1610

Сентябрь выдался мерзкий. Слякоть, грязь, серое небо, пропитанное дождём. Иван смотрел на погоду с нескрываемым отвращением, точно знал, куда всё идёт. Двадцать шесть лет после смерти царя-тёзки на душе было всё так же противно, а вереница бояр напоминала о тех первых, мрачных годах его самостоятельной жизни, когда князь Ярослав выманил его из укрытия обещаниями защиты и поволок в Орду заложником в обмен на ярлык¹. Века спустя старая ярость всё ещё холодила грудь точно студень, а Иван созерцал решётки на окнах своих палат с той же ненавистью, с которой когда-то глядел на улицы Сарай-Бату. Запертый в собственном кремле, как в темнице, он не благословил на царство ни одного из бояр, даже когда заискивания сменились пытками, а череда самозванцев почти заставила его поверить, что царевич выжил. И когда голод и жажда давали о себе знать, а очередная лживая улыбка тонула в боярских усах, Иван вспоминал, как долгие годы назад царь-тёзка шептал ему в полубреду, что он разорвёт их в клочья, как пёс, и выметет всех гадов из Московии, покуда ни одна дрянь не посмеет смотреть на Ивана без страха². Когда к нему врываются посреди ночи, а сердце почти привычно ноет от поступи вражеских войск, Иван не удивлён. Он смотрит на семь бояр нагло, непокорно, с ордынским оскалом на губах, а русская рубаха на его плечах сидит, как монгольский тэрлэг³. – Придёт время, – шипит он, когда ему вяжут руки и тащат в палаты, где расположился Феликс, – и я убью вас всех. До последней твари. Бояре отводят взгляды, прячут гримасы за густыми бородами, словно уже знают, что через триста лет их Избранный будет стоять в Ипатьевском подвале напротив своего царя и первым спустит курок⁴. К ногам Феликса его бросают резко, что воздух выбивает из груди. – Как договаривались, – произносит один из них нервно. Феликс кивает без особого интереса, с хмурой, недоброй усмешкой на губах. Бояре переглядываются неуверенно, мешкают в проходе, но, видимо, даже смертные чувствуют, когда не стоит вмешиваться в разборки между Избранными. Двери закрываются за ними с глухим стуком, оставив две страны в гнетущей тишине. – Допрыгался ты, татарин, – самодовольно усмехается Феликс, глянув на него, когда Иван всё же умудряется извернуться и сесть без помощи рук. Иван ничего не отвечает, лишь буравит его взглядом, полным ненависти. В нём столько ненависти, что он успел забыть жизнь без неё. Феликс грациозно поднимается со своего стула – словно кот перекатывается из одного положения в другое. Он крадётся ближе; кладёт изнеженную дворянством ладонь Ивану на макушку, цепляя пальцами русые кудри, медленно стягивая мягкие локоны в жгут. Резкий рывок выгибает шею Ивана так сильно, что тот морщится от боли. – Сестёр "спасти" хотел? – дразнит поляк сквозь клыки. – Надеешься, я тебя к ним возьму, как брата-славянина приму? Иван ничего не отвечает, лишь буравит его злым взглядом. Усмешка поляка становится шире. – Правильно надеешься, – выдыхает он Ивану в лицо. – Им обеим брат нужен. Вот только не ты. Удар расплёскивается по скуле болью. Ивана отбрасывает назад, и он падает на бок, сильно ударившись головой о пол. Несколько зубов сразу начинают зудеть, а на языке стоит стальное послевкусие. Поляк не теряет времени. Пинок в рёбра откидывает Ивана на живот. Он чувствует вес Феликса на своей спине, и тот заламывает ему связанные руки с такой силой, что, кажется, кости трещат. Одна ладонь ложится ему на затылок, и спустя один рывок Иван слышит хруст собственного носа, окропив расписной камень алым. Сердце начинает бешено колотиться в груди, чем дольше он не может