***
В двадцать три года не стало Клеменса Ханнигана. Никто не мог поверить в произошедшее — да как же так? Совсем юный парень только обзавёлся семьёй, у него родилась дочь, а его не стало буквально через несколько месяцев после рождения чада. Все в упор твердили — самоубийство. Один Харальдссон знал правду. Маттиас сделал это в состоянии алкогольного опьянения, но парень в тот момент хорошо соображал. Завалившись в квартиру Клеменса поздней ночью после попойки, сероглазый решил принять душ, снять опьянение ледяной водой. Избавив себя от того небольшого количества одежды, что была на нём, молодой человек залез в ванную и закрылся шторкой — дверь закрывать не стал, ведь пьяному Ханнигану может в любой момент понадобиться верный белый друг. Смывая с себя напряжение, Маттиас не услышал, как в туалет ввалилось пьяное нечто, тут же начавшее опустошать желудок, очевидно, мимо унитаза. Парень, обливающий себя холодной водой, испугался столь неожиданного звука и аккуратно отодвинув шторку, посмотрел на распластавшееся на полу тело брата. — Клеменс, Господи, у тебя волосы в рвоте! — парень закатил глаза, наскоро замотавшись полотенцем, он подошёл к светло-русому чуду и, взяв его под мышки, усадил в ванную прямо в одежде. — Для чего ты столько пьёшь вообще? Не умеешь — не берись. Холодная струя тут же ударила в позеленевшее лицо, смывая кусочки еды и рвоту с желчью. Из тонких побледневших губ посыпался отборный мат. Маттиас до этого ни разу не слышал такого количества брани от Клеменса, даже усмехнулся, когда тот по пятому кругу называл Харальдссона отнюдь не самым приятным синонимом слова «проститутка». — Твои эпитеты, безусловно, наполнены разнообразием и красочностью, но изволь закрыть рот, Клеменс. Ты потом мне спасибо скажешь, — лениво и несколько замучено Маттиас посмотрел на злого Ханнигана, глаза которого даже покраснели от необоснованной, как считал Харальдссон, ненависти. Удивительно, но тот замолчал, позволяя обливать себя водой и изредка подрагивая от холода. Маттиас тут же выключил душ и, поменяв температуру воды на близкую к красной отметке, вставил пробку в отверстие в ванной, через которое сливалась вода и где всё ещё остались кусочки помидоров вперемешку со светлыми волосами. Триггви передёрнуло. — Погрейся. И, — парень отвёл взгляд в сторону, неловко кривя губы в подобии улыбки, стараясь не смотреть на брата. — Разденься, я закину твои вещи в стиральную машину, — отчего-то Маттиасу было неудобно просить Клеменса раздеться, так ещё и при нём. Хотя казалось бы — сам в одном полотенце стоит. — Если хочешь, то можешь и шторкой закрыться. Ханниган лишь окинул грустным взглядом мокрые вещи, мерзко прилипшие к его коже и избавил себя от них, не стесняясь брата. А что такого? Они лет девятнадцать назад вообще в одной ванне мылись и ничего. Харальдссон только удивлённо посмотрел, но ничего говорить не стал. Да и что он мог сказать? «Клеменс, я ещё тут, мне неловко»? Нашлась тут монахиня с обетом безбрачия. Как же, неловко ему. Маттиас стеснялся своего нездорового влечения к брату, только и всего. Неловко было исключительно потому, что серые глаза не могли перестать пожирать взглядом Клеменса, так мучительно медленно раздевавшегося, будто завлекая к себе. Это не любовь, никак нет. Всего лишь желание попробовать. Триггви не мог сказать точно, привлекала ли его однополая***
— Маттиас, сколько ты выпил? — неожиданный вопрос разразил такую приятную тишину. Маттиас молчал. Молчал с минуту, пока до него не дошло. — Три шота и один коктейль, — почти прошептал Харальдссон, чтобы сильно не нарушать приятную тишину ночного города. — А что? — прозвучало уже слегка громче. Клеменс лишь пожал плечами. Разговор никак не завязывался. Стоя на балконе, братья вглядывались в темноту. Улица пуста. Не пробежит даже чёрная кошка, не мяукнет на куст. Абсолютная тишина расслабляла вкупе с прохладным воздухом, который забирался под футболки, приятно щекоча мягкую кожу. Изредка упадёт листочек с дерева из-за ветра, да проедет в нескольких кварталах одинокая машина. И снова тишина. Маттиасу нравилась ночь — для него это самое спокойное время суток. Никто никуда не торопится, не сигналит расслабившемуся водителю, нет того палящего солнца, из-за которого относительно бледная кожа Маттиаса начинала загорать. Тишина и уют. Ночью приятнее творить. — Клеменс, — Триггви откашлялся, составляя вопрос в своей голове. — Если бы ты захотел убить себя, как бы ты это сделал? Этот вопрос прозвучал как гром среди ясного неба, разрезая уже такую привычную тишину. Пускай и Харальдссон был тем человеком, от которого слышать такие вопросы — в порядке вещей, но Ханниган всё равно замялся. Ведь он никогда не думал об этом. Правда не думал. Может, в его жизни были моменты, когда Клеменс был готов опустить руки, но он уж точно не планировал кончать с жизнью таким глупым способом. — Знаешь, я как-то не думал об этом, но, — парень ненадолго задумался. — Наверное, я бы скинулся с крыши или из окна. Мне кажется, это наименее болезненно и наиболее эффективно, особенно если ты живёшь выше этажа пятого уж точно, — он посмотрел вниз, раздумывая, умер бы