закат-рассвет

Смелые надежды рухнули: переезд не помог. Беспокойные огни и вечный шум сгинули, сменившись короткими горными ветрами. Не было соблазнительно раскиданных магистралей, чтобы неосторожным шагом под летящую на скорости машину, не было круглосуточных аптек с хрустящими блистерами таблеток, не было отравленных страхом закоулков и тысяч слепых улиц никому не принадлежащего города. Не было тяги к жизни в мегаполисе, и никакая магия не наградила ею в небольшом тихом пригороде, из которого даже в туманные ночи видны силуэты гор. Звёзды вместо стеклянных игл высоток — как непривычно видеть небо. Ассортимент местной аптеки состоял из антисептика с алоэ, снотворных и бесконечного запаса бинтов, — а большего и не надо. Так, видимо, посчитал отец, когда отправил сына из столицы в эту глухомань. Он сам врач — ему лучше знать, и мнение его нерушимо. Ни волшебных пилюль по рецепту, ни алкоголя, ни раскрепощённых девиц. Остались лишь мучительные ночные кошмары, которые разбирали сознание по известняковым кирпичикам, и от них не было спасения. Поломанные кости реальности: монотонно-серые, кроваво-красные. Огненный шар трусливо прятался за горизонт, живые тени заполняли пустые улицы, а Дазай отправлялся бродить по перекрестиям дорог в надежде отыскать либо смертельное приключение, либо свою давно съехавшую крышу. Однажды в своих неприкаянных хождениях он наткнулся на синтоистское святилище и помолился на удачу, чтобы какая-нибудь нечисть согласилась взяться с ним за руки и рухнуть с крыши спиной назад. Либо приняла бы предложение вселиться в его истерзанное тело и с сочным хрустом свернуть забинтованную шею. Хотя идея подчинить себе нечисть будоражила воспалённое сознание гораздо сильнее. Поэтому тревожными ночами Дазай воодушевлённо подскакивал на постели, едва замечал ползущие из углов тени или различал слова в скрипе хлипкой деревянной рамы. В безликом доме десять квартир, и именно в его отдала богу душу старушка, которая в последние дни бредила о каком-то ночном бесе под кроватью. Подкроватный монстр — нелепая детская страшилка уровня заурядной компьютерной игры, но жизнь Дазая протекала настолько тухло, фигурально и буквально — чёртова забытая пачка яиц на полке снизу, — что он был согласен и на этого гостя. Почти каждая ночь начиналась противным скрипом кровати, а заканчивалась задорной мелодией мусорной машины. Полный мрак. Его одинокое сумасшествие достигло той грани, когда последняя надежда — лишь на блеск глаз из пыльной темноты. Но бессердечная темнота оставалась безразлична и чихать ей было на фазы луны, спиритические доски и листья мяты. Чихать, по мистическому совпадению, оказалось пророчеством. В начале осени на горы обрушиваются холодные ночные ливни, и Дазай с грустными глазами залипает в окно. Ковыряет россыпь стеклянных трещин, пока кончики пальцев не начинают кровить, вслушивается в хрипы дождя и представляет, что каждая капля — летящая в его тело пуля. Очередная ночь затягивает на шее такую петлю тоски и скуки, что повеситься на бинтах вполне сойдёт за развлечение — как и уборка. Дазай отводит взгляд от заманчиво сверкающего кухонного ножа, хватает из ведра в ванной тряпку, швыряет её в раковину и заливает шампунем. Мычит под нос приставучий припев песни и танцует с тряпкой в руках в комнату — лишь бы отвлечься. Швабра давно и благополучно сломана, поэтому он находчиво использует ноги, оскальзывается на мыльном полу и отчётливо слышит смешок. Застывает, оглядывая комнату с таким прищуром, будто подозревает абсолютно каждый предмет в преступлении. Полутьма хранит загадочное молчание, и Дазай медленно выходит за порог. Швыряет грязную тряпку в ванну, вытаскивает из-за сушилки веник и возвращается в захламлённую комнату. Скорбно поджимает губы в сложном выборе, а затем легкомысленно взмахивает веником и сметает весь мусор под кровать — поступок самостоятельного приличного человека. И под кроватью кто-то громко чихает. Беды с его головой прогрессируют, но