***
Ленский всегда любил праздники. Теплая атмосфера, веселые танцы, здесь, в деревне, не скованные строгими правилами и условностями; приятные знакомства; хоть и не очень умные, но добрые старые помещики; прекрасное угощение и красиво убранные залы – все это становилось настоящей радостью для впечатлительного Владимира. А тот факт, что ему удалось затащить на именины Татьяны Онегина, делал предстоящее торжество во сто раз замечательнее, хоть и в тысячу раз волнительней. Не ударить в грязь лицом, показать себя как можно лучше, быть учтивым, быть остроумным, представить местное общество в хорошем свете, в конце концов! И главное – постараться не умереть от ревности. Когда это успело произойти? Когда вечно вежливый, но холодный Онегин, всегда скептически настроенный к любым проявлениям эмоций, стал заслушиваться его стихами? Когда Владимир вместо столь знакомого профиля Ольги впервые нарисовал на полях альбома тонкие черты лица своего друга? Когда впервые осознал, что заглядывается на его безупречно ухоженные руки? Когда впервые проснулся в холодном поту и в непонятном возбуждении, увидев во сне Евгения? Когда стал видеть в книгах про любовь исключительно Онегина? И нет, он не боялся своей привязанности. Ленский, воспитанный в вольномыслящих европейских университетах и искренне верящий, что любовь – божественный дар, решил, что раз уж муза выбрала его друга как своего вдохновителя, то и противиться нет смысла. С Евгением было комфортно, он не осуждал Ленского за излишнюю горячность, охотно обсуждал все на свете, от политики до стихосложения, и никогда не пытался перетянуть на свою сторону. Его снисходительность не только не раздражала, но даже льстила. Они были слишком разными, и Владимир это понимал, однако такая противоположность только сильнее сближала их, порождая неисчерпаемый источник для бесед и споров. Проблема состояла только в том, что влюбленность с каждым днем все усиливалась, и скрывать ее становилось сложно. И, коротая очередной вечер в гостиной Евгения, он становился все более закрытым и хмурым, голос предательски дрожал, листы то и дело падали из рук, а воображение совершенно некстати подкидывало такие картинки, что его бросало в жар, делая любую беседу почти невозможной. На взаимность он и не надеялся, осознавая, что не может и не хочет ограничивать свободы Онегина, хотя видеть его ленивое кокетство с дамами было не особенно приятно. Однако такого поступка Ленский понять просто не мог. Евгений, привлекающий к себе столько внимания, вольный выбирать любую патрнершу, пригласил именно Ольгу! Чувствовать себя третьим лишним – пожалуй, самая неприятная эмоция. Противная, ноющая ревность сразу и за Ольгу, и за Онегина мгновенно захлестнула его. Да, он прекрасно знал, что Евгений плевать хотел на все условности. Да, он прекрасно знал, что Ольге просто приятно чужое внимание и она никого не хотела обидеть. Но давящее чувство предательства и брошенности не отпускало. Уйти, уехать, убежать! Раз здесь он все равно не нужен – будь что будет! Так больше не может продолжаться. Дуэль, только дуэль – надо было сразу понять, что ничем другим их отношения кончиться не могли! И несмотря на то, что Владимир вполне понимал всю горячность и непоследовательность собственных рассуждений, совладать с собой и выбросить из головы опрометчивую идею никак не удавалось. Еще одна ночь в поэтическом дурмане, еще несколько десятков исписанных листов, еще пара портретов, еще немного размышлений у неверного пламени свечи – и вот письмо с вызовом готово. В секунданты – Зарецкого, чтоб уж наверняка. Утром, на рассвете, у мельницы. На пистолетах, с десяти шагов. Он не знает, как еще разрешить эту дилемму.***
Еле слышно скрипнула половица. Онегин меряет шагами комнату. В кабинете душно, но окно открывать не хочется. Тихо и мерно идут часы. Онегин перебирает в голове события последних месяцев. Вспоминает, как пришел к тому, с чем живет сейчас. Как впервые увидел Ленского, как посмеивался над его горячностью. Как потом заметил в нем острый ум и редкий талант. Как сам незаметно втянулся в его мир, наполненный мечтами и грезами. А дальше – бесконечные разговоры, поэтические вечера, верховые прогулки вдвоем… Наверняка Владимир и не догадывается о его привязанности, и Онегин чувствует себя подлецом. Ну и что, что этого восторженного юношу постоянно хочется прижать к стенке, зарыться рукой в кудрявые волосы, провести по губам… Нет, он Ленского и пальцем не тронет. У этого поэта еще вся жизнь впереди, свое имение, красавица-жена, творчество, блестящая литературная карьера, может, даже великие преобразования… которые может разрушить всего один выстрел. Его выстрел. Нет, этого не может случиться! Сколько раз за свою бурную юность Евгений участвовал в дуэлях – и не пересчитать. Но он всегда либо искренне ненавидел, либо по крайней мере презирал своего