освободиться. – Продажная татарская блядь, – вжимая голову Ивана в пол, шипит Феликс. – Посмел назваться славянином… Ты даже Московией своей басурманской зваться не достоин! Иван харкает кровью на плиты, пытаясь выбраться из-под поляка, но Феликс лишь приподнимает его голову за волосы и вновь ударяет носом в камень, отчего русский заходится стоном. – Думаешь, я не знаю, как ты с ним ебался, сука? Да от тебя все еще смердит этим ублюдком! – рычит Польша. – Думаешь, я тебе позволю хоть пальцем их тронуть, варварская ты курва?! – Пусти… – хрипит Иван, сплёвывая кровь. Феликс зло усмехается. – Лучше б ты сдох там, татарская блядь, – шипит он Ивану на ухо. – Как славянин бы умер, с гордо поднятой головой. Русь твоя варварская другого Избранного бы себе приняла, чистого, непорочного. Очередной удар. В ушах у Ивана звенят колокола. – Я всё про тебя знаю, блядь, – шепчет Феликс. – И про то, как ты добровольно под него стелился. И про то, как договор с демоном поганым заключил, чтоб не умереть, когда время твоё пришло. Интересно, что потребуется, чтобы тебя убить? Колом проткнуть? Голову отрубить? Сердце вырвать? Дыхание Ивана вырывается всхлипами. Он дёргается истерично, пытаясь вырваться, даже когда перед глазами плывёт. Феликс лишь сильнее заламывает ему руки, и Иван почти давится своей паникой. Мысли его мечутся из стороны в сторону, мутные и кристально чистые одновременно. Феликс хочет его убить. Его убить. Не Русь, не красно каменную Московию, а Ивана Брагина⁵. Ивану требуется пара секунд понять, что это за странное леденящее душу чувство трепещет в его груди. Страх. Он так давно привык ненавидеть, что животный ужас оставляет его судорожно глотать губами воздух. В какой-то момент Феликс переворачивает его на спину. Ладони тут же начинают пульсировать жаром под весом, а верёвки больно впиваются в кисти рук. Кровь из носа течёт по лицу, размазываясь по щекам и застилая один глаз. Пара каких-то соринок щиплют, впившись в ободранную кожу на скуле. – Что, сказать нечего? Ты, падла, в любом случае сегодня сдохнешь. А уж из твоего преемника я всю эту басурманскую дурь выбью ещё до того, как она проявится. Ярость в глазах Феликса сияет, как расплавленный металл, и жжёт пуще всех ран. Иван давно знал, что Феликс его недолюбливает – с тех первых, осторожных попыток наладить контакт сначала во времена ордынского владычества, а позже и вместе с царём-тёзкой. Знал, что будет трудно, ещё когда смотрел на старые карты и понимал, что ему не хватит сил исполнить обещание отцу защитить сестёр. Что могло маленькое княжество против целого мира? Его бы разорвали на куски раньше, чем он успел отвоевать Ольгу и Наталью у Речи и собрать воедино осколки Орды. Нет, Иван никогда не питал иллюзий насчёт своей силы и знал, что в одиночку он – лишь лакомый ломоть, зажатый между голодными хищниками, отсчитывающий дни до момента, когда его поглотят враги. И стоя напротив древнего бога, глядя Морозу в глаза, Иван знал, что пути назад уже не будет. Как Кощей из сказок отца, он отдал свою смерть царю льдов и пустил Навь в своё сердце, пока серо-голубые радужки его глаз не превратились в две фиалковые льдинки, а русые кудри не обрели серебристый оттенок. Он продал душу за право жить, и все Избранные чувствовали это, даже если большинство из них не могли объяснить, что именно заставляет их сердца сжиматься в страхе при взгляде на него. Иван знал, что, окутанный дарами Нави, он никогда не найдёт понимания среди живых, но ненависть, чистая, искренняя ненависть в глазах брата душит хуже удавки. Ненависть в глазах Феликса заставляет его