Дазай отказывается с этим мириться и больно щипает левое предплечье. Монстр-аллергик — Дазай ему даже сочувствует и испытывает угрызения совести, вспоминая, что пару недель назад закатил под кровать бутылку с остатками чего-то сомнительного. Падает на колени, почти прижимаясь щекой к половицам, и сердце даёт испуганный перебой перед взором густой темноты. Дазай столбенеет, забывая дышать, и снова щипает собственную руку, айкает, а тьма в ответ моргает вишнёвым багрянцем. Он выдыхает дрожь и слышит собственный вопрос сквозь пелену шипящего ливня: — Подкроватное чудище?.. Сомневается, что ночные монстры умеют закатывать глаза, но его личный явно обожает этот жест. Голос темноты низкий, будоражащий до мурашек, хриплый. — Я чудище? Метнись к зеркалу. Дазай корчит гримасу. Колени настойчиво скрипят. — Дружелюбием ты явно обделено. — А ты — чистоплотностью. Очередь Дазая закатывать глаза: ещё мистический комок пыли его не воспитывал. — Почему ты раньше со мной не заговорило? Порыв ветра свистит в оконных трещинах — или это обречённо вздыхает темнота? — Надеялся, что ты либо съедешь, либо помрёшь. Обидные слова Дазая даже не царапают: он впитывает информацию как безумный охотник за привидениями, укладывается на живот и бесстрашно запускает длинную руку под кровать, будто пытается достать удравшего кота. — Значит, у тебя есть пол? Не только в прямом смысле, разумеется, не на котором стоит кровать, — тараторит он, игнорируя шипение и нарастающий фоновый шум. — Могу ли я считать тебя парнем? Если ляпну отцу, что под моей кроватью живёт парень, он явно не обрадуется. Сколько тебе лет? И как ты выглядишь, раз смело бросаешься оскорблениями? Привычно ли человеческому глазу или влачишь существование в виде бесформенной темноты с алыми глазами? Оконная рама оглушительно хлопает, на миг впуская в комнату налитый дождём воздух, и Дазай от испуга больно ударяется плечом о край кровати. — Заткнись, — цедит чудище таким голосом, будто тихие раскаты грома катятся по горизонту. — Иначе мне придётся впервые за десятилетия принять человеческую форму, чтобы зажать себе уши. Дазай трёт ушибленную руку, а затем радостно хлопает в ладоши. — Хочу увидеть тебя! Темнота вздыхает вновь. И на сей раз сквозит промозглой грустью. — Исключительно в кошмарном сне. Дазай искренне улыбается, потому что кошмары — постоянные спутники его беспокойных ночей, отныне не отравленных одиночеством. Потому что он бесповоротно сошёл с ума во время спонтанной уборки, и потому что, кажется, с первого взгляда влюбился в монстра из детских страшилок. /// Нечисть существует и обретает форму, пока в неё верит хотя бы один человек. Пускай вера держится на хрупких колоннах первобытного страха и отвращения, священник шаркает ногами, а нос обжигает благовониями — лучше так, чем стать незримой пустотой. Лишь одно правило нерушимо: чем сильнее вера — тем нечисть ближе к человеку. В подкроватных монстров верят только маразматичные старушки и дети, которые растут в старых скрипучих домах, полных пауков, но привычный уклад на грани двух параллельных миров идёт по швам. В квартире жили десятки разных людей: молодой художник с плохим зрением, изрисовавший пейзажами каждую стену, публицист, который гладил утренние газеты утюгом на подоконнике, девушка с красивым шрамом на ноге и любовью к ягодным пирогам, несчастливая семья с тихим ребёнком и та самая старушка, которая бормотала заговоры перед сном и зажигала лампады, пытаясь выкурить ночного беса. Чуя разделил жизнь с каждым, оставаясь незримым, и только благодаря одному охотнику за нечистью — в бинтах и с покалеченной психикой — всё изменилось. Каждый раз перед сном Дазай вслух желает спокойной ночи. Глупо и самонадеянно. Но вихри теней на стенах начинают закручиваться чуть медленнее, спотыкаясь о трещины. Если в его спальне взаправду обитает вестник иного мира, то у Дазая получается с ним подружиться. Несмотря на двадцать семь дней тишины в ответ. Дазай бодрствует от полуночи