оппонента. А тут… Ленский. Друг? Кого он обманывает?! Владимир стал не просто близким – родным. Тем, кто смог возродить давно затухший огонь в уставшем от всего человеке, тем, кто вновь напомнил ему, что значит жить, любить, чувствовать. Тем, кто своими стихами делал почти невозможное – его слушали как зачарованные, он подбирал идеально точные слова, он увлекал за собой, он открывал новые миры. Тем, кто наконец дал понять, почему у Евгения никогда не складывалось с девушками. Нельзя, нельзя допустить глупого поединка! Почему согласился? Боится осуждения, боится насмешек? Не хочет показаться трусом? Ой, да брось. Ты влюбился в мужчину, какие уж тут насмешки?! Он должен был показать себя мудрым и благородным, а не бросать все на волю эмоций вслед за Владимиром. Однако он не может быть опрометчивым. Принести извинения сейчас, наплевав на все правила дуэльного кодекса? Нет, тут замешан старый интриган, уж он пустит о нем такие слухи – его не то что соседи, его и сам Ленский стороной обходить будет. Хочет он того или нет, а о своей чести придется позаботиться. Значит, единственный выход – взять все в свои руки. Ничего, в свое время и не такое проворачивали! Мысль о том, что еще можно все исправить, придала ему спокойствия. Онегин улыбнулся и упал на кровать, а в голове его уже созревал План.***
– Ну в самом деле, не будут же они ждать меня целый час? Запишут неявившимся, я скажу, что посчитал вызов на дуэль глупостью, не стоящей моего внимания, и дело замнется. Так думал Евгений, спокойным шагом подъезжая к мельнице на час позже установленного времени, с совершенно спокойной душой и отличным настроением. Поединка он уже не боялся: ему было совершенно очевидно, что никакой дуэли не состоится. Оставалось лишь устроить все так, чтобы никто не подумал ничего лишнего. Мысль о том, что он спасет и себя, и Ленского от необдуманного поступка, придавала ему сил. Главное, чтобы все живы остались, а там уж пусть считают его хоть трусом, хоть предателем: Зарецкому все равно никто не поверит, а Владимир забудет все уже через неделю. Однако на деле все оказалось не так радужно, как он планировал. Ленский с Зарецким все еще ждали его в назначенном месте. Ладно, значит, план Б. – Прошу простить меня за опоздание, – самым учтивым и беспристрастным тоном. – Что ж, начинать? – Зарецкий, с довольной ухмылкой и напыщенным видом. «Поразвлечься на старости лет вздумал?! Ничего, сейчас мы тебя проучим!» – Начнем, пожалуй. Ладно, этого стоило ожидать от Ленского. – Прощу прощения, но, разве, по правилам дуэли, вы не должны спросить, не хотят ли противники разойтись полюбовно? Да, для Владимира это серьезный удар: вот-вот поединок может сорваться, а Ленскому уже не терпелось поскорее все закончить. Он подавился воздухом и уже готов был на колкий ответ. «И не надо так возмущаться. Нет, дорогой мой, хочешь-не хочешь, а дуэли я не допущу.» – Или вы, Зарецкий, хотите, чтобы все узнали о том неприятном происшествии в трактире в прошлом месяце? Думаю, ваша жена будет просто счастлива услышать, как вы… – Нет-нет-нет, прощу простить, запамятовал. Конечно, провел десятки дуэлей, а сейчас вдруг «запамятовал»! Вот что с людьми делает погоня за громкими историями. – Итак, не готовы ли господа разрешить спор мирным путем? Какая же у него противная улыбочка – как будто напрашивается! Ладно, это сейчас не важно. – Я готов на перемирие, и, думаю, мой друг тоже. Недоумевающие взгляды теперь и от Ленского, и от Зарецкого. – Л-ладно, думаю, это можно обсудить… к-хм. Онегин медленно, твердо подходит к секунданту. Заглядывает в глаза. А потом неожиданно, резко кричит: – Что-то не понятно?! Убирайся! Можешь рассказывать об этом любую чепуху, здесь все равно всем плевать, только чтобы я тебя больше не видел! «Браво, Евгений, чудесный спектакль. Не этого ожидают от образованного светского человека, не так ли?» Как ни странно, это сработало. Обескураженный таким поворотом дел, Зарецкий решил, что раз уж ему дают возможность распускать слухи – грех отказываться! Так что через пять минут этого интригана уже и след простыл. Еще немного подумав, Онегин послал вслед за ним Гильо, чтобы тот предупредил Лариных: мало ли, что им может наплести этот повеса! Осознание выполненного долга перевесило вечную потребность следовать условностям общества. Впервые за долгое время Онегин почувствовал наконец, что поступил правильно. Ленский же на протяжении всего представления стоял на одном месте как вкопанный, не в силах вымолвить ни слова. Он был слишком удивлен происходящим, слишком взволнован, а Онегин казался настолько уверенным и так быстро все провернул, что Владимир и опомниться не успел, как оказался с ним один на один. К тому же, присутствие Евгения немного помутило его рассудок, в голове было слишком много мыслей, чтобы выстроить их хоть в какой-то порядок и вмешаться. Проводив взглядом