задыхаться. Феликс усмехается оскалом, тянется правой рукой себе за пояс и вынимает кинжал из ножен, почти играючи перекатывая лезвие между пальцами. – Боишься, курва?! – он почти вальяжно концом кинжала отодвигает в сторону затянувшийся удавкой шарф, оголяя испещрённую шрамами шею Ивана. – А я так посмотрю, не первый, кто тебя потрепал. Господин твой со своими блядями не цацкался, хм, татарин?! Слова – как пощёчина. Иван невольно дёргается, но тут же скалит окровавленные клыки. – Уж лучше татарской блядью, – выплёвывает он сквозь стальное послевкусие, – чем немчурой католической. – О, как заговорил, – усмехается Феликс и вновь перекатывает кинжал в руке, уперев его Ивану в грудь. Они смотрят друг другу в глаза долгую секунду, словно меряясь своей ненавистью, а после Феликс захватывает ворот его рубахи и одним махом распарывает её, оставив на коже Ивана пурпурную нить. Даже не рана – варедь, совсем как те, что ордынец учил его наносить на туши пойманной дичи. Иван захлёбывается горьким смешком, чувствуя холодный конец ножа прямо над своим сердцем. "Уважай зверя, который тебя кормит", – усмехался Орда, вспарывая грудь очередной дичи, чтобы вырвать ей сердце голыми руками. – "Не смей отбирать эту жизнь, трусливо прикрываясь кинжалом. Только руками, чувствуя его силу, его желание жить, его страх. Ты отнял эту жизнь. Теперь она твоя"⁶. Феликс не знает Ясы, но Иван всё равно истерично размышляет, станет ли уйчич⁷ сжимать его сердце, как того требует обычай, и будет ли пить кровь, как Орда иногда делал, находясь глубоко в степи. Нож упирается в рёбра, и он отчётливо чувствует миг, когда людской силы начинает не хватать и духи природы взвиваются внутри Польши, делая его смертное тело сильнее и крепче. С хрустом и треском кости проседают под напором, впиваясь осколками в лёгкие. Иван вскрикивает, и металлический вкус во рту мешается с агонией в груди. Ему хочется плакать и молить о пощаде, но два века под ордынским копытом приучили молчать, и в какой-то момент к разодранным лёгким добавляется прокушенный язык, заставив Ивана давиться собственной кровью. Головокружение покалывает разум, а разноцветный потолок танцует узорами, раскладываясь на отдельные краски. – Всё ещё не сдох, – кряхтит Феликс, отбросив нож и выламывая ему кости голыми руками. – Ничего… время есть. Я с тобой, курва, что хочешь делать могу, и никто пальца не поднимет. Хрустит первое ребро, изгибаясь под неестественным углом, царапая пальцы поляка осколками. Грудь Ивана, точно разинутая пасть клыкастого зверя, щёлкает на уйчича своим кривым червонным оскалом. Боль и шок смазываются в единую пелену, и Иван почти не чувствует, когда склизкая ладонь Феликса ложится ему на кадык и сжимает горло до синяков. Вздохи его превращаются в хрип, и разноцветные пятна бегают перед глазами, пока чернота, словно стая мошкары, поглощает его взгляд. Поляк снова что-то шипит ему в лицо, но слова его прячутся за гулом в ушах, а искажённое гневом лицо двоится тёмным силуэтом. Феликс отпускает его горло. Дышать становится чуть легче, а расцветающих поверх шрамов синяков Иван даже не чувствует. Его грудная клетка вновь прогибается под напором, когда поляк хватает скользкой ладонью конец кости, растерзав его торс, как библейский Самсон. Иван мечется на мокром полу, сдирая запястья верёвками. Его мутит от боли, а в ушах стоит перезвон кремлёвских колоколен. Собственные силы бьются внутри тела, как птица в клетке, пока Иван держится за жизнь изо всех сил. Он продал душу Морозко за бессмертие, он обещал отцу защитить сестёр. Он не может здесь умереть. Его сердце, окружённое