до полудня, дремлет от силы несколько часов, занавешивая окно солнечной стороны плотным покрывалом. В одну из ночей он чуть не сжигает крошечную кухню в попытках карамелизировать яблоки — в первый и последний раз — после чего принимает мудрое решение не отказываться от доставки готовой еды. Открывает окна и выпускает едкий дым навстречу серебряной лунной монете. Падает на взъерошенную постель, потирая покрасневшие глаза, перекатывается на живот и тянет: — Просмотра девяти сезонов американского кулинарного шоу оказалось недостаточно для создания гастрономического шедевра. Под кроватью тихо хмыкают. — Если бы стены охватил огонь, я бы запер входную дверь изнутри, распахнул бы все окна и лёг на кровать, — спокойно говорит Дазай, закручивая в пальцах уголок наволочки. — Ты бы сгорел вместе со мной? Тишина царапает приоткрытое окно. — Да. — А почему? — Дазай хмурится в потолок. — Ты открыто жаждешь смерти, хотя можешь покидать эти стены, а я обречён столетиями сидеть в пыли под чёртовыми кроватями. Становится неуютно — будто нож плавно входит под рёбра. Неизведанное хранит свои тайны, нерушимые и печальные, и Дазай собирается нырнуть в этот омут с головой, даже если на дне его будут колья. Он несколько раз переставляет с места на место разные чашки, которые оказываются в его комнате и никогда не возвращаются на кухню, прежде чем попросить: — Покажись мне. Его воображение не пугают демоны, не отторгает внешнее уродство, потому что его тело покрыто рукотворными шрамами. Грубыми рубцами — от правого вырванного крыла до левого. Дазай шевелится один раз, но кровать скрипит дважды — тьма сворачивается под ней в клубок. — При условии, что ты закроешь глаза. Ночные образы дрожью целуют шейные позвонки, Дазай сглатывает странный ком в горле и тихо обещает. Скрипы скользят по половицам, и ленты темноты плавно сплетаются воедино, переливаясь таким багряным, который застывает на заточенных лезвиях. Тёплый воздух касается лица — ладонями черпает горький дым — и затихает. — Открывай. Дазай слушается и вместе с последними крупицами разума выдыхает: — Вау. Оконная рама рубит ледяной лунный свет полосами — на их пути стоит мальчишка, будто лет восемнадцати, хрупкий со своими открытыми запястьями и хмуро сдвинутыми бровями. Его волосы на мгновение кажутся Дазаю алыми. Но ночное чудище с непривычки путается тонкими пальцами в ткани безразмерного балахона из лоскутов тьмы, встряхивает головой, и Дазай понимает, какого цвета его волосы. Цвета того огня, ради которого он бы настежь распахнул все окна. /// В следующие дни Дазай радостно провожает солнце и признаётся кошмарам в сокрушительной любви, восторженно скрипя кроватью. Из-под неё зло рычат и шикают, но багрянец неумолимо становится пунцовым — Дазай коварно ухмыляется полутьме. Под собственную кровать его кощунственно не пустили, да и он со своим ростом не влез бы — «понятно, как ты умещаешься под кроватью, ты же такой маленький!» — «рот себе зашей», — поэтому решил переманить демона на сторону людского мира. Первым шагом на пути к этому стала тщательная уборка без сваливания вековых накоплений мусора под кровать — Дазай был готов на любые жертвы. Отец несколько раз справлялся о его психическом здоровье, будто заранее не был поставлен крест, а Дазай с загадочной полуулыбкой заявлял, что всё чудесно: если он спускается по лестнице к неизлечимому безумию, то согласен пропускать по несколько ступеней. Одной из таких ступеней становится имя. Его подкроватного монстра зовут Чуя — и он не помнит, кто и как давно дал имя сгустку скулящей темноты. Дазай сокращает его до двух букв и по-идиотски изображает поезд, за что Чуя весь период его сна трясёт кровать. Калейдоскоп кружек исчезает с тумбочки, пустые упаковки из-под удона моментально кочуют в мусорку, пустые банки из-под газировки с личи не хрустят под ногами, вся соль смывается проточной водой — Дазай раскаивается и даже читает книги вслух, гордо замечая, что может осилить шестьдесят