорной взгляд, совсем как у мальчишки.  — Черт, извини, — я зажмурился от стыда.  — Да нет, все хорошо. Просто непривычно как-то, — он взял меня за руку и выдавил на нее несколько таблеток. — Давай. Пей.       Стоит ли говорить, что таблетки я даже при жизни редко пил? А уж после встречи с отцом… даже и не знал, как они подействуют на мой организм.  — Ну нет, — вновь заныл я.  — Я говорю, пей! — чуть надавил он и поднес стакан к моим губам.       Я посмотрел на него жалобно, будто надеялся еще, что он откажется от своей затеи, но его таким было не пронять, а потому я все-таки положил таблетки на язык и запил водой.       Они больно царапнули мой пищевод, опускаясь по нему и я поморщился.  — Ну вот, нечего отнекиваться бы, — улыбнулся он.  — Фу, господи… напоил меня ядом каким-то… — вот теперь меня точно почти стошнило. Таблетки были горькие и в отличии от еды их вкус я чувствовал довольно остро.  — Ничего-ничего, зато на ноги встанешь.  — Мучитель больных и обездоленных, — я прижал ладонь ко рту, чтобы унять тошноту.  — Ну да и что? — хмыкнул он. — Такова моя работа.       У меня от этих слов мурашки побежали по спине, потому что понял я его слова слишком буквально. По сути он реально являлся мучителем и это действительно была его работа.       Кажется, он уловил ход моих мыслей, потому внезапно погрустнел и перестал улыбаться. Как обычно.  — Извини, я имел ввиду…  — Да… Я знаю, что ты имел ввиду, — я грустно улыбнулся.  — Я надеюсь, что война закончится как можно быстрее… И как можно меньше жертв в ней будет, — голос его стал чуть хрипловатым и я посмотрел на него, а он опустил голову и стал похожим на самого печального в мире человека. Захотелось успокоить его и сказать. Что я не думаю, что он монстр, но я ведь так думал на самом деле, хотя чья бы корова мычала.  — Я думаю, так и будет, — я ободряюще улыбнулся и взял его за руку, а он посмотрел на меня с каким-то сомнением, видимо, их сторона все-таки наперед знала, что ждет эту страну дальше.  — Ты весь грязный… — по нему было видно, что он силится вернуть себя в обычное состояние, но мысли слишком загрузили его. — Я вчера тебя знатно по земле повалял.  — Звучит странно, — я рассмеялся, а он не выдержал и засмеялся тоже.  — Вот дурак, я ж не про это. Я так испугался, что ты все…  — Я более живучий, чем ты думаешь, — я подмигнул ему и стало так спокойно на душе.  — Давай я тебя в ванну отнесу.  — Чего? — я оторопел.  — В ванну. Сейчас схожу, наберу, — и он действительно встал и направился в сторону ванной.  — Да ладно, я и грязный полежу. Люблю грязь, — попытался тут же отговорить я его от этой затеи, ведь все это для меня было слишком странно. Мне просто нужно было немного полежать и я восстановлюсь, а он все заставлял меня вставать. Что-то делать, скакать, жить. Я хотел хоть немного полежать мертвым телом в своей постели. Однако, как же я был благодарен ему за то, что он раскрашивает мои серые будни…  — Любишь грязь? Грязный парень, значит? — он усмехнулся и всё-таки скрылся за дверью ванной. Включилась вода. Он что-то ещё там делал, а затем вернулся. — Я уважаю твой выбор, но мои взгляды немного иные, а потому сделаем так, как решил я, — он медленно подошёл к моей постели, улыбаясь.  — Звучит прямо как вся ваша идеология в целом, — я не смог сдержать этой колкости, однако меня аж самого от нее передёрнуло. Мне показалось, что я мог очень сильно ранить его этим, но этот черт был всё ещё весел и спокоен.  — Ну нужно мне хоть когда-то ведь придерживаться «Нашей идеологии», — парировал он, а затем наклонился ко мне, потянул меня на себя, перекидывая мою руку через свою шею и помог подняться.       Я застонал. Ощущение не было болезненным. Просто представьте, что вы ребенок, который только-только учится ходить, но весит чуть ли ни в три раза больше нормы и от этого его мышцам ещё тяжелее приспособиться к столь сложным махинациям. Я просто не чувствовал собственной силы, словно пытался поднять непосильный для себя вес. Это довольно неприятно, но Вилл понял сразу мою проблему, а потому старательно придерживал, чтобы я не врезался в дверной косяк или не рухнул прямо на пол, как мешок с картошкой.       В конечном пункте он поставил меня рядом с ванной, о которую я тут же опёрся, присев на ее край. Но Вилл уходить, кажется, и не собирался.       Он взялся за края моей рубашки и потянул ее вверх, намереваясь снять.  — Эй, стой! — я перехватил его руки. — Что ты делаешь? Все нормально. Я сам. Можешь идти! — и ободряюще улыбнулся.       Вспомнилось, как мне приходилось ухаживать за отцом. Мне нужно было раздевать его, мыть, одевать, нужно было делать абсолютно все.       Знаю, что такие же ситуации бывают и у обычных людей, когда обстоятельства вынуждают их ухаживать за парализованными родственниками. Думаю, в какой-то момент эти люди искренне начинают желать, чтобы человек, за которым они ухаживают, умер, ибо он бесконечно усложняет им жизнь и просто сжирает их лучшие годы. Но мой отец не мог умереть, потому что он уже был мертв.       Последний раз, когда кто-то пытался ухаживать за мной самим, был в детстве, когда я ещё пешком под стол ходил.       И с того момента прошло больше ста лет. Может быть разумом я и остался в своих двадцати пяти годах, но душой чувствовал, что всего этого так давно не было, что теперь оно меня прямо-таки пугало.       А почему пугало?       Если в этом как следует разобраться, может выясниться, что я вновь давно не пью кровь. Жажда. Меня пугает подобная забота Вилла потому что… Я просто хочу выпить его кровь? Выпить его до дна и оставить на полу своей ванны бездыханное тело? Это я чувствовал из-за его заботы?       Но я не хотел. Хотя уже давно не вижу в людях ничего кроме пищи. Они скрашивают мою жизнь, но ровно до первого глотка их крови. Потом от них останутся только их истории. Но этого немца я не хотел выпивать. И даже не потому, что вновь боялся фантомного согласия с фашисткой идеологией. Мне нравилось, что я чувствовал себя с ним немного живым, немного молодым, немного смертным, немного человеком.       И в конце концов… Я век провел в заточении дома отца и жизнь моя только начиналась. И за всю эту новую жизнь я впервые встретил того, кто немного похож на меня душой, как мне казалось, хоть я и не успел заглянуть к нему в душу. Он не казался мне обузой. Как раз наоборот. Я больше был похож на обузу для него, но его это никак не смущало  — Ладно, ты снимешь сам рубашку. И даже… Ладно, даже штаны. Но в ванну ты без меня как залезешь? Упадешь и голову расшибешь? Нет уж, братец, — он хмыкнул на мои неловкие попытки его остановить, но слова его звучали слишком правдиво. В таком состоянии я только и мог, что стоять сейчас, ощущая опору в виде края ванны под пятой точкой. Убери эту опору, и я превращусь в мешок с костями.       Я позволил ему снять с меня рубашку, но он никак не мог угомониться.  — Да, Господи, штаны я точно сниму сам, спасибо! — я выставил вперёд руки.  — Да ладно. В казармах за раз по двадцать человек моются, и ничего никого не смущает. Откуда такие нежности внезапно? — он хитро прищурился, усмехаясь.  — Но мы сейчас не в казармах! — продолжал протестовать я. — А ещё… — мне было тяжело это признавать. — Я чувствую себя ужасно из-за того, что ты носишься со мной. Правда. Тебе стоило дать мне полежать ещё день, и я сам бы встал на ноги. Я живучий. Можно сказать… Не убиваемый. Правда. А сейчас я чувствую себя слабаком, и ты будто бы тоже так думаешь обо мне.       Я выпалил все это на одном дыхании и почувствовал себя ещё совсем подростком задолго до войны. Меня гнетут переживания далёкого прошлого? Это что-то новенькое. Хотелось бы посмеяться над собой, но я не смеялся. Я был напуган. Напуган собственной переменой. Таким я себя ещё не видел и это было ужасно. Мне это не нравилось.       Вильям посмотрел на меня очень серьезно внезапно, затем опёрся руками о края ванной по обе стороны от меня, наклоняясь надо мной. Я решил, что так даже лучше. Если меня решит вырвать, то я поквитаюсь с ним за то, что он не даёт мне просто отдохнуть, а уж если я решу упасть… Что ж, мягче будет.       Он пристально заглянул мне в глаза.  — Ты правда думаешь, что я считаю тебя слабаком? А может быть, у меня сначала стоит спросить моего мнения, мм?       Я закатил глаза.  — Да брось. Я очень странный тип. Я вообще не понимаю, почему ты бросился меня спасать, а не застрелил прямо там, когда вытащил меня из кузова.       Брови его поползли вверх и я уже пожалел о том, что сказал это.  — Может быть потому… Что считаю тебя неплохим человеком? Да, ты странный. Но на войне мы все с ума сходим. Просто с катушек слетаем, — он опустил голову, будто пытался успокоиться, а я понимал, что задел его и мне это не доставляло удовольствия. — А тут ты… я просто почувствовал себя дома в обычной жизни. Разве это так плохо? Потому мне хочется тебе помочь. Не потому что ты слабый, а потому что иногда каждому из нас нужна помощь. Возможно, когда-нибудь она мне тоже понадобится и мне тоже кто-то поможет.       Он вновь поднял голову, но даже в глаза мне не смотрел.       А я заметил простую тенденцию. Зачем? Зачем я пытаюсь говорить такое, что, знаю заведомо, его огорчит или расстроит? Потому что я хочу, чтобы он ушел? Потому что я хочу, чтобы он сорвал маску хорошего законопослушного гражданина и предстал передо мной фрицем?       Сейчас когда я видел его таким подавленным от своих же слов, мне стало стыдно. Нужно было просто убить его. Вот его шея. Так близко. Достаточно просто впиться в нее клыками, которые так долго уже ноют от жажды. И все. Разве будет важно, о чем он грустил, когда от него ничего не останется.       Но я ничего не смог сделать.  — Извини, — тихо сказал я, и голос мой сделался неестественно хриплым. — Я не прав. Я просто…  — Да я понимаю, все прекрасно. Ты можешь даже не оправдываться.       Он вновь взглянул в мои глаза и улыбнулся, как обычно, затем отстранившись. И я позволил ему снять с меня эти злосчастные брюки. Лишь белье оставил, хотя немец и начал протестовать, что это глупо и смысла принимать так ванну нет. Я был неумолим. Моя ванна — мои правила.       И, конечно же, он помог мне залезть в горячую воду.       Я давно не принимал именно ванну. Именно вот так… Лежать в горячей воде… Даже странно как-то. Обычно я просто быстро мылся и даже не мог вспомнить, чтобы сидел в воде долго ради собственного удовольствия.       Он взял кусок семейного мыла и намылил руки.  — Так, вымоем тараканов из твоей головы, — рассмеялся он.  — Хочешь стать в ней единственным тараканом? — хмыкнул я, откидывая голову на бортик ванны и пытаясь понять, что же чувствуют люди, которые вот так вот проводят время. Просто лежат в горячей воде расслабленно и не думают ни о чем, даже когда вокруг бушует война.       Он же запустил мыльные пальцы в мои волосы и начал массировать кожу моей головы.  — Еще бы. Смотри, они все уже испугались и из волос твоих повыпрыгивали, — он медленно мочил волосы и вновь мылил их, позволив мне закрыть глаза.  — И где ж бедным тараканам теперь жить? — я тихо рассмеялся. — Они же ополчатся на меня. Не дай бог еще ночью вперед ногами из квартиры выволокут.  — Ой, надеюсь, нет, — хмыкнул он. — Тебе лучше из дома вообще не высовываться, хорошо? не хочу, чтобы ты снова оказался в моем кузове.  — В отличии от других невинных людей? — спросил я тихо.  — Не делай меня виноватым. Мир вокруг безумный, я просто следую его безумным правилам.       Временами его голос становился серьезным и отрешенным, когда я пытался вывезти все к теме его деятельности. Странного тут было мало, кому приятно, когда ему лишний раз напоминают, что он палач, хоть и по неволе.       Я наклонил голову, позволяя ему смыть мыло и открыл глаза, глядя на его сосредоточенное лицо. Сейчас он определённо о своей работе и не думал. Он просто отстранился и ушел даже в такую глупую деятельность с головой. Лицо у него было, словно море, спокойное и убаюкивающее на волнах. Интересно было бы посмотреть, как это море выглядит в шторм.  — Я уже чувствую, как у меня в щеке появляется дырка, — он усмехнулся. — Ты так пристально смотришь.  — Еще бы. На тебя не смотри — так ты и утопишь, — парировал я.  — Хотел бы утопить, твой жалобный взгляд тут не помог бы, — он взглянул мне в глаза с насмешкой.  — Ой ли? — я рассмеялся. — Быть утопленным в собственной ванне немного грустно. Может выберем место романтичнее?  — Ну конечно. Более подходящее место — раковина. Ты как раз сейчас только до нее и доползешь. Положу тебя в нее, а ты и пошевелиться не сможешь.  — И из-за кого это все? — я развел отяжелевшими руками.  — Только не говори, что из-за меня. Сейчас бы в такое время по улицам шляться.  — А может я тебя искал, мм?       Он полностью смыл пену с моих волос и я снова откинул голову на бортик ванной.  — Зачем искал? — он отошел к полотенцу и вытер руки, пряча от меня улыбку.  — Искал, чтобы сказать тебе, что ты злой и страшный немец, но я тебя не боюсь, — я наигранно гордо вскинул голову и он расхохотался.  — О боже мой! Какая честь.  — Ты еще и издеваться надо мной вздумал, подлая вражина? — я нахмурился и брызнул в него водой, облив и пол и его рубашку, и полотенце.  — Ну что ж ты делаешь? — он поднял руки вверх, охнув от неожиданности и посмотрел на свою мокрую одежду.  — Ничего. Не сахарный — не растаешь, — улыбнулся я самодовольно.  — А может и сахарный. Тебе почем знать? Ты пробовал что ли? — он отряхнулся, словно пытался стряхнуть с одежды воду, но это у него, естественно, не получилось.  — Не пробовал. Ну и что? Тебя лизнешь и язву заработаешь, — я чувствовал себя ребенком с другими такими же детьми и мы пытаемся передразнить друг друга, кто сильнее.       Но улыбка его стала немного странной, он еще постоял так секунду, а затем подошел к ванной и опустился рядом с ней на пол. Одну руку он положил на бортик и оперся о нее подбородком, пристально глядя на меня, а правую же руку поднял в воздухе.  — Ну так попробуй. Думаю, у такой желчи риск язвы — минимальный. Да и любой яд переваришь. Вот и проверим.       Я растерялся. Сначала я решил, что это, как и каждый наш диалог в целом, банальное переигрывание друг друга, но он так и замер, улыбаясь, как большой и сытый кот. Поняв, что игру как-то нужно переворачивать, я взглянул на его руку.       Рукав, закатанный по локоть… и вздувшиеся на всем предплечье вены. Они вздувались синими потоками под кожей, словно реки, покрывающие сетью какой-то остров. И я буквально физически ощутил, как по ним бежит горячая кровь.       «Нет. Держись» — сказал я сам себе тогда. Вильям точно бы не оценил, если бы увидел меня таким же чудовищным, каким видел меня Адам.       В очередной раз человек дразнил меня, словно желал того. Чтобы я набросился на него и убил, но я этого не хотел делать вопреки всем своим животным инстинктам. Я был совершенно растерян и не знал, что же мне делать, а тело все начало делать за меня, словно мозг где-то отдаленно уже отдавал команду, но я этого еще не понимал.       Я взял его руку обеими руками, не сводя с пульсирующих ярких вен голодного взгляда. Лишь одна просьба была у меня в тот момент для самого себя… не впиться в эту руку клыками, не исказиться в лице и не стать еще более странным, чем я был до этого. Я вновь перевел взгляд на него, но он не отрывал взгляда от моего лица и в выражении тоже не менялся, а потому я снова перевел взгляд на вены и кожу, а затем приблизил его руку к своим губам, как приближали раньше кубок с вином короли.       Чем ближе была его кожа к моему лицу, тем сильнее мне казался жар от нее, хоть его и не было на самом деле, вот такая вот загвоздка. Я весь превратился в осязание и нюх, но разум мой играл со мной в странную игру и подделывал чувства восприятия, словно дразня.       Губы мои коснулись его запястья крайне медленно и нерешительно и пульсирующие вены заиграли под моими зубами. Но я не укусил. Не укусил, а лишь замер так на мгновение, которое потом казалось мне вечностью и вспоминал я его со стыдом. Затем я отстранился резко и облизнул губы, словно хотел слизнуть их оставшийся вкус чужой плоти.  — Ладно… — хрипло прошептал я.  — Что? — голос его был тихий и спокойный. Хотелось бы мне заглянут в его голову, чтобы понять, о чем он вообще думал в тот момент.  — Ладно, ты действительно не сахарный, — я медленно перевел на него растерянный взгляд, так и не отпуская его руку. — Ты шоколадный. От тебя шоколадом за версту пасет.       Мы смотрели так друг на друга долго. Взгляд его был непонимающий сначала, а затем мы оба и одновременно расхохотались.  — Черт, виноват. Я же постоянно ношу с собой эти шоколадки. Люблю местных детишек баловать, — пробормотал он сквозь смех и поднялся. — Давай, помогу тебе вылезти, гурман.       Я смотрел на воду перед собой. Она была немного грязная, так как я действительно был измазан в земле. Грязная, но спокойная. Мне хотелось сидеть здесь еще и еще. И чтобы он тоже рядом сидел и свой бред нес, так даже лучше. Но он взял полотенце и подошел ко мне, а я не стал сопротивляться.