обломанным частоколом костей, бьётся рваным ритмом, бугрится в спазмах, стоит пальцам поляка коснуться пурпурного мяса. – Нет, – хрипом-всхлипом выдыхает Иван. Его рот полон крови, что пеной оседает на языке и красит губы алым. Жалкий, никчёмный стон против воли вибрирует в глотке, и Бог впервые за долгие годы, а может быть и за всю жизнь, слышит его мольбы. Чернота за окном разверзается бурей и громом, воет холодным сквозняком сквозь все щели в окнах и дверях. Феликс не замечает этого, копошится в месиве жил и хрящей. Иван чувствует дыхание ветра на своей щеке, касание блаженно холодных пальцев на своих скулах. Пряди собственных русых кудрей кажутся ему белыми, как снег, а глаза вновь щиплет, как в тот день, когда договор с Морозко окрасил его серо-голубые радужки в фиалковый. Навь расползается по телу зимним холодом. Сквозь гул собственной крови в ушах, Иван слышит, как Феликс с шумом втягивает воздух сквозь зубы. Поляк отстраняется на секунду, уставившись на него в удивлении и ужасе. Однако Феликс никогда не был трусом, поэтому уже в следующий миг вновь впивается ладонями в рану, выламывая до конца второе ребро и отбрасывая красную кость в сторону. – Нечисть, – истерично шипит Феликс, и голос его звучит одновременно испуганно и разъярённо. – Тварь. Буря бьётся в окна так, что дребезжит слюда и скрипят ставни. Иван чувствует тьму Нави всем телом, и, пока Феликс рвёт жилы на его сердце, костлявая рука Мороза сжимается на его душе, покрывая её инеем. Сквозь бред Ивану кажется, что он видит самого деда, склонившегося над ним, а свободная ладонь бога ложится Ивану на лоб, обдавая его могильным холодом. – Твоя смерть принадлежит мне, и только мне, – точно снег хрустит старческий голос, и ледяной кулак удерживает его душу в теле, даже когда последняя вена его сердца разрывается с мерзким влажным шлепком. Иван делает вдох, и лёгкие наполняются кровью, заставляя закашляться. Его сердце, выдранное сквозь осколки рёбер и мясо мышц, истерично бьётся в красных руках поляка. Он тонет в агонии с металлическим привкусом, но даже когда комната вокруг темнеет, Иван не может оторвать взгляда от уйчича. Магия Польши вьётся вокруг него почти видимым вихрем. Глаза Феликса – два блестящих изумруда – полны ярости и отвращения. – Нежить, – выплёвывает поляк. – Убирайся восвояси. И сжимает руки в кулак. Когда тело под ним перестаёт дёргаться, Феликс ещё долгие минуты сидит и отупело смотрит на застывшее в муке лицо Ивана. Бледное, белое лицо, с проступающими из-под кожи синюшными венами, в ореоле таких же белых локонов, словно сотканных из снежной паутины. Глаза Ивана широко распахнуты, смотрят на него пустыми фиалковыми льдинками. Он никогда не видел Ивана в детстве, но ему хватило взгляда, чтобы понять – нежить. У живых не бывает таких глаз – ярких, как фиалки; насыщенных, словно цветы колокольчика. Магия живых не скрипит на зубах могильной землёй. Феликс судорожно выдыхает, и изо рта его вырывается облачко пара. Изморозь ползёт по коже Ивана – по коже нечисти, что когда-то была Иваном, – а Феликс смотрит на сморщенные ошмётки сердца в своих окровавленных руках и во рту у него стоит ком горечи. – Убил, – выдыхает он, но в голосе его нет ни капли радости. Дело сделано. Вся ярость и ненависть спадает с Феликса, точно скинутый с плеч суконный контуш⁸. Феликс прикрывает на секунду глаза, чувствуя жаркую влагу между веками. Тошнотворный ком всё ещё стоит в глотке. – Убил, – повторяет он, словно не верит, что ему хватило сил. Никакие рыцарские тренировки никогда не смогли бы подготовить его к тому, что только что