страниц. Он теряется во времени и не замечает смену сезонов. Осень безутешно рыдает, иногда осыпаясь градом, и ночи становятся длиннее. Рождение солнца — смерть для Чуи. Дазай хочет его поцеловать. Попробовать коснуться темноты, ощутить и впитать в себя — он хочет этого так же отчаянно, как и чтобы солнце однажды не взошло. Чтобы наступила вечная ночь, украденная у далёких полярных земель. Окно покрывается ажурной декабрьской изморозью, Дазай достаёт из шкафа мягкий плед с оленятами, торжественно ложится на него, гасит весь свет и несколько часов молча глядит в потолок. Дом полон звуков: скрип половиц, шорох ветра в водосточной трубе, мерный стук капающего на кухне крана, бег секундной стрелки часов. И едва уловимое дыхание. Дазай свешивает руку с постели. Зовёт: — Эй, подкроватное чудище. — Что, — его интонация напоминает не вопрос, а сдержанное требование, чтобы все люди сгинули по щелчку. Дазаю это желание знакомо, поэтому он прикрывает глаза и улыбается. — Залезай ко мне. — Зачем. — Хочу обнять тебя. — Нет. — Мне одиноко. — Твой срок жизни меньше двух десятков лет, ты понятия не имеешь об истинном одиночестве. Дазай скребёт ногтями по полу. — Расскажи мне. Преступно легко приручить нечисть лишь каплей человеческого внимания — особенно, если сумеречное одиночество в четырёх стенах разделить пополам. — За многие годы со мной даже не говорили, если не брать во внимание панические вопли и бормотание молитв, — признаётся темнота. — Если бы у меня был выбор, который дарован людям, я бы прервал своё заточение. Дазай слушает с закрытыми глазами, не замечает, что тени робко тянутся к его пальцам. — Звучит очень грустно. — Я понятия не имею, что такое объятия. — Давай я покажу тебе. Беспокойный ночной ветер тяжёлым вздохом свистит в трещинах стен. — Закрой. Дазай покорно зажмуривается, а когда открывает глаза, Чуя уже стоит возле кровати, упираясь коленями в матрас, и озадаченно хмурит брови. — Что теперь? — Ложись рядом, — Дазай бодро садится и хлопает ладонью по пледу, словно зазывает кота. Чуя переминается с ноги на ногу, ибо нагретая постель в волнах мягкого покрывала — запретная территория, чуждое и непривычное. Ладонью касается пледа, кончиками пальцев — случайным мгновением — бедра Дазая. Тот царапается взглядом об острую косточку, обхватывает запястье осторожно, страшась либо пламени под бледной кожей, либо ледяных течений, и тянет на себя. Монстру непривычно в человеческой форме: Чуя неуклюже встаёт коленями на постель, свободной ладонью упирается в плечо Дазая, айкает и застывает. Волны живого тепла. Рябят и пронзают насквозь, отчего в груди просыпается странная дрожь; прохладными шёлковыми лентами скользят между рёбер, нежно опутывая бесполезное сердце, чтобы в любой момент раздавить. Чуя догадывается, что подобное люди зовут чувствами. Дазай отпускает его запястье, обеими руками обхватывает узкую талию и вжимает в себя хрупкое, маленькое и уязвимое солнечному свету. — Не так и страшно, верно? — выдыхает Дазай ему в шею. Трётся кончиком носа по плечу, пальцами отслеживает ровную линию позвоночника и цепляет рыжие пряди. Прикосновением губ просит не исчезать, если чуть ближе и крепче — подобное люди зовут объятиями. Чуя не боится искусственного света, но неприязненно щурится, поэтому Дазай выкручивает ночник на минимум и под шумок укладывает чудище на подушку. А чудище поджимает губы, прикусывая нижнюю, каменеет из-за прикосновений ладоней к лопаткам. Дазай пробует щекоткой пробраться под балахон и в награду получает острым коленом в солнечное сплетение, кашляет и хохочет одновременно. На рассвете снег молочной пеной укрывает мир, в котором отчаявшийся безумец учит ночного демона улыбаться. /// Красивые пальцы Дазая в пластырях. Виной тому либо холод, пунцовыми трещинами вскрывающий кожу на костяшках, либо нахальный соседский кот с острыми когтями, либо скрытые в тёмных углах лезвия. Только Чуя сам создан из тёмных углов, кошмарам от него не спрятаться. Ему под сотню