своего секунданта, Онегин вдруг понял, что за мыслями о том, как бы выпроводить Зарецкого, он совсем забыл придумать, что же будет говорить самому Владимиру. Ленский хорошо помнит, как стоял в десяти шагах от Онегина, не мог сдвинуться с места и начать разговор. И помнит ту волну нежности, которая захлестнула его от осознания, что человек, выросший в свете и всегда придерживающийся негласных правил общества, только что рисковал своей честью, чтобы исправить последствия его, Владимира, необдуманного поступка (вины Онегина он упорно не замечал). Но старательно взращенная ревность и обида никак не желали отступать. Дуэль все решила бы, а теперь придется как-то изворачиваться, объясняться… Владимир совершенно справедливо не считал себя виновным: он сделал все, что было в его силах, чтобы разрешить конфликт. Но Евгению ведь не объяснишь собственных чувств, не расскажешь о влюбленности. А выслушивать его упреки, которые наверняка сейчас последуют, не позволяла уже гордость. Онегин, тем временем, тихо подошел к Ленскому и остановился в нерешительности. – Евгений, я – – Послушай, нам нужно объясниться. – Да, именно так. Я знаю, вызов кажется тебе опрометчивым поступком, но поверь, у всего есть свои причины. Ежели тебе с Ольгой лучше, то я ни ее, ни тебя судить не буду. Удивленный взгляд Онегина был ему ответом, и Владимир решился. Другого такого случая не будет. Сейчас или никогда. – Так знай же, что ни в одну девушку я не влюблялся так, как в тебя сейчас, и сделать с этим ничего не смогу. И теперь, пожалуй, самое время нам просто разойтись. Никогда еще так сильно не краснел Владимир, никогда еще так яростно не стучало сердце в груди Евгения. Ему далеко не впервой было присутствовать при объяснении, но вид распаленного Ленского, его потемневший взгляд и благородное отчаяние просто свели его с ума. Внезапное осознание взаимности подействовало как удар. Неужели все это время они скрывались друг от друга, и замкнутость Ленского была вызвана совсем не неприязнью? Почему, почему они до сих пор ничего друг другу не рассказали? Как можно было этого не заметить? И неужели Ленский не заметил его чувств? С Онегина хватит, он больше не в силах себя контролировать. – Разойтись? – голос Евгения стал неожиданно глухим. – Ну уж нет. Я всегда добиваюсь тех, кого люблю. Подходит медленно, осторожно, будто спрашивая разрешения. А дальше – как в тумане. Ленский, еще не успев осознать смысла сказанных слов, вдруг почувствовал себя прижатым к чему-то – наверное, дерево. Его губы сминают чужие – он и не думал, что это может быть так приятно! Удовольствие захлестнуло с головой. Чей-то стон – его, или Онегина – не важно! Пальцы вплетаются в волосы, в голову бьет запах дорогого парфюма – и мир сжимается в одну точку, в одного человека. Поцелуи на ключицах, мучительно-медленные, вызывающие мурашки. Колени подкашиваются, он вдруг оказывается на земле. Притянуть к себе, влиться в еще один поцелуй – и будь что будет! А у Евгения в голове одна мысль: не здесь, не так, не сейчас! Каких трудов ему стоит оторваться от таких желанных губ, встать самому и поднять Ленского. Тот разочарованно вздыхает, глаза чуть прикрыты, волосы растрепаны… Определенно, это самое прекрасное, что он видел с жизни, да и сам Онегин, наверное, сейчас выглядит так же! Объясняться нет сил, и он ограничивается одной фразой: – Не здесь. Ко мне. – Хорошо. Кое-как поправив друг другу одежду, они поехали в сторону деревни. Ленский настоял на том, чтобы заглянуть по дороге к Лариным: совесть не позволяла ему бросать их в неведении. Говорить не хотелось. Выяснять отношения можно и потом, а сейчас им обоим нужно только одно: снова чувствовать вкус чужих губ, снова растворяться в его руках, снова и снова закатывать глаза от удовольствия...***
Никто не знает, что они обсуждали и чем занимались у Онегина: слугам было строго-настрого запрещено даже приближаться к дому. Известно только, что одежду Евгения потом пришлось зашивать, и что в свое имение Ленский вернулся лишь через два дня и с легким сердцем, был очень добр к соседям и сразу сел за перо. Ларины не могли нарадоваться на укрепившуюся дружбу бывших противников и на Евгения, который наконец перестал дичиться их общества. А через некоторое время в Петербурге уже радостно встречали возвратившегося из отшельничества, словно помолодевшего Онегина и его протеже, молодого и талантливого поэта. Вскоре разошелся и первый стихотворный сборник Ленского. Стихотворения (разумеется, о любви и о природе) были немного наивны, но очень искренни и вызывали живой отклик у читателей. Его вдохновенное творчество полюбилось всем даже в холодной и натянуто-вежливой столице. Владимир стал увереннее держаться в светских гостиных, сохраняя при этом прежнюю поэтичность, и никто не заметил, что в жарких спорах и рассказах про любовь он иногда путал род местоимений.