произошло. Нечисть не заслуживает честной битвы, но… Феликс рассматривает бледное, измазанное в крови тело, похожее на изломанную куклу-Пандору⁹. Нет, в этом нет и толики рыцарской чести. То, что произошло – это испытание его веры, его наказание за слабость и трусость в прошлом. Если бы только он был сильнее, если бы смог выполнить данное Ольге обещание выдрать её брата из лап татар. Но он был слаб, а спасать Ивана было уже поздно. Иван Брагин умер не под его рукой. Иван Брагин, его брат, его уйчич, умер годы, века назад в ставке хана Батыя, преданный собственными князьями. Под рукой Феликса издохло лишь кощунство, извращённый татарами труп. Осквернённые останки его истинного брата. Насмешка над гордым славянским именем. Переборов отвращение, Феликс касается бледной кожи, ломая тонкую пленку льда. Не ради нечисти – ради отрока, что был когда-то его братом. – Покойся с миром, – шепчет он и закрывает Ивану глаза, мазнув его веки кровавым отпечатком. Москва покорна его воле, а на русском троне из далёкой Варшавы восседает пятнадцатилетний царевич Владислав. Феликс грузно поднимается, небрежно выронив сердце на пол. Он разглядывает коркой застывающую кровь на своих пальцах и клянётся себе, что если у Московии появится новый Избранный, то ему никогда не придётся заключать договор с самим чёртом ради желания жить. Кинув последний, долгий взгляд на изуродованный труп, Феликс выходит из палаты, чтобы смыть кровь со своих рук. Когда он вернётся, комната будет пуста, лишь припорошенный снежной крупой пол, да распахнутое окно с вихрем снежинок на подоконнике. Сноски: 1. "когда князь Ярослав выманил его из укрытия обещаниями защиты и поволок в Орду заложником в обмен на ярлык" – Ярослав Всеволодович (князь владимирский) (1190-1246) – отец Александра Невского, а так же тот князь, что первым поехал в Орду получать ярлык на княжение. В качестве заложника в Орде остался его сын Константин, которого удивительным образом отпустили уже в 1245. 2. "царь-тёзка шептал ему в полубреду, что он разорвёт их в клочья как пёс и выметет всех гадов из Московии" – Отсылка к опричникам, которые, как известно, носили на седле отрубленные собачьи головы и метёлки и занимались раскулачиванием неугодных царю бояр. Царь-тёзка – Иван IV, а царевич – это царевич Дмитрий. 3. тэрлэг – летний халат у монгол. В России XVI-XVII веков существовал парадный придворный кафтан, называемый… терлик. https://tinyurl.com/ucq9lq2 4. "через триста лет их Избранный будет стоять в Ипатьевском подвале напротив своего царя и первым спустит курок" – отсылка к убийству Николая II и его семьи в Екатеринбурге в подвале дома Ипатьева. 5. Иван Брагин – ИМХО, частичка "-ский" прицепилась к фамилии Ивана веке в XVIII. 6. Пересказ Ясы (свод законов Чингисхана) №35. Запрещено резать горло животным, добытым для еды. Животное надлежит связать, вскрыть ему грудь, и охотник рукой должен вырвать ему сердце. http://www.gribov.ru/Yasa.pdf https://youtu.be/zDekvcgWfH8?t=705 – как это происходит (в середине ролика), обычай всё ещё сохранился у калмыков и бурятов. 7. уйчич – двоюродный брат по матери; сын дяди, брата матери. 8. контуш – верхняя одежда польской шляхты XVII века https://tinyurl.com/r9whxlk 9. кукла Пандора – что-то типа барби XIV-XVIII веков. Небольшие куклы-манекены, наряды для которых должны были в точности отражать реальные одеяния придворных дам. Собсно, портной шил наряд с соблюдением пропорций и отражением всех деталей вроде вышивки, после чего заказчик отсылал куклу клиентке, которая уже решала, нужен ей такой наряд или нет. https://tinyurl.com/ttcv5wk