лет, ни года из которых он не потратил на изощрённую ложь — люди отвратительны, демоны не лучше. На собственную шею он надевает петлю с тысячей узлов. Заключённый в пыльной темноте, Чуя становился безмолвным свидетелем осколочных ссор, когда надрывными криками почти выбивает окна, свидетелем ударов наотмашь по когда-то любимому лицу, свидетелем одинокого угасания под грузом вины, свидетелем незаметных смертей — тысяч историй, звучащих как старая печальная виолончель. После дневного похода в местную больницу и потери, по скромным оценкам, миллиарда нервных клеток, Дазай рухнул на заправленную постель и отключился. Проснулся после полуночи и обнаружил на полу Чую, который сидел, прислонившись спиной к кровати, и складывал оригами из инструкций от лекарств. — Ты воруешь мои кошмары? — сонно сипит, перекладываясь ближе. Чуя даже не поворачивает голову. Хрустит бумагой, изображая равнодушие, потому что пульсирующие человеческие чувства пугают даже сам страх. — Может быть, — пожимает плечами, отчего с одного сползает широкий ворот рубахи-балахона. Дазай хитро улыбается, почти свешивается с кровати и гладит полукруглую отметину на изгибе плеча. Чуя швыряет в него бумажный самолётик. — Ещё раз укусишь меня — нашлю на тебя сонный паралич. — Насылай, — томно тянет Дазай, чуть сжимая пальцами его шею, и пластырь на безымянном шероховатостью обжигает ключицу, — хочу рискнуть. Чуя нервно сглатывает, и фигурка случайно рвётся. Вера Дазая делает его почти живым. Ставит на грань человеческого, которую невозможно переступить. Ощущения складывают Чую по ломаным линиям, как бумажный лист, угрожают порвать неосторожным движением, но Дазай продолжает наполнять его собой — и никакие мольбы, сорвавшиеся с дрожащих влажных губ, не могут заставить его остановиться. Замедлиться, сжалиться, пощадить. Красивые пальцы Дазая в пластырях и пахнут антисептиком с алоэ. Чуя не дышит — никогда, тьма клубами в груди, выдохи слабыми сквозняками, — когда эти пальцы обхватывают его скулы. Ночь давно свила чернильные колыбели у них под кожей, разыгрывая в лотерею своё прекрасное безумие. Чуя послушно поворачивает голову, и Дазай смотрит ему в глаза — будто вглядывается в пустую комнату сквозь замёрзшее оконное стекло. Тихо: — Залезай. Бумажные силуэты остаются на полу, а Чуя падает спиной поперёк кровати, раскидывает в стороны тонкие руки обманчивой слабостью — солнечный светлячок мгновенно погибнет в его ладонях. Дазай нависает над ним. Лицом к лицу, близко-близко. — Хочу поцеловать тебя. Его глаза наливаются темнотой — чернее ночи, проведённой в комнате с покойником. В груди нет живого, залитого вишнёвой кровью сердца, но Чуя глохнет от хаотичного биения. Слепнет от лиловых неоновых бликов ночника — цвет закатного неба на переплетении января с февралём. Людские ритуалы странные, смущающие и пронизывающие до дрожи: неизвестность пугает и вынуждает вжиматься лопатками в постель, пока стыд тянет где-то в животе. — Я сам всё сделаю, — шепчет Дазай, глядя на его губы. — Только теперь ты закрой глаза. Человек слышит мысли нечисти, волны живого тепла отчего-то парализуют, и Чуя посылает исковерканную реальность к знакомым чертям и закрывает глаза. Дазай рвано выдыхает и осторожно прижимается к сомкнутым губам — в страхе, что лепестки сакуры сгинут в огне. Искры опасно вспыхивают, когда настойчивее, когда ближе, когда чужой язык горячо скользит вглубь, — родная темнота стыдит и разочаровывается безгранично. Они целуются медленно и осторожно, едва касаясь, но в приступе бесстыдства шкалу здравомыслия постепенно сносит, лунное затмение отражается в зрачках, и потолок съезжает куда-то в сторону. Чуя комкает покрывало в пальцах, обжигает тканью ладони, а затем сдаётся и стирает лоскуты лунного тумана с худых плеч. Линии созвездий растягиваются между их приоткрытыми губами, Дазай целует глубже, выпивая тьму до дна — Чуя от этого теряется и чувствует, как в странном протяжном звуке содрогается гортань. Прогибается