он с такого расстояния от земли. — Думаю, спрыгни я с этого балкона, я бы умер. Почему ты спрашиваешь, собственно? Маттиас пожал плечами, опуская голову и смотря на землю. Ему всегда было интересно, каково это, когда ты держишь чью-то жизнь в собственных руках. Просто интерес. Всем ведь интересно, не так ли? — Если ты убить себя надумал, то сейчас же получишь по яйцам, Маттиас. Я же сам умру сразу! — Клеменс вперился недоумевающим взглядом в профиль брата. — Нет, Клем, самоубийство я не планирую. Просто интересно. — Маттиас бросил весьма короткий взгляд на брата. — Какой это этаж, я забыл? — Маттиас! Младший стукнул брата по спине. В лицо бьют только девчонки — Харальдссон всегда так говорил. Когда Клеменс замахнулся второй раз, Маттиас повернулся спиной к окну и успел перехватить руку брата за пальцы, сжимая их. Ханниган охнул от такой быстрой реакции. — Я спрашиваю: какой это этаж? — стальным голосом проговорил Триггви, скручивая чужие пальцы. — Чёрт! Восьмо… Восьмой! — Клеменс сдался. Что-что, а руки у Маттиаса сильные. Харальдссон обнял брата с особой нежностью, прижимая к себе и поглаживая мягкие светлые волосы. Втянув носом приятный аромат арбуза от слегка влажных волос, Маттиас сдержанно улыбнулся. Клеменсу только и оставалось стоять столбом, да упираться носом в шею более высокого парня. Всего одно мгновение, и вот Ханнигана перевешивают через открытое окно балкона и отпускают. От страха Клеменс даже не успел выкрикнуть, как его тело распласталось на асфальте. Маттиас стоял, не двигаясь и не дыша. В голове было пусто, ни одной мысли о том, что сейчас произошло. Парень не осознавал, что он сделал. — Что? — единственный вопрос, который прозвучал в тишину. Больше ему никто не ответит.***
На похороны Харальдссон не явился и его поведение даже могли оправдать. У них с братом была особая связь, Маттиас бы просто не смог присутствовать на этом прискорбном мероприятии. Никто не посчитал, что тот поступил очень невежественно, не появившись на похоронах столь близкого к себе человека. Его понимали и решили не трогать. Маттиас в тот день впервые познал искусство курения. Парень очень много курил, пытаясь осмыслить, что он сделал. Осознание содеянного дошло до него лишь через пару дней. И, Маттиас был так шокирован, что начал курить по несколько пачек в день, наивно полагая, что сигареты избавят его от этой боли, которую он испытывал. Он даже не пил, нет — к алкоголю Харальдссон восприимчив не был, а вот сигареты неплохо так успокаивали. Но временно. Поэтому Маттиас стал причинять себе боль. Он давно слышал о таком способе химического ожога, как соль и лёд. Насыпаешь на кожу соль, а сверху кладёшь кубик льда и ждёшь. Больно во время процесса, больно после, и даже через несколько дней больно. А ещё этот способ оставлял багровые пятна на теле. Маттиас предпочёл делать это на животе — точно никто не увидит, да и удобно это. Триггви был не из тех, кто любил привлекать к себе внимание, потому решил делать себе ожоги на весьма скрытом от всех месте. Он пробовал и тушить об себя сигареты, но ему не понравился этот способ — практически не больно, как ему казалось. В дань уважения в день похорон Харальдссон был в чёрном. И последующие месяцы. И годы. Вернее, два года. Маттиас стал носить только чёрное, считая, что этот цвет скрывает всё. Боль, страдания, душевные терзания. Под ним никто и никогда не заметит, как тебе плохо. Это и было нужно Маттиасу.***
За семейным столом собрались все. Вся родня приехала, ведь они целых два года не собирались вместе, после того события, которое перевернуло жизни всех. Они собрались без повода — им просто было нужно это. Некая разрядка, благодаря которой всей семье должно стать легче. Хотя бы немного. Маттиас пришёл самым последним на это застолье. Раун отметила, что её мальчик сильно похудел, пускай он и никогда не имел проблем с весом. Он был обычным. Ни толстым, ни худым. Самый обычный парень относительно высокого роста. Теперь же — идеально прямая осанка, худой, но при этом кажется весьма сильным. Взгляд светлых серых глаз стал холодным, практически стальным. Голос низкий, такой же, как и глаза — холодный. Идеальная прическа: волосы аккуратно уложены, виски и затылок будто сегодня утром были выбриты. Маттиасу очень шёл чёрный. Чёрная обтягивающая водолазка, слегка зауженные брюки и удлинённый пиджак. Туфли тоже заслуживали внимания. Кажется, они были на небольшой платформе, от чего и так достаточно высокий молодой человек казался ещё выше. — Маттиас, мальчик мой, проходи, чего же ты стоишь! — мать старалась скрыть свою обеспокоенность за тёплой улыбкой, но Харальдссон был достаточно проницателен, чтобы заметить, как она переживала. Кивнув, тот сдержанно улыбнулся и медленно прошёл в гостиную, привлекая к себе всеобщее внимание, которое он так не любил. Кто-то кинулся обнимать, кто-то просто приветливо улыбался и только его отец пожал руку Маттиасу, кивая, как сделал это сын минуту назад. — Рад тебя видеть, Маттиас. Хорошо выглядишь. — Спасибо, отец. — впервые за нахождение в этом месте Триггви сказал хоть что-то. Голос холодный и строгий, а отца это только обрадовало. Ему