***

      Мы сидели на моей кровати. Я обмотался в одеяло.  — Почему ты не хочешь есть? — на прикроватной тумбочке стояла тарелка, к которой я даже не притронулся.       Разве можно сказать ему, что есть я и не могу в принципе? А если и сказать. То как? Можно ли вообще это объяснить как-то, чтобы человек продолжал считать тебя человеком, а не кем-то другим. Мне не хотелось раскрывать того, что я не такой, как Вилл.  — Видимо, из-за газа я еще не в порядке, — я улыбнулся. — Меня тошнит и, думаю, лучше недолго поголодать. Ничего страшного.       Он немного нахмурился, но ничего не сказал, и я был этому безумно благодарен.       Затем он встал, словно не выдержал тишины, и прошелся вдоль стен моей комнаты. Там висело несколько чёрно-белых фотографий. Он принялся их рассматривать, улыбаясь, а затем остановился у последней и спросил:  — Это твои родные? — я хмыкнул.  — Нет. Я снимаю эту квартиру. Фото моих родных здесь нет.       Он повернулся, спрятал руки в карманы и сел прямо там же на пол, напротив меня.  — Тогда расскажи о них?       Ох. Не знаю, что я чувствовал конкретно, но такие разговоры мне определенно не нравились.  — Ну… Матери у меня нет… — я сделал драматичную паузу, пытаясь ей показать, что не хочу продолжать этот разговор, потому что, по сути, сказать мне было то и нечего. У нас с ней не было какой-то безумно драматичной истории. — А вот отец… Отец у меня инвалид, — я пожал плечами, улыбнувшись. — Ездит на инвалидной коляске и все, чем я занимался до войны — это ухаживал за ним. Бесконечный день сурка… Ты его моешь, ты его кормишь, помогаешь ему лечь в постель и сесть на коляску, скрашиваешь его дни и сам при этом делаешь собственные будни серыми и безжизненными.  — Он тоже умер? — перебил меня Вилл.  — Нет, — я тихо и неловко рассмеялся. Немец то не знал, что мой отец в принципе бессмертный. — Я просто больше не вынес этого. Пришли вы и мне пришлось уйти.       Он кивнул, словно все понимал, но по глазам я его видел, что мои слова до него немного не доходили. А вся беда была в том, что в человеческой морали не заложено — бросить кого–то в сложные времена. Так вроде бы поступают только животные. Съедают потомство, чтобы не обрекать его на верную гибель от голода, и все прочее. Но люди так не должны были делать. Это не значит, что не делали. Бросали и еще как бросали. Действительно родных людей оставляли беспомощными. Мой-то отец был далеко не беспомощный. Вот и Вилл задумался, что я имею ввиду, а слова сама с языка сорвались. На тот момент они показались мне подходящими. Ладно хоть в недоумение его ввели, чтобы разговор не продолжался.  — А твои родные? — решил перевести тему я.  — Мои… — он хмыкнул. — Отец нас бросил. Он ушел за продуктами. Взял только деньги, даже документы оставил. Но так и не вернулся. Мы его искали–искали. Годами ездили в морги, чтобы тело опознать. Но его так и не нашли. Мы и не сразу поняли, в чем было дело. Просто ушел из семьи. А меня растила мама. Я единственный сын, так что… Больше родных то и нет. Мама сирота, а родители отца не стали помогать. Они даже обвинили маму в том, что она что-то с ним сделала. Не знаю, каким образом они к этому пришли, но даже мне бабушка в какой-то момент мозги этим прочищать начала. Я задумался, а может оно так и было? Но никаких подтверждений. Мама продолжала хранить его фотографии. При мне они никогда не ругались и не ссорились. Я не видел, чтобы брак их был несчастным. Просто не понимаю, что с отцом в тот день произошло. Он и бровью не повел. Я не знал, что он не вернется. Если бы знал, обнял бы его крепко и не отпустил бы никуда. Или с ним бы пошел, не знаю…  — Думаешь, твоя жизнь стала бы лучше, уйди ты тогда с отцом? — Вилл опустил голову и взгляд его стал мутным и грустным. Он выглядел, как брошенный в коробке у дороги щенок и мне даже невольно захотелось сейчас сидеть рядом с ним, а не на расстоянии.  — Нет, — он хмыкнул. — Если бы он захотел, он бы забрал меня или появлялся бы хоть в виде писем в моей жизни. Я был ему не нужен. Просто мама из-за всего этого немного другой стала. Она иногда видела во мне его и говорила мне странные вещи, называла меня его именем, а потом уходила в их спальню и плакала. Все его вещи остались в нашем доме не тронутыми, она иногда перестирывала их, гладила и вновь по местам раскладывала. Также она… таблетки глотала. Она была несчастная женщина. Глотала таблетки, а я был маленьким и растерянным и даже не знал, как ей помочь, но всегда соседка помогала в таких случаях, и мы активно скрывали, что с ней что-то не так, чтобы ее не забрали в больницу, а меня в приют. Я ухаживал за ней… Пытался ее оберегать от внешнего мира… Она больше не узнавала меня и мне было от этого тошно и плохо, ведь она была моим самым близким человеком…       Я закусил губу и отвел от него взгляд. Он был словно абсолютно голый передо мной сейчас. И я мог увидеть все. В шрамах увидеть его ненастные дни, увидеть его достоинства и недостатки. И мне неприятно от этого стало, словно неравноценный обмен. Я ведь ничего ему не рассказывал по существу.       Мы замолчали, словно слова, повисшие в воздухе такие тяжелые, что невозможно даже дышать, не то что говорить, под их весом. Скоро он собрался и ушел туда, где они остановились с Густавом и Августом. Я остался один и задумался. Как же были похожи наши судьбы. Он не сказал мне многого, но я понял его и без слов. Я ухаживал за больным отцом годами, а он также ухаживал за больной матерью. И если мой был хотя бы в здравом уме и не доставлял мне больших проблем, какого же приходилось ребенку с сумасшедшей? Он сказал, что во время войны соседка сказала, что будет приглядывать за его мамой, но он продолжал переживать и слать письма. Возможно, это только мои догадки, но все-таки, если бы насильно его не заставили бы вступить в ряды армии, он бы остался с матерью и все было бы хорошо. Он не боец, он не воин… Здесь его держат в плену, как и всех нас.