в спине, и Дазай обхватывает его руками, прижимая к себе — объятия, объятия, объятия — так отчаянно, будто в палящий полдень пытается удержать спасительную тень. Кончиками подрагивающих пальцев гладит его скулы и напряжённую шею, мягко зарывается в спутанные рыжие волосы — в этот миг он сам напоминает ночного демона. — Не знал, что у подкроватных монстров такой тесный рот и такой горячий язык, — говорит Дазай. В его севшем голосе — усмешка, необъяснимая нежность и благодарность сжалившейся пустоте. И позднему зимнему рассвету, который не обращает его спасение в пепел. Чуя прищуривается, фыркает будто бы не смущённо, и мельком косится на зашторенное окно — колесница Гелиоса несётся по небу, чтобы его забрать. Злосчастная кровать отзывается скрипом, когда Дазай нелепо перекатывается к раскиданным у изголовья подушкам, и одежда задирается, бинты сбиваются в марлевые колтуны — плевать, плевать, плевать. Чуя садится ему на бёдра, наклоняется к лицу. Целует сам, ведь монстры так быстро учатся плохому. И так отчаянно сливаются воедино с живым человеком, чтобы скрыть свои запретные чувства от солнечных лучей. /// — Ты невыносимый псих. — Правда? — Забрался на последний этаж недостроенного здания, чтобы сфотографировать закат. — Оттуда самый красивый вид. Чуя цокает языком. На полу ленты окровавленных бинтов. — Споткнулся на лестнице и содрал спину о ступени, доволен? — Тебе понравились фото? — Да. — Значит доволен. Нагло улыбается и сразу айкает, дурость, потому что смоченная перекисью вата обжигает глубокие ссадины. Руки Чуи ледяные и слегка дрожат, ибо касаются голой кожи в шрамах и рубцах — вечного уродства. Дазай хотел спасти подкроватное чудище из заточения, но не мог. Поэтому придумал шататься вне дома до самого заката и делать сотню фото, чтобы ночью сидеть на кровати и показывать Чуе мир за стенами. Фотографировал чарующие закаты, распустившиеся по весне цветы вишни, застывший на переезде поезд, даже снял несколько коротких видео — на одном он гладил сладострастно распластавшегося на лавочке кота. Однажды приволок этого кота в дом — он буквально украл чужое животное, — чтобы Чуя тоже зарылся пальцами в пушистую шерсть, только кот при виде нечисти впал в бешенство, зашипел и в итоге удрал в окно. Чуя испытал чувство, будто ему отрубили протянутую руку, — подобное люди зовут грустью. К лентам марли прибавляются комки окровавленной ваты. — Ты мог покалечиться, — тихо говорит Чуя, разматывая чистый бинт. — Или умереть. Ради того, чтобы показать закат печальной тени. В глубине груди будто кипит и вихрится кисель — подобное люди зовут чувством вины. Дазай хмыкает, двигает рукой — остротой очерчивается лопатка. — Ну мог и мог, чего бубнить… Чуя отвешивает ему подзатыльник и угрожающе щурится, а Дазай в ответ безудержно фыркает, но вмиг из-за какой-то мысли сдвигает брови. — Раньше я искал возможность умереть, но теперь она пугает меня, — тянет задумчиво, будто действительно ничего не понимает. — Врач говорит, что это признак выздоровления. Чуя молча тычет его в плечо, чтобы помог забинтовать. Касается кончиками пальцев, импульсивно хочет обнять, прижавшись щекой к выступающим позвонкам. Крепко зажмуриться. Ночные кошмары исчезли без следа. Впервые за пять лет Дазай высыпается, и синяки под глазами исчезают, даже от косых солнечных лучей не тянет блевать. Хватает сил ходить в магазин и улыбаться окружающим людям, флиртовать с официанткой, пока она красиво упаковывает банановые эклеры, выгребать из квартиры мусор и добровольно отказываться от заказной еды — с кухни аппетитно пахнет и шкварчит. Его личный лечащий врач гордо распинается о заметном прогрессе и хвалит курс медикаментозного лечения, а отец звонит два раза в неделю из Франции — в ночь, потому что разница во времени с Японией восемь часов, и Чуя слышит их разговоры. Звонок тревожит лиловые трещины на бирюзовом стекле. Неоновый лиловый и мятно-бирюзовый — его любимое сочетание цветов. Чуя лежит рядом на подушке, когда Дазай нервно крутит телефон в пальцах, а потом махом отвечает. Чуя сжимает его колено, когда в динамике ровный мужской голос извиняется за жестокий и глупый поступок — отправить сына в глушь, хотя необходимо было любить чуть сильнее и быть рядом не только на словах через километры. Чуя закусывает губу и чувствует тягуче вытекающую боль, когда отец Дазая сообщает, что на следующую неделю, на вторник, забронировал билет на самолёт до Токио. Чуя не смотрит на Дазая, когда у того в глазах ликование загорается осколками комет. Отчаяние накрывает комнату в семь слоёв, убаюкивает тени печалью, и рассвет сжигает вишнёвое сердце ночного монстра, который влюбился в человека, — подобное люди зовут кошмарным сном. В нём за один вздох не остаётся даже эха найденных живых чувств — вытекают чернилами через сквозные раны. Чуя, в конце концов, подкроватный монстр из нелепых страшилок, в которого верят только дети и маразматичные старушки. Телефон падает на постель экраном вниз. Где-то далеко в беззвёздное небо авиалайнер взмывает вверх. Дазай хватает его в охапку, ледяными пальцами вдоль по рёбрам — объятия, объятия, объятия, — и язык режет о заточенные клыки — поцелуй, поцелуй, поцелуй, — пока в темноте кровь густеет в смоль. У его губ привкус напрасной вины, сделанного выбора, отчаяния и тоски. И поцелуй похож на прощальный. /// Чуя возвращается спустя три заката, и комната плюёт ему в лицо своей пустотой. На постели нет кучи подушек — воротник с ушками, маленький пингвин, антистрессовая с лисами, — перекочевали в одну из подписанных коробок. Одна помята и обмотана скотчем, не закрывается — торчит чайник. Трещины на окне стали длиннее. На плотных шторах пыль. На полу глянцевые закаты, нежно-розовые цветы вишни, остроносый поезд. Прошлые жизни прячутся по углам. Дазай сидит на голом матрасе — вещи ещё не увезли — и перебирает пачку фотографий. Маленькие, с широкой белой рамкой, из уличного автомата, который печатает десять штук за сто иен. — Зачем они? — голос Чуи вздрагивает. Дазай тоже. Выдыхает шумно — с облегчением, потому что воспоминания и рассудок уже пошли обугленными дырами. — На память тебе. — Забери. Дазай нервно трёт в пальцах край фотографии, а затем протягивает Чуе руку. Коснуться хотя бы тени. Тот садится рядом, бедром к бедру, и Дазай берёт его лицо в ладони, большими пальцами гладит по щекам, вглядывается до дрожащих ресниц — в его глазах восходящее солнце. — А это на память мне. Боль не уместить в световой век, не выкрикнуть, не выжечь, не вынести за порог. Её можно лишь разделить, и кошмару — вот ирония — необходима реальность. Чуя не знает, возможно ли в пустыне темноты отыскать единственного нужного человека, но знает, что беспощадное солнце обратит его в пепел на первом же шаге. Дазай медленно наматывает рыжую прядь на палец, заправляет за ухо. — Мне так жаль, что я не могу сфотографировать тебя. Крутить в пальцах, хранить под подушкой, прятать в страницах любимой книги, носить в кармане, забрать с собой. Несколько раз Дазай пытался щёлкнуть Чую втихаря, потом — открыто и упорно, но объектив раз за разом ловил лишь растушёванную тень. По губам идёт трещина, и Чуя отводит взгляд в сторону. Давно должен был привыкнуть, что этим всегда кончается — кровать над ним рано или поздно остаётся пустой. Дазай обнимает его и валит на матрас. Он никогда не вернётся, потому что люди шепчут кошмарные сны проточной воде, чтобы она унесла их в мелеющие реки, забывают за несколько коротких вспышек. Потому что монстров под кроватью не существует. Чуя приподнимается на локте, наклоняется лицом к лицу, бледной холодной ладонью накрывает бинты на шее и впитывает напоследок живое уютное тепло. Взглядом умоляет забыть о нём, однажды открыть глаза утром и совершенно не вспомнить ночные видения — лишь ощутить ноющее эхо под кожей, пару раз сонно моргнуть и махнуть рукой. Тычет Дазая в щёку и просит пообещать, что тот не будет шариться по всем тёмным углам, заглядывать под