***

      Следующим вечером я проснулся, а на прикроватной тумбочке снова стояла еда и вода. Видимо, он забегал днем, но ночью так и не появился. Я не ждал… Сердце трепетало и мне просто хотелось, чтобы он пришел, но я не ждал!       А он и на следующий день мне не показался. Я решил, что в следующие сутки спать не буду. Он придет утром и я его застану, ибо он был настолько тихий, что я попросту не слышал, как он приходит.       Тело мое уже слушалось, я вполне твердо стоял на ногах, хоть и ощущал все еще непреодолимую слабость.       За окном рассвело, я задернул плотно шторы, прибрал постель и лежал поверх нее с книгой, когда в дверь постучали.       Вот я его и дождался, а то бродит тут, как призрак.       Я подошел к двери, не спрашивая «кто там», открыл ее… Но на пороге не Вильям стоял и я только в тот момент осознал, что у него ключи есть. Если бы он каждый раз стучался, то я обязательно бы проснулся. На пороге стояла мать Насти. Выглядела она странно.       Знаете, в основном люди ухаживают за собой не для себя, а для других. Стоит поставить их на долгое время в условия изоляции и они начинают меняться. Вот так поменялась мать Насти. На ней было какое-то грязное ситцевое платье. Возможно, она и сама не замечала, что оно грязное. Волосы ее были чистые, но какие-то растрепанные, словно она причесывалась на скорую руку. Зато чем попало накрасилась. Губы ее были ярко бордовые. Она посмотрела на меня каким-то по-лисьему хитрым взглядом.  — Я войду?  — Э-м… Ну да, — я уступил ей дорогу и она прошла в мою квартиру, как ни в чем не бывало. А мне главное было, чтобы она не закатывала никаких веселых штук в подъезде, где всегда бдит Светлана.       Я закрыл дверь, она прошла вдоль стен с фотографиями владельцев, прошла мимо окна, приоткрыв штору и тут же задернув, мимо кровати, поглядев на нее как-то странно, а в итоге остановилась рядом со мной в центре комнаты.  — Филипп, мой супруг…       Я вопросительно изогнул бровь.  — Он уже давно мне не пишет…  — Конечно. Он ведь на фронте. Наверное, у них ожесточенные бои там. Еще и Краснодар в оккупации. Сейчас сложное время…  — Я думаю, что он меня забыл, либо его убили, либо нашел себе молоденькую шлюшку — медсестру, — она обняла себя руками за плечи и поежилась, словно ей холодно. — А я тут одна… с Настей…  — Нет, я не думаю… — начал я, но она меня перебила.  — Анастасии нужен отец. Как она без него?  — Все с вашем мужем нор…  — А мне нужен мужчина, — она подняла на меня глаза, и я не стал договаривать, что хотел. Так и обомлел.  — Вам ведь тоже одиноко, Филипп? — она шагнула ко мне, а я уже собирался отшатнуться, но она как-то слишком резко оказалась напротив, схватив меня за предплечья. — Вам ведь тоже нужна женщина?  — Я… — что «я» я так и не понял, ведь на самом деле мне сказать было и нечего. Я не тот человек, что стремиться к отношениям в принципе. Думаю, это не было связано с тем, что я живу вечно, что мне нужно питаться кровью. Просто я в принципе никогда к семье не тянулся, и мне было хорошо одному. Женщины не часто заставляли меня желать их, если и заставляли, то совершенно ненадолго.       Она и не дала мне ничего сказать, просто приподнялась на носочки и поцеловала. Я поморщился от омерзения к данной ситуации и хотел отшатнуться в сторону, но руки ее с моих предплечий поднялись и сжали в ладонях мои щеки. Я замычал в ее губы протестующе, сжал зубы плотно, но она никак не хотела отставать, лишь на секунды какие-то разрывала этот насильственный поцелуй, чтобы шептать какой-то бред вроде:  — Ну давай, ты ведь хочешь. Возьми меня.       Но я не хотел. Она мне не нравилась. Она была немного дурная на голову. Более того, сама себе придумала что-то там про своего мужа, убедила себя в том, что это правда, а теперь вот таким вот занимается. Язык ее мокрый, как огромная рыбина скользил по моим плотно сжатым зубам, раздвигая губы. Ее же губы в этот момент елозили по моим влажно, грязно и слишком быстро.       Я вцепился в ее руки, пытаясь отодрать их от себя, но она ни в какую.       Внезапно дверь с хлопком закрылась. Входная дверь, которую я так на ключ и не запер. Я открыл глаза, пытаясь посмотреть, что случилось, но за ее головой ничего не увидел, но она все же отстранилась, повернулась, а потом резко как-то подпрыгнула и всем телом уже обратилась в сторону двери.       На пороге стоял Вильям. Я тыльной стороной руки с отвращением утер влажные губы. Что не так с этой женщиной?       А Вильям посмотрел сначала на нее, потом на меня. На губах его была привычная улыбка, а затем он заговорил по-русски. Плохо, но как умел.  — Ты привел домой бабу, Филипп? — он усмехнулся, и я заметил в его глазах дикие искорки. — Ну что ж… — он медленно подошел, а она спиной к моей груди прижалась, так я б под таким взглядом и сам бы куда хочешь прижался. Немец надвинулся на нас, подошел, опустил взгляд на бедную женщину, что вся аж задрожала, поднял руку к ее лицу и сжал пальцами ее щеки. — Я тоже присоединюсь тогда уж. Давно у меня женщины не было.       Она вжалась в меня сильнее, а куда сильнее то? Я уж и отступать начал, а она за мной, так и Вильям не отступает.  — Думаю, вам же все равно сколько мужчин? Один или два, не важно.       Затем он отпустил ее лицо и она аж выдохнула так, словно дух испустила, а потом рванула в сторону и к двери побежала, только пятки засверкали. Хлопнула дверь, а я так и уставился на него дикими глазами.       Он же посмотрел на меня спокойно.  — Что? Женщины обложили? Я понял, — мне было интересно, сам ли он понял, что она пришла меня домогаться не по моей воле, или все-таки подслушал весь разговор.       А он поднял руку к моему лицу.  — Весь в помаде, — и рассмеялся, пытаясь вытереть мои губы большим пальцем.       В доме стояла такая тишина, будто все соседи прильнули к стенам, чтобы послушать, что же тут у нас происходит. Я заметил это за пару секунд до того, как с меня сошло оцепенение и я смог ударить его по руке.  — Что ты делаешь? — голос мой был хриплый, но твердый.  — Что? — он вопросительно вскинул брови.  — Зачем ты с ней так? Ты хоть понимаешь, как это выглядело? Вы и так монстры для всех этих людей. Тебе нравится, когда тебя считают чудовищем? — он молча смотрел на меня, и лицо его было удивленным и растерянным.       Я отвернулся и отошел к своей кровати. Внутри начало что-то трепетать от праведного гнева.  — Более того. Теперь все узнают о том, что ко мне немец ходит. Еще сочтут предателем и что тогда? Господи… Одни проблемы… — я запустил обе руки в свои волосы и начал их трепать, словно так мог выгнать из головы неприятные мысли.  — Эй, ну не злись ты… — послышалось сзади жалобно. Словно ребенок в чем-то провинился и просит прощения.  — Не злись… как тут не злиться? — я сел на край кровати, повернувшись к нему лицом, но голову опустил и на него не смотрел. — Ты мог сделать это как-то иначе. Зачем было ее пугать? Она и так была напугана уже тогда, когда просто увидела тебя.       Он сделал шаг мне навстречу.  — Не подходи! — сказал я громко и выставил ладонь вперед. Он замер на месте. — Не подходи. Будь там.  — Ладно, — он пожал плечами, а затем отошел к противоположной стене, там стояла небольшая тумбочка с радиоприемником, он взял его на руки, повертел, затем включил и пытался настроить какую-нибудь волну. Из динамика донеслись тихие ноты романса.       Я давно уже не слушал музыку. У отца вообще не было никаких проигрывателей. Я очень отстал от всех этих музыкальных тенденций, и музыка показалась мне инородная, словно из далекого-далекого будущего.  — Умеешь танцевать? — тихо спросил он и поставил радиоприемник на место.  — Шутишь? Да я все умею, — хмыкнул я. — Нет ничего, в чем я был бы плох.  — Вот как? — он рассмеялся и подошел, но не слишком близко, я ведь сказал ему, не подходить.       Он протянул мне руку.  — Тогда можно пригласить вас на танец? — я медленно поднял взгляд на его лицо и глаза его были хитрые. Если бы меня просили описать внешность всех людей, что я на своем пути встречаю, я бы не смог. Они — как картинки на песке берега моря и их постоянно сносят пенные волны, они размываются, становятся нечеткие. Остаются лишь воспоминания, связанные с ними.       Лицо Вильяма заставляло меня думать о большой цепной собаке. Возможно, о немецкой овчарке. Большая такая, грозная, но при этом добрая, однако, если бы ей кто-то решил перейти дорогу, она могла бы справится с ним в два счета, а ты мог это понять, даже не проверяя. Но глаза его не были глазами овчарки. Это были глаза лисы. Они были глубокие — глубокие и ты не мог понять, что находится в их омутах. Там — в глубине таились мысли. Сейчас эти глаза смотрели на меня с хитрым прищуром, а я все равно подал руку этому человеку.  — Ну давай, раз уж просишь, — я усмехнулся и он резко дернул меня за руку к себе, от чего я поднялся и рухнул бы в его сторону, если бы он не обхватил меня второй рукой и тут же не увлек бы за собой по комнате в легком танце. Странно, я даже и не подозревал, что он может вот так вот двигаться.       Романс из радиодинамика медленно затихал и вновь вздымался к потолку, как сладкий дым. Солнечный свет пытался пробиться сквозь плотно зашторенные окна и наши тени на стене танцевали вместе с нами.  — Да вы неплохо танцуете, — улыбался он.  — Да вы тоже. Ноги не отдавливаете — уже хорошо, — я усмехнулся.  — Сэр, да если бы я наступил на вашу ногу… — он сделал многозначительную паузу.  — Знаю-знаю, это было бы сравнимо с тем, чтобы по мне прошлось стадо слонов, — я хмыкнул.  — А вот это уже обидно, — он рассмеялся, а между тем один романс сменился другим, но нам не хотелось прекращать. Мы возвращали свое мирное время, пусть хоть и на несколько минут, пусть только в этой комнате. Мы были обычными людьми.  — Почему ты так нагрубил той женщине? — в итоге не выдержал я. Вопрос крутился у меня на языке и я уже не злился на него на самом деле. Ну будут проблемы и будут. Разберусь со всем в принципе. А ее мне и не жалко. Тогда почему я так рассердился изначально? Может потому, что мне и самому было страшно видеть его таким?  — А что? Что-то наклевывалось? — он хмыкнул и заглянул мне в глаза. Я поморщился от отвращения.  — Не мели чепухи. С ней? П-ф… Еще чего, — и я отвел взгляд, так как не выдержал омута его глаз.  — Тогда чего ты так за нее переживаешь? М-м-м? — я почувствовал, как его рука словно прижала меня ближе к его телу.  — Я-то не переживаю ни в коем разе. А вот ты, раз вмешался да еще и так грубо, однозначно из-за чего-то волнуешься, — мы остановились резко, он перестал вести меня в танце, а я аж злорадно улыбнулся, поняв, что наступил на какую-то больную мозоль, даже не понимая, на какую именно.       Но затем, он резко двинулся вместе со мной, словно собирается в очередной раз закружить по комнате, но неожиданно вжал меня спиной в стену, да так сильно, что я духа чуть не лишился. Это было слишком непредсказуемо, чтобы я мог испугаться происходящего, ведь я просто так и не понял, что произошло, а он навис надо мной, вжимая меня в прохладный бетон.       Я взглянул на него и наши глаза встретились. Он улыбался спокойно и мирно, но в глазах его бегали искры из одного угла в другой.  — Может из-за чего-то и волнуюсь. И что? — тихий бархатный голос.  — Из-за чего же? — я почувствовал, как глаз мой нервно дернулся, но постарался и виду не подавать, что что-то не так, что я нервничаю или типа того.       Его лицо медленно приближалось к моему, и я уже мог чувствовать на своей коже его дыхание.  — А тебе скажи, — он хмыкнул.  — Так, а ты попробуй, — я не шел на попятную, а старался надвигаться на него, чтобы раскусить, как орешек. Сердце бешено забилось, и я опустил взгляд невольно на его губы, что были уже слишком близко.       «Он пытается меня поцеловать?» — промелькнуло в голове, а он был все ближе и я закрыл глаза, ожидая, что сейчас это произойдет, сам для себя не понимая своих же действий. Я уже чувствовал на своих губах его дыхание, когда он вдруг отдернулся в сторону, а я дернулся в противоположную практически одновременно, словно нас друг от друга током ударило.  — Э-м… — произнес он, мы посмотрели друг на друга и долю секунды выглядели, как два растерянных идиота, а затем громко рассмеялись. Никто из нас не понял, что тогда произошло и что за неведомая сила притянула нас друг к другу, однако мы почему-то решили об этом забыть тут же и просто вести себя, как и обычно. Он вновь попытался меня накормить, но теперь то я мог сопротивляться еще и на своих здоровых двух ногах, а потом он ушел и я остался один, но я не помнил, что вообще было этих утром.