кровати, посвящать себя мистическим ритуалам с начертанными на зеркале рунами — зря обеспечивать себе раннюю седину, ещё схватит какую-нибудь порчу. Дазай шмыгает носом, и Чуя ворчливо просит не распускать нюни, ведь даже нечем вытереть, но в итоге прижимает к себе как к подушке и гладит по голове. Шепчет что-то про пустяковые фантазии, путь вперёд без оглядки и бессердечных чудовищ без капли доброты. В застывшем зрачке багровым полумесяцем сверкает грань разумного, которую они оба незаметно перешагнули, взявшись за руки, а теперь вынуждены остаться каждый на своей стороне — выгоревшая изнанка солнечных дней. Дазай выбирает свободную человеческую жизнь, полную солнечных бликов и карусели эмоций — и Чуя не смеет его за это винить. Фотографии хрустят и мнутся под тяжестью сплетённых тел, и Чуя отчаянно надеется, что застывшие мгновения не станут для него топорами. Дазай щипает себя за руку, сгоняя беспощадную дремоту — нельзя, нельзя, нельзя — и хочет навеки потерять сон, а Чуя хочет на рассвете броситься с окна. Встречает губами чужие губы, цепляется пальцами за острые плечи, путается в ткани соскальзывающей прочь одежды. Темнота наползает с углов, идёт рябью по разведённым в стороны коленям и терпит уколы клыками в кожу, пока воздух раскаляют откровенные выдохи. Под прицелом бездонных глаз-омутов Чуя хочет спросить, а зачем это всё нужно, если сотрётся из памяти спустя пару ночей окончательно и бесповоротно, но сам льнёт как можно ближе и прячет лицо в изгибе плеча, потому что чувствует себя чудовищно живым — в первый и последний раз. /// Стрелки времени застывают на месте — за бедой им всё равно не угнаться. Восемь ноль два — рассвет через несколько минут. Входная дверь заперта снаружи. Плотные шторы раздвинуты. Густая прядь падает на глаза, и Чуя фыркает на неё безуспешно. Подносит руку к лицу, чтобы зачесать назад, и видит, как кончики пальцев темнеют, становятся пыльно-прозрачными — он начинает исчезать. Человеческая вера так хрупка. Чуя верит, что в жизни Дазая больше не встретится кошмара хуже, чем он. Лоскуты облаков сшиваются между собой белыми нитками, грубыми швами-шрамами, огненный шар неумолимо движется по небесному ободу, разливая по туманному горизонту заупокойный звон. По пустой комнате бродят фантомы, отзвуки, воспоминания — Чуя видит каждую потустороннюю тень, крошечных духов, которые селятся в людских вдохах бесконечной тоской и грустью, а потом толкают к краю бездны. Косая полоска света плавно тянется по полу, ножом по маслу режет полотно мироздания, и оно рассыпается мозаикой, трещинами, фрагментами невозвратимого. Солнечный луч нежно-абрикосовый, ласковый, наверняка тёплый. Чуя встаёт с пола, чуть шатаясь, путается в лентах прохладного утреннего воздуха из распахнутого окна, замирает перед полосой света. Оттягивает неизбежное, будто сам верит в глупые сказки. И среди монстров встречаются исключения-катастрофы, которые жаждут быть ослеплёнными солнцем, а не отравленными затхлым колючим смрадом. Их несчастье в том, что они чуточку живее остальных. Солнце никогда не взойдёт для всех одновременно, потому что мир огромен, и половина его всегда погружена во тьму — так сказал Дазай после того, как они всю ночь до красных глаз смотрели научные видео про умопомрачительно сложные вещи, про парадокс китайской комнаты, например, или могут ли сутки быть бесконечными. Режущее ощущение, будто длинные пальцы в пластырях сейчас коснутся его полупрозрачного плеча — навещай меня в кошмарах. Но на плечо случайно прыгает солнечный зайчик, обжигает чертовски больно. Чуя в ответ рычит сквозь зубы и нагло бросает вызов миру, одну половину которого освещает тонущая в собственном взрыве звезда. Одну — значит в другой для него найдётся приют. Чуя перешагивает яркий луч, в котором бесцельно кружатся помехи реальности, едко щурится с лисьим оскалом — кицунэ клацает острыми клыками и в пасть загоняет солнце, а затем осыпается на пол пепельной трухой. Рассвет гаснет через семь секунд.