***

      Стук в дверь, да еще и громкий такой…       Я открыл, а на пороге Вильям стоял и понял я, что стучался он ко мне носком ботинка, ибо руки его были заняты. Сам парень привалился плечом к косяку двери.  — Господи, я уж думал, не откроешь, — пропыхтел он и прошел в квартиру мимо меня. В руках он держал деревянный ящик.  — Чего? Что это?       Он прошел в кухню и поставил ящик на стол. Я смог увидеть в нем какие-то консервы и свежие овощи.  — Боже, спина, — он потянулся, и кости у него захрустели. — Я заметил, что у тебя совсем нет продуктов, вот и решил принести, — он посмотрел на меня, весь лучась, словно сделал что-то, чем безмерно гордится.  — А… Э-м… — я опустил глаза на ящик.  — Знаю-знаю, будешь вновь отнекиваться тем, что мало ешь или не хочешь есть. Я все предусмотрел. А потому… — он многозначительно поднял вверх указательный палец. — Приготовишь для нас ужин сегодня?  — Ужин.? Ты придешь вечером?  — Да, и буду очень голоден, — он прошел мимо, похлопав меня по плечу. — Так что я на тебя рассчитываю!       Я нервно сглотнул, а сзади уже захлопнулась за ним дверь, словно окончательно отсекая от меня возможность отказаться от подобной затеи. Я был способен в своей жизни на многое. Многое умел, но…  — Черт! — я даже вскрикнул, сел на корточки и закрыл голову руками.       Я никогда не готовил. Никогда! Даже когда в армии был, меня к готовке и на пушечный выстрел не подпускали. Я совершенно не знал, как правильно комбинировать продукты и что с ними вообще нужно делать. Но я не мог признаться Вильяму в этом. Даже не знаю почему. Это так глупо… безумно глупо! А тем не менее мне хотелось произвести на него благоприятное впечатление. Почему? Да потому что! Разве нужна причина для желания выпендриться перед кем-то?       Когда я поднялся и посмотрел на часы, мне показалось, что время летит как бешеное.       В квартире — ни одной книги по готовке. К соседкам обратиться? Так придется продуктами поделиться, а вдруг мне не хватит?       В итоге мне пришлось повязать на себя фартук, мне казалось, что так у меня больше шансов приготовить что-то стоящее. Вроде как… Фартук должен был одарить меня какой-то супер силой или типа того?  — Первым делом… — я смотрел на ящик и, видимо, с ним и разговаривал. — Надо помыть овощи…       Я взял томаты, кабачки, огурцы, лук, чеснок, картошку…  — Хватит ли этого, чтобы что-то приготовить… — думал я, тщательно пытаясь все отмыть.       Затем я нашел досточку и решил, что именно на ней все нарезать и буду. Порезал огурцы толстыми кольцами, после томатов все было в их соке, а их мой нож отказывался резать наотрез и просто превратил в какую-то кашу. Затем я покромсал картошку и кабачки, огромными кусками чеснок и лук, весь что был, а потом завис.  — Нужно ли готовить это все.? — я со страхом покосился на кастрюлю, она казалась мне серебряным демоном, что скалит свои зубы. Я даже поежился, а затем просто забросил в нее все нарезанные, если их так можно назвать, продукты, поставил на конфорку и еще несколько минут не понимал, как все это должно включаться.       Наконец огонь был раздобыт и я невольно поклонился богу, что снизошел до такого мерзкого существа, как я, чтобы помочь мне разжечь благодарный очаг.       Тем временем, часы летели, как бешеные, а я все еще не знал, что нужно делать с продуктами, которые поставил на огонь. Те начали шкварчать, а я нашел соль и обильно все присыпал. Можно было бы на вкус все делать, но я вообще не чувствовал вкуса еды, а потому даже и не полагался на это.       В какой-то момент я не уследил за кастрюлей и, когда попытался перемешать овощи, оказалось, что они безнадежно пригорели снизу к дну.  — Черт! Надо было использовать масло или типа того… А может водой все залить.?       И я просто залил горячие пришпарившиеся овощи водой из-под крана и вновь на огонь вернул. Вода стала странного грязного цвета, словно я помои варю, а не хорошие свежие продукты.       Я попытался ее попробовать, а она была все еще холодная и…  — Твою мать… — вода была такая соленная, что даже я почувствовал. И тогда я решил нивелировать это все сахаром, который был в ящике и определенно предназначался совсем не для супа. Но я высыпал его в кастрюлю и все как следует перемешал, закрыв крышкой.       Но были же еще и консервы. А если они были там… Какой, в конце концов, суп без мяса или рыбы? Я не знал, что лучше добавить, а потому, когда суп вскипел, решил добавить и то и другое. Все руки порезал пока открывал банки, благо раны быстро затягиваются. Рыбная консерва странно пахла, потому я опустошил эту банку первой вместе с какой-то странной жижей, в которой плавали кусочки рыбы. Затем в ход пошла мясная тушенка. А потом я еще и какую-то крупу нашел. Забросил в своё варево-хрючево, снова закрыл и уже даже присел на стул, решив, что все уже законченно, когда варево-хрючево решило убежать из кастрюли. Крышка запрыгала в разные стороны, а непонятная серая пена стала подниматься с краев.       Я дрался, как тигр. Бил кастрюлю полотенцем, хватал за раскаленные ручки, пытаясь снять с огня и плакал, но в итоге я нашел, как сделать огонь меньше и снял крышку. Какого же было мое удивление, когда вместо своего супа я нашел, что воды вообще не осталось, крупа занимала собой всю кастрюлю и со всех сторон дымилась. Овощей я вообще не видел и даже не желал знать, что с ними произошло, а запах рыбы стал превалировать над чем-либо другим.       Я решил залить еще холодной воды, чтобы суп наконец стал супом, но через некоторое время после того, как вода закипела, она вновь куда-то пропала, словно ее съедает невидимая черная дыра. Против такой магии даже я был не в силах, а время к приходу Вильяма уже подходило потихоньку и нужно было убрать за собой весь тот бардак, что я во время готовки натворил, потому хрючево-мяучево я переделывать не стал.       Когда Вильям зашел в квартиру, я был похож на самый настоящий труп. Бледность, что и так была мне присуща, стала пепельной, под глазами, что дергались нервно поочередно пролегли синяки, а фартук мой был весь красный, словно я тушу разделывал, а не бедные помидоры.  — Дорогая, я дома, — усмехнулся он, глядя на меня, а я просто смотрел на него без каких — либо эмоций. Мне было страшно даже просто на кухню заходить, хоть она и не напоминала теперь место преступления. Просто сам факт преступления покоился в пасти чудовищной кастрюли.  — М-м-м, пахнет… неплохо, — сказал он и вроде бы честно даже. Может пахло и неплохо, но это только потому, что огромное количество крупы не давало выход запаху пригорелой еды на дне. — Так мы сегодня впервые вместе поужинаем? — вид у него был слишком довольный для человека, которому суждено было умереть от пищевого отравления.  — Конечно, — я попытался выдавить из себя улыбку, но получилось лишь перекошенное от ужаса лицо.       Мы прошли в кухню, он сел на один из стульев за столом.  — Я так устал сегодня, ты не представляешь.  — Только не говори о том, чем занимался на самом деле… — взмолился. Мне правда не хотелось слышать о том, как проходят дела с убийствами других людей.       Тем временем я взял две тарелки и попытался отшкрябать еду от стен кастрюли.  — Притворимся, будто мы нормальные люди? — он хмыкнул. — Ну что ж… Тогда я провел этот день на заводе, тщетно пытаясь изготовить детали, которые мой босс все равно не учел и сказал переделывать все.       Я поставил перед ним тарелку, с другой сел сам.       Выглядело как каша. Немного влажная каша… С элементами рыбно-мясного декора и с соусом в виде расколошмаченных томатов.       Я посмотрел на еду, а он не замечал, видимо, что выглядит блюдо у него на тарелке — как размытое рекой кладбище продуктов.  — М-м-м, — он улыбнулся, взял вилку… Время остановилось, замерло.       Мне хотелось кричать: «Не-е-е-ет! Сто-о-о-ой! Не де-е-е-елай этого! Не совершай ошибку!», но он уже отправил вилку в рот.       За секунду лицо его покраснело и глаза налились ужасом, а я весь похолодел, раскрыв рот.       Он сглотнул еду, но так, словно у него ком посреди горла стоит и ему это дается с огромным трудом.       Наконец он убрал вилку ото рта и прикрыл рот ладонями, закрыв глаза.  — О боже… — жалобно пролепетал я. — Тебя сейчас вырвет.?       Но он только посмотрел на меня поверх своих пальцев и рассмеялся в свои ладони.  — Господи… А говорил, что нет того, что ты делал бы плохо. Филипп… Боже мой… — он смеялся все громче и выглядел совсем не разочарованным, а даже наоборот. Мне казалось, что он рассердится, что я лишь зря продукты перевел, но выглядел он счастливым.  — Прости… — я ударил себя ладонью по лбу. — Я никогда не готовил…  — Ты сам не попробовал? — он утирал слезы от смеха.       Я взял вилку, а затем отправил немного себе в рот, надеясь почувствовать, насколько это плохо. Но вместо этого я ничего не почувствовал, а потому лишь грустно уставился в стол перед собой.  — Все хорошо, ничего страшного, хозяюшка. Я и такое съем, лишь бы тебе приятно было, — он со смехом взял вилку, но я подлетел к нему, забрал тарелку и принялся убирать труп еды, что сам и сделал, пока он пытался все еще успокоить меня, но не мог прекратить смеяться.  — Черт… — мы сидели на моей кровати снова. — Из-за меня ты так и не поел… — Я закрыл ладонью глаза.  — Да все нормально. Мне было приятно, что ты что-то сделал, даже если это получилось не идеально.  — Не идеально? — я посмотрел на него ошарашенно. — Если так можно это вообще назвать. Не идеально… Да это было ужасно!       Он улыбнулся, а затем отвел взгляд, собираясь что-то еще сказать. Но так и не выразил ту мысль, зато сказал другое:  — Что это?       Я проследил за его взглядом. На прикроватной тумбочке все еще лежала этикетка от его шоколада.  — Ничего, — я взял ее и засунул в ящичек.  — Ты хранишь ее? — он хмыкнул.  — Просто не довелось возможности выкинуть.  — Если тебе так шоколад понравился, мог просто попросить, и я бы принес еще.  — Вот еще, — я закатил глаза. — Шоколадки с мышьяком мой организм не приемлет, — я усмехнулся.  — Да куда уж в такое количество желчи еще мышьяк, — он тихо засмеялся и я посмотрел на него.  — Ты как ребенок.  — А сам-то? — мы смотрели друг другу в глаза, и мне было так тепло сидеть в этой темноте вместе с ним.  — Вот еще, — я закатил глаза. — Шоколадки с мышьяком мой организм не приемлет, — я усмехнулся.  — Да куда уж в такое количество желчи еще мышьяк, — он тихо засмеялся и я посмотрел на него.Молчание тянулось медленно и долго, а мы просто смотрели друг на друга, словно ждали, что каждый что-то скажет. Но мы так ничего и не сказали. Пока Вильям не посмотрел на часы. Ему уже нужно было уходить. И я остался в одиночестве. Когда я ежился в своей кровати, то вспоминал эти идиотские моменты с ним наедине. Они были странные, но от них так и веяло теплом.

***

      Что я? Что я такое? Что я за существо? На что способен? И что я должен сделать в этой жизни? Что происходит со мной год от года и день ото дня? Все это — моя история. Я не знал, что моя история началась не с моего рождения, не с обращение в ночную тварь. А началась она со встречи с Вильямом.  — Филипп, мальчик, — на пороге стояла Светлана. Лицо ее было странно опухшим, будто всю ночь она плакала, а в руках она без конца теребила полу своего длинного платья. — Мне нужно с тобой поговорить. Это очень важно.  — Конечно, — я отошел в сторону и она вошла.  — Я знаю, что сюда приходит немец. Очень часто, — я закусил губу изнутри. Ну и что? Ее ли это дело?  — Ты что-то рассказываешь ему? О нас — соседях? Может быть… Не знаю… Он тебе что-то говорит делать?  — Что? — я нахмурился.  — Ты предатель? Может он мучает тебя? Если что, если он принуждает тебя к чему-то, просто скажи и все соседки соберутся…  — О чем вы? — я хотел бы прикинуться дурачком и сказать, что о немцах и духом не слыхивал, но она всегда под дверью, так еще и мать Насти, небось, что-то наговорила всем, кому не лень.  — Стоит ли нам тебя опасаться? — голос ее стал немного тверже от того, что я говорил неопределенно.  — Нет. Ему вы не сдались.  — Так значит, ты знаешь, что ему нужно?  — Знаю, — я пожал плечами. — И что?  — И что же? — она не унималась и уже повысила голос.  — Ему нужен…

***

      Мне уже совсем полегчало. Я был полностью в порядке и полностью восстановлен после душегубки. А он снова пришел. Странно, что ни одну соседку в подъезде не застал. Встретился бы с ними лицом к лицу, так они бы его всем женским табором и отпинали бы.       Он пришел вновь и прямо с порога протянул мне плитку шоколада. Я уже и забыл, что он обещал принести мне еще. При взгляде на нее, мне было дурно, ибо казалось, что на вкус она не будет, как в прошлый раз. Она станет такой же отвратительной, как и вся еда обычно.  — Я не все тебе про себя рассказал, — мы оба сидели на полу моей комнаты и смотрели в никуда. Казалось, что он приходил иногда, чтобы просто посидеть в тишине. — Я не рассказал тебе про мою маму… Про моего… брата, — я закусил губу. — Не рассказал тебе про свою жизнь ни черта. А ты мне всего себя, как на ладони. — Я разворачивал шоколад и ломал его на большие куски медленно и вдумчиво.  — Да мне и не жалко, — он хмыкнул.  — Да что ты? — саркастично спросил я. — Еще бы… Приходишь сюда, как к себе домой.  — А дома что делать? Там Август с Густавом воюют, — он тихо рассмеялся. — Два брата акробата.       Я опустил голову.  — Могу еще и про собачку свою рассказать, — он хмыкнул. — Была у меня маленькая.  — Недавно я видел собаку…  — Да? Я слыхал, что ваши их отлавливают и едят, потому что еды нет.       Я покосился на него с отвращением.  — Интересно почему же. Ну так ее, может, и съели уже. Она у ног хозяина сидела. У ног мертвого хозяина. Ваши его повесили.  — М-м-м… — промычал он неоднозначно и мы вновь замолчали.       Я протянул ему кусок шоколада, а затем другой приблизил к своим губам, пробуя на вкус. Было не так плохо, как я ожидал, но и не так хорошо, как в прошлый раз.  — Я устал. — прошептал он, надкусив свой кусок.  — Что?  — Я больше не хочу войны… Хочу домой… Там моя мама. Как она без меня? Не хочу видеть всего этого. Хочу, чтобы это кончилось. Почему это не может просто закончится?       У меня сжалось сердце и ком посреди горла встал. Он был отражением меня. Он также не любил эту войну, как и все мы.  — Это ведь не может продолжаться вечно, — я засмеялся, пытаясь быть оптимистичным и подбодрить его, но слова и смех мои звучали болезненно, а затем я просто заткнулся, когда почувствовал, что он крепко взял меня за руку.  — С тобой войны словно не существует, — прошептал он.  — Да? — я усмехнулся. — Знаешь почему? Он покосился на меня и я утонул в боли внутри его глаз, он доедал кусок шоколада, а я свой отложил, ибо рука дрожала.  — Я война. Я сам война. Я ее несу. Я проклят. Я проклят войной… куда бы не пошел, она всегда будет там…  — Ты чего? — он сглотнул.  — Я… — голос мой задрожал и я понял, к чему был его вопрос. Слезы текли по моим щекам. Сколько еще людей мне встретится в это время и сколько еще из них будут страдать? Страдают ли они от самих себя или из-за меня?  — Филипп? — он притянул меня к себе за руку. — Если ты проклят, то я проклят тоже, — он поднял вторую руку и костяшками пальцев вытер слезы с моей щеки.  — Ты? — я грустно рассмеялся. — Да брось. Таких как ты не проклинают.  — Еще как проклинают. Я проклят тем, что навеки обречен быть укоренным тобой. Все что ты говоришь, значит только то, что я убийца, что я узурпатор, что я последняя тварь. Вот что ты говоришь. Даже когда ты смотришь на меня, я знаю, что ты так думаешь. Я попытался отстраниться, но он крепко сжимал мою руку.  — Я так говорю и думаю только потому, что не могу понять, какого черта ты такой хороший и при этом на стороне врага.  — Так сторону не выбирают, — он хмыкнул.  — Я же выбрал, — я заглянул в его глаза и уже окончательно плюнул на все, да и он, судя по всему, тоже. Плюнули на свои слова, плюнули на мир вокруг нас. Нас вновь притянуло друг к другу. Его губы на моих губах, ладонь влажная от моих слез скользнула сначала снова по щеке, потом вниз по моей шее назад, притягивая меня ближе, а я и не сопротивлялся, опустил руки сначала на его плечи, потом одной поднялся вверх — к его волосам и зарылся в них пальцами.       Он шумно выдохнул и я сглотнул, чувствуя, как он прикусывает мою губу. В тот момент я даже не подумал о том, что мог бы сделать с его губой также, прокусить ее и пить его кровь. Я забыл про кровь, будто есть вещь, что влечет меня сильнее. Такого не было еще никогда в моей жизни. А затем я навалился на него и он опрокинулся на спину на пол. Мы не отрывались от губ друг друга, хотя было тяжело дышать и вообще не понятно. Я прижался к нему сверху и почувствовал, как второй рукой он обхватывает меня за талию, затем поднимается выше и медленно проводит пальцами вверх по моему позвоночнику.       Мы были так близко, что я чувствовал жар его тела так остро, что не выдержал и прошептал в его губы:  — Ты такой… горячий? — у него словно была температура.  — Ну конечно, тридцать шесть и шесть, не то что у тебя, — он усмехнулся, и я уставился на него глупо и непонимающе, до меня не сразу дошел смысл его слов, но затем я рассмеялся и отстранился, сев рядом с ним.       Он тоже поднялся, тоже сел. И мы, переглянувшись, снова оба расхохотались, словно сделали очередную глупость. Но мне казалось, что такую глупость я бы смог повторить снова. С ним. Да, еще. Его губы были на вкус, как тот шоколад, что он только что съел.

***

      Еще. Остаться так и быть рядом, когда вокруг все рушится, падает. Еще. Мы горели друг другом, хоть и боялись себе это признать. Даже не так, не боялись и не стыдились. Мы словно заново изучали этот мир. Но та наша встреча так и закончилась. Закончилась детским смехом, закончилась его уходом. И я ждал… Но из-за нас загорелся мир вокруг.  — Филипп-Филипп! — Настя барабанила ко мне в дверь.  — Да-да, что? — она забежала ко мне в квартиру.  — У тебя чайник есть?  — Ну есть… А тебе зачем?  — А мне сказали никому не говорить, — она хитро улыбнулась и побежала на мою кухню, как будто так и надо.  — Кто сказал?  — Солдаты сказали.  — Какие? — я нахмурился.  — В нашем дворе! Ой… — она закрыла рот руками.  — Немецкие? — я вопросительно вскинул брови.  — Русские! — она нахмурилась обиженно, будто я силой заставил ее тайну выдать.       «Русские солдаты… — пронеслось у меня в голове. — Они освобождают Краснодар от оккупации!»       Меня затрясло. Так внезапно? Так быстро? Вот так вот все и закончится? А что если с ним что-то случится?       Но я даже не знал, что делать, а потому просто никак ему помочь и не был в силах.       Стреляли всю ночь, утро… А я не находил себе места. Мне было плохо и казалось, что от этого ощущения внутри меня может вырвать. Я не мог точно сказать, что же это было за проклятое ощущение такое.       А потом… я почувствовал что-то еще — ощущение тревоги. Тогда и понял, что что-то случилось. Тогда и выбежал из своего убежища. Но даже не знал, где искать… Где? Везде бомбили и стреляли. А потом я увидел одного из друзей Вильяма. Он сидел раненный, оперившись на один из домов. Раненый в бок, который истекал кровью, но он продолжал его сжимать и слепо смотреть перед собой. Это был Август…  — Август, — я подбежал и мне было абсолютно не важно, что этот человек впервые видит меня  — Я тебя знаю? — он нахмурился.  — Вильям, где Вильям? — я понимал, что парень вот–вот умрет и мне просто нужен был ответ.       Мужчина закашлялся.  — Где он? — поторопил его я.  — Кажется, я видел его тело.       Внутри меня оборвалась какая-то важная нить, что соединяла мой разум с жизнью.  — Там, — он указал в сторону рукой. — Недалеко отсюда. Недавно. Но там бомбили… — голос его стал медленным, безразличным и хриплым.  — Спасибо… — мой же голос ничем не отличался от голоса умирающего парня.       Я побежал вперед и увидел изуродованное тело Густава. Меня затошнило, замутило. Нет, поверьте, мертвые и изуродованные тела меня не пугали. Мне казалось, чем дальше я шел, тем сильнее, что вот сейчас я увижу такого же Вильяма. А затем… я увидел его…       Он лежал лицом вниз недалеко от каких-то завалов. Он не шевелился, не подавал никаких признаков жизни.  — Нет!       Я подлетел к нему. Рядом никого не было, кроме трупов.  — Нет-нет! — закричал я и перевернул его осторожно. Глаза его были закрыты, а губы бледны. — Нет, только не это!       Я был в отчаянии. Он истекал кровью. Она была на земле и на траве под ним. В ней была вся его одежда спереди. Только что я нашел свой смысл жизни. Только что бог позволил мне найти счастье в моем бесконечном круговороте ада. Только что моя жизнь стала прекрасна. А теперь мое счастье лежит мертвое на моих руках. Оно не дышит… Не смотрит на меня своими лисьими глазами… не прикасается ко мне своими теплыми руками. Оно стало просто игрушкой.       Комок в горле не позволял вырваться наружу крику. Мне хотелось вопить, но я просто не мог. А потом я прижался лицом к его груди и он все еще пах собой. И вот… в окружающей звенящей тишине… Я услышал… Отчетливый стук биения сердца своего немца. Он был оглушен, но не мертв.       Я резко отстранился, не веря своим глазам. Он был жив… Однако… Рана на его животе… Я видел, что форма его была вся в крови. Не думаю, что это вообще можно как-то заштопать особенно в моих условиях.  — Вильям… — тихо позвал я, но он и бровью не повел. Он не слышал. И тогда я понял, что нужно делать.       Мне было плохо. И до омерзения обидно. Всего этого я просто на просто не хотел. Это было неправильно, но я склонился к его шее.  — Прости меня, — дышать было тяжело и жажда, что вечность мучила меня пришла к отвращению, мне не хотелось. Впервые мне не хотелось пить чью-то кровь.       Я прокусил вены на своей руке и темная кровь потекла вниз на его плечо.       Тогда я впился уже в его шею. Горячая сладкая кровь хлынула в рот и потекла по моим губам. Я зажмурился, пытаясь не думать о том, чья эта кровь, а затем приблизил свою руку к его губам, отстранившись. Моя кровь потекла к нему в рот и я прижал руку к его губам так, чтобы он проглотил… И вот… кадык его дернулся, а затем еще… Он пил. Может и не осознавал, но пил и я успокоился. Успокоился потому что знал, что теперь он будет в порядке.

***

      Он лежал на моей кровати и не двигался уже вторые сутки. Я все углы комнаты исходил. Проверить, как там его раны, не решался, а он лежал все еще в крови, все еще бледный. И вот в одну из ночей, когда я сидел вновь у его кровати, сжимая его руку, пальцы его шевельнулись и сжали мою руку в ответ.  — Вилл? Вилли! — я вскрикнул, подняв голову, а он медленно-медленно открывал глаза, словно веки его тяжелые и налитые свинцом. — Господи! — я сел к нему на кровать. — Вилли, как ты?  — Будто по мне танк проехался, — хрипло прошептал он. — Где я?  — Мы дома, — я улыбнулся блаженной и спокойной улыбкой, ведь теперь с ним все будет в порядке. — Мы дома! Ты жив! — и я, опустившись, прильнул к нему, обняв. — Сукин сын. Я уже думал, что не получится.  — Не получится что? — он поморщился.  — Мне многое тебе нужно рассказать, но не сейчас… Сейчас позволь мне еще немного полежать вот так, идиот…  — Пить… — прошептал он, а я усмехнулся.  — Конечно. Ты пить хочешь. Естественно. Но подожди.  — Я умру, если не попью, Филипп…  — Придется подождать, — я уткнулся в него лицом, вдыхая запах его крови, свернувшейся и засохшей на его рубашке.       Он попытался подняться и я ему не мешал, ведь за несколько дней он должен был полностью восстановиться. А он потер голову.  — Господи, за что? — проскулил он. — Почему так плохо?  — Потому что ты… — я закусил губу, глядя на его уставшее лицо. — Умер…       Он покосился на меня, потом нахмурился.  — Это типа ад? Или что-то вроде того? Ты, конечно, на демона похож еще как, но…       Я рассмеялся.  — Шутки шутишь? Значит, все хорошо. Нет. Это не ад, хоть на него и похоже. Я сделал тебя… — я сглотнул нервно и опустил голову. — Я… Я не человек, Вильям, ты теперь тоже.  — Да? — он рассмеялся. — Это я уже и так знаю, что ты не человек.       Я недоуменно посмотрел на него, но понял, что это всего лишь очередная шутка.  — Да нет же. Пить ты далеко не воду хочешь, вот что я тебе скажу. Ты… — я снова замешкался. — Я знал одного человека. Его звали Абрахам. Так вот он таких как нас называл упыри и вампиры. Я… Я вампир. И ты теперь тоже. Мы пьем кровь, а не воду. И еда для нас… ну как мертвому припарки.  — Чего? Ощущение, будто не меня танк переехал, а тебя, — он нахмурился, все еще потирая лицо.  — Да? Тогда поешь. Попей. Давай, я принесу тебе еды. Хочешь? Или может…       Я встал с кровати, прошел в кухню, взял нож и вернулся.  — Ну, давай я тебе покажу наглядно, кто ты теперь такой.       Я закатал рукав рубашки.  — Нет! Что ты… — но он не остановил бы меня. Я резко полоснул ножом по коже от запястья до сгиба локтя. От боли нож выпал из моей руки, а из раны потекла кровь и закапала на пол.       Лицо его было безумно испуганным. Он раскрыл рот и замер, не понимая, что делать, а потом испуг сменился шоком, когда рана на его глазах начала стягиваться и вскоре от нее и следа не осталось.  — Я не мог оставить тебя там, Вильям… — прошептал я, опустив голову, затем, когда рана почти полностью затянулась, рукав на руке. — Ты умирал и другого варианта мне не оставалось.       Я сделал к нему шаг, но он выставил вперед руки.  — Сам посмотри, ты весь в крови это твоя кро…  — Нет, не подходи! — шепнул он.  — Но ты такой же как и я… — я растерянно улыбнулся.  — Нет. Не подходи ко мне. Какого черта? — взгляд его был злой и испуганный.  — Вильям… — руки мои задрожали, а я он отполз на кровати.       Его слова больно полоснули меня по сердцу.       Да так мне и надо… Я все время упрекал его в чудовищности. Каждый раз вновь и вновь наступал на больные раны. Каждый раз напоминал ему о том, чем он занимается каждый день — убивает других и невинных людей. А теперь, он мог упрекнуть меня в том же. Я не был человеком и он был совершенно прав, когда боялся меня, боялся того, что не понимает. Я то его хотя бы понимал.  — Вильям… — я заплакал, как ребенок. От обиды на жизнь и на себя, а он все-таки казался уже менее злым. Опустил голову, словно думает о чем-то. — Я не причиню тебе зла. И не причинил бы. Даже не собирался…  — Я такой же… — повторил он шепотом, словно смакуя на языке эти слова и пытаясь в них поверить, а затем медленно расстегнул свою рубашку, черную и грязную от крови. Даже следов от ран у него не осталось.  — Я… — снова попытался сказать я, но слова застревали у меня в глотке, а голос дрожал.  — Значит… Я теперь… Бессмертный? — он поднял на меня глаза.  — Да…  — И…  — Мы пьем кровь. Не обязательно ее пить, чтобы жить. Но от жажды ты мучаешься потому, что хочешь ее выпить. Ты можешь терпеть, а можешь пить. Вот так вот…  — Я… не понимаю…       Я смотрел на него жалобно и мне просто хотелось обнять его, чтобы забыть о всем произошедшем, чтобы не видеть его испуганного взгляда.  — Я просто хотел быть с тобой…       Взгляд его снова стал тем же спокойным, что я встречал всегда, но мне было противно и все еще казалось, словно спокойствие он напустил на себя лишь для вида, словно он скрыл истинные чувства за маской.  — Просто я… Так испугался за тебя… Я бы спросил, если бы была возможность, но ты был без сознания и…  — И ты решил все за меня…  — Я не мог иначе! Я тебя люблю! — выкрикнул я, и мне показалось, что в словах моих было слишком много боли и злости, чем я нес в себе все это время.  — Да? — он хмыкнул и уронил голову себе на грудь. — Я не виню тебя. Спасибо…       Я растерялся, так и прирос к своему месту.  — Иди сюда… — прошептал он, а ноги мои повиновались без моего приказа. Они подошли к кровати, он взял меня за руку и притянул к себе, обняв, словно Вильям прочел все мои мысли, а мне все еще казалось, что он делает это не по своей воле. Мы легли так на моей кровати и он прижимал меня к себе, а я уткнулся в его шею лицом и зажмурился, не веря в происходящее. Даже плюнул, на самом деле, на то что это могло быть не по его воле, лишь бы лежать с ним так и дальше.  — Значит, ты скрывал от меня намного больше, чем мать и брат, — он усмехнулся и я почувствовал, как он целует меня в волосы на макушке, а потому поднял голову.       Наши лица были близко друг к другу и я, приблизившись, снова поцеловал его в губы. Медленно и нежно, сначала верхнюю, затем нижнюю, он не сопротивлялся, а наоборот тоже поддался вперед, а затем навис надо мной в темноте.  — Прости… — голос мой был такой ненастоящий, словно я уже перестал быть собой.       Я поднял руки и медленно провел пальцами от его линии челюсти, вниз по шее, по ключицам, по груди и торсу. Он теперь уже не был таким горячим, как раньше, но казался все равно теплее, чем я.       Губами он прикоснулся к уголку моих губ, к скуле, к челюсти, к изгибу шеи и плеча, а затем слегка укусил, но зубы то у него были теперь куда острее человеческих, а потому я ойкнул, ибо он прокусил мою кожу.  — Черт, извини, — прошептал он испуганно.  — Все нормально, — я улыбнулся. — Ты теперь саблезубый тигр, осторожнее.       И он прикоснулся к ране губами, словно пытался облегчить мою боль, но я-то знал, что он пытается попробовать на вкус мою кровь, словно сама природа его существа влекла его к этому, а потом он дернулся, почувствовал, какая моя кровь отвратительная.  — Я такой же как ты, а потому мою ты пить не можешь… — он прикрыл мой рот ладонью, будто не хотел, чтобы я продолжал и я замолчал, прикрыв глаза.       Мои руки опустились ниже, и я сжал пальцами ремень его брюк, когда он поцеловал меня возле уха и его руки опустились к пуговицам моей рубашки.       Все, что мы делали, не было нашим планом. Мы не соображали, но оба хотели, будто невидимый магнит между нами достиг пика своей силы.       Он поцеловал ямочку между моих ключиц и казалось мне, что места его поцелуев горят огнем на моем теле, а потому и дышать так тяжело становится.       Я расстегнул его ремень, а он поцеловал мое солнечное сплетение и вновь поднялся к моим губам, точно также пальцами схватившись за мой ремень.       Я почувствовал на его губах лёгкую улыбку и мне хотелось утонуть в этом ощущении. Теперь все было хорошо. Теперь моя жизнь станет совсем другой.       Ладонь его скользнула мне под штаны и сжала член через ткань белья.       Я тихо застонал в поцелуй, и он словно ещё сильнее вжал меня в кровать, которая жалобно под нами скрипнула.       Мои пальцы сами стащили с него штаны ниже, а затем самыми кончиками погладили также через белье, словно между нами двоими была какая-то игра.       Я чувствовал, как его клыки скользят по моим губам, словно он желает их прикусить, но боится.       Большим пальцем он медленно обвел по кругу головку моего члена через ткань белья, заставляя напрячь все самообладание, чтобы не издать ни звука. Тем не менее бедрами я так сильно вжался в постель, словно пытался уйти от этих его прикосновений. Тело само задрожало, а он от этого только посмеивался в мои губы.  — Демон чёртов… — прошептал я и медленно провел ладонью по его члену через ткань, поглаживая и немного сжимая, но рука моя дрожала, так как я не мог с собой совладать из-за его манипуляций.  — Кто бы говорил, — резонно заметил он также шепотом и голос еще немного дрожал и похрипывал.       Я вновь застонал, попытался свести ноги, когда он сжал сквозь ткань головку моего члена ладонью, но его колено медленно отвело одну из моих ног в сторону, словно он пытался их раздвинуть. Я заскулил и куснул его за губу, но он лишь отстранился с хитрым прищуром, облизнувшись и вновь поцелуями сполз к моей шее.       Только что он ненавидел меня, боялся и осуждал. Так ли на него повлияли мои слова о любви? Так ли остро чувствовалась искренность во всем, что я сказал, что он даже захотел сделать со мной такое.       Бедра мои сами непроизвольно двинулись навстречу его руке и поцелуи его на шеи перелетали по коже, словно маленькие бабочки, от чего в животе все скручивалось от удовольствия.       Его рука двигалась сначала совсем медленно, от чего я крепко сжимал его через белье и не мог даже шевельнутся, словно весь превратился в осязание и только жду малейшего прикосновения, малейшего движения. Затем его рука начинала двигаться и тело все дрожала, а моя рука двигалась в такт вместе с его рукой.       Второй рукой он нырнул под меня и я прогнулся под его пальцами, что медленно ползли вниз по моему позвоночнику. Капля пота на виске застыла холодная и липкая, а затем сползла к волосам, от чего они стали немного влажные в том месте, а он продолжал усыпать поцелуями открытые части моего тела, будто хотел отвлечь от чего-то, но я все прекрасно ощущал. Каждое движение его дрожащей руки, каждое прикосновение.       Я прикоснулся к его шее свободной рукой и сжал несильно, продолжая ласкать через белье, а дыхание мое совершенно сбилось и хриплые вздохи казались слишком громкими, чем положено.       Он надавил ладонью мне на поясницу, словно желал, чтобы я сильнее прогнулся в спине и был еще ближе к нему, а я повиновался, уткнувшись лицом в его плечо, когда рука его стала двигаться еще быстрее и жар разлился внизу моего живота.       Я давно не был с женщинами и они никогда не вызывали у меня таких эмоций, как этот немецкий дьявол. Ничего бы не было, если бы я оставил его тело там — на траве, но я так был благодарен себе за эту свою способность обрекать людей на проклятие вечной жизни. Мне было с ним хорошо и мне хотелось, чтобы это длилось всегда.       Я укусил его за плечо, когда был уже на пике. Спина моя была мокрая, словно я метался в лихорадке все это время. Жар жизни вернулся ко мне от всего происходящего, а он вжал меня в кровать еще сильнее, когда и сам дошел до моего состояния.       Мы лежали так еще долго, глотая воздух, в котором витал запах друг друга. Ничего не говорили, словно ничего не произошло, как обычно, словно нас изначально друг к другу и не тянуло. А потом он немного приподнялся, взглянул мне в глаза, наклонился к моим губам и оставил на них нежный легкий поцелуй.  — Господи, мне в ванную надо. У тебя есть чистая одежда?       Я взглянул на него растерянно, а потом мы оба рассмеялись, словно не сделали ничего страшнее обычной детской шалости. Так оно и было на самом деле. Но это была самая прекрасная детская шалость.

***

      Он сидел передо мной в ванне обнаженный, а я мылил его волосы, совсем как он мылил мои уже однажды. Я был так счастлив прикасаться к нему, отмывать эту кровь, что принадлежит теперь уже другому человеку, а не моему любимому немцу.  — Я могу есть еду… — тихо рассказывал я. — Но она вообще не имеет вкуса, либо отвратительна. Нам это не нужно. Лишь зря себя мучить…  — Ну, если есть такую еду, какую готовишь ты, это действительно — лишь зря себя мучить, — он по-доброму рассмеялся и я легонько дернул его за волосы, чтоб не расслаблялся. — Ай… А я то еще подумал, как ты отца больного кормил, если ты готовишь так плохо.  — Я и не готовил. Да, он тоже был таким же. Он меня таким и сделал. На самом деле, это не родной мой отец… Я случайно встретил его. Видимо, ему было очень одиноко, раз он решил сделать себе сына, — я не вольно провел аналогию между нами в своей голове. Со мной и Вильямом было примерно также. Мне было одиноко и я решил сделать для себя близкого человека. — На самом деле мой родной отец умер… Мама осталась со мной и маленьким братом. Да… — я замолчал.  — И ты пьешь кровь все это время? Сколько же тебе лет, черт возьми?  — Мне было двадцать пять, когда я стал таким. Прошло больше ста лет и я перестал вести счет… так что…  — Вот же… А я-то думал, что я старше, — он улыбнулся и посмотрел на меня, запрокинув голову.  — Да, вот так вот. Так что ты для меня совсем ребенок, Вильям, — я усмехнулся и мазнул мылом по его щеке, он зажмурился.  — Мы можем пить кровь и не убивать никого при этом… Просто рана затягивается сама. Но так можно всего раз в месяц где-то с одним человеком. Он будет страдать от малокровия, но… — я пожал плечами.  — Почему же ты не поступил так со мной? Подсасываешь у кого-то другого? — он прищурился, усмехнувшись.  — Я не пил кровь за все время нахождения в Краснодаре, — я нахмурился. — Вообще-то это требует железной выдержки, знаешь ли.  — Ладно-ладно, не бубни. И так умираю от жажды… — он опустил голову в воду, позволяя мне смыть мыло с его волос.  — Нам нельзя выходить на солнце.  — Но ты же выходил. И ни раз. Видел уж я тебя — ходока.  — Я-то могу, только потом вся кожа покрывается волдырями. Это очень больно. Кожа сходит с тебя живьем. Никому не пожелаю.  — Тогда зачем в тот дом ходил, дурында? — я отошел вытереть руки к полотенцу, повернувшись к нему спиной, но даже так чувствовал его пристальный взгляд.  — Я просто хотел увидеть тебя… — сказал я тихо и виновато, словно был виновен в чувствах, которые и сам толком не понимал.  — Вот же… — он хмыкнул, а затем вода в ванной плеснулась. Это он приподнялся и схватил меня за руку, потянув к себе и опрокинув к себе в ванну.  — Что ты делаешь? — я запротестовал, хмурясь, а он заставил меня замолчать, вновь поцеловав. Я был весь мокрый и это было неприятно, но я об этом не думал. Думал только об этом чертовом парне.

***

      Я спал, как убитый. Ха-ха, наверное, смешно так говорить, когда ты уже мертв, но так мне и казалось на самом деле. Я не слышал ничего вокруг и объятия сна казались мне впервые такими сладкими рядом с тем, кто теперь будет моим вечным спутником. Но когда я проснулся, его уже не было, а за окном только-только вечер собирался. Солнце било в плотные шторы, рассеиваясь по комнате мельчайшими частицами.       Я обошел всю квартиру прежде чем понял, что произошло. Меня бросили. Меня оставили здесь… Но… Почему? Тревога засела в моем сердце от непонимания происходящего. Но я не паниковал. Зная этого монстра, он должен был вернуться, даже если и уходил куда. Вот его планы, конечно, немного пугали. Чем он был сейчас занят?       Я ждал. Ждал ночь, прислушиваясь к звукам вокруг и на улице, ждал утро, день… он не вернулся и я мог теперь точно сказать, что возвращаться он никак не собирался. Сознание играло со мной страшные игры. Вот ключ в дверном замке поворачивается, вот он входит или голос его раздается. Но ничего. А я ждал. И понял я, что не вернется мой немец только утром через три дня. Тогда-то и стало ясно, что нужно делать что-то. Просто так люди не пропадают. Может что случилось…       Я оделся, собрав по карманам остатки денег, закрыл свою квартиру, собрался уже идти восвояси, но тут заметил, что квартира соседок напротив немного приоткрыта. Квартира Ирки и Светланы. Приоткрыта дверь, небольшая щель. Сердце забилось в груди бешено, я обернулся, а квартира Насти и ее матери тоже приоткрыта. И только квартира бабы Маши, которую на замок днем закрывали Ирка со Светкой так на замок и заперта. Что-то было не так определенно и мне становилось дурно от одних предположений, что же тут могло случиться.       Дьявольски медленно я открыл квартиру хозяйки и вошел в прихожую. Только сейчас понимаю, что тогда из коридора знал, что случилось, чувствовал, но словно убедиться хотел и сам себе не верил. В большой гостиной на диване спиной ко мне сидела Светлана. Я ее тогда по волосам узнал.  — Теть Свет, Господи, как вы меня напугали. Чего дверь открыта? — я сказал это напряженно и испуганно, потому что знал… Она не ответит, и она не ответила.       Я медленно начал обходить диван, словно ступаю не по ковролину, а по минному полю, готовому взорваться у меня под ногами в любой момент. И чудилось мне, что чудовища из каждого угла на меня смотрят и реакции моей ждут. Я обошел ее и… я тут же отвернулся к окну, из которого на меня продолжало светить раскаленное солнце. Но мне хотелось, чтобы оно глаза мне выжгло, выжгло сетчатку, что видело такое…       Шея Светланы была не укушена. Когда я кусаю своих жертв, и они умирают, раны не остается, она затягивается уже на трупе, а это значило лишь одно — шея не была прокушена, то что я видел — нельзя сделать одними зубами. У нее вместо шеи было кровавое месиво, разодранные в ошметки куски, с которых на грудь стекала кровь, что теперь засохла на женщине. Испуганные глаза смотрят в никуда и спереди в волосах кровавый колтун, будто ее драли за косы.       С ощущением непреодолимого ужаса и тошноты я прошел во вторую комнату, что некогда служила спальней хозяйке и ее супругу, а теперь была комнатой Иришки с ее ребенком.       Люлька была накрыта одеялом, а Иришка лежала перед ней. Платье ее было задрано и ноги… ноги испещрены укусами. Не такими укусами, по которым можно было бы опознать человека. Выдранные куски мяса, словно кто-то откусывал их намеренно, чтобы они не смогли больше никогда затянуться, бедра также в таких укусах и лишь на шее ничего не было, видимо, так ее и добили — выпив из шеи кровь, но не разрывая ее, как шею ее матери.       Я подошел к детской кроватке, откинул одеяло… и не увидел ребенка… Не увидел! Это не было ребенком или останками, или телом… Это было разорванной на куски марионеткой. Вся семья их была мертва.       Покинул квартиру я, дрожа, как осиновый лист на ветру. Таких ужасных вещей я еще не встречал. Да, жил не мало, но чтобы такое… А на пути была еще одна квартира. Квартира Насти и ее матери.       Я вошел уже быстрее, чем в предыдущую, потому что примерно знал, какой ожидать исход здесь. Во всяком случае, мне казалось, что я знал.       Большая гостиная и в ней не было никого. Я даже немного под успокоился, прошел сначала в кухню, а уже потом… в спальню.       Мать Насти лежала на кровати. Руки женщины были привязаны какими-то ситцевыми ремнями, которыми женщина подвязывала халаты к изголовью кровати так, словно она была распята, как Иисус. Голова ее покоилась у нее на груди. Сама женщина была нага и ноги ее были разбросаны в разные стороны. Мне стоило бы задуматься, не изнасиловали ли ее перед убийством. Маленькая Настя застыла в непонятной позе на полу. Руки ее окостенели, сжимая одну из ног матери, словно девочка пыталась ей помочь, но у нее так и не вышло.       Что за чудовище могло сделать с ними такое? Я знал. Знал и не верил. Не мог понять почему и представить как. Как этот человек мог быть способен на такое? Это точно был не мой любимый Вилли, что обнимал меня нежно в моей кровати. И я понял, либо кто-то пытался его подставить, либо это случайное стечение обстоятельств, что я нашел соседок в таком состоянии сразу после его ухода.       Проигнорировав бабу Машу, молотящую в дверь с той стороны, я понесся по подъезду.       Я направлялся за город — туда, где сейчас был отряд Вильяма. Это было моим единственным ориентиром. Больше искать мне его было совершенно негде.

***

      Под покровом тьмы велись ожесточенные бои. Я — дитя ночи. Я видел лучше других, был быстрее других, был смертоноснее других. Я не был ни на чьей стороне, просто искал. Искал, как ищет собака след. Я бежал, таился, нюхал воздух даже. И не понимал, откуда начинать в этом аду, где вокруг одни трупы. У Вильяма был своеобразный запах, который я не мог ни с чем перепутать, но был ли он вообще там?       С одной стороны русские поджимали, с другой стороны немцы. И силы у всех у них были практически равные, так как и те и другие порядком уже ослабли в этой битве и солдат на обеих сторонах было все меньше и меньше. Однако, что заставило меня остаться, так это то, что со стороны русских жертв внезапно стало намного больше, я находил их с испуганными глазами, уставленными в небо. Они просто лежали без каких либо повреждений. Это, безусловно, мой мальчик сделал с ними. Вот потому я и остался. Остался выжидать, хотя понимал, что сейчас нужно действовать.       И я увидел его. Увидел прямо на поле битвы. Ночь темная обволокла небо над нами, но полная луна светила, словно только для него. Он стоял и смотрел на нее, улыбаясь, будто ничего больше вокруг не происходит. Он также смотрел на меня в моей квартире… Мне, чтобы его найти, пришлось несколько дней упорно скрываться от солдат по обе стороны, пришлось метаться туда-сюда, пришлось уйти из города. А он здесь словно всегда и стоял. Форма на нем была новая, чистая, красивая, он в ней был прекрасен, и мне хотелось снова прикоснуться к нему и поцеловать его. Я смотрел на него влюбленными щенячьими глазами и был снова счастлив, что он все еще жил.       И он, как всегда было, почувствовал мой взгляд, словно у нас особая связь. Он всегда знал, когда я на него смотрю. И сейчас тоже.       Он медленно повернулся, посмотрел на меня, вернее в сторону кустов, в которых я затаился, а затем направился в мою сторону с легкой улыбкой на лице, которая заставляла мурашки бежать по моей коже.  — И что за заяц тут прячется? — крикнул он.       Это был лучший момент, чтобы вылезти и не выглядеть нелепо, но я просто прирос к своему место и жадно смотрел на него, так я соскучился. Вот сейчас я заберу его домой. Мы вернемся, и все будет снова хорошо. А скоро еще и война закончится. Может, уедем в какую другую страну, в спокойное место.       Он подошел и присел на корточки напротив меня.  — Вильям, — прошептал я жалобно и протянул руку к его лицу.  — Ты меня нашел? Ты просто объясни как? — он тихо рассмеялся.  — Чутье, — я пожал плечами. — Я дерьмо, бывает, чую за несколько километров. Вот так вот и получилось.  — А, ну да, — он выглядел доброжелательно и даже позволил мне погладить его ладонью по щеке и я аж зажмурился от удовольствия. Она была выбритая, словно он перед битвой прихорашивался.  — Пойдем домой?  — Домой? Это куда? — я вновь тонул в его хитрых глазах.  — Домой… пока туда — в Краснодар. А как война кончится, так может и еще куда?  — Да? — он снова рассмеялся, приблизился и чмокнул меня в губы, от чего у меня руки задрожали.  — Идем, демон. Погуляли и хватит.  — А ты не понял? — он сделал наигранно удивленное выражение лица. — Хотя погоди… наверняка не понял. Ты, владея такой силой просто остался сидеть в тени, как напуганный ребенок. И ты никогда не хотел владеть всем этим? — он развел руками. — Всем этим миром! Серьезно? Сейчас я воюю на стороне победителей. Они со мной и я с ними. Если я буду на этой стороне, они победят еще быстрее и весь мир падет к моим ногам, ведь я всесильный, Филипп. Ты можешь пойти за мной, либо не стоять у меня на пути, — он хмыкнул и взгляд его все еще теплый стал для меня дьявольским.  — Ч-Что? Нет! Ты же сам не хотел этой войны. Что с тобой? Почему ты сделал это с моими соседками? Почему ты продолжаешь делать это сейчас?  — Почему? Я был голоден, — он пожал плечами. — Тем более они так и вились вокруг тебя, что еще мне оставалось делать?  — Мы так голод не утоляем, — я ошарашенно смотрел на него. — Ты мог сделать это как угодно, но это не прием пищи, а мерзкое зверское убийство… Ты даже детей не пощадил, почему?       Он посмотрел на меня с жалостью.  — Потому что мне нужно было знать, какой силой я обладаю. Они стали для меня средством, а не людьми, прости. Я так не делаю. Я люблю детей, если ты об этом. Просто мне нравилось разрывать того младенца. Я стал таким сильным, знаешь ли.       Он как-то лукаво подмигнул мне, а я облизнул пересохшие губы. Этот человек не был моим Вилли, не был тем в кого я влюбился впервые за многие-многие годы. Это был какой-то незнакомец. Близнец Вильяма.  — Я тебе не позволю участвовать в войне, — хрипло прошептал я. — Не позволю.  — Да? Интересно, как ты меня остановишь? У нас же вроде как силы равны, да? — он хмыкнул и резко сжал мои руки, заломил их мне за спину, отвернув меня от себя и перевернув меня лицом вниз, в землю.       Я лежал на животе и даже не шевелился от ужаса происходящего. Я не понимал, что теперь должен сделать из-за всего случившегося. А он склонился к моей шее сзади, пока я вдыхал землю носом.  — Филипп, — прошептал он нежно. — Что такое? Даже сопротивляться не будешь? Может быть… я так нравлюсь тебе и ты так любишь меня, что даже не можешь противиться?       Он начал стягивать с меня брюки одной рукой, и я дернулся, пытаясь вырваться, и сам удивился его силе. Она была не сравнима с моей. То ли потому что я не пил кровь слишком долго, то ли потому что… он значительно отличался от меня. Я так и понял, что в нашем роду некоторые отличаются друг от друга. Отец мой управлял чужим сознанием, другие, как Вилл, были сильны, а может… а может он и все делал также хорошо. Этот парень был слишком идеальный для того, чтобы что-то делать плохо.       Его пальцы скользнули по внутренней стороне моего бедра.  — Ты так дрожишь. Страшно? Как ты можешь меня бояться? Ты ведь такой же, как я, — он снова тихо рассмеялся и от его дыхания у меня за загривке, все тело покрывалось мурашками.       Я даже не чувствовал собственной дрожи. Вот так вот я был напуган. Мое сознание меня почти покинуло.  — Меня вызывают в Германию, — продолжал шептать он, пока пальцы его гуляли между моих бедер, заставляя сжиматься. — Возможно, примет сам Адольф. Они хотят ознакомиться с моими новыми силами и, скорее всего, предложить должность повыше.  — Нет… — шепнул я жалко. — Они… Они использует тебя… — заскулил я от боли, когда пальцы его вошли в меня грубо и медленно. — Пожалуйста, Вильям…  — Используют, м-м, — произнес он с иронией, продолжая медленно свое действо и прижимая меня к земле сильнее, когда я попытался извернуться из-под него. — Я так не думаю. Я стану тем, кто их использует. Если хочешь в этом убедиться, оставайся в той квартире в Краснодаре, и я пришлю тебе весточку из Германии.       Я услышал, как его тяжелый ремень растягивается и падает вместе с брюками, но ничего не мог поделать. Я не мог поверить в происходящее, мне хотелось выбить это из его головы.  — Я… я найду тебя… — прошептал я уже совсем тихо и обессиленно, а потом вскрикнул от боли, когда почувствовал, как он пытается войти в меня, выкручивая еще сильнее мои руки из плеч. — Найду…  — Найди, — прошептал он мне на ухо и медленно толкнулся глубже, от чего у меня все внутри словно разорвалось. От адской боли голова закружилась, и я тяжело дышал в землю под собой. — Если ты останешься в тени и не попытаешься остановить меня, я сильно разочаруюсь, Филипп.       Голос его был таким спокойным на фоне всего происходящего, что я заплакал. Я чувствовал себя и до этого рядом с ним ребенком и мне это нравилось, но таким ребенком я себя чувствовать не хотел, слабым и жалким. За что это мне?       Шел тысяча девятьсот сорок третий год. Я создал чудовище по своему образу и подобию. Он был во всем похож на меня, во всем… В жажде славы, власти, крови. Я нашел в нем себя и хотел остаться с ним. Но я не знал, как его остановить.

***

      Я устало сел на свою кровать. Взял в руки небольшую коробочку уже в сорок пятом году. Коробочка была идеальная, обратного адреса указано не было, однако пахло от нее так, что я сразу понял, кто прислал мне эту загадочную весточку.       Я разорвал картон, а под ним была еще коробочка и небольшое письмо. В нем говорилось:       «Привет, мой любимый друг. До сих пор любишь? Ищешь? Если ты остался там, как я тебя и просил, ты получишь это. Я говорил тебе, что никто не сможет меня обмануть или использовать. Так и есть. Те кто попытаются, сильно пожалеют об этом. Война закончилась? Ты так этого хотел и я счастлив, что так все и получилось. Но для меня сдаваться еще рано, думаю, самое время для новых свершений, для собственных попыток прорваться к власти. Весь мир будет у меня под сапогом, а ты будешь в моей постели счастливо читать свои книги и никто твой покой уже не побеспокоит, поверь мне.       Это моя тебе весточка и мой тебе подарок».       Я отложил короткое письмо в сторону очень аккуратно на тумбочку рядом с кроватью. На той же тумбочке продолжала лежать этикетка, на которой лежал первый кусочек шоколада, что он для меня оставил, словно я пытался собрать все памятные для меня вещи. Я жил только им эти годы, даже когда его не было рядом, искал хоть какую информацию о нем.       Если бы тогда его не вызвали бы в Германию, сейчас победа была бы за ними. Им нужен был такой боец на поле боя, с ним они бы выиграли. Но… то ли жадность и они хотели создать собственную бессмертную армию, то ли глупость…       Еще одна коробочка была завернута в целлофан. Я разорвал и его, открыл коробку и вытащил сверток. Сверток был обмотан еще одним куском целлофана, под которым я разглядел лишь вату, да куски бумаги, набитые плотным слоем, развернул это все и… внутри последний сверток. Целлофан, который что-то оборачивал. Я медленно начал его раскрывать, уже предполагая что это. Было тяжело, обертка сильно прилипла. На меня уставился глаз… Глаза — это зеркало души, а потому я сразу понял, кому он принадлежит. Я увидел глаз монстра, глаз чудовища, глаз того, кто и начал всю эту войну. Видимо, Вильяма не пугало, даже если на его пути вставали такие люди. Так я понял, что Гитлер мертв.       Наверное, адский диктатор хотел сделать что-то плохое Вильяму? Просто так Вилл его не убил бы… наверное, закрыли в своих лабораториях и пытались его изучать. Так они поступали в это время? Все силы бросили в науку.       Но сейчас Вильям был на свободе. Я совершенно не знал о его планах. Даже не знал, где он. Текст был написан на немецком очень красивым почерком. Я смотрел в чертов глаз, в котором горела война, затем запрокинул